Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ЕЛЕНА ГЛИНСКАЯ

Никто из тех, кто видел и знал Елену Глинскую, не осмеливался назвать её русской красавицей. Хотя в Елене и таилась русская кровь, но в такой малой толике, что ничем себя не обнаруживала. И то сказать, из поколения в поколение род князей Глинских всё больше отходил от русских корней. И правы были современники, кои называли Глинских литовско-татарскими князьями. И так угодно было судьбе, что в княжне Елене Глинской через десятилетия, через поколения проявилась и восторжествовала татарская кровь потомка ханов Большой Орды князя Чингизида Ахмата. В роду Глинских хранился миниатюрный поясной портрет этого князя, исполненный неизвестным восточным художником. И в детстве Елена не раз рассматривала своего предка, любовалась им. Он был красивым и сильным воином. Широкие плечи, крутая грудь, тонкая талия, гордо вскинутая голова, украшенная собольей шапкой. Черты лица правильные, нос прямой. Лишь глаза и скулы выдавали в нём монгольскую расу. Скулы были широкие, острые у шеи, а чёрные глаза хотя и большие, но более чем раскосые.

Позже, когда Елена повзрослела, она нашла в своей внешности те же самые черты, хотя в более утончённом виде. Скулы её тоже были остры. Разрез глаз поднимался к вискам. Волосы были густые, чёрные с вороным отблеском, жёсткие. И фигура у Елены была той же изящной стати. В довершение всего, как и у князя Ахмата, у Елены чуть ниже левого виска красовалась небольшая родинка, сходная, как две капли воды, с родинкой Ахмата.

Княжна Елена не могла знать нрава своего предка. Она лишь предполагала его горячность, неуёмность, честолюбие и высокомерность. Однако эти предположения опирались на твёрдую почву. Просто она видела в Чингизиде то, что в полной мере несла сама. Исполняя свои желания, она пылала страстью, всегда стремилась достичь задуманного немедленно и не стояла за ценой добытого.

Ещё задолго до того, как великий князь Василий избрал её и возлюбил «лепоты ради лица, а паче целомудрия ради», Елена многое сделала для того, чтобы привлечь внимание государя. Начала она с того, что отыскала знахарку-ворожею Степаниду Рязанку, привезла её в Москву из Талдома и поселила на псковском подворье. Она не поленилась сходить к Степаниде в Земляной город на то подворье и не пожалела червонца, дабы заручиться её помощью. Сказала ей:

   – Ты, старица, объявись теперь близ Кремля на торжище, пускай тебя узнают царские придворные да послухи-видоки. А как найдёт тебя молодой и статный боярин именем Иван Овчина да позовёт, иди за ним. Он тебе скажет, что делать.

   – Исполню, касатка, как просишь, – отвечала Рязанка. Ворожея смотрела на Елену яркими карими кошачьими глазами, щурилась, как кошка, в предвкушении хорошей добычи. Она сумела проникнуть в суть нрава молодой княжны и определила ей цену. Стареющее лицо Степаниды разгладилось, помолодело от удовольствия, кое обещали ей заботы о дерзкой княжне. Она улыбнулась:

   – Мне же ведомо, касатка, твоё домогание. И придёт час, скажу, исполнится ли.

Елена и сама улыбнулась. Ей понравилась ворожея, она открыла в ней родственную душу.

   – Мы с тобой поладим, старица, – приласкала Елена Степаниду.

Вскоре же Рязанка встретилась на торжище у кремлёвской стены с молодым боярином Иваном Овчиной. Он спросил:

   – Ведомо ли тебе, что великая княгиня Соломония бесчадна?

   – О том все бабы на Москве знают, касатик. А мне её погладить нужно, тогда и скажу, – ответила Степанида.

   – Завтра в полдень придёт сюда боярыня Евдокия. Она яснолица, с рыжей косой и зелёными глазами. Ей будет сказано, кто ты. Она поведёт тебя к великой княгине. Как спросит Соломония о чём, не льсти, говори правду.

   – Даден мною зарок Господу Богу не сеять лжи, боярин. Теперь же прощай. – И Степанида словно источилась на глазах Ивана Овчины.

Изумлённый боярин лишь покачал головой.

