Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

   – Что тебе надобно от меня, владыка?

   – Ты ведаешь, сын Данилов, сие лучше, чем я. Да не будешь принуждён к покаянию силой. Грядёт час, ты скоро осознаешь это и придёшь к стопам Всевышнего.

   – Поживём – увидим, – вновь с вызовом сказал Алексей.

   – В это я верю: увидишь. Да не пожелаю врагу своему того, что ты узришь. И скоро, очень скоро, ещё вешнее солнце будет стоять за окоёмом.

   – Не вещай, владыка, осержусь. И не лезь в мою душу.

   – Больше ни слова. Но веру мою в твоё очищение ты не порушишь.

   – Господи, да говори же наконец, зачем звал! – закричал Басманов.

   – Передай государю, что я требую созыва Земского собора. Им ставлен на трон, ему и панагию сложу. – И Филипп осенил крестным знамением Басманова. – Иди с Богом, Алёша.

Басманов хотел отмахнуться от Филиппа и его крестного знамения, по рука не поднялась. Он хотел покинуть клеть, но ноги не слушались. С великим трудом он сделал шаг и привалился к стене. Всегда полный сил, он не мог понять, что с ним случилось. И до него дошло, что самому ему не выбраться из клети. Мелькнула мысль, что это проделка Филиппа, что он не священнослужитель, а колдун. Этой мысли он возрадовался: то-то будет чем поделиться с государем! И уж тогда наверняка Филиппа Колычева сожгут за колдовство на костре. «Болото», где жгут колдунов, оно тут рядом, за монастырём.

Пока Алексей предавался горьким размышлениям, пока упивался мыслью взять верх над колдуном с помощью царя-батюшки, Филипп подошёл к Алексею, уткнувшемуся лицом в стену, и сильными руками стал разминать, растирать ему ключицы, шею, позвоночник до самых ягодиц, и так несколько раз всё сильнее и сильнее, разминая мышцы и промеж позвонков. И Басманов почувствовал, что ему легче дышится, что руки вольно движутся, кулаки сжимаются. Он переступил с ноги на ногу и понял, что ноги его слушаются. И нервы у него сдали. Он ткнулся лбом в стену и во второй раз в жизни, после слёз, пролитых по незабвенной Ксении, заплакал. Но виду не показал: гордыня держала в узде. Не повернувшись к Филиппу, он вышел из клети и пропал в темноте каменного хода.

Звякнул засов, и Филипп вновь остался один. Он сел на скамью. На лице его светилась скупая улыбка. Он понял состояние Басманова: тот сделал первый шаг к очищению. «Дай-то Бог! Дай-то Бог! – мелькнуло у Филиппа. – Помолюсь за него, и придёт к покаянию, заблудший».

Иван Грозный был уже без узды. Выслушав Басманова, он крикнул:

   – Я ему покажу Земскую думу! Хватит и в Москве мне крамольников! – Отпуская Басманова, наказал ему: – Пришли ко мне Лукьяныча!

Едва появился Малюта Скуратов, он повелел главе сыска:

   – Ноне же вечером схвати боярина Михаила Колычева и доставь его в Арсенальную пыточную башню.

   – Исполню, батюшка, – только и ответил Малюта.

Расправа с Михаилом Колычевым была жестокой и скорой.

Царь Иван пришёл в Арсенальную башню раньше, чем туда привели боярина. Он велел палачам приготовить плаху. Каты куда-то юркнули и тут же принесли тяжёлую дубовую плаху. В это время доставили Михаила Колычева. Он, похоже, сопротивлялся опричникам: на лице у него была кровь, а у Малюты под глазом синяк. Царь Иван обрадовался такому виду прибывших.

   – Вижу, вижу колычевскую породу. Ты и на царя бы поднял руку?

   – Подойди поближе, государь, и я покажу тебе своё хотение. – Царь не шелохнулся. – A-а, боишься! А я бы тебе плюнул в твои сатанинские глаза, чтобы ты ослеп.

К своему удивлению, Иван Грозный не обиделся на Михаила Колычева.

