Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ГОДЫ РАСЦВЕТА

Перед отъездом из Москвы Филипп наказал своему келарю купить красок, сусального золота, кипарисовых досок – всё для иконописной мастерской. Но предупредил:

   – В Москве ты, Филимон, ноне не купишь этого, так в Твери и в Вологде поищи. Я же в Старицах побываю. Тебя в пути догоню. – С тем и уехал. Не мог на сей раз он проехать мимо отчего дома. Да и сердце звало. Вещало оно какую-то беду, но разгадать вещуна Филиппу не удалось.

А она ждала его в Старицах. Путь до них был не ахти какой долгий. По майской соловьиной поре уже и дороги просохли. Ехал игумен в сопровождении троих верховых и оружных крепких иноков и двух паломников, кои напросились в попутчики. На третий день долгими сиреневыми сумерками Филипп выехал к Волге и вскоре увидел золотые маковки собора Успения Божьей Матери. Тут же купола и шатры церквей показались, княжеские палаты, дома, берег Волги, и вот уже наплавной мост ниткой через реку протянулся, за ним песчаный подъём к городским воротам забелел. Ворота распахнуты, и стражей близ них не видно – мирная пора. Но кто-то побежал от ворот в город. Филипп сидел рядом с возницей. И зорок был, а не рассмотрел в наступивших сумерках человека. Да, похоже, по одёжке был холоп, а чей – можно только гадать. Вот и подъём одолели лошади и в Старицы въехали. И показалось Филиппу странным то, что улицы города были пустынны. В прежние-то годы в эту пору на Крестовой улице от гуляющих было тесно, а по Богдановской и вовсе не пройдёшь. Никому не хотелось сидеть дома в соловьиные вечера. Ноне же и на главной улице ни души, наглухо закрыты ворота, ставни домов. Удивился Филипп да и велел гнать лошадей к своему подворью. Но лишь только они свернули на малую улицу и поравнялись с подворьем князей Голубых-Ростовских, как ворота распахнулись и из них выскочили вооружённые холопы. Двое из них схватили под уздцы лошадей и мгновенно завернули во двор. Другие же встали перед верховыми монахами и паломниками, преградив им путь. Филипп и опомниться не успел, как оказался на подворье князя, ворота захлопнулись, к нему подскочили двое и стащили с повозки. И только тут Филипп пришёл в себя.

   – Как посмели?! А ну, прочь руки! – крикнул он и с такой силой толкнул холопов, что они разлетелись в разные стороны и упали на землю.

Гневный Филипп направился к воротам. На пути у него встали два вооружённых саблями холопа.

   – Прочь, тати! – потребовал Филипп.

Они подняли сабли.

   – Не ищи лиха, святой отец, – сказал один из холопов. – Идём к князю, там и спрашивай о своей судьбе.

   – Ведите к злодею! Мы с ним поговорим! – отозвался Филипп.

Его привели в полутёмную людскую, усадили на скамью, велели ждать.

В сей час князь Голубой-Ростовский слушал в уютном покое стоявшего перед ним видока Сатина. Изменив в прежние годы князю Андрею Старицкому, Судок прилежно служил князю Василию. Он ещё в Москве высмотрел Филиппа, следил за ним, а когда тот покинул стольный град и взял путь на Старицы, Судок, не жалея коня, обошёл Филиппа и ждал, пока игумен не появился близ города. Сатин же вывел на Филиппа холопов, а теперь докладывал Василию о том, что Филипп Колычев схвачен и пребывает в людской.

   – Что повелишь делать с ним, князь-батюшка? – спросил Сатин.

   – Пусть отведут его в подклет, я же приду следом.

   – Исполню, батюшка. Но с Филиппом пять иноков. Мы их на подворье к Оболенскому-Меньшому загнали. Их куда?

   – Там и закрой в амбаре.

Судок Сатин ушёл. Князь поднялся с кресла, быстро заходил по покою. Прошло больше двадцати лет, как князь Василий встречался с Филиппом Колычевым, и теперь трудно было узнать в щуплом, желчном человеке с почерневшим лицом, с космами неопрятных волос и драной бородёнкой некогда первого старицкого сударя. Блеск его чёрных глаз был нездоровый, в них таилось что-то волчье. Князь много пил хмельного, настаивая медовуху или хлебную водку на дурман-траве или на полыни.

