Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ТАЙНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Фёдор Колычев, прогнанный из дворца великого князя постельничим Яковом Мансуровым, попытался найти след пропавшего из Кремля чёрного возка. Теперь он понял, что случилось с Соломонией, которую должен был стеречь пуще глаза. Всё подходило под власть одного слова: она жертва. Жертва жестокосердого князя. Слухи, что долгое время гуляли по кремлёвским палатам, оправдались. Государь добился свободы от брачных уз супруги и волен ныне обрести новую.

Размышляя над текущим круговоротом, Фёдор ухватил след чёрного возка, побежал по нему и вскоре оказался на улице Рождественке и в конце её возник перед вратами женского монастыря. Он горестно вздохнул: «Сих ворот мне ни головой, ни тараном не прошибить». И тихо побрёл прочь, ещё сам не ведая куда. Однако рука Божия не оставила его в беде и на исходе дня, вымокшего под дождём до нитки, голодного, привела на подворье двоюродных братьев Андрея и Гавриила Колычевых, кои жили в Заяузье. Там его ждала радостная встреча. В этот день из Стариц приехали его отец и матушка. Встреча была неожиданной. Братья приняли его как обычно, тепло, по-родственному, но чему-то улыбались и хитро перемигивались. Они отвели Фёдора в трапезную, и старший брат Андрей сказал:

   – Ну-ка посиди у печи, обсушись, выпей романеи, вкуси пищи, а мы сей миг обернёмся.

И братья ушли. Фёдор выпил вина, присел возле печи, угрелся и задремал было. И в это время в трапезной появились его матушка и отец. Степан и Варвара были в самом соку – ему сорок два, ей тридцать восемь лет. Он был кряжист, широк в плечах, русая борода опрятна, серые глаза с прищуром и зоркие. У Варвары девичью стать полнота ещё не одолела, лицо румяно, глаза – синие озера, светлы и радостны.

Фёдор подхватился от печи, подбежал к матери, уткнулся ей в грудь с возгласом: «Родимые!»

   – Федяша, дитятко моё великорослое! – запричитала мать, и слёзы навернулись у неё на глаза.

   – Полно, полно, мать, радуйся, а не реви. Дай-ка я пошатну его, – отбирая у матери сына, произнёс боярин Степан. Он осмотрел Фёдора с ног до головы. – Не вижу в тебе мужания, всё тот же Федяша.

   – Батюшка, так минуло лишь два месяца, как из Стариц!

   – То-то и оно! Сколько воды утекло в Волге! Ну рассказывай, что у тебя. Вижу, кафтан намок, сапоги грязные, да и выгляд не ахти. Знать, трудно живёшь?

   – Твоя правда, батюшка, трудно. Велел мне князь Андрей стоять возле княгини Соломонии и хранить её от всяких бед, а я... Я недотёпой оказался.

   – Говори, что случилось! Не поклёп ли на себя возносишь? – потребовал боярин.

   – Какой уж поклёп, батюшка! Минувшей ночью татей не остановил. Они же умыкнули великую княгиню и увезли в Рождественский монастырь, а что с ней в том монастыре, не ведаю.

   – Ишь ты, какую новинку принёс! – удивился боярин Степан, ухватившись за бороду. И повернулся к племянникам: – Вы слышали?

   – Слухи о постриге Соломонии давно ходили у нас в приказе, да мы не верили, – отозвался Андрей.

Боярин Степан в задумчивости прошёлся по трапезной и остановился близ племянников.

   – Теперь ждите больших перемен, горюны. И сторожитесь во всём, не встревайте в государевы дела. Не быть отныне покою в державе, – произнёс боярин Степан.

   – Полно, дядюшка. Откуда та опасица[19]19
  Опасица – опасение, опасное время, предосторожность.


[Закрыть] нагрянет? – спросил Андрей.

Слуги уже накрыли стол, и боярин Гавриил позвал гостей на трапезу. Уселись молча и хмельного выпили с коротким пожеланием блага и здоровья. Ничто не располагало к разговору, потому как весть о заточении Соломонии в монастырь нарушила душевный покой. Наконец боярин Степан прервал тягостную тишину:

   – Вот ты, племяш Андрей, сказал: «Откуда быть опасице?» Я вижу, как проявится отлучение Соломонии. Как пить дать Василий породнится с литовскими князьями. Они же Колычевых ненавидят с времён Ивана Васильевича. Потому и прошу вас, племяши, удалиться на время из Москвы. Уезжайте в свои отчины. Дел там много во благо души. Живите на покое в трудах праведных. И тебя, сын мой, зову из стольного града.

