Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Пришёл март, посинели снега, небо удивляло чистотой и глубокой голубизной. Ульяна уже поднялась с ложа и часами сидела у окна светлицы за рукоделием. Да наступил день, когда и в светлице ей стало тесно и душно. Её потянуло на вольный воздух, ещё в храм – помолиться. И на Благовещение Пресвятой Богородицы Ульяна вместе с родителями отправилась на Божественную литургию. Она волновалась. Её и влекло в храм и одолевал страх показаться там. Знала, что встретит Фёдора и Василия, но не ведала, как себя вести. «Хорошо бы, – думала она, – чтобы «чёрного гнома» там не было». А что же Фёдор? Быть ему в храме? «И уж не он ли её ангел-спаситель?» – спросила себя с удивлением Ульяна. И ответила без сомнений: «Да он же, он!»

Судьба оказалась милостивой к Ульяне. Её отец знал, что князья Ростовские ещё неделю назад укатили в Москву, и теперь ему хотелось исполнить просьбу дочери, отблагодарить Фёдора Колычева за её спасение. И он сказал, когда подошли к собору:

   – Ульяша, ежели Фёдор Колычев в храме, ты вольна подойти к нему и поклониться. И я поклонюсь, и матушка тоже.

Уходя из дому, князь Юрий взял из своих сокровищ меч, который достался ему по наследству от предков и с которым кто-то из них ходил на Куликово поле и бился с ордынцами. Рукоять меча была украшена драгоценными камнями, отделана золотом.

Он завернул меч в льняную пелену и передал холопу, дабы тот принёс его в собор.

От слов отца у юной княжны забилось сердце, чего ранее с ней не бывало. Войдя в храм, где ещё не так много было богомольцев, она посмотрела в тот край, где всегда молились Колычевы. Но что же? «Ангела-спасителя» она не увидела, только его матушку боярыню Варвару, батюшку Степана и сестёр. Ульяна почувствовала, как падает сердце. Ан нет, радость рядом. Фёдор покупал свечи и видел, как вошли в собор Оболенские. Он подошёл к ним и поклонился.

   – С праздником вас, князь-батюшка и княгиня-матушка, – сказал Фёдор и сделал ещё поклон. – И тебя с праздником, а также с выздоровлением, княжна Ульяна.

Всё было так неожиданно, что юная княжна растерялась, да быстро одолела растерянность, смело и решительно шагнула к Фёдору, приподнялась на цыпочки и поцеловала его.

   – Да хранит тебя Господь Бог многие годы, ангел-спаситель, – громко сказала она.

И многие в храме увидели, как княжна поцеловала молодого боярина, услышали возглас Оболенской. Кому сие было в удивление, но таких мало оказалось, а кто не забыл случай на Волге, те одобрили порыв княжны. Да были в храме послухи князей Голубых-Ростовских, и самый пронырливый из них Судок Сатин, кои доглядывали за каждым шагом княжны Оболенской и теперь приготовили её жениху «хороший подарок». Видели холопы Ростовских и то, как после службы князь Юрий Оболенский перепоясал Фёдора Колычева мечом в богатых ножнах.

С этого дня не было часу, чтобы шиши Ростовских потеряли из виду Фёдора Колычева и княжну Оболенскую. Они же перестали замечать вокруг себя вся и всё, жили одним: ожиданием встречи. Где и как они встречались, о том не думали, лишь бы увидеть друг друга. Но самым доступным местом их свиданий всё-таки были храмы. Там они могли сказать несколько слов, прикоснуться рукой к руке и насмотреться глаза в глаза. Расставаясь, говорили: «До встречи, желанный», «Я буду ждать её, лебёдушка».

После болезни юная княжна повзрослела, и всё у неё входило в пору цветения, всё было яркое, пленящее. Вот она по тёплой майской весне пришла в храм в платье-далматике[13]13
  Далматик – род мантии или накидки.