Но не только внешне изменился князь Василий. Душа его всё ещё плавала в крови невинных жертв, коих он немало загубил в тридцать седьмом году, перебирая по воле великого князя и Елены Глинской старицких людишек. Когда они возвращались из Старой Руссы, князь Василий с полусотней ратников стоял в воротах и отбирал из потока всех, кто был отмечен государевой опалой, и тех, кто был неугоден лично ему. В ту пору в Старицах пострадала треть взрослого населения, да больше мужского. Одних князь вывозил из города ночью, и они пропадали неведомо где, других насильно постригал в монахи и монахини и отправлял в северные обители. И только Богу ведомо, сколько крови и слёз пролили старицкие удельщики, пока наместником стоял князь Василий.

Со смертью великой княгини Елены Глинской в Старицы вернули князя-отрока Владимира Старицкого и по государевой воле определили его наместником. Князь Голубой-Ростовский попытался уехать из Стариц, но мать Владимира княгиня Ефросинья испросила позволения у государя держать князя Василия в Старицах, дабы казнился за содеянные грехи перед горожанами.

   – Должно ему тут мучиться совестью, где вершил бессудные смертные злодеяния, – сказала княгиня Ефросинья своим послам, отправляя их в Москву. Потом она казнила себя за опрометчивое желание.

Шли годы, и князь Василий жил в Старицах проклятым и отвергнутым горожанами. Его подворье превратилось одновременно в тюрьму и в осаждённую крепость с той лишь разницей, что по нескольку раз в год с разрешения княгини Ефросиньи к нему из вотчин привозили корм, коего большая дворня требовала много.

Князь Василий, однако, был не из тех, кто не сумел бы уйти из-под влияния одинокой женщины. Кого ему было бояться, ежели возле княгини ютились лишь дворовые люди, а боярский и княжеский дух уже давно выветрился из палат князей Старицких. И потому князь Василий начал вольничать, мстить горожанам за то, что они предали его анафеме. По ночам его холопы тайно покидали подворье и занимались разбоем. Летней порой по третьему году сидения в Старицах сам князь Василий повёл холопов в луга, и там они прибили пастухов и угнали из ночного в Литву большой табун лошадей, кои принадлежали старицким горожанам. За этим большим разбоем последовал другой. По воле Василия в одну осеннюю ночь были сожжены близ Стариц все овины с немолоченым хлебом, все стога сена.

Вскоре горожане узнали, чьи злодейские руки потянулись к их добру, но не было прямых улик, и зло осталось безнаказанным. В тот же год по осени в городе стали пропадать люди. Едва кто появлялся вечерней порой на улице, как на него нападали холопы князя Василия и человек исчезал. Горожан обуял страх. К вечеру Старицы словно вымирали. Подворья и дома запирались на крепкие замки. Днём горожане крадучись шли к княгине Ефросинье, просили у неё защиты.

   – Урезонь ты, матушка, злочинца. В ночь на Покров день моя Парашка сгинула, – жаловалась дворянка Паршина.

   – У нас же двух коров увели и в поле порезали, – вторила Паршиной горожанка Пекина. – Кто мне вернёт животину?

   – Как урезонить? – говорила Ефросинья. – Ежели бы поймали на месте злочинства его людишек. А то ведь отбоярится да ещё челобитную напишет государю за навет.

   – Что же нам теперь делать? – спрашивали перепуганные горожане.

   – Скопом надо выследить князя. Тогда уж и суд будем чинить.

Княгиня Ефросинья пыталась образумить князя, к себе вызывала. Он же пренебрёг её вызовом. А встретив на богослужении в храме, предупредил с глазу на глаз:

   – Тебе, княгиня, неделю сидеть тихо и отродье своё беречь.

И Ефросинья сидела тихо, переживая за сына, и даже со двора его не выпускала. Так прошло несколько лет. Ноне князю Владимиру шёл шестнадцатый год. Он не обрёл ещё силы и голоса, но боялся не князя Василия Голубого-Ростовского, а того, кто стоял за его спиной и сидел на московском троне.