   – Батюшка, я ведь на государевой службе, – ответил Фёдор.

   – То верно. Вот и отправляйся на Оку. Там и послужишь на заставах старицких воинов. Князь Юрий Оболенский-Большой примет под своё начало.

   – Я готов туда ехать, батюшка. Да я при великом князе. Как одолеть ту препону?

   – О том подумаем. Одно скажу: Глинская, кою прочат в жёны государю, тебя не возьмёт в свои рынды. Но и великий князь места не даст, поскольку ты стоял при опальной Соломонии. И к тому же ты из Стариц, опального города.

   – Что же в том, батюшка?

   – Это долгий разговор, Федяша, но я найду время, поведаю.

   – Дядюшка Степан, а почему нам лучше уехать? Мы ведь тоже служим, и у нас дела в приказе бывают.

   – Ладно, скажу почему. Колычевы и Глинские давно враждуют между собой. Ещё со времён государя Ивана Васильевича. Мой отец, а ваш дед, был помощником у итальянского зодчего Аристотеля. И Василий Глинский, отец княжны Елены, тоже близ Аристотеля стоял. Вот там ваш дед и сошёлся с Глинским, сказывали, крепко помял кулачищами. А кто кому дорогу перешёл, того не ведаю. Князь Глинский поклялся тогда искоренить род Колычевых. И сыновьям Василию и Михаилу то завещал. С той поры мы и враждуем. Но Василий давно преставился, а Михаил за сторожами сидит. Да сказывают, что наш князь Василий скоро отомкнёт двери темницы. И горе нам, ежели князь Михаил встанет властью рядом со своей племянницей. А что Елена будет великой княгиней, теперь о том всей России ведомо. – Степан замолчал, потянулся к кубку с вином.

Молчали и племяши. Им, тугодумам, нужно было время, дабы осмыслить, чем могут угрожать им Глинские, ежели придут к власти. Позже они не раз вспомнят мудрое предупреждение дядюшки. Но будет то тщетным. Вместо того чтобы укатить в свои отчины в Костромскую землю, они явились к Андрею Старицкому. Конец их был трагичен. Спустя одиннадцать лет по воле Глинских их схватили со многими другими вельможами за отъезд из Москвы, били кнутом на Красной площади, потом отвели на Болото и там отрубили головы. Сам боярин Степан избежит опалы и казни. Он вновь уедет на это смутное время в Деревскую пятину Новгородской земли. Там и проживут они с Варварой, с сыном Степаном и дочерьми многие годы.

Слушая отца, Фёдор думал о своём сокровенном. Подсел поближе к Варваре, спросил шёпотом:

   – Матушка родимая, поведай, как там Оболенские-Меньшие? Все ли здравствуют?

   – Видела их в храме на Покров Пресвятой Богородицы. Молились. И Ульяша была. С Еленой, матушкой её, словом перемолвились. Чинно всё у них. Вот только князь Юрий Александрович никак не успокоился, всё Голубых-Ростовских клянёт. А так на службу ходит к князю Андрею, за домом смотрит.

   – А как же Ростовские, появляются в Старицах? В Москве их нет и слыхом о них не слыхивали.

   – Ив Старицах не было. Да сказывают, что они на Ярославщину укатили, там у них земли были.

Фёдору хотелось узнать всё об Ульяне, по которой исходил сердечной тоской, но смущение сдерживало его. Он спрашивал о князе Андрее, об иноке Иове, поёт ли тот по-прежнему, но любимой не мог вымолвить ни слова. Ведь спросить надо было о самом важном: не забыла ли она его, ждёт ли? Мать видела душевные муки сына и облегчила ему страдания:

   – Ещё с Ульяшей выходили из храма на Покров. Она теперь в цвет пошла. И голову высоко держит, и улыбается, как прежде. По тебе мается. «Во сне, – говорит, – вижу Федяшу часто».

   – А ещё что обо мне?

   – Пытала. «Как, – говорит, – там мой ангел-спаситель, в Москве?»

   – А ты ей? – Глаза Фёдора светились от радости. Весь он был нетерпелив и слушал бы матушку без конца.

   – Я-то? Да рассказала, что ведомо: жив-здоров, служит исправно. В Старицы рвётся.

   – А она?