[Закрыть], греческого покроя, и стало видно, как стройна и благородна её фигура. Толстая светлая коса с вплетённой в неё золотой и пурпурной камкой легла по спине ниже пояса. На голове голубая коруна-обод с венчиком из зелёных листьев и бирюзовых цветов. То женскому глазу любопытно, да непорочна юная княжна, оттого и гирлянды из цветов и листьев на коруне. Всё на ней красиво, а лицо Ульяши, на зависть старицким девицам, прекрасно. Ни одной неверной и жёсткой чёрточки, ни одного неверного штриха не сделала природа на нём. Потому не только Фёдор не спускал с неё глаз, хотя в храме сие грешно, но все старицкие молодцы и мужи тянулись оком к юной княжне.

Ульяну такое внимание к ней не смущало, потому как для неё в храме светило лишь одно лицо – лик ангела-спасителя. Её не пугало то, что горожане, кои знали о помолвке княжны с князем Василием, подумают о ней, видя, как с каждым днём она всё дальше удаляется от своего жениха. Себе она говорила: «Так угодно Всевышнему, и я покоряюсь ему». Ниточка за ниточкой, день за днём она связывала своё чувство, имя которому любовь, с судьбой москвитянина Федяши и того не страшилась.

И когда вернулись из Москвы со службы государю Василию князья Ростовские, то молодого князя и его отца Фёдора мало чего ждало утешительного. Послухи и видоки выложили всё из карманов, что накопили во время отсутствия князей в Старицах. Особенно богатым был «улов» у видока Судка Сатина и старшего из доглядчиков, мосластого мужика Фрола. Они докладывали князьям, где и в какие дни видели княжну Ульяну, что слышали из их с Колычевым разговоров.

   – Ноне Ульянея в посаде Покровского монастыря пропадает. Взяла волю у батюшки с матушкой бегать туда. И Федька при ней денно находится, – выкладывал своё Судок Сатин.

   – Что же они там делают, порочные? – спросил князь Фёдор.

   – О том мне ведомо, батюшка, – вмешался Фрол. – Кума моя сказывала, что Ульянея парсуны вышивает, ещё образа пишет и посадскую ребятню чему-то наставляет.

   – А Федька что делает? Не при ней ли сиднем сидит? – осведомился старый князь.

   – Он с монахами топором робит. Часовню бревновую ставят, – ответил Фрол.

   – Так, – молвил князь Фёдор и посмотрел на сына. – Вот с завтрева ты и будешь Ульянею туда провожать, коль не хочешь потерять её!

   – Батюшка, да что проку! – воскликнул князь Василий. – Нос от меня Ульяна воротит. И пока Федька здесь, так и будет.

Князь Фёдор выпроводил из покоя Фрола и Судка Сатина, спросил сына:

   – Что же теперь повелишь с ним сделать? Я не великий князь.

Василий к отцу поближе приник, прошептал:

   – А то, батюшка, что на Волге омуты глубокие есть. Вот и...

   – Что же ты меня в сидельницу за сторожа надумал упрятать?! – И схватил сына за грудь, потряс, кулаком погрозил: – Смотри у меня! Эко удумал! Да в Старицах всем собакам ведомо, чья невеста Ульяна! Да и другое всем известно, что ухажёром у неё Федька Колычев! Ежели пропадёт он, что скажет народ?

   – А коль так, батюшка, то мне не нужна порченая невеста! – разгорячился молодой князь. – Ведь это ты ищешь родства через Оболенских со старицким князем.

   – Замолчи и не доводи меня до белого каления! – крикнул князь Фёдор и уже спокойнее сказал: – Дурень ты, сынок. Ты же Федьке подарок делаешь!

   – Так я и говорю, родимый, на одного тебя надежда, – льстиво произнёс младший Ростовский.

   – То-то, уразумел, – смягчился князь Фёдор. – Да мы нонешними днями избавимся от него. И о Старицах забудет до конца века.

   – Верю, родимый: коль ты взял дело в свои руки – исполнишь, – масляным угостил сын отца.

   – Ишь ты, хорошо тебе сидеть за моей спиной. Ладно, иди отдохни с дороги, а я сбегаю к Оболенскому-Большому. Он вчера ещё прикатил в Старицы.

Князь Юрий Александрович Оболенский-Большой, троюродный брат князя Юрия Александровича Оболенского-Меньшого, приехал в Старицы на побывку к семье. Он пополнил в Москве свой полк и собирался с ним на береговую службу, да ждал повеления великого князя Василия, дабы знать, где встать на Оке против ордынцев. Как встретились на подворье Оболенских два князя, так Фёдор Голубой-Ростовский и сказал:

   – С тобой бы пошёл на рубеж, любезный, постоял бы плечом к плечу, да беда домашняя приключилась.