Князь Василий ещё не собрался с духом, дабы идти на встречу с Филиппом. Он распалял своё воображение. Вот он спустился в подклеть, увидел там своего заклятого врага, отнявшего у него невесту. Враг сидел на цепи. И князь подошёл к нему, достал охотничий нож и пустил кровь из прикованной руки. Враг не дрогнул. Тогда князь проткнул ему щёку. И это не вырвало стона у монаха. «Может, ему ухо отсечь? – спросил себя князь. – Нож остёр, на лету рассечёт. Но хватит тешить воображение», – решил он. Князь подошёл к стене, где во множестве висело оружие, схватил охотничий нож, коим тешил воображение, и покинул палаты. Он пришёл в людскую, где ждал его Судок Сатин, и приказал:

   – Веди к злодею!

Судок засеменил впереди князя. Из людской они вышли в амбар, там мимо камор и клетей прошли к лестнице, ведущей в подвал, подошли к дубовой двери, возле которой стоял холоп с саблей.

   – Тут игумен, – сказал Судок и распахнул дверь.

Василий вошёл в подклеть и остановился в пяти шагах от бывшего боярина Фёдора Колычева. Тот сидел на скамье у стены, с боков и на полу – железные скобы. Цепей на Филиппе не было, они валялись рядом. Не посмел Сатин надеть их на Божьего человека. Да и князь того не приказывал.

Василий повернулся к Сатину.

   – Почему не посадили на цепь? – спросил он гневно.

   – Прости, батюшка, бес попутал. – И Сатин склонил голову в ожидании удара.

Но князь проявил к нему милость, лишь резко бросил:

   – Стой за порогом. Будешь нужен, позову.

Сатин скрылся за дверью. Филипп продолжал сидеть не шелохнувшись. Лишь удивился в душе: «Каким жалким стал сей человечишка!» Князь же напустил на себя важность, цыплячью грудь выпятил, плечи расправил.

   – Ну, давай поговорим, Божий человек, – сказал он.

Филипп молчал. У него было время подумать о своей судьбе.

Ещё ничего не ведая о злодейской жизни князя Василия, он понял, как только увидел вымерший город, что властелином здесь этот смердящий пёс. Потому знал Филипп, что впереди ему ничего хорошего не светило. Не тот человек Василий Голубой, чтобы проявить к нему милость. И Филипп пришёл к мысли, что ежели сам за себя не постоит, то и спасения ему нечего ждать. Никто ведь не знал, что он в Старицах. А враг вот – перед ним и с ножом. И хорошо, что один, а стражи лишь за дверью. Потому он должен и может за себя постоять. И знает, как это сделать. Грех, конечно, ордынской сноровкой воспользоваться, да что поделаешь, ежели супостат вынуждает. Главное – не мешкать, всё делать решительно, не оглядываясь.

А князь Василий не сумел разгадать задумок узника, счёл, что тот у него в руках. Чтобы уязвить Филиппа, князь бросил ему в лицо слова, от которых игумен пошатнулся:

   – Ты, Фёдор, в личине, да я сдеру с тебя монашеский куколь, как содрал личину целомудрия с Ульяны. И ещё знай: я, князь Василий, сжёг её и твоё отродье в заонежской тайге.

Князь Василий выиграл первую схватку. У Филиппа закружилась голова. А тать Василий уже подбирался к нему, но теперь не один. Он крикнул:

   – Эй, Судок! Эй, Прохор! Ко мне!

И распахнулась дверь, Сатин и Прохор влетели в подклеть, и князь Василий жёстко повелел:

   – В цепи его!

Но Филипп выстоял, в голове у него прояснилось. Он понял, что, упустив мгновение, потеряет жизнь. Цепь лежала близ его ног, и, когда Прохор бросил саблю и нагнулся к цепи, Филипп обрушил на его голову два пудовых кулака. Холоп упал. В тот же миг Филипп схватил цепь, размахнулся и снёс с ног Сатина. Князь Василий с ножом бросился на Филиппа, занёс руку, но тут же получил удар цепью, и рука повисла плетью, нож выпал.