   – Прижалась ко мне и прошептала: «Люб мне Федяша, матушка Варвара». Так-то, родимый. А вся иная жизнь в Старицах, как в половодье на Волге-матушке.

   – Домой хочу, – с грустью признался Фёдор. Он прижался к плечу матери и замолчал. Вновь слушал, о чём говорили отец и братья.

А к палатам бояр Колычевых в этот час приближалась разлука. Она выехала из Кремля в образе трёх всадников. И одним из них был воевода, князь Иван Овчина-Телепнёв-Оболенский, а два другие – чёрные слуги князя Шигоны.

Уже наступил вечер. Крепко примораживало. Грязь залубенела, лужи покрылись хрустким льдом. Серпик молодой луны светился в дымке: быть крепкому морозу. И то сказать, зима в этом году припозднилась. В прежние годы к середине ноября реки льдом сковывало, поля снегом укрывало, а тут кругом всё нагое.

Всадники ехали молча. Лишь близ двора Колычевых Иван Овчина спросил бородатого воина:

   – Семён, ты как мыслишь, когда дорога встанет?

   – Так ноне в ночь снег пойдёт. Эвон как с полночи тучи наволакивает. В сани утром можно садиться, – ответил бородач.

   – Сие нам ух как кстати, – отозвался Иван Овчина. Он спешился, позвал Семёна: – Идём бражку пить, хозяев величать.

Калитка на подворье Колычевых оказалась на щеколде. Иван Овчина сильно постучал кнутовищем. Вскоре на дворе раздался голос:

   – Кого там нелёгкая принесла?

   – Отчиняй! С государевым делом! – крикнул Овчина.

Калитка распахнулась, возник привратник, и Овчина потребовал:

   – Веди к господину.

Незваные пришельцы появились в трапезной в тот миг, когда шла мирная беседа о сельских делах. Боярин Степан рассказывал о том, как нынче земля порадовала селян богатым урожаем.

   – И жито, и ячмень, и овёс – всё уродилось на славу. Будем с пивом и калачами.

   – Мир дому сему, – возникнув на пороге, сказал Иван Овчина.

   – С чем пожаловал, боярин Телепнёв? Коль с добрыми вестями, садись к столу, – поднявшись навстречу, ответил боярин Гавриил, не уступающий в богатырской стати Ивану.

   – И посидел бы за бражкой, да час дорог. Государь требует служилого Фёдора во дворец. Да не мешкая.

Степан Иванович подошёл к Ивану Овчине, в глаза заглянул.

   – Я взамен не гожусь? – спросил он.

   – Нет, боярин Степан, ты своё отслужил. А Фёдору пора, потому как ищем с утра.

   – Вот и искал бы в подклете, куда замкнул, – уколол Фёдор Овчину.

   – Что было, то прошло. Я ведь тоже на службе у государя.

Фёдор надел тёплый, сухой кафтан на меху, который дал ему со своего плеча Андрей, поклонился отцу, матушке, братьям.

   – Не судите меня, родимые, всё будет у меня путём. Ежели завтра не явлюсь, княжне Ульяне передавайте: пуще прежнего она люба мне. – С тем и покинул Фёдор палаты братьев.

Боярин Степан поспешил следом за сыном, проводил до ворот.

   – Федяша, ежели что, дай знать о себе, – попросил он.

   – Как получится, батюшка, – ответил Фёдор и скрылся за воротами.

Иван Овчина ждал его и отдал повод своего коня. Сам отобрал чалого у воина Шигоны, сказав ему:

   – Ты промнись до палат князя. Да передай, ежели дома, что Фёдор Колычев в строю.

На коротком пути к Кремлю Фёдор спросил Ивана Овчину:

   – Зачем я нужен во дворец? Я ведь токмо княгине служил.

   – Сие ведомо лишь Господу Богу и государю, – ответил воевода. – Да ты не переживай, служба молодцу не в тягость.

У крыльца великокняжеского двора всадников встретил окольничий Дмитрий Шуйский. Сказал Фёдору, когда тот спешился:

   – Иди за мной. – И повёл его во дворец, но не в покои князя Василия.

Фёдор пытался разгадать, что и кому от него чего-то нужно, в чём он виновен, да и есть ли за ним та вина? И ничего путного в голову не приходило. Вина, оказывается, была. И когда Дмитрий Шуйский распахнул дверь покоя и Фёдор неожиданно для себя увидел князя Шигону, у него ёкнуло сердце. И не напрасно. Князь зло спросил:

   – Зачем ты путался ноне под ногами? Зачем кружил близ монастыря? Тебе ещё за матушкину титьку держаться, а ты в государевы дела встреваешь!