   – То мне ведомо от братца. Чем же тебе помочь?

   – За тем и пришёл, князь-батюшка. Как будешь в Москве встречаться с великим князем, молви ему, чтобы Федьку Колычева на береговую службу отправил.

   – Только-то? – удивился и впрямь большой, крепкий князь Юрий Александрович. – Туда он, поди, и сам в охотку пойдёт.

   – Так ты его в передовой полк, любезный, спроворь. За такую услугу до гробовой доски благодарен буду.

   – Ну полно. Всё исполню в честь нашей дружбы. И недели не пройдёт, как Федяшку крикнут из Стариц. Теперь же нам в трапезную пора. – И повёл Ростовского за собой. – Фряжского изопьём. Завтра чуть свет и в стольный град выступаю.

   – Эко знатно. Снял ты с моей души камень тяжкий, батюшка Юра, – бодрым голосом возвестил князь Фёдор, смакуя удачное посещение князя Оболенского-Большого.

Той порой Ульяна и Федяша жили своим. Встречались каждый день и многие часы проводили вместе. Потому не прошло и трёх дней с отъезда князя Оболенского-Большого, как страх потерять честь рода взял верх над всеми другими чувствами и над здравым разумом князя Фёдора Ростовского и он пустился во все тяжкие. В бессонные ночи старый князь представлял себе, как Ульяна и Федяша тешатся, как княжна, согретая ласками и лестью, теряет над собою власть и отдаётся Федяшке, впадая в сладострастие. И князь Фёдор, не выдержав испытания больного воображения, дерзнул на самосудную расправу над боярским сыном.

Фёдор Колычев ещё ничего не ведал о близком крутом повороте своей судьбы. Летний погожий день клонился к вечеру, когда он пришёл в посад Покровского монастыря. Там, у мастерицы Аграфены, его ждала Ульяша. Её привезли в посад в полдень, и она вместе с Аграфеной вышивала сакос – короткий стихарь с небольшими рукавами для старицкого епископа. Наступал его день ангела, и Ульяна с Аграфеной готовили ему подарок от монастыря. Вышивания у них было ещё много, и они спешили, засиживаясь до позднего вечера. К концу дня за княжной приехал слуга в лёгкой коляске, но она по просьбе Фёдора, да и по своему желанию отправила слугу домой одного. Сама же с Фёдором ушла на прогулку берегом Волги. И это были самые счастливые часы жизни Ульяши и Фёдора.

Давно уже погас вечерний закат, приближалась полночь. Но Ульяша и Фёдор забыли о времени. Найдя сосновый пень, они сели на него, укрылись одним кафтаном, и Фёдор возносил старинные былины или рассказывал, как ходил по рекам Пинеге и Северной Двине до Белого моря.

   – Там летние ночи светлы, как благостные дни, а по берегам всюду поднимаются сказочные селения, и люди в них добры, как матушка с батюшкой. И рыбы в Пинеге и Двине столько, что её берут руками, как из садка. Днём мы с батюшкой покупали у охотников меха, ещё жемчуг, который северяне добывают в Пинеге, а по ночам плыли.

   – А девицы какие на Пинеге? – с лукавой улыбкой спросила Ульяна.

   – Не знаю, я их не видел, – бесхитростно ответил Фёдор, а поняв уловку княжны, засмеялся: – Ой, хитра ты, Ульяша. Да лучше тебя во всём белом свете не найдёшь. – И Фёдор, сильнее прижав к себе девицу, приник к её губам.

В эту минуту и навалилась на них беда. Что-то зашуршало, зашумело у них за спиной по обрыву, и не успел Фёдор повернуться, как страшный удар по голове свалил его на землю и он потерял сознание. Его взяли за руки и поволокли. В другой миг чьи-то сильные руки схватили Ульяну, на голову ей накинули холст, связали по туловищу и куда-то понесли. Она пыталась кричать, но насильники зажали ей рот, и она вскоре сомлела. Сколько и куда её несли, она не ведала, а пришла в себя тогда, когда её привязывали спиной к какой-то толстой валежине. Она вновь попыталась позвать на помощь, но верёвка перехлестнула ей рот, и она снова потеряла сознание.