Филипп поднял нож и закрыл дверь. Теперь он был хозяин положения. Пока Василий корчился от боли, он увидел на стене сыромятные ремни, кои, видимо, хранились для допроса с пристрастием, снял их и связал холопу руки и ноги. Да тут же ему пришлось ещё раз ударить Сатина, который подбирался к двери. Судок свалился надолго, но дал знать о себе князь Василий. Он схватил левой рукой цепь и взмахнул ею, но действия его были неумелыми, медленными, и Филипп успел увернуться от удара. Он навалился на князя, прижал его к стене, вырвал цепь, снял с мантии ремённую опояску и, ловко скрутив князю руки, толкнул на скамью. Приставив к его груди нож, Филипп сказал:

   – Тебе конец, злочинец и тать! Догадывался я, что ты обесчестил Ульяну, что сжёг её с малолетним сыном. Догадываюсь, что Старицы вымерли твоими происками. Теперь молись Всевышнему об отпущении грехов. – И Филипп уколол князя. Тот вскрикнул. – Ну, кайся!

   – Это тебе не унести живота с моего подворья. Побьют тебя холопы! – Князь увидел свою кровь и побледнел.

   – Ведомо мне твоё коварство, ан ответ на то у меня есть. Знаешь, как ордынцы поступали, когда уходили из полона? Вот и я ордынскую сноровку проявлю и приторочу к делу. Может быть, ты и поживёшь, ежели будешь послушен. – Филипп левой рукой взял Василия за загривок, поднял его со скамьи, прижал к себе, укрыл мантией и уколол ножом в бок.

   – Не смей! Мне больно! – крикнул князь.

   – Знаю. Да будет больнее, ежели засупротивничаешь. Слушай же со смирением. Сей миг мы выйдем из каморы, и в людской ты скажешь своим холопам, чтобы выпустили моего возницу и коней вывели на улицу. Ещё велишь освободить моих иноков и паломников. Помни: жизнь твоя – в моих руках. И в твоих.

   – Ты не услышишь от меня такого повеления, – отозвался князь. Он произнёс это через силу, потому как нож медленно впивался ему в бок.

   – Услышу, – ответил Филипп и нажал на нож сильнее. – И не вздумай сказать иное.

Василий понял, что ему не вырваться из железных рук Филиппа, и смирился:

   – Ладно, веди.

И Филипп вывел князя из подклети, закрыл дверь на щеколду. Они поднялись в амбар, вошли в людскую, и князь Василий, чувствуя остриё ножа, крикнул:

   – Эй, Филька, отведи коней игумена на улицу и возницу с ними!

Филька, дюжий бородатый холоп, поклонился князю.

   – Исполню, батюшка! – И убежал.

   – Про иноков и паломников скажи, – тихо потребовал Филипп.

Князь согласился без возражений. Знал, что Филипп не пощадит его, а холопы могут и предать.

   – Митрофан, где там людишки игумена? Выпроводи их на улицу!

Из людской молча убежал ещё один холоп.

   – Что тебе ещё? – спросил князь Филиппа и потребовал: – Теперь отпусти меня, сам иди с Богом.

   – Полно, князь! Или я твоего коварства не знаю? – ответил Филипп. – Ты пойдёшь со мной до улицы и будешь повелевать холопами, как я потребую. – И Филипп, ни на миг не отдаляя ножа от тела князя, повёл его из людской на двор.

Оставшиеся в людской два холопа поняли, что происходит, и встали на пути игумена и князя. Один из них даже саблю обнажил. И князь, дрожа за свою жизнь, сорвался:

   – Дорогу, мерзкие твари!

Холопы разбежались по углам. Филипп и Василий вышли на двор. Там уже вели к воротам коней, и на облучке сидел возница Карп. На дворе князь Василий предупредил:

   – Слушай, Колычев, твои потуги пусты. Сей миг я закричу, и ежели ты лишишь меня жизни, то и тебе конец!

   – Но ты не закричишь, потому как боишься смерти больше, чем я. К тому же холопам ни к чему меня убивать, я для них не враг. Потому вели немедля открыть ворота, – жёстко произнёс Филипп.

Ночь уже скрывала действия игумена. Холопы, коих во дворе было пятеро, видели лишь то, что князь и игумен идут рядом и побуждал их что-то делать только князь.

   – Филька, дьявол, распахни ворота!

Ворота открылись, возок выкатился со двора, а на улице Филипп заметил, как к возку подъехали иноки и паломники. Игумен и князь вышли с подворья. Василий сказал:

   – Ты на воле. Теперь отпусти меня.