   – Князь Иван Юрьевич, я служу великой княгине, и мне велено охранять её покой, защищать жизнь. То я и исполнял в меру своих сил.

   – Ишь ты, разумник! Или без тебя некому о ней позаботиться? – отчитывал Фёдора Шигона. И уже более спокойно продолжал: – Тебе одна дорога к милости государевой: послужить ему верой и правдой. Потому завтра тебе день на сборы в дальний путь. А куда и зачем, всё сказано будет перед выездом. Ночь ноне проведёшь в караульне. Отлучаться не смей. Да и не уйдёшь. Быть тебе под надзором.

   – То-то во благо. Хоть отосплюсь, – улыбнулся Фёдор.

   – Отоспишься. Утром поедешь с Семёном на Колымажный двор. Там и будешь собираться в путь. Возьмёшь меховые охабни и всё другое тёплое... – Шигона смотрел на Фёдора почти по-отечески: дескать, я на тебя шумлю, но сие для порядка. И тут же осведомился о том, чего Фёдор и предположить не мог: – Да, хотел тебя спросить вот о чём. Ты Алексея Басманова знаешь?

   – Знаю. В Старицы он приезжал, там и познакомились.

   – А в Москве не встречался?

   – Думал, да всё некогда было.

   – Он с князьями Голубыми-Ростовскими вроде бы сродники?

   – Того не ведаю.

   – Они его чтят, говорят, славный парень.

   – Я бы им поверил, ежели бы так отозвались.

   – Ну да ладно. Это я всё к слову, – заторопился князь Шигона. – Иди отдыхай да справляй, что велено.

За дверью покоя Фёдора ждал князь Дмитрий Шуйский, который повёл его в караульное помещение. Там князь ввёл Фёдора в малый покой, что за общинной палатой, и сказал:

   – Тебе здесь тихо будет. – И предупредил: – А наперёд держи ухо востро. – С тем и ушёл.

Оставшись один, Фёдор присел на топчан, застеленный войлоком, и попытался разобраться, что с ним происходит. Да, будучи сообразителен, понял, что ему поручается тайное государево дело. Вот же и предупредили Шигона и Шуйский, чтобы не вынюхивал суть того дела, чтобы держал ухо востро, дабы избежать неприятных последствий. Что ж, в свои девятнадцать лет Фёдор понимал сложность и ответственность поручения, кое, ежели не выполнит и нарушит запрет, может обернуться для него многими бедами. Споткнулся Фёдор в догадках, когда подумал, зачем было нужно Шигоне выспрашивать его об Алексее Басманове. «Ладно, поживём – увидим», – отмахнулся он от загадки и завалился спать. Но ни Колычев, ни Шигона не предполагали, что поездка Фёдора в северные земли обернётся жестокой опалой в первую голову для князя Ивана Шигоны.

Ночью на Москву выпал обильный снег. К утру покрепчал мороз. Москвитяне радовались новому наряду стольного града, потому как устали от слякоти и грязи. Под снежным покровом Москва преобразилась, посветлела, прибавила простому люду расторопности, удали. И лихие кони уже помчали лёгкие сани по московским улицам. Ещё колдобины давали себя знать, сани прыгали на них, переворачивались, да не беда, коль на душе светло и весело. По церквам звали верующих на богослужение, колокольный звон плыл над городом. Да пуще всего в Кремле благовестили храмы. Там ведь три новых собора, поднятые в поднебесье милостью, упорством и усердием великого князя всея Руси Ивана Третьего, удивляли и радовали москвитян малиновым звоном своих колоколов.

По первому снегу жизнь в стольном граде забила ключом. По палатам, по теремам, домам и избам – разговоры, шёпот, тайные встречи, и всё по поводу того, что государь Василий гоголем ходит по дворцу, усы укоротил, бороду сбрил, кафтаны атласные что ни день меняет. В Благовещенском соборе не Богу, а невесте молится. Княжна Елена Глинская ему свет затмила. «И чем она его прельстила? – удивлялись москвитяне. – Русских-то кровей в ней ни на полушку!» «А уж лютости, лютости, всем ведьмам достанет!» – добавляли бойкие. «Но и красой всех затмевает!» – рассуждали краснокафтанники по вечерам на Тверской улице. Так с утра до вечера шли по Москве пересуды того, что вершилось в Кремле.