Несчастная не знала, что спустя минуту-другую к ней подошёл князь Василий, оголил её до грудей и ласкался к ней, целовал её тело всё неистовее и, потеряв рассудок, снасильничал. Насытившись, прикрыл её тело сарафаном и скрылся. Три холопа, кои таились неподалёку, убежали следом.

Сколько пролежала в беспамятстве Ульяша, она не могла сказать, а когда пришла в себя, услышала голоса, крики, люди звали её: «Ульяша! Ульяша! От-зо-вись!» Наконец к ней кто-то подбежал, и она узнала голос отца: «Это она, это Уленька, моя дочь!» И ещё кто-то крикнул: «Дайте нож!» И упали на землю верёвки, холст был скинут с головы Ульяны, она глянула на свет Божий, почувствовала боль в животе, поняла, что с нею случилось, и в третий раз потеряла чувство. Князь Юрий и его слуги бережно подняли Ульяну на руки и понесли её лесом к дороге, там положили на возок, укрыли пологом и повезли в Старицы.

Фёдор пришёл в себя лишь на другой день. Он открыл глаза, осмотрелся и осознал, что лежит в глухом овине, на соломе. Он пошевелился, но напрасно: руки и ноги были перетянуты сыромятными ремнями. Голова у него гудела от звона, словно колокол, когда бьют в набат. Его тошнило. Он попытался вспомнить, что с ним случилось, и не смог. В голове, казалось, было пусто. Он закрыл глаза и попробовал вспомнить лицо Ульяны, но боль и звон в голове так крепко запеленали память, что из неё ничего нельзя было добыть. Фёдор не сдавался, напрягал силы и одолел немочь. Вначале он увидел глаза Ульяши. Они светились чисто и ясно, словно утешали Фёдора: «Любый, наберись терпения, и всё будет хорошо».

   – Уповая на Господа Бога, я буду терпелив, – прошептал Фёдор.

Ему удалось забыться, и он уснул.

В этот час к овину подошли молодые мужики и баба. Они откинули щеколду и открыли дверь. Да и застыли в страхе на пороге, тут же бросились бежать в деревню, до которой было больше версты. Там они вломились в избу старосты, и мужик выкрикнул:

   – Батюшка Ефим, человек в нашем овине!

Гусятинский староста Ефим оказался человеком бывалым, спокойным и деловитым. Спросил:

   – Живой?

   – Не ведаем, – ответил мужик и почесал затылок.

   – Я видела: ноги и руки у него сыромятиной спутаны, – отозвалась молодая баба.

   – Экие недотёпы. Нет бы подойти, рассмотреть, что к чему, – проворчал староста и поспешил из избы.

Он распорядился запрячь лошадь в телегу. Прибежавшим к избе мужикам велел взять топоры, а бабам – вилы и повёл всех к овину. Шли все бойко, но в овин вошли с опаской, топоры и вилы наготове. Но, увидев спелёнутого ремнями человека, облегчённо вздохнули. «Ах ты, сердешный», – запричитали бабы. Фёдора положили на телегу как был – связанным. И лишь на дворе старосты с него сняли путы, и Ефим спросил:

   – Чей ты, сынок? – Он смекнул, что страдалец не из простых людишек.

   – Колычев я, сын Степанов, – ответил Фёдор.

   – Ах ты, голубчик! Да как же ты, боярин, в беду попал? – засуетился староста. – Знаю твоего батюшку отменно.

Ефим велел занести Фёдора в избу, а увидев на голове запёкшуюся кровь, послал бойкую бабу за знахарем, прогнал мужиков и баб со двора и призадумался, потому как увидел явную помсту[14]14
  Помста – месть, кара, возмездие.


[Закрыть]. «Оно ещё беду накличешь на Гусятино, коль вольно в Старицы с барином явишься», – решил Ефим.