Назавтра Степанида побывала в Кремле, провела там не один час. Соломонию осмотрела, ощупала, огладила и сказала ей просто:

   – Ты чадна, матушка. Тебе бы молодца ядрёного. Токмо мою правду неси в себе и про меня никому ни слова. Будет оттого нам худо до исхода дней.

   – Смолчу, голубушка, смолчу. В себе буду носить сию радость.

Но Елене Глинской ворожея принесла ложь, ту, которую княжна жаждала узнать. И хотя Степанида страдала, нарушив зарок, да покаялась за сей грех, ведая, что Глинская всё равно своего добьётся и встанет рядом с государем.

После встречи с Рязанкой Елена отправилась к своему дядюшке, советы коего ей всегда были полезны. Сидельница, в которой почти десять лет провёл князь Михаил Львович Глинский, находилась в Кремле за Сенной церковью. Посторонних туда не пускали, но ежели с хорошими подарками, то и к литвину двери открывались. Елена не скупилась на серебряные рубли.

Князь Михаил Глинский сидел за измену России и не ведал, когда завершится срок заточения. Знал он лишь то, что из государевой тюрьмы мало кто возвращался на свет Божий. Потому появление племянницы в его каморе всегда было светлым праздником. Но прежде она приходила без цели, на сей раз ей нужен был совет. Узнав, чего добивается племянница, князь увидел лучик надежды на избавление от заточения. Измождённый, лишённый солнечного света, ранее гордый князь выглядел древним старцем. Его прежние чёрные волосы на голове, смоляная борода стали сивыми, чёрные глаза выцвели, подёрнулись плесенью. Каждый раз при виде дяди у Елены навёртывались на глаза слёзы. Но теперь она смотрела на него с задором и улыбкой.

   – Дядюшка, я пришла сообщить тебе о своих скорых переменах. Я прошу у тебя совета и благословения.

   – И совет и благословение будут тебе, родимая. Но скажи, что ты жаждешь получить, не сделаешь ли ложного шага?

   – Нет и нет, дядюшка. Я замечена государем. На том спасибо князю Михаилу Васильевичу Тучкову. То было в Благовещенском храме. Он показал меня великому князю Василию. И государь несколько раз посмотрел на меня. Да как! Это надо было видеть.

   – Но будет ли от того прок? – спросил Глинский. А выражение его глаз всё-таки изменилось: в них заплескалась надежда.

   – Проявится, дядюшка. Когда он уходил из храма, то улыбнулся мне. – Елена говорила уверенно, но не обо всём. Она утаила, что обожгла великого князя своим чародейским взглядом. Он достиг его души и сердца, и там загорелся огонь желания ещё и ещё раз посмотреть на прекрасную княжну. – Князь Михаил Васильевич велел мне приходить к заутрене и обедне каждый день, потому как он понял стремление великого князя видеть меня.

   – Я помолюсь за тебя, родимая, и буду просить Матерь Божию, чтобы она зажгла в сердце государя любовь к тебе. Ты достойна того. Да, будучи в храме, кланяйся князьям Василию и Ивану Шуйским, ещё князю Михаилу Захарьину и казначею Петру Ивановичу Головину. Уж коль они скажут своё слово, быть тебе великой княгиней. Однако ты и матушку свою Анну не обойди просьбой дать тебе совет.

   – Спасибо, дядюшка. Теперь лёд тронулся. И матушка услышит от меня исповедь. Узнала я через матушку, что митрополит Даниил благословил государя отказаться от бесплодной смоковницы Соломонии и порвать с ней брачные узы.

Князь Михаил прослезился. Он поверил, что в его темницу заглянула сама свобода.

   – Я буду на твоей свадьбе посаженным отцом, – заявил князь Михаил и дотронулся рукой до плеча племянницы.

У неё от прикосновения дяди пробежал по телу озноб, и она поспешила покинуть узника.

   – Жди меня, дядюшка, скоро. Я принесу тебе волю, – молвила Елена на прощание.

Трудно сказать, чья воля торжествовала в судьбе Глинских и прежде всего княжны Елены. Божия или сатанинская? Но всё шло к тому, что судьба уготовила ей великокняжескую корону. Позже многие россияне сойдутся во мнении о том, что Глинские продали свои души дьяволу. Спустя двадцать лет Москва обвинит род Глинских в колдовстве, и немало из них будут убиты, растерзаны. Убьют и мать Елены, княгиню Анну. Елена первой понесёт кару и будет отравлена. А пока всё неведомыми путями двигалось к свадьбе Василия и Елены.