Фёдор Колычев в этот первый зимний день тоже ощутил душевную лёгкость. Да всё оттого, что как проснулся, так и взялся перебирать матушкины подарки про Ульяшу. Какое слово ни вспомнит, оно самоцветом сверкает. Люб он Ульяше, и весела она, и голову гордо носит, и презирает, ненавидит Ваську Голубого. «Вот уж истинно голубой и коварный, как первый лёд на Волге: ступи на него – и уйдёшь в пучину. Ничего, я ещё Ваську достану», – утешал себя Фёдор, покидая караульню в сопровождении Дмитрия Шуйского. В пути тот пошутил над Фёдором:

   – Ты у нас, Федяша, словно знатный вельможа, слуги тебя обочь ведут.

   – Ан и есть знатен, княже. Вот сей миг коня у крыльца подадут, – не остался в долгу Колычев.

И правда, как вышли на чёрное крыльцо, возле него уже ждали Фёдора воины-холопы князя Шигоны. И три коня под сёдлами стояли. Знакомый Фёдору чернобородый Семён сказал:

   – Заждались тебя, боярин. Теперь лететь нам на Колымажный двор.

   – Невелика поруха, – беспечно отозвался Фёдор. Да тут же тихо молвил Шуйскому: – Княже Дмитрий, уведоми в Заяузье наших, что я в отлучке надолго.

Дмитрий лишь слегка кивнул головой. Фёдор его понял и лихо, прямо с крыльца, взлетел в седло и поскакал к Никольским воротам. От Кремля до Колымажного двора на Волхонке рукой подать. Примчали вмиг. А там начались долгие, нудные, как показалось Фёдору, сборы в дорогу. Ему выдали крытый санный возок. Осмотрев его, Фёдор нашёл огрехи. Пока мастера позвал, всё отладил, сколько времени ушло. Потом в провиантских амбарах получали съестной припас себе, овёс для коней, охабни меховые и другой приклад по случаю зимы, без коего в северных пространствах пропадёшь. Надо было и о конях позаботиться, получить новые попоны. Сборы в дальнюю дорогу не были Фёдору в новинку. Когда жил в Деревской пятине, не раз уходил в тайгу на зиму, а ведь отроком был.

Пока собирались в путь, от князя Шигоны пришёл посыльный.

   – Велено тебе, боярин, ждать на Колымажном дворе полуночи, – сообщил он Фёдору. – Там и отправляйся в путь, но не позже. Сказано, чтобы ехал к Троице-Сергиеву монастырю.

Фёдор выслушал молча и вопросов сеунщику не задавал: всё ему было ясно. Время скоротал просто: Семёну наказал разбудить его к полуночи, сам нашёл в людской топчан в закутке и завалился спать.

Было морозно и тихо. Тёмное синее небо усыпали яркие звёзды, коих в слякотную пору долго не видели. Из ворот Колымажного двора выехали четыре всадника и пара сильных буланых бахматов, запряжённых в крытый возок с возницей на облучке. Сразу же свернули на заставное кольцо, лёгкой рысью добрались до Тверской улицы и в конце её у сторожевого поста остановились. Велено было ожидать, пока не появится тот самый возок, который и погонит он, Фёдор, в места отдалённые. Ждать пришлось недолго. Возок вскоре показался и катил он, как подумал Фёдор, с Рождественки. Его сопровождали Иван Овчина и ратник с лицом, укрытым башлыком. Овчина подъехал к Колычеву и подал ему две грамоты за печатями.

   – Которая тебе – тут написано, вскроешь за Дмитровым в деревне Груздево. Вторую вручить тому человеку, который назван в первой грамоте.

   – Исполню, как сказано, – ответил Фёдор.

   – Помни главное: не пытайся узнать, кого сопровождаешь. При возке будет постоянно мой посыльный, и его не отлучай. Звать его Кузьма. Да береги путников от разбоя. Животом за них отвечаешь. Теперь в дорогу! – Иван Овчина велел стражам открыть ворота. А как Фёдор приблизился, подал ему руку: – Не держи на меня сердца. Мы оба на государевой службе.

У Фёдора мелькнуло: «Покаялся брат, прости его».

   – Всех благ тебе, боярин, – от души произнёс Фёдор.