   – Нет. Вели закрыть ворота! – Нож вновь достал тело князя.

Он застонал.

   – Ты зверь! – И крикнул: – Филька, закрой ворота!

Холоп безропотно исполнил и эту волю своего господина, ещё не ведая, что видит его в последний раз. Филипп подвёл князя к возку. Василий почувствовал неладное. Он рванулся и хотел закричать. Но Филипп упредил крик, зажав князю рот.

   – Полно, князь! Не будет тебе воли до исхода. Мало ли россиян пострадали от тебя! Да и мне твой долг велик. Потому пострадай отныне за всех нас. – И Филипп позвал монаха: – Савватей, иди скоро ко мне!

Один из монахов легко спрыгнул с коня, подбежал к игумену.

   – Слушаю, преподобный!

   – Давай в возок, принимай поклажу. Меч держи у горла и рот ему зажми.

Филипп откинул полог возка, Савватей нырнул туда и принял князя, сразу зажав ему рот рукой, завалил да и сел на него.

Колычев вскочил на облучок, взял у Карпа вожжи, стегнул коней, и они с места пошли рысью. На повороте Филипп посмотрел назад, увидел, что холопы выбежали со двора и остановились. Усердия спасти князя они не проявили.

Филипп гнал коней по знакомой дороге вдоль Волги к монастырю и вскоре примчал к нему. Спрыгнув с облучка, Филипп постучал в калитку. Привратник спросил:

   – Кого Бог прислал?

   – Открой, сын Божий, я игумен соловецкий Филипп с братией.

Распахнулась малая дверь, привратник сказал:

   – Войди, преподобный. – Филипп шагнул за дверь, и монах тут же закрыл её. – Говори, с чем прибыл, а мы игумена позовём. Прости нас, грешных, с опаской обочь живём.

   – Не мешкайте токмо. Скажите Иову, что помощь скорая нужна Филиппу Колычеву.

К привратнику подошёл инок с бердышом.

   – Стой тут, а я за преподобием сбегаю. – И привратник убежал трусцой.

Игумен Иов не заставил себя ждать. Филипп был ему любезен. К тому же в дни венчания Ивана на царство они хоть и мельком, но виделись в Москве – было что вспомнить. Два игумена обнялись. Филипп коротко поведал о том, с чем пожаловал. Тут же ворота распахнулись, путники въехали в монастырь, и прямым ходом их проводили к храму. Пока Иов и Филипп шли следом за возком, где был упрятан князь Василий, его судьба была решена. Василия ввели в придел храма, и при свете двух лампад игумен Иов в присутствии многих свидетелей свершил над князем Василием постриг. И был вычеркнут из мирской жизни злочинец и тать князь Василий Голубой-Ростовский, явился монах Власий. Князь успел пригрозить, что будет жаловаться царю. Но Иов и Филипп уверовали в то, что свершили благое дело, освободили город от злодея, и потому не страшились за свою судьбу.

В эту же ночь Иов снарядил два возка и четверых иноков в сопровождающие Власия. Его, связанного по рукам и ногам, усадили в возок, и Иов посоветовал Филиппу укрыть его в Кирилловом Новоозёрском монастыре.

   – Там Зиновий Отенский и Феодосий Косой, они упрячут злочинца до исхода. Тебе же всех благ, славный воитель, – ласково сказал Иов, провожая Филиппа в путь.

   – Спасибо и тебе, преподобный, спасающий души. И прошу тебя побывать у наших, передать матушке с батюшкой, что был с оказией в ночной Старице, а зайти не нашёл время. Скажи, чтобы простили родимые. Да чтобы знали, что Ваську Голубого от них увожу. Отныне вздохнут вольно. – С тем Филипп и покинул монастырь.

Только в августе Колычев вернулся на Соловецкие острова. Он и не предполагал, что сердце его защемит от радости. Ещё на палубе коча, как только увидел на окоёме гряду островов, он ощутил в груди волнение. «Что же, сие есть должное, – подумал Филипп. – Здесь я нашёл пристанище для души и тела, обитель и кладезь для разума, из коего черпаю силы для трудов праведных».