Свадебные торжества состоялись ровно два месяца спустя после заточения Соломонии в монастырь. Венчание было значительным, свадьба – пышной. Но ни вельможи, ни именитые горожане на свадьбе не веселились. Да и сама невеста не выглядела счастливой. Подружки-боярыни подрумянили Елене лицо, но бледность пробивалась сквозь румяна, а в больших чёрных глазах невесты затаился испуг. Никогда ранее Елена не испытывала страха, теперь же она боялась того, что ожидало её в первую брачную ночь. Она чувствовала, что чуда не будет и она не понесёт от своего супруга дитя, на что надеялся сам великий князь. Братья Елены Михаил, Иван, Юрий и ещё сестра Анастасия, а с ними и сама княгиня Анна немало потрудились, дабы установить истину: способен ли великий князь к продолжению рода. Потому для них не стала тайной связь Соломонии с князем Андреем Старицким. Они знали доподлинно, что Соломония понесла от него, а не от великого князя Василия. То было для Глинских и огорчительно: нечего ждать детей от великого князя Василия, – и отрадно: дитя Соломонии не может претендовать на великокняжеский престол. Но Елена не хотела, чтобы ей была уготована судьба Соломонии. Потому-то страх перед грядущим прорастал корнями в её душе всё глубже. Когда же после широкого свадебного застолья настал час идти молодым в опочивальню, у Елены отнялись ноги. Спас её от нешуточного позора сам великий князь. Когда вельможи в голос потребовали: «Батюшка-государь, тебе пора на покой и отраду с молодой семеюшкой», – он поклонился придворным и, как ядрёный молодец, подхватил Елену на руки и понёс в опочивальню.

   – Браво, браво! – кричали вельможи. – Слава нашему князю!

В новой опочивальне пахло сосновой смолой. Стены её светились, словно янтарные. Одна стена была затянута шёлковой тканью, в ней торчали стрелы, увешанные драгоценной пушной рухлядью: соболями, куницами, горностаями, бобрами. Посреди опочивальни возвышалось просторное ложе из ржаных снопов, укрытых белоснежными льняными простынями. Всё это Елена рассмотрит потом, а пока Василий опустил её на скамью под белым бархатом возле тёплой печи. Елена прижалась к ней спиной, Василий сел рядом. Он был скован, молчалив и задумчив. Неведомо по какой причине он вспомнил Соломонию в первую супружескую ночь с нею. Как он был счастлив тогда, два десятка лет назад! Василий попытался отмахнуться от ненужных воспоминаний. Ведь он и сегодня считал себя счастливым человеком. Но тщетно бодрился, ему сие не удалось. Елена это видела. Её супруг был будто связан по рукам и ногам. Его лицо без привычной бороды, лишь с усами, остриженными коротко, походило на маску: ни одной живой черты. Ему бы приласкать молодую жену, вновь поднять на руки, положить на белые простыни и избавить от невинности. Ан нет, он продолжал сидеть истуканом.

На душе у Елены стало черным-черно. И что-то там, внутри, побуждало её встать и убежать из великокняжеского покоя. И сила в ногах у неё появилась. Но она вспомнила наказ матери. Старая княгиня сказала, словно повелела, властно и строго:

   – Велю тебе взять над ним верх. И тогда быть тебе истинно великой княгиней. Помни сие. Помни и то, что ежели покажешь слабость, то быть нам по-прежнему в опале от бояр и от самого великого князя.

Елена хорошо знала жестокий нрав матери. Она-то уж умеет наказать за непослушание. И потому Елена одолела свой страх перед неизбежным, стала прежней, умеющей исполнять то, чего добивалась. Она поднялась со скамьи, прошлась по опочивальне, раз-другой передёрнула плечами, словно лягушка-царевна сбрасывала свою кожу, и повернулась к Василию с ласковой, нежной улыбкой. Сказала:

   – Ты, государь-батюшка, муж мой любый, не печалься, что я моложе тебя, душа твоя как у юноши, она пламенеет, я вижу сие. Ты только улыбнись, только посмотри на меня, как на желанную семеюшку. – Елена опустилась перед Василием на корточки, руки ему за спину закинула, чёрными глазами сверкнула так, что у князя волнение в груди разлилось. А как Елена приникла к его губам в жарком поцелуе, так он и вовсе сомлел от нежности к молодой супруге. Он поднял её на ноги, прижал к сердцу, залюбовался ею и прошептал:

   – Желанная чародеюшка, ясновидица, ты согрела мою грудь.