   – Спасибо. Да помни: с моим посыльным держи себя душевно. Он заслуживает того.

Через несколько лет воевода Иван Овчина вспомнит эти несколько прощальных минут и то, что он прощён Фёдором за нанесённые ему обиды, не забудет и отплатит за всё щедро и бескорыстно. Ему нравился молодой Колычев за прямодушие и честность. И хотя нрав у Фёдора ещё не сложился, Иван Овчина увидел в нём человека сильного и волевого, способного постоять не только за себя, но и за други своя. Мешало им сойтись поближе разное отношение к великой княгине Соломонии и к великому князю Василию. Фёдор преклонялся перед Соломонией, Иван не почитал её. Фёдор осуждал государя за жестокость, Иван принимал его деяния как должное. Эти взгляды двух россиян так и не изменятся.

Однако князь Иван Овчина был менее постоянен в своём восприятии людей. Выразив доброе отношение своему посыльному, он вскоре с лёгкостью принесёт ему неизбывные страдания и будет ненавидим этим «Кузьмой», с которым Фёдор должен вести себя «душевно».

За московской заставой, проезжая мимо Ямской слободы, Фёдор подумал, что начал свой путь в неведомое. У него было такое ощущение, будто он едет с завязанными глазами. Он даже не имел права знать, кто его путники и куда он их везёт, какую судьбу им уготовил государь. Чтобы хоть как-то развеять тягостное состояние, он принялся вспоминать всё, о чём говорили во время встречи с матушкой и отцом. И высвечивался перед ним милый лик любимой. Фёдор всегда испытывал волнение, когда глядел на её прекрасное лицо. Счастливыми он считал те дни, кои они проводили в монастырской слободе. В избе мастерицы Ульяша склонялась над парсуной, вышивала её золотой нитью, а Фёдор сидел неподалёку, держал перед собой раскрытую книгу, но, забыв о ней, смотрел на Ульяшу, не отрывая глаз. В эти часы она казалась ему не земной, а сошедшей с небес. Дунь лёгкий ветерок, и он поднял бы Ульяшу, унёс её в заоблачные выси. Такой воздушной представлялась Фёдору её плоть. Не так уж много накопилось у него воспоминаний об Ульяше, но их хватило на весь путь до Дмитрова, до Груздева и далее в пространстве и времени, до новой встречи с незабвенной княжной Ульяной Оболенской-Меньшой.

Иногда Фёдор отвлекался от приятных дум, останавливался, пропускал оба возка, ратников во главе с Семёном и задерживал взгляд на посыльном Ивана Овчины. И даже размышлял о нём: «И что за попутчика навязал мне Иван Овчина, какого-то Кузьму? И душевности в нём не вижу. Вот уже почти сто вёрст позади, а он лик свой под покровом держит». Как старший среди путников, Фёдор мог бы спросить посыльного, кто он такой. Но подумал, что всё будет проще, когда придёт время ночного постоя.

К вечеру того же дня Фёдор и его спутники добрались до Груздева, где им предстояло остановиться на отдых. Деревня принадлежала боярину Кикину. На холме стоял небольшой барский дом, выстроенный для редких наездов боярина Фрола. Ниже, вдоль реки, вытянулись избы. На въезде дорогу путникам преградила заграда из жердей, при ней стоял сторож с колотушкой.

   – Пропусти-ка, отец, в деревню, – потребовал Фёдор. – Зачем дорогу перекрыли? Где тиун? Мы с государевым делом.

   – На всё тут воля боярина Фрола, ан государю и он служит, – ответил понятливый страж. – И ежели вам Глеб нужен, то в пятой избе он. Эвон конёк высится, – показал страж избу тиуна, с тем потянул в сторону три жерди, переплетённые со столбиками вицами.

Тиун Глеб встретил путников близ своей избы, словно ждал их. Поклонившись, сказал:

   – Ежели вы с наказом от боярина Кикина, милости просим, а ежели не от него, то у нас постоя нет.

Фёдор удивился порядку, заведённому Кикиным. Ответил строго:

   – Мы государевы люди, и нам нужен ночлег.

Худощавый благообразный тиун Глеб смотрел на Фёдора умными глазами. Он понял, что перед ним не гулящие люди, и ещё раз поклонился.

   – Милости просим.