Деревня Гусятино принадлежала князю Андрею Старицкому, но Ефим не отважился его уведомлять-беспокоить, а послал старшего расторопного сына Ивана к самому боярину Колычеву, наказав ему:

   – Пойдёшь в Старицы. В пути не мешкай, но будь там в полночь. Таясь, пройди к подворью Колычевых. Не забыл, где оно?

   – Помню, батюшка.

   – Зови самого боярина Степана, скажешь ему, что сынок Федяша в Гусятине у меня в избе.

Иван поклонился отцу.

   – Всё исполню, батюшка, как велено. – Взял свитку, ещё ломоть хлеба, с тем и покинул Гусятино.

Отмахав до полуночи двадцать пять вёрст, Иван тайком прошёл по окраинной улочке до подворья Колычевых, у ворот подёргал ремень, что тянулся в людскую. Прибежал привратник.

   – Кого тебе? – выглянув в оконце, спросил он.

   – Боярина-батюшку Степана. С вестью к нему, – ответил Иван.

   – А весть благая? – спросил с опаской привратник. – Сынок у него пропал.

   – Благая, дядя. Отчиняй калитку, веди меня.

В доме Колычевых никто не спал. Боярин Степан, услышав от гусятинского Ивана хорошую весть, возликовал и на радостях наградил его пятью серебряными рублями.

   – То батюшке твоему за радение. Теперь же бежим на конюшню и в путь. Как он там, сердешный?! – причитал боярин Степан.

Спустя несколько минут со двора Колычевых выехали два пароконных возка, тихо миновали улочки Стариц и через крепостные ворота, возле коих не было стражей, помчали по тракту в сторону Новгорода.

На другую ночь Фёдора привезли в Старицы всё с теми же предосторожностями. Он ещё маялся головной болью, и рана не поджила, потому три дня пролежал в постели. Когда стало полегче и память начала проясняться, он спросил отца и мать про княжну Ульяну. Но они отвечали коротко: дескать, не знаем, что с ней, – и при этом не смотрели сыну в глаза. Он догадался, что и с Ульяной случилась какая-то беда.

   – Господи, да ведь она мне не чужая, скажите, что с ней?!

И вновь Фёдор услышал только горестные вздохи и краткие ответы.

А через день, когда Фёдор поднялся на ноги, его вместе с отцом позвали в палаты князя Андрея Старицкого. Шли отец с сыном к нему на поклон и гадали, чем их порадует-опечалит удельный князь? Может, сочувствие выразит по поводу случившегося? Однако про то, что произошло с Ульяной и Фёдором, в Старицах мало кто знал. Не хотели свои горести показывать ни Оболенские, ни Ростовские. Да и Колычевы молчали. Каждый из них посчитал, что ещё есть время всё вызнать до конца и свести счёты, ежели потребуется. Знали на Руси многие, что Колычевым палец в рот не клади и на хвост не наступай – зубы покажут. Силён и знатен был боярский род Колычевых. Стояли они вровень с другим московским родом бояр Кошкиных-Захарьиных-Романовых. Росла ветвь этих родов от боярина Андрея Кобылы с тринадцатого века. Бояре Колычевы немало сделали в пользу Московского государства, когда Москва поднималась над всеми удельными княжествами Руси. Потомки Андрея Кобылы – всё больше воеводы – имели многие земельные владения в Московской, Новгородской, Тверской и Рязанской землях. Были у них и по северу державы отчины-пятины. Начиная с Фёдора Колыча, внука Андрея Кобылы, они служили только московским князьям. Лишь Степан Колычев, после того как потерпел опалу от великого князя Василия, был вынужден сперва жить в Деревской пятине, а потом поселиться в Старицах. И потому Колычевы шли на вызов Андрея Старицкого полные достоинства. Горожане почтительно кланялись им.

Князь Андрей, однако, уколол их гордыню. Он встретил Колычевых в приёмном покое, а не в большой палате, был не в духе и спросил с раздражением:

   – Что за свару затеяли с Ростовскими? Дело дошло до великого князя, а я ничего не ведаю.

   – Тебе судить нас, батюшка, – начал боярин Степан, – а токмо мы скажем одну правду, коя всем ведома. На Святки мой сын спас княжну Ульяну Оболенскую от погибели на Волге: в полынью она провалилась. Они же теперь милы друг другу, она чтит его за ангела-спасителя. Что тут поделаешь?