И князь сам приник к её губам. И улетучились, как дым, страхи, кровь заиграла в жилах, пробудилось желание себя показать, молодую жену ублажить, постичь то, к чему бесславно шёл все годы жизни. Он поверил в своё обновление, ощутил себя молодым, сильным, способным к чадородию. И уже не сомневаясь в торжестве плоти, Василий понёс Елену к ложу, опустил на белую простыню и взялся снимать с неё одежды. Первые мгновения у него дрожали руки. Но и это прошло, когда Елена, ласково воркуя, принялась стаскивать с него кафтан и прочее.

Близкие придворные с нетерпением ждали сего священного часа, знаменующего первую супружескую ночь государя и его молодой жены. За стеною опочивальни, увешанной мехами, в тайной каморе была сделана секретная глазница, коя скрывалась за висящими на стрелах соболями, но между ними хорошо виднелось государево ложе. И возле этой глазницы затаился первый боярин державы, конюший Фёдор Васильевич Овчина-Телепнёв-Оболенский. Он не считал своё дело зазорным. Более того, по его твёрдому убеждению, сие являлось делом государственной важности. В державе, стоящей на пороге сиротства, должны быть свидетели того, что в сей миг вершилось в государевой опочивальне. Ведь речь шла не просто об игре плоти государя и государыни, а о том, будет ли зачат престолонаследник. Не должно источиться Рюрикову роду. Молодой корень должен прорасти, считал боярин Фёдор Овчина. И были с ним согласны все, кто стоял за его спиной. А в каморе затаились князья Василий Тучков, Михаил Тучков, Борис Горбатый, бояре. И женщины присутствовали. Им тоже важно было знать, как тешились молодые, потому как жёнам доподлинно известно, когда творится детородное начало. Посему свахи Авдотья и Варвара проявили свою волю, потеснили князей и приникали к глазнице по очереди, ликуя оттого, что происходило в опочивальне.

А там в свете множества ярко горевших свечей в мнимом одиночестве бушевали страсти, как казалось боярыням, такой силы, от коих, случалось, и двойни нарождались. Боярыни Авдотья и Варвара, отваливаясь телесами от стены с глазницей, истово крестились. Варвара, забыв о всякой осторожности, воскликнула:

   – Истинно государь-батюшка ублажил государыню досыта! Еленушка лежит недвижна и ручки раскинула, жмурится и улыбается от неги.

   – Ах, срамница, хоть бы наготу прикрыла, – заметила Авдотья, вновь приникнув к глазнице.

Князь Тучков-старший взялся теснить Авдотью.

   – Полно, хватит владеть зрелищем! – потребовал он.

И Захарьин с Горбатовым возмутились. Им тоже нужно было узреть вершину торжества великокняжеской четы. В опочивальне, однако, огонь отбушевал и великий князь Василий Иванович больше не пылал страстью. Елена ещё понежилась в постели, показала всем боярам-князьям свои молодые прелести и потянулась за шёлковым далматиком, забыв надеть льняную белоснежную исподницу. Она прикрыла покрывалом алые маки невинности и встала. И свидетели «государева дела» покинули тайную камору, появились в малом покое перед государевой опочивальней. Там толпилось множество вельмож второго разряда. Все они смотрели на вошедших счастливцев жадными глазами и ждали от них откровения. Лишь митрополит Даниил шёпотом спросил князя Фёдора Овчину:

   – Одарил ли Всевышний молодых благодатью?

   – Щедроты Божии проявились в меру, – ответил достаточно громко князь.

Эти слова услышали все, кто был в покое. И, возбуждённо разговаривая, вельможи повалили чередой в Столовую брусяную избу, к накрытым яствами и хмельным столам, дабы продолжить свадебный пир.