Глеб разместил Фёдора и его спутников в боярском доме, кого в людской, кого в отдельных покоях. Муж с женой – холопы Кикина, что жили при доме, – приготовили трапезу, разнесли её, как было приказано. Фёдор с Глебом остались вдвоём. Боярин сел к столу и, пригласив тиуна сесть, сказал:

   – Мы едем по государеву делу. Вот у меня грамота, кою велено вскрыть в твоей деревне. – Фёдор достал из кармана кафтана бумагу, показал её тиуну, печать потрогал. – Видишь, она на замке. Будешь очевидцем, когда я вскрывал грамоту. – И Фёдор, сорвав печать, раскрыл загадочную бумагу.

   – Вижу и скажу, как было, – ответил тиун.

А Фёдор уже не слушал Глеба, читал грамоту. В ней было написано, что идти ему, Колычеву, с путниками до Каргополя. Там явиться к епископу Каргопольскому Никодиму, вручить ему грамоту. В этот миг Фёдор многое бы отдал за то, чтобы взглянуть на вторую грамоту. Что в ней? Может быть, не только судьба двух неизвестных ему путниц, но и его удел? Однако ничто не могло заставить Фёдора нарушить данное слово, донести грамоту до адресата нетронутой, чем бы тайна бумаги ни грозила.

Той порой в доме затопили печи, и стало тепло. Тиун Глеб ушёл. Монахинь – а Фёдор уже знал, что ехал именно с ними – поселили в светёлке. Вечером одна из них в сопровождении Кузьмы спускалась вниз, выходила по надобности, лица никому не показывала. Но было видно по походке, по движениям, что она нестара. Присматриваясь к ней, Фёдор пришёл к мысли, что она может быть в том же возрасте, что и Соломония. «Да уж не она ли?» – мелькнуло у Фёдора. Но нет, такого, чтобы он не угадал Соломонию, и быть не могло. Фёдору казалось, достаточно одного движения рукой, поворота головы, и он убедился бы, что перед ним Соломония. Однако сам он не заметил, как тайная незнакомка глянула на него. Вскоре она прошла в светёлку. За нею следом ушёл и посыльный Овчины.

Перекусив, чем Бог послал, Фёдор тут же в горнице лёг на широкую лавку, укрылся охабнем и попытался уснуть. Усталость разламывала тело. И то сказать, почти сутки он провёл в седле. Но сон к нему не шёл. Он думал о том, что не давало ему покоя какой день: о судьбе Соломонии. Теперь он мог бы сказать, что одна из монахинь – великая княгиня. Её, и никого другого, он сопровождал в Каргополь, дабы передать из рук в руки епископу Никодиму. Но почему охранять её послали не кого-либо из числа многих придворных, близких к великому князю, а того, кто служил ей? И зачем при изгнаннице посыльный князя Овчины? К этим загадкам Фёдор пока не находил ключа. Да понадеялся на то, что всё тайное станет в своё время явным, и попытался забыться сном.

К полуночи Фёдор всё-таки уснул. Но ему показалось потом, что он лишь смежил веки и не проспал нескольких мгновений, как почувствовал, что его кто-то тормошит. Он открыл глаза и увидел над собой чёрную фигуру, лишь в глубине под капюшоном белело лицо.

   – Что тебе надо? – спросил Фёдор.

   – Тише, боярин. Я Анастасия-подорожница. Вот тебе грамотка для великого князя Василия. Донеси её в руки князя, да скоро. – И инокиня сунула под охабень в руки Фёдору туго свёрнутую бумагу. – Тут судьба матушки Соломонии. Милости просит она у великого князя. – Инокиня провела мягкими и тёплыми пальцами по лицу Фёдора и скрылась в темени горницы. Сон у Фёдора как рукой сняло. Он полежал ещё немного и встал, зажёг свечу, развернул грамотку и прочитал: «Попечалуйся со мной, великий князь, о судьбе своей Соломонеюшки. Я есть плодна и несу дитя. Просила о том тебе донести, да бита кнутом Шигоной. Молю Бога и тебя о милости к наследнику престола, любой мой семеюшка. Да хранит тебя Всевышний. Соломония, чтящая себя великой княгиней».