   – Но тебе ведомо, что она засватана ещё девять лет назад?

   – Да, – признался Колычев-старший.

   – В том и вина твоя. Теперь расплачивайся за неё. Били челом Ростовские великому князю Василию, дабы твоего Фёдора изгнать из Стариц. Великий князь внял им, просьбу уважил, причину сами знаете. Потому Фёдору не быть в Старицах.

   – Куда же ему от родного дома? К тому же рана на голове не зажила, татями ночными нанесённая, – защищал сына боярин Степан.

   – Кто Фёдора уязвил? – спросил князь. – Почему я о том ничего не ведаю, словно в уделе все немые?

   – И мы не ведаем, то ли Ростовские, то ли ещё кто, – ответил Степан.

Князь Андрей никогда не чтил князей Голубых-Ростовских и, будь на месте Оболенского-Меньшого, отцовской властью порвал бы сговор. Но сам он побаивался лукавых проныр и потому не хотел идти им встречь, дабы защитить Фёдора. И всё же участь его облегчил.

   – Внял я тебе, боярин Степан. Пусть Федяша пока сидит дома. Днями в Старицы приедет мой братец великий князь. Там и определим судьбу твоего сына. Однако от службы ему не уйти. Для сего приготовь военную справу и коня. И пусть ждёт своего часа.

Боярин Степан остался недоволен князем Андреем: мог бы и отказать старшему брату. Да и было за что. Но Степан смолчал, надеясь на то, что Господь разберётся во всём по справедливости.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
БРАТЬЯ

Палаты князей Старицких располагались на высоком берегу Волги в черте города. Подворье было обнесено крепким дубовым остроколом с внутренней галереей. С неё в нужный час можно было встретить врагов стрелами, копьями и мечами. Да пока Бог миловал Старицы. Не знал сей город злых набегов татар за спиной Москвы и вторжения литовцев, потому как трудны дороги через Волок: лежали там непроходимые болота на пути.

В просторных княжеских палатах, рубленных из вековой сосны, почти всегда было малолюдно. Старицкие вельможи только по необходимости шли к князю. А так любили отсиживаться на своих подворьях. Да и то сказать, причины тому были веские. Хотя и приходился князь Андрей Иванович кровным братом великому князю всея Руси Василию Ивановичу, жил по всем меркам в чёрном теле. Андрею было уже за сорок лет, а он оставался холост, как перст, без семеюшки. И причиной тому было строгое запрещение старшего брата. Великий князь боялся появления побочных престолонаследников. Он показал таковую свою суть сразу же, как занял престол после смерти великого князя Ивана Васильевича, своего батюшки. И первой жертвой Василия стал племянник князь Дмитрий. Чтобы тот не лелеял мысли о престоле, Василий повелел заковать его в железа и бросить в каменный монастырский подклет. Держали князя Дмитрия в заточении в чёрном теле, и он умер в ранней молодости спустя четыре года. Сказывали, что скончался «нужной» смертью. А как понять ту «нужную» смерть, каждому приходилось сие делать по своему разумению. Однако досужие россияне утверждали, что Дмитрия уморили голодом и холодом. Иные же говорили, будто он задохнулся от дыма. И выходило, что смерть князя Дмитрия была всё-таки насильственной.

С той далёкой поры великий князь Василий проявил открытую неприязнь ко всем своим младшим братьям, а их было четверо. Юрия Дмитровского, идущего за ним по старшинству, и Андрея Старицкого, чуть помоложе Юрия, он даже боялся, и им первым было запрещено обзаводиться семьями. Позже такая же участь постигла и двух других братьев Василия. Этим своим поступком Василий порушил братскую любовь к себе до конца дней своих.

И не только запрещением жениться уязвлял своих братьев великий князь. Он год за годом разорял их малые уделы и требовал от них всё больше работных и ратных людей. И пустовала в уделах земля, потому как не было или не хватало пахарей, и оставались вдовами и старыми девами-вековухами тысячи россиянок в Дмитровском, Старицком, Суздальском и Угличском уделах.