Сам великий князь был доволен собой, потому как давно не испытывал такого блаженства. Он, как показалось ему, исполнил свой супружеский долг сполна и вскоре, утомлённый долгим свадебным днём, сладко уснул.

К Елене сон не приходил. Она, ещё не искушённая в мужской и женской близости, всё-таки поняла, что её супругу не хватало малости, коя венчает вожделение. Потом она узнает, чего недоставало Василию. Но, унаследовав от матери не лучшие черты нрава, Елена затаила в себе всё, что выведала о мужских пороках супруга, и обернула их во благо себе.

После свадебных торжеств, которые длились семь дней, в великокняжеских теремах наступила тишина. Князь Василий и княгиня Елена отправлялись каждый день на богомолье по московским монастырям, а спустя неделю уехали в Троице-Сергиеву обитель. Куда бы молодожёны ни приходили, в храм ли, в монастырь ли, они всюду много и истово молились, просили Всевышнего о милости – послать им дитя.

Однако время бежало, а милость Божия на них не снисходила. Прошло три месяца, но Елена не ощущала движения новой жизни в себе. Тело оставалось лёгким, и жажда мужской близости с каждым днём нарастала.

Вместе с тем, как по осени на лужах, в душе появился ледок и день за днём крепчал, прорастал вглубь, угнетал её нрав. Прежде так любившая весело посмеяться Елена замкнулась, снедаемая думами. Она стала пугаться бессонных ночей.

Великий князь, похоже, не замечал перемен в супруге, да и видел её редко в последние месяцы и с наступлением весны. Он был озабочен державными делами, готовился отражать нашествие крымской орды, а с нею ногаев, казанских и астраханских татар. Доносили ему лазутчики, что хан Саадат-Гирей задумал нынче слить все орды в единую Большую Орду и вновь поработить Русь. Было отчего великому князю тревожиться, уйти в военные заботы, забыть о молодой жене.

Придворные вельможи тоже словно забыли о Елене и при великом князе не заводили о ней речи. Но однажды они напомнили ему о Соломонии. Ранним апрельским утром за три дня до Воскресения Христова во время трапезы конюший Фёдор Овчина тихо произнёс:

   – Государь-батюшка, донесли мне весть о том, что в Суздале сотворилось чудо, да никто не ведает, чья сила тому помогла. Но похоже, что всё-таки Божья. Сказывали богомольцы, что инокиня Софья из Покровского монастыря разрешилась от бремени и родила сына.

Эта весть так больно ударила Василия, что он задохнулся и долго не мог перевести дыхание. Он и раньше слышал о том, что Соломония якобы носит дитя, но думал, что всё это обман в угоду её корысти. Ан нет, вот оно, свершилось. Он же за отторжение Соломонии и жестокосердие наказан люто. И как теперь поступить, он вовсе не знал и не у кого было попросить совета. Князь Шигона предал его, митрополит-угодник Даниил не остановил пострижение, когда Соломония молила о милости. «Что же ныне делать? – стонал Василий. – Может, помчать в Суздаль и вызволить из заточения мать и дитя?» Но Василий нашёл-таки лазейку ускользнуть от исполнения благого желания. «Да нужно ли ехать в Суздаль? То не моё дитя, а прелюбодейчич».

Когда же стало прорастать новое зло в отношении Соломонии, великий князь и его не вырвал с корнем. Он не пресёк движение Глинских – матери Елены княгини Анны, братьев Юрия и Михаила. О том движении Глинских великий князь узнал всё от того же конюшего Фёдора Овчины. Он пришёл в опочивальню государя ночью, разбудил его и сказал с тревогой:

   – Великий князь Василий Иванович, пробудись и внемли. В Суздаль собираются люди княгини Анны Глинской. Они затеяли нечистое. Что делать повелишь?

За многие часы размышлений князь Василий отрезвел, смягчился душой и готов был защитить Соломонию. Он ответил конюшему:

   – Думал о том, брат Фёдор. Пошли сей же час в Суздаль дьяков Григория Меньшего-Путятина и Третьяка Ракова. Над ними поставь боярина Фёдора Колычева – предан Соломонии и добьётся нужного. Пусть они моим словом возьмут мать и увезут в Александрову слободу. Там строго держать её под надзором.

Ступив на