   – Вот сейчас тебе отрубят голову, – сказал он спокойно, словно петуха приговорил к закланию, – и я пошлю её твоему братцу, бунтарю и клятвопреступнику Филиппу, коего ты с Ивашкой Фёдоровым навязал мне в митрополиты. Так ты передай ему из уст в уста, что то и ему грядёт. – И Грозный дал знак палачам.

Они вмиг подлетели к боярину, подхватили его под руки, поволокли за жаровню. Михаил успел крикнуть: «Ты сатана, а не царь! Будь проклят!» И тут же его бросили на плаху. Один палач прижал голову, другой взмахнул топором.

Царя сопровождал кравчий Фёдор Басманов. Грозный сказал ему:

   – Вели палачам завязать голову в мешок. Тебе же должно отвезти её в Богоявленскую обитель, там преподнести клятвопреступнику Филиппу. Ему же передашь от моего имени: ежели митрополит не покается предо мной, то красоваться его лихой голове на колу близ Кремля.

Послав митрополиту зловещее предупреждение, царь Иван сделал, однако, видимость того, что внял опальному владыке, и созвал московских архиереев на собор. Он даже позволил соборным старцам навестить митрополита и вразумить его. Они пришли к нему скопом, и было моление и слёзы над головой убиенного боярина Михаила Колычева, кою Филипп получил от Ивана Грозного и не намерен был отдавать, дабы самому по православному чину предать земле. Позже, как успокоились старцы и Филипп, была долгая беседа. Иереи пытались убедить Филиппа покаяться перед царём. Он же не внимал им и пытался сам увещевать их:

   – Зову вас, разумные россияне, не попирать Священное Писание и вразумить бессудного государя остановить свои безумства. Голова достойного христианина, присланная мне в устрашение, должна устрашить и вас. Всех вас ждёт подобная участь, ежели не остудим безумца. Воспряньте духом!

Соборные старцы пообещали постоять за митрополита на суде и попытаться остудить Ивана Грозного. Но им ничего не удалось сделать, их всех увезли скопом в Суздаль. Многие архиереи божились постоять за митрополита, но, когда после следствия пришёл час суда в Благовещенском соборе, никто из Земской думы и из членов Освящённого собора не произнёс и слова в защиту митрополита Филиппа Колычева. Всех их устрашила голова убиенного Михаила Колычева, кою им довелось видеть. И митрополит был вынужден защищать себя сам. Вначале соборяне выслушали в течение дня все показания свидетелей и лжесвидетелей «законопреступлений» Филиппа Колычева, якобы совершенных им в бытность сотским, иноком и игуменом. Ему даже вписали в вину насильственный постриг в монахи злодея князя Василия Голубого-Ростовского. Когда обвинения были изложены, царь решил, что сего достаточно, чтобы наказать митрополита самым жестоким образом. Он потребовал от Филиппа опровергнуть сказанное свидетелями и лжесвидетелями.

   – Теперь говори в своё оправдание, ежели есть что сказать. – Иван Грозный смотрел на Филиппа пристально и пронзительно, пытаясь смутить его взглядом.

Но ещё в заточении в Богоявленском монастыре Филипп укрепил свой дух молитвами и теперь стоял перед грозным царём в полном бесстрашии и с жаждой защитить не себя, а россиян.

Он знал, что у него есть право донести до Освящённого собора всю ту правду о царе, кою он ведал. Филипп отважился обнародовать письмо князя Курбского, полученное царём: содержание его по воле случая стало известно митрополиту: «Уж ежели и быть клятвопреступником перед царём-аспидом, то с основанием великим», – подумал Колычев. То обличительное письмо хранилось у царя за семью замками. Но однажды царь перечитывал его, перед тем как принять на беседу митрополита, и оставил на минуту без присмотра. Филипп вглядывался в то письмо, может быть, с минуту, и цепкая память учёного мужа прочно схватила и удержала жестокое речение князя Андрея Курбского. И когда Грозный повторил: «Говори же в своё оправдание, ежели есть что сказать», – Филипп ответил: «Есть».

Он поднялся на амвон, распрямился во весь свой немалый рост, расправил ещё крепкие плечи и произнёс, обращаясь к соборянам, кои заполонили храм:

   – Мне есть что сказать в свою защиту. Но я знаю, что сие тщетно. Я уже давно осуждён государем. Скажу вам другое. Из моих уст вы услышите обвинение царю. Вот письмо благочестивому государю от его прежнего любезного князя Андрея Курбского. Он же писал не токмо царю, но и в назидание потомкам. Потому слушайте и внимайте. Говорю дословно. «Царю, некогда светлому, от Бога присновеликому, ноне по грехам нашим омрачённому адскою злобою в сердце, прокажённому в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто истязал ты Сильных Вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и светлую победоносную кровь их пролил во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, – Филипп говорил это в лицо Ивану Грозному и видел, как тот наливается злобой и ненавистью, – ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет разума тьмою. Чем прогневали они тебя, предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни Германские в честь твоего имени? И что ты воздаёшь нам, бедным? Гибель?»

Соборяне слушали разоблачение Ивана Грозного затаив дыхание. Но опричники уже полуобнажили сабли, ждали знака царя, дабы броситься на дерзкого обличителя. А царь был словно заворожён силою гневного обличения.

   – «Но слёзы невинных жертв готовят казнь мучителю, – продолжал Филипп. – Бойся и мёртвых: убитые тобою живы для Всевышнего; они у престола его и требуют мести!» – Филипп замолчал, сложил на груди крестом руки и спокойно, с чувством жалости и превосходства смотрел на соборян и на царя.

Иван Грозный тоже смотрел на своих клевретов. Взгляд его и весь вид были требовательны, голова подалась вперёд, клин бороды нацелился в груди опричных бояр.

   – Что же молчите? – спросил он их наконец. – Или согласны с изветом, сочинённым клятвопреступником?

И первую плаху на лобный помост положил хмельной до чёртиков конюший Алексей Басманов:

   – Сей извратитель достоин смерти! Знаю князя Курбского, он слаб в словесах и не написал бы иезуитской клеветы! – Басманов подбежал к царю, протянул руку. – Дай, батюшка, твою сабельку, я проткну ему грудь, пусть он примет царскую смерть!

   – Что ты несёшь, негодный! Я не дозволю проливать кровь во храме! – И Грозный повернулся к судьям. – Слушайте, призванные к праведному суду! Ваш государь не умножит мнимых грехов истинным. Грешу! И потому быть митрополиту помилованным и завтра же моим повелением ему служить Божественную литургию в Успенском соборе.

   – Но он порочен, и мы лишаем его сана! – вознёс голос архиепископ новгородский Пимен.

   – Сказано мною: завтра ему служить в храме! – твёрдо повторил Иван Грозный и ушёл в алтарь.

В этот день митрополит Филипп вольно вернулся в свои кремлёвские палаты и там в полном одиночестве попытался разобраться во всём, что случилось на судилище и почему Иван Грозный не пресёк его бренный путь, как сделал сие с конюшими Михаилом Колычевым и Иваном Фёдоровым. Филипп заведомо знал, к чему повёл себя, когда возносил обличительную речь, какой подвох приготовил ему царь-иезуит. И несмотря на то что Филипп промаялся в догадках остаток вечера и бессонную ночь, его потуги раскрыть суть поведения Ивана Грозного оказались тщетны. Да вскоре всё завершилось так, как было задумано извращённым и коварным царём.

На другой день, ближе к полудню, пришли из Успенского собора священник и служители. Они принесли пищу, и митрополит утолил голод. Потом Филиппа облачили в святительские одежды по сану, и он ушёл вести обедню – главное дневное христианское богослужение.

И всё шло по чину. Христиане праздновали день памяти архистратига архангела Михаила. Служба шла при большом стечении верующих. И в самый разгар её, когда хор пел канон архангелу-хранителю, в собор ворвались опричники во главе с Алексеем Басмановым и Василием Грязным, за спинами коих шли опять-таки не только русские воины, но и татары и черкесы. Они окружили митрополита на амвоне. В храме возникло волнение, верующие попытались вырваться из него, но на пути к вратам их ждала преграда. Там плотной стеной стоял ещё отряд опричников. И послышались вопли, крики тех, кого опричники отгоняли от врат силой. Но всех остановило громогласие Басманова:

   – Слушайте, россияне! – крикнул он. И когда наступила тишина, Басманов поднял над головой бумагу и продолжал: – Вот царский указ о низложении митрополита всея Руси Филиппа Колычева. И потому мы срываем с него святительские одежды и предаём изгнанию с церковного трона!

Тут пробился к амвону Малюта Скуратов. Он схватил с груди Филиппа панагию и закричал:

   – И сделаю это я по повелению батюшки Ивана Грозного! – Содрав символ святительской власти, Малюта в ярости начал стаскивать с митрополита одежды.

В том помогал ему Василий Грязной. Вместе они сняли с Филиппа всё до исподнего и вывели из собора. Близ паперти стоял простой крытый возок, запряжённый чалой лошадёнкой, отобранной у крестьянина на торжище. Два дюжих молодых опричника Степан и Митрофан Кобылины приняли митрополита от Малюты и Василия, закинули его, словно куль с зерном, в возок и в сопровождении большой толпы опричников повели лошадь под уздцы из Кремля через Красную площадь в Китай-город, там скрылись за воротами Богоявленского монастыря.

Сказывали позже очевидцы, что Василий Грязной и кравчий Фёдор Басманов повелением Ивана Грозного доставили в монастырь лютого медведя и запустили на ночь к Филиппу. А поутру царь будто бы явился в монастырь, зашёл к опальному в келью в надежде увидеть лишь обглоданные кости, но «обретоша святителя цела, а нимало чим повреждена». Медведя же царь увидел в углу кельи тихо постанывающим рядом с молящимся на коленях Филиппом.

В Богоявленском монастыре Колычев просидел в темнице несколько дней, пока шло заочное судилище на Освящённом соборе. Признанный виновным в «скаредных делах», Филипп по церковным законам за эту ересь подлежал сожжению на костре. Однако против того поднялось простое духовенство и монашество Москвы, многие горожане. Сотни иноков и священников из монастырей и храмов пришли вместе с москвичами в Кремль и потребовали милости к опальному владыке. И Иван Грозный, а за ним и соборяне уступили россиянам. Казнь была заменена вечным заточением.

Тёмной ночью, когда митрополичью кафедру уже занял игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, двери зловонной темницы отворились, Филиппа расковали и, надев на него драный зипун, бросив в руки попону, усадили в крытый возок и вывезли из Москвы в неведомое для москвитян место.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
ЗА СВЯТУЮ РУСЬ

Однако тайное на Руси никогда не хранилось долго, а всплывало на поверхность жизни. Вскоре россияне узнали, что достойный святости отец православной церкви заточен в тверской Отроч монастырь. И потекли в ту обитель паломники, дабы поклониться великомученику. Они страдали за своего пастыря.

Страдал вместе с россиянами и царь Иван Грозный. Но у его страданий была иная причина. Заточение митрополита всея Руси в Отроч монастырь не внесло в душу государя удовлетворения. Его ненависть к правдолюбцу нарастала так же быстро, как и любовь народа к Филиппу. Иван сожалел о том, что не расправился с ним прилюдно. И хотел бы, да не было достаточных улик, кои неложны. А что нарушал клятву не вмешиваться в домовый обиход и в дела опричнины, то, себе-то Иван признавался, сие шло во благо России. Царь знал, что никто не обличал его так сурово и принародно, как этот отважный россиянин. Кто ещё мог сказать, что он Иван Ипатович, а не Васильевич, что смертно ненавидит русский народ, считает его быдлом? Иван Грозный признавался себе, что в душе трепетал перед Филиппом, когда тот с амвонов соборов и церквей оглашал его пороки.

Правда, Филипп ни разу не позволил себе крикнуть принародно о том, что он, Иван Грозный, нерусский человек и не истинный престолонаследник. Сия правда, как предполагал Иван Грозный, вызвала бы небывалое народное возмущение и была бы хорошим поводом российским мужикам взяться за топоры, вилы и дреколья и бежать на Красную площадь, ломиться в Кремль, всё крушить, дабы достать лжецаря. Знал Иван Грозный, что народ был бы несправедлив, потому как он стал царём не по своей воле, его сделали наследником престола, его воспитали для царского сана. В чём же его вина? Да что гадать, ежели он сам определил свою вину перед россиянами. И совсем, может быть, по-другому складывалась бы его царская судьба, будь он, как его мнимый дед Иван Васильевич Третий, милосерднее к детям своим и подданным россиянам.

Казалось бы, Ивану Грозному пора было успокоиться и не терзать свою душу, потому как главный его враг заговорщик Иван Фёдоров казнён, с ним и бояре, дворяне, служилые дьяки получили своё. Кого бы такое кровавое пированье не устроило? Ан нет, царь Иван Грозный был замешан из другого теста, из коего чудовищ стоглавых замешивали. Ему ещё мало было крови и жертв. И потому лютая ненависть его ко всему русскому лишала сна, покоя, радостей жизни. Даже жена красавица Мария не могла согреть его своим огнём, своими ласками избавить от жажды кому-то мстить, кого-то убивать. Когда Мария неожиданно скончалась сентябрьскими днями 1569 года, Иван Грозный распустил слух, что она была отравлена тайными злодеями. И, пользуясь правом судить, царь «приговорил тем Россию к ужаснейшим исступлениям своей ярости».

Перед глазами царя Ивана закружил-заметался призрак земской смуты, и во главе её он увидел князя Владимира Старицкого. Иван счёл, что не без участия удельщика отравлена Мария Темрюковна. И страх подтолкнул Ивана Грозного к новым злодеяниям.

Как всегда, для их исполнения оказался под руками Малюта Скуратов. Этот опричный палач следовал за царём словно тень. Стоило Ивану лишь сделать знак рукой, как Малюта возникал пред ним. И в последних числах ноября, будучи в Александровой слободе, царь Иван позвал Малюту и, словно спеша на пожар, повелел ему:

   – Возьми сотню воинов и мчи сей же час в Старицы, схвати в железы князя Владимира со всеми сродниками и окольными путями, минуя Москву, гони в Нижний Новгород, там замкни на моём подворье.

   – Исполню, батюшка, – ответил красавец Малюта.

Царь ещё о чём-то соображал, потирал лоб худой и длинной рукой.

   – И вот ещё: захвати с собой из моей поварни Моляву-кормщика. Пусть он там прислуживает князю Владимиру.

   – Исполню и это, батюшка.

   – Иди же с Богом, а я отдохну.

Царь опустился в кресло и закрыл глаза, замер. В этот час в свои тридцать девять лет он казался немощным стариком, промотавшим свою жизнь в прелюбодеяниях и хмельной гульбе. Его облик отражал правду. Он был рад, что пребывает в Александровой слободе, где без каких-либо помех мог предаваться скоморошескому монашеству, звериным потехам – всему тому, чего в Москве не позволял себе.

Прошло полторы недели, как Малюта отвёз в Нижний Новгород опального князя Владимира с женой княгиней Авдотьей и девятилетней дочерью Евдокией. И царский повар Молява – в миру Максим Мусатов – исправно поработал в поварне у Владимира, да совсем неожиданно исчез с подворья в Нижнем Новгороде и волею царя переправлен в Александрову слободу. Моляве и осмотреться не дали, как привели в пыточный подвал и отдали в руки катов. Те потрудились изрядно, но, чего добивался от него Василий Грязной, Молява не сказал. «Оговорён я, оговорён!» – как заклинание твердил истязаемый.

И тогда на дознание явился сам Иван Грозный. Стуча посохом о каменный пол, прошёл мимо опричных вельмож, кои были свидетелями при дознании, опустился в кресло и спросил:

   – Ну, где тот злодей, коему велено отравить меня и моих чад?

Грязной метнулся в камору и вывел оттуда окровавленного Моляву.

   – Вот он, злодей, царь-батюшка! – И Василий толкнул несчастного в спину, тот упал перед Грозным на колени.

   – Говори, раб презренный, кем тебе велено отравить меня зельем? – потребовал царь.

   – Оговорён я, милосердный государь, оговорён, – взмолился Молява.

   – Полно, не верю тебе, пёс смердящий. Ты и в моей поварне поносил меня. – Крикнул Грязному: – Эй, Василий, где улики?