Будучи помоложе, Андрей Старицкий не раз просил старшего брата увеличить ему удел, дабы не жить в нищете, но Василий постоянно отказывал. А когда снизошёл до милости, то дал имение где-то далеко в Новгородской земле. Ежели Василий и Андрей встречались, то всякий раз между ними возникали ссоры. Едва Андрей заикался о том, что ему пора обзавестись семьёй, великий князь приходил в неистовую ярость и непристойно кричал:

   – Ты червь, ты убогий умом человечишка и не понимаешь, чего просишь! Ты добиваешься, чтобы я дал тебе волю иметь сына и идти с ним вперёд моего престолонаследника! Никогда тому не бывать! Сгною за сторожами, как наглеца Дмитрия!

   – Но у тебя же нет детей, нет наследника и не будет, – зло отвечал Андрей.

   – Будет, будет у меня наследник! – вопил Василий. – Не Соломония, так другая принесёт его!

Озлобленные братья расходились. Василий ещё бушевал, когда Андрей тихо убирался восвояси, уезжал в Старицы, питая к нему возрастающую лютую ненависть. Но, имея мягкий нрав, он пытался избавиться от низменных чувств к брату. В Москве он ни с кем не встречался и спешил в свои глухие Старицы. И там у него была одна отрада – молитва. В своих молитвах он просил Всевышнего воздать каждому по делам его. Случалось, что молил Господа Бога лишить Василия наследника. И выходило, что его молитвы доходили до Всевышнего. Хотя Василий и женился до того, как встал на престол, и прожил уже многие годы в супружестве, но Бог не давал ему наследника. Злость заставляла младших братьев радоваться тому, что за восемнадцать лет Бог не дал Василию ни сына, ни дочери.

Андрей не верил, что жена Василия Соломония бесплодна. Не могла такая россиянка, полная сил и здоровья, быть бесчадной. Видел Андрей в том вину старшего брата, который и в молодые годы – до двадцати восьми лет – не потешился ни с одной дворовой или сенной девицей. Того на Руси испокон у знати не бывало. Они же, братья Василия Андрей, Юрий, Дмитрий, Иван, поласкали кого ни попадя от челядинок до скотниц и породили своё племя обоего пола. Кровь у княжичей, доставшаяся в наследство от матери – южанки, греческой царевны Софьи Фоминишны, была горячая – вот и тешились.

Как женился Василий на первой красавице России боярышне Соломонии Сабуровой, так подумали братья, что теперь у Василия год за годом пойдут детишки, как у их батюшки. Однако и Соломония не прибавила Василию мужской силы.

Соломония была на тринадцать лет моложе Василия. А между князем Андреем и Соломонией была совсем малая разница в годах. И он таки влюбился в неё, вздыхал по ней в бессонные ночи, думал-мечтал о несравненной Соломоеюшке. Его пленила не только красота великой княгини, но и её нрав, разумность. Пред лицом Василия она вела себя сдержанно, боялась упрёков. Но лишь только великий князь уходил в военный поход, как Соломония преображалась, особенно в те часы, когда ей удавалось покинуть кремлёвские палаты и приехать на родное боярское подворье, которое располагалось на Пречистенке, близ Колымажного двора, где хранились государевы экипажи и была конюшня. И тогда в доме Сабуровых всё приходило в движение, молодёжь веселилась, пела – наступал праздник. Знал о том князь Андрей не понаслышке, а был очевидцем сам, когда однажды Соломония пригласила его на свой день ангела. В тот день и Андрей играл-тешился вместе с братьями Соломонии и её подругами.

А когда наступил августовский вечер, Соломония и Андрей волею Божьей остались одни. Той уединённой встрече было не больше десяти-пятнадцати минут. Они спрятались в самой глухой части сада, куда и в дневные-то часы не ступала нога человека. И Соломония сама, без побуждения Андрея, приникла к его груди и торопливо, со слезами в голосе, распахнула душу и пожаловалась на свою горькую судьбу.

   – Свет Андреюшка, кои-то годы живу в печали и страхе за свою долю. Князь Василий-батюшка терзает меня по ночам, аки овечку, жаждая проявить свою силу, но Господь не даёт ему той силы, и чадородец его есть вервь бескостная, никуда не годная. И тогда за одними терзаниями приходят другие, князь винит меня в том, что я будто бы холодна. И стыдно мне от того делается, потому как кровь моя кипит и паром исходит от грудей моих. И уж я готова сбежать от него к дворовым холопам, с ними греху предаться. Что же мне делать, скудной? Скоро умом рехнусь, – страстно шептала Соломония и трепетала под руками Андрея, словно птица в силке.