Братия встретила своего пастыря ликованием, пением псалмов, колокольным звоном. Да сразу же в храме отслужили благодарственный молебен Матери Пресвятой Богородице за то, что отвела от их чтимого пастыря все беды, кои грозили ему в стольном граде и в Старицах. На другой день благость возвращения Филиппа дополнилась ещё двумя отрадными событиями. Из Онеги приплыл новый коч, на коем прибыли два гонца: один от царя, другой от митрополита. Царский гонец привёз дарственную грамоту на земли, на сёла и соляные варницы, а служитель Макария – благодарение митрополита и клира за избавление Стариц от сатаны в образе князя Василия. В грамоте говорилось, что постриг тому злодею – лишь малая кара. Потому митрополит обрекал его на обременительное и суровое послушание. Перед трапезой Филипп зачитал обе грамоты, тем приумножив радость соловецких подвижников.

Осмотревшись в обители после своего долгого отсутствия, Филипп со страстным рвением окунулся в душеспасительные, хозяйственные и строительные работы. Для того было много поводов. Умножилась братия, и каждому новому подвижнику надо было найти место, ибо монахи чтили Всевышнего не только молением, но и трудом праведным. А для приложения сил мест было предостаточно. Десять лет назад после разгульного пожара многое было построено наспех. И то сказать, на дворе был конец короткого северного лета, а надо было подготовиться к долгой и суровой зиме. Потому возводили трапезную, келарскую, многие кельи с одной целью: перезимовать. Но так уж получилось, что всё выстроенное десять лет назад стояло и поныне. Долгие размышления, нередко и бессонные ночи, привели Филиппа к тому, что прежде всего нужно возводить жизненные строения – трапезную и келарскую с закромами и амбарами. Но и церковь вставала в ряд первых забот. И имя ей уже родилось: Успения Пресвятой Богородицы. Думая о том, как начать новое строительство, Филипп пришёл к решению возводить лишь каменные строения – на века. Опасался он одного: пойдёт ли братия на подвиг, а другим словом того строительства не обрисуешь, потому как камень нужно было добывать из недр земли. И Филипп со знатоками дела отправился искать нужный материал. Обошли всю округу и нашли много камня, но взять его и придать ему форму стоило огромных человеческих сил. Найдутся ли они? Задумался пастырь: не на каторжный ли труд обрекал он иноков? Господь того не допустил. Он указал им на лёгкий для добывания камень, который напластовался в лощине сразу же за стенами монастыря. Филипп отважился добыть первый камень сам, дабы иноки не сомневались в его доступности.

Однако прежде чем позвать за собой братию на преображение обители, игумен собрался пройти по землям Соловецкого острова. Он хотел знать, чем богаты горы, озера, леса, болота и пустоши, окружающие монастырь. Нашлись охотники сопровождать игумена. Были снаряжены лёгкие лодки-плоскодонки для водного пути и лошади, чтобы везти поклажу посуху. И две недели открывал Филипп красоту Соловецкого острова, а его помощники записывали всё полезное, что находили в пути. Филипп удивлялся природе Соловков. Она была особая. Тут было теплее, чем на Онежском полуострове, который лежал гораздо южнее. Растительный и животный мир был богат. В лесах и на болотах было много целебных ягод, вызревали голубика, черника, морошка и даже клюква. Были изведаны четыре озера, которые встретились на пути. И какой только рыбы в них не водилось! Тут ловились кумжа, щука, налим, судак, карась, лещ, селёдка. А близ берегов, в устьях впадающих в озера речек и ручьёв, весело ставили в толщу снетка. «Ах, снеток-услада!» – восклицали монахи, набивая им рогожные кули.

Игумен Филипп искал больше другое – хороший строевой лес. И нашёл его во множестве по берегам Долгой губы. Сосновые боры здесь тянулись более чем на сотню вёрст, каждая сосна под стать корабельной. И взять лес было доступно: легко сплавить по воде Долгой губы, коя подходила почти к самому монастырю.

Отряд Филиппа добрался на севере острова до самого Белого моря. Недалеко за проливом лежал большой остров Анзерский. Игумену захотелось побывать на манившей его земле. Но бывалые монахи отговорили его, потому как море в эту осеннюю пору сильно ярилось и одолеть пролив на лёгких судёнышках было невозможно.

   – Ладно, мы той земли достигнем благодатным летом, – согласился Филипп и добавил: – Да уж пора и возвращаться.