Грязной принёс торбу.

   – Вот отравные коренья, найденные у злодея, – сказал он царю.

   – Вижу, мало пытали его. Возьмитесь ещё, пока трижды не скажет подноготной правды.

И два ката взялись за несчастного. Они содрали с него одежды, привязали к столбу, старший, чернобородый мужичище, схватил с жаровни раскалённый прут и медленно, словно наслаждаясь действием, провёл им по груди, по животу да сунул железо между ног. Подвал огласился нечеловеческим воплем.

   – Скажешь ли теперь, окаянный, чья воля над тобой? – крикнул Иван Грозный.

   – Оговорён я, батюшка-царь, – отозвался истязаемый.

   – Пытайте, – вновь приказал царь.

И пошли в ход калёные клещи и кнут с зубьями. Несчастный не выдержал пыток и оговорил себя.

   – Пощади, государь милосердый! – закричал Молява. – Дал мне князь Старицкий пятьдесят рублей золотом, ещё коренья и яд. Велел извести всю царскую семью.

   – Трижды повтори, – молвил царь.

И плеть с зубьями рассекла грудь Молявы.

   – Трижды повторю, батюшка.

Тощий лысый дьяк все показания записал. Дал перо в руки Молявы, и тот поставил крест на бумаге. Царь, довольный содеянным, встал и приказал Василию Грязному:

   – Мчи ноне же в Нижний и привези всё старицкое отродье сюда. Да не замешкайся и на день!

В первых же числах декабря князь Владимир Старицкий с женой и дочерью были доставлены под Александрову слободу на ямскую станцию Боганы. Охраняли князя более полусотни опричников – мышь не проскочит. На другой день пребывания князя Владимира в Боганах явился Иван Грозный. Распорядился:

   – Подайте на стол питьё и яства.

Василий Грязной вновь засуетился, и вскоре на столах было всё нужное для трапезы.

   – Теперь садись, братец любезный, поговорим ладком, – предложил Иван Грозный Владимиру и опустился на лавку, обитую сукном.

Владимир сел к столу напротив. Опричники посадили рядом с ним жену и дочь.

   – Вот и славно, – отметил царь. – Однако скажи мне, старицкий князь, кто есть я перед тобой?

   – Ты-то? Так царь и великий князь многих земель российских. Вот и меня Стариц лишил. Как в прорву в тебя всё идёт.

Князь Владимир понял ещё в те дни, когда Малюта Скуратов с опричниками налетел на его подворье и погнал из родных покоев в Нижний Новгород, что Иван не милосердный брат к нему, а иезуит и ордынец вместе. Он своим коварством заставил Владимира совершить предательство и выдать на казнь палачам всех, кто был предан ему. Как хотелось Владимиру повернуть вспять время и поступить по-иному! Увы, былое не воротишь. А что теперь ждёт его? Если бы ведать! Князь посмотрел на Дуняшу: «Какой ладной она поднимается!» На жену Авдотью: «Сколько радости она мне принесла! А как красива! На зависть всем!» Сам Владимир в свои тридцать шесть лет был статен и красив. Да мягкотел не в меру. Говорили, что из него можно верёвки вить. «Да не совьёт Ивашка-заморыш!» – крикнул князь в душе и добавил к сказанному:

   – Теперь вот мыслишь меня живота лишить.

   – Полно, братец любезный. Я токмо хотел знать, ведаешь ли ты, кто мой истинный отец?

   – А чего же не ведать? Твой батюшка есть мой дядя великий князь Василий.

   – Так ли?

   – Но коль чтишь по-иному, тому и быть.

   – Тогда отвечай: почему ты искал моей смерти и готовил отравное зелье?

   – То навет.

   – Ан нет! – Царь Иван достал из кармана кафтана, подбитого соболем, бумагу, показал её Владимиру. – Вот запись. Мой повар, что у тебя работал, проговорился, что ты заплатил ему пятьдесят рублей и дал коренья.

   – Выходит, я обманщик? А может, ему велено было меня отравить, да совесть в русском человеке проснулась?

   – Но он сюда явился с зельем. – Царь встал, подошёл к Владимиру, по пути погладил по голове дочь князя, тронул за плечо княгиню. – Ну, ежели ты так считаешь, то вот кубок с зельем, кое у Мусатова нашли. – Иван взял со стола большой кубок и подал брату. – Выпей. И семеюшке дай, и отроковице. Чего бояться, ежели ты знаешь, что коренья не отравные? Как исполнишь просьбу, так вольно в Старицы вернёшься. Пей же!

   – Я не буду пить и близким не велю. Это твоё отравное зелье! – крикнул Владимир.

   – Вон как! А меня, злочинец, хотел напоить. Да тому не бывать! – И позвал: – Эй, Фёдор, эй, Яков, напоить их!

Кравчий Фёдор Басманов и сокольничий Яков Кобылин кинулись к князю Владимиру, к его жене. К дочери подскочил Василий Грязной. А князь Владимир оттолкнул Басманова, птицей вылетел из-за стола, ловко выхватил из ножен у одного из опричников саблю и взмахнул ею:

   – Не подходить! Убью каждого!

За спиной Владимира появился воин. В руках он держал аркан. Иван Грозный сделал ему знак рукой, тот размахнулся, аркан взлетел и захлестнул князя. Воин дёрнул, и Владимир упал. «Якши, бабай», – отметил воин. Тут же на князя навалился Фёдор Басманов и вылил ему в рот отравное зелье. В ту же минуту Василий Грязной и Яков Кобылин поили Авдотью и Дуняшу. Иван Грозный стоял рядом и увещевал:

   – Пейте, голубушки, пейте. Это сладенькое зельице.

Авдотья рыдала, кричала, рвалась к трепещущей от ужаса дочери. Никто в ямской избе не внял их стенаниям. И на глазах у царя, по его повелению они были отравлены. Смерть князя Владимира, его жены княгини из рода Одоевских и их дочери наступила мгновенно.

   – Вот и славно, – заметил царь, будто на его глазах убили трёх комаров. Грязному же приказал: – Похорони их со священником.

Расправившись с Владимиром Старицким и его семьёй, со всеми, кто был при князе и кого привезли из Нижнего Новгорода, Иван Грозный ощутил приток сил. Он был деятелен, весел. Отслужив в храме монастыря с потешными иноками молебен, царь повелел опричному воеводе князю Василию Зюзину готовить к походу войско.

   – Идём к Балтийскому морю, любезный князь. Пора кой кого проучить и напомнить, что я есть самодержец всея Руси.

Царь Иван не стал уточнять, кого он должен проучить. Но в эти дни им было получено подмётное письмо новгородского жильца. В нём было сказано, что новгородцы близки к измене и готовы отправить гонцов в Польшу с просьбой к королю взять Новгород под своё крыло. У Ивана Грозного наконец-то появился повод покарать вольнолюбивых северян жестокой казнью. «Я их под корень вырублю от мала до велика», – бледнея от ярости, грозился он.

А в связи с походом на Новгород у царя возникло желание и нашлась причина расправиться с опальным митрополитом. Он вспомнил разговор с Колычевым трёхлетней давности, во время которого тот слёзно радел за новгородцев, вымаливал у Ивана милость к заговорщикам.

Морозным декабрьским утром из Александровой слободы выступила пятитысячная опричная рать. Иван Грозный сам вёл её на разгром мятежного Новгорода. По пути он должен был остановиться лагерем в Твери. Здесь ему предстояла встреча с Малютой Скуратовым и Алексеем Басмановым, которые выехали из Александровой слободы сутками раньше царя. Посылал он своих вельмож испросить благословения на наказание мятежного Новгорода у обречённого на смерть митрополита Филиппа. И уж после того, как Малюта и Алексей ускакали в Отроч монастырь, он подумал, что погорячился дать волю Басманову и Скуратову лишить жизни владыку. «Как даст благословение, так пусть уж поживёт малость причастный к моим заботам», – думал, страдая, государь. Но вдогон за своими подручными предупредить о своей «милости» царь Иван никого не послал.

Однако всё случилось не так, как располагал государь Иван. Проснувшись к вечеру в избе тиуна Романа, Малюта встал, заглянул на полати и, не увидев там Басманова, ощутил беспокойство. «Куда это Алёшка подался? – подумал он. – Быть бы ему в хате и меня будить».

В сей миг в горницу заглянул тиун Роман. Заметив опричника, вошёл и, хотя Малюта не был боярином, польстил ему:

   – Боярин-батюшка, твой подорожник ещё чуть свет уехал. Сказано им было, чтобы искали его в Отроч монастыре.

   – Ну и слава Богу, а то я уж подумал невесть что, – вздохнул посвободнее Малюта. Он позвал стременного Митяя Хомяка, детину крепкого, словно медведь, сказал ему: – Скоро чини трапезу да в путь.

   – Сей миг и трапеза будет, батюшка, – ответил Хомяк и скрылся за дверью.

Из Кудрищева полусотня Скуратова выехала в ранних вечерних сумерках. Коней гнали рысью всю ночь, благо мороз поддавал жару. В пути Малюта думал о том, что заставило Басманова умчать одному. То ли он хотел прежде него добыть благословение от митрополита, то ли оборвать ему жизнь, чтобы того благословения не было. Считал Малюта, что Басманов способен на что угодно в своей бесшабашности. Ему же ничего не стоило выхлестать баклагу хлебной водки, влететь в клеть и одним ударом сабли снести узнику голову. Правда, Малюта подобных «подвигов» за Басмановым не знал. Досужие размышления не привели Малюту ни к чему, и он положился на благоразумие Алексея в пользу царя. С такими мыслями и примчал в предрассветный час Скуратов в Отроч монастырь.

В обители уже всё было в движении. В храме горели свечи, по двору бегали служки, молодые монахи, поставленные на послушание, – жизнь шла своим чередом. Скуратов послал Митяя Хомяка за караульщиком митрополита Степаном Кобылиным. Тот прибежал, как гончий пёс на зов хозяина. Да было отчего проявлять прыть. Одолевал его заячий страх с той самой минуты, как замкнул в клети митрополита боярина Басманова. Подбежав к Малюте, Степан выдохнул с ходу:

   – У нас тут страсти великие случились, батюшка-воевода. А всему порухой боярин Басманов.

   – Где боярин?

   – В том и суть, батюшка. Примчал он вчера поздним вечером, меня за грудки схватил и велел вести к опальному. Отвёл я его, отчинил камору, ждать собрался, думаю, выскочит сей миг от смраду. Ан нет, он как нырнул в камору, так в ней и остался, а мне повелел закрыть его на все замки.

   – И ты закрыл?

   – Так и было. Да на том не кончилось...

   – Хмелен, поди, боярин явился?

   – А ни в одном глазу. Уж мне ли не знать ту породу!

   – И что же он учинил?

   – С вечеру в каморе было тихо. Нас семеро возле дверей слушали. Мы ведь жизнь митрополита оберегали. К ночи там началась возня, треск, стук. Потом возле двери шевеление. И догадались мы, что боярин со своей стороны к двери заплот приставил. Вот те крест, батюшка. – И Степан перекрестился.

   – А к чему?

   – Того не ведаю. Одно мы подумали, что он иной путь искал, дабы убежать с владыкой из каморы.

   – И он убежал? – ощутив страх, спросил Малюта.

Степан улыбнулся своим жеребячьим лицом, зубы, как у коня, показал. И даже за рукав кафтана тронул Малюту.

   – Ан нет, батюшка-воевода. Мы всю камору в хомут взяли. Там и мышь не убежит. И досель стражи стоят.

И вновь Малюте стало зябко от набежавшей мысли: «А что как скаженные живота себя лишили? Ведь опять с меня спрос».

   – Веди к опальному не мешкая, – велел Малюта.

И Кобылин потрусил впереди Скуратова, повёл его в глубь двора, к рубленому низкому строению.

С того часа, как Алексей Басманов прискакал в Отроч монастырь и вошёл в смрадную хлевину к митрополиту, прошло более полусуток. Подступив к Филиппу, Алексей упал ему в ноги и, склонив голову на колени .митрополита, замер в молении и причитаниях.