Грудь Фёдора обожгло огнём. Всё-таки он увозил в изгнание Соломонию. Иначе откуда быть сей печальной грамотке? И загорелась в душе Фёдора страстная необходимость тот же миг повернуть свой отряд назад, добраться до великокняжеского дворца и отвести Соломонию в покои великого князя. Но в воспалённой, усталой голове Фёдора оставалась ещё здравомыслящая частица. Она-то и предостерегла молодого боярина от опрометчивого шага. «На погибель захотел? Не без воли Василия свершён постриг Соломонии! – предупредила она. – Потому остерегись от вольностей». Однако Фёдор счёл своим долгом выполнить волю княгини, найти путь к государю, дабы грамотка попала в его руки. Он вспомнил о старце Вассиане, который был вхож к государю и оставался противником его развода с Соломонией. «Он-то уж донесёт эту грамотку до государя. Ему же её доставит тиун Глеб».

Вспомнив о Глебе, Фёдор утвердился в мысли о том, что сей человек не подведёт и исполнит его поручение. Глухая морозная полночь не остановила Фёдора. Он оделся, накинул на плечи охабень и, покинув господский дом, отправился к избе тиуна. Глеб, похоже, спал вполглаза. Едва Фёдор постучал в оконце, как откинулась занавеска и донёсся глухой голос: «Кого Бог принёс?»

   – Староста, отчини дверь! Я подорожник боярин Фёдор!

Вскоре хлопнула дверь в избе, прошаркали по сеням валенки, и перед Фёдором возник Глеб.

   – Служба твоя государю нужна, – входя в сени, сказал Фёдор. В избу он решил не входить.– Должно тебе завтра с утра в Москву ехать. Вот грамота, отвезёшь её туда. А чтобы дошла без помех к великому князю, иди в Чудов монастырь, что в Кремле. Спросишь там старца Вассиана Патрикеева. Запомни: Вассиан Патрикеев. И отдашь сию грамоту только ему. Он же сходит с нею к государю. – Фёдор передал свиток Глебу, наказал: – Береги её и в чужие руки не давай. – Он достал из кисы[20]20
  Киса – кожаный или суконный мешок, затягиваемый шнуром.


[Закрыть] два серебряных рубля и вручил тиуну. – То тебе за честные хлопоты.

   – Исполню, боярин, коль государево дело, – ответил Глеб и спрятал грамоту и деньги на груди под свиткой.

   – Уйдёшь после нас, как мы уедем. И запомни, Глеб: за доброе дело тебе добром и отплатят.

На том боярин и тиун расстались. Вернувшись в дом, Фёдор хотел было лечь на жёсткую лавку. Но чья-то крепкая рука взяла его за плечо. «Надо же, одно наваждение за другим», – мелькнуло у Фёдора. Он повернулся и увидел посыльного Овчины. Шлык по-прежнему закрывал его лицо.

   – Отложи сон, Федяша, поговорить надо, – сказал посыльный.

Фёдор узнал этот голос. Перед ним стоял Алексей Басманов.

   – Алёшка, никак это ты! – воскликнул Фёдор. – Подожди, я сей миг светец вздую или свечу зажгу. – Он метнулся к печи, достал из закутка лучину, разгрёб на шестке золу, вскрыл рубиновые угольки, сунул в них лучину, подул, и она вспыхнула ярким пламенем. Он нашёл светец, зажёг его и повернулся к Басманову. – Ну, сбрасывай свой шлык, Кузьма, показывайся.

Алексей не заставил себя ждать, развязал башлык, сбросил его.

   – Ты про Кузьму забудь. Вот перед тобой я, Федяша. Да без исповеди. Уж не взыщи.

   – Что так? А я-то думал, что посыльному князя Овчины ведомо, зачем его отправляют в дальний путь. – Фёдор присмотрелся к Алексею. На открытом лице, обрамленном молоденькой русой бородкой, в чистых глазах не было ни на полушку лукавства, скрытности. Он смотрел на Фёдора, как младенец. – Ну что молчишь-то?

   – Да вот смотрю на тебя и радуюсь, Федяша. Похоже, невзгоды тебя не всколыхнули, не огорчили, ты даже весел.

   – Э-э, обо мне потом. Для начала я должен знать, зачем ты сей час пришёл ко мне.

   – Да уж лучшего времени и не сыщем. Откроюсь, и поверь, что чистую правду скажу. Велено мне князем Овчиной быть при тебе лишь для вспомощи, а до какой поры – и не ведаю. И что ждёт нас впереди, того тоже не ведаю. Всё это, мне кажется, потянулось от пронырства Васьки Ростовского. Сказывали мне, что три дня назад его отец встречался с князем Шигоной и с князем Овчиной. О чём у них шла речь, мне неизвестно. После этого разговора меня и разыскали и отправили невесть куда.