И князь Андрей прыгнул в опасный омут, взял лицо Соломонии, и стал жадно целовать его, и шептал страстно, откровенно:

   – Любая, милая, жизнь отдам на плахе, на поругание пойду за единственный миг, дабы познать нам друг друга. Годы терзаюсь сердцем по тебе, желанная.

   – Познай меня, познай, любый. Я ведь сильна, как дворовая девица, я богатыря принесу.

Руки их потянулись к запретному, они позабыли всё, лишь ненасытно целовались, изголодавшись по настоящей нежности и ласке. Они всё глубже опускались в греховную связь.

И только Богу было ведомо, что случилось бы минутой-другой потом, если бы не раздался громкий зов батюшки, боярина Юрия Константиновича, отца Соломонии. С трудом, с болью разрывая по живому свою плоть, Соломония и Андрей оторвались друг от друга, и великая княгиня, словно блудная девица, нырнула в заросли вишенника и где-то уже вдали отозвалась на зов отца.

Князь Андрей явился в палаты Сабуровых часом позже. Всё это время он просидел на берегу Москвы-реки и думал о несчастной судьбе великой княгини. И все его раздумья сводились к одному: не заслуживала эта прекрасная женщина такой горькой доли.

Спустя чуть меньше двух лет он и вовсе будет охвачен безумной болью, когда узнает, что великий князь Василий свершит над нею насилие, пострижёт в монахини и упрячет в суздальский Покровский монастырь.

И всё-таки двум любящим сердцам суждено было встретиться ещё раз вдали от людских глаз, и они исполнили то, чего так жаждала их исстрадавшаяся любовь.

Весной следующего года, когда великий князь Василий всеми силами, неправдой и происками добивался расторжения супружества с Соломонией и настойчиво требовал на то благословения церкви и её предстоятеля митрополита всея Руси Даниила, государевы дела вынудили его идти на Псков. Тот вольнолюбивый город пошатнулся в сторону Литвы, потому как не могли горожане дольше терпеть тиранию жестокого великокняжеского наместника. Решением вече псковитяне отправили в Литовское королевство своего посла. Их бунт был открытым, и доглядчики государя тотчас донесли о том весть до Москвы. Василий поднял в седло полк ратников и отправился наказывать псковитян.

В великокняжеских палатах в эту пору царила гнетущая тишина. Соломония уже знала, какая готовится ей судьба. Всё бунтовало в ней, всё кричало: нет, нет и нет! Она тогда была полна сил и жажды жизни. Ей страстно хотелось родить дитя. Это стремление всколыхнуло в ней, казалось бы, безрассудные желания отдаться любому молодому вельможе великокняжеского двора, рынде[15]15
  Рында – великокняжеский и царский телохранитель-оруженосец в Русском государстве XIV-XVII вв.


[Закрыть], челядинцу. Как жадно она смотрела на рослых, богатырской стати телохранителей! Каждый из них мог стать отцом её ребёнка. А там... Там будь, что будет, только не под монастырский куколь. Да и какое наказание может грозить ей за то, что супруг бесплоден? Лишь за то, что она принесёт дитя, исполнит своё главное дело на земле, рассуждала Соломония, пребывая в смятении.

Но природное благородство, глубокое почитание законов нравственности оттесняли грешные мысли и побуждения. И не единожды за день она опускалась на колени перед иконостасом и молила Бога о прощении за греховные помыслы и укреплении её духа в стоянии против дьявольских наваждений. Однако, как ей показалось, она нашла праведный путь к исполнению заветного желания.

Накануне похода великого князя на Псков, после вечерней трапезы, когда Василий чуть отошёл от дум о ратных заботах, Соломония попросила супруга:

   – Любый князь, возьми Соломонеюшку с собой. Видеть хочу древний город, ещё монастырь в Печёрах, славный чудесными исцелениями. Да и с тобой рядом хочу побыть.