Филипп вернулся в обитель с жаждой дел. Забыв об отдыхе, собрал братию на вольном воздухе, позвал соборных старцев, работных людей и паломников, коих всегда много грелось-кормилось в монастыре, и повёл с ними разговор:

   – Многие братья помнят, когда я здесь появился. Прошло тому десять лет. В тот год как раз случился пожар, разоривший обитель. Вот мы отстроились. Храм подняли рубленый, трапезную, келарню, чеботную, иконописную палаты. Пока сии строения не ветхие, но тесные и огонь для них – первая опала. Потому зову вас, братия, и все работные люди, и все паломники, на подвиг во имя обители и Всевышнего. Ведаю, мы слабы телом, но крепки духом, и ежели подвигнемся на святое дело, то одолеем, потому как Господь Бог с нами. Молвите же, братья, своё слово в упрёк мне, ежели сказано что не так.

Монахи не отозвались едино на страстный призыв игумена. При согласии они обрекали себя на долгий и тяжкий труд. Потому над толпой стоял пока невнятный говор. И понял Филипп, что настал миг, от коего зависело будущее монастыря: быть ли ему возведённым заново. И Филипп нашёл и вознёс верные слова:

   – Братья, любезные Господу Богу, даю обет Всевышнему и вам быть трудником вместе с вами от первого и до последнего камня, до последнего работного дня. Аминь!

Сильные и твёрдые слова игумена возымели своё действие. Иноки согласно ответили:

   – Веди нас, святой отец, на послушание великое. Аминь!

Но тут же поднялся над толпой келарь-казначей и спросил:

   – Отче, откуда имаши злато на возведение храма и палат?

Филипп на то ответил по Писанию:

   – О, братья! Надёжно уповать на Бога, ежели удобно ему будет дело наше. Невидимый подаст нам от щедрот своих.

И пришла на Соловецкую обитель страдная пора. Дабы не бедствовать копейкой, не голодать при тяжком послушании, Филипп открыл ещё несколько соляных варниц в Вычегодской волости на монастырских землях. Торговля солью шла бойко, в казну потекли живые деньги. Братия трудилась, не думая о хлебе насущном. Продавалось той соли до десяти тысяч пудов беспошлинно.

Помогали монастырю и новгородцы. Из Новгорода на Соловки обозами и на судах пошли строительные материалы: кирпич, известь, скобяные изделия и железо. За монастырской стеной с восточной стороны, как и предполагал Филипп, было открыто несметное богатство камня-плитняка. Молодые иноки и работные люди, а с ними и игумен, добудут того камня столько, что хватит положить в основу храмов и вознести над островом церковь Успения Пресвятой Богородицы и великое творение – собор Преображения Господня, равного которому на тысячу вёрст в округе не было. Ушли многие иноки и в леса – рубить сосну на балки, на доски и стропила.

В те же августовские дни, как началась стройка, в монастырь пришло много москвитян. Потеряв при пожаре семьи, имущество, дома, они жаждали пострига. Им нужен был приют, их следовало кормить. И Филипп послал царю Ивану челобитье. «Братии прибыло много, а прокормиться им нечем», – писал игумен. Царь помог скоро. И не потому, что был милостив к монастырям, – им двигало тайное желание напомнить гордому игумену о своих щедротах. А гордыню ту Иван усмотрел в Филиппе в тот час, когда он по ритуалу должен был поцеловать руку царю. Но того целования не случилось, лишь борода игумена пощекотала длань, счёл уязвлённый царь.

Однако к тому времени, как Иван Грозный напомнит Филиппу о пренебрежении к целованию царской руки и уличит игумена в гордыне, тому впрямь будет чем гордиться. Через восемнадцать лет после начала стройки, покидая монастырь, Филипп Колычев удивится: «Господи, неужели сия северная жемчужина дело рук наших?» Красив, величав поднялся Преображенский собор. Да и церковь Успения, словно белая лебедь плывущая в дымке тумана над Святым озером, тоже творение рук монастырской братии. Покидая остров, Филипп ласкал взором трапезную и келарню с мукосейной и хлебодарней, да и многое другое, достойное памяти. Вдохновением Филиппа на Соловецком острове явилось породнение многих озёр, кои связаны друг с другом каналами. Сей памятник и поныне как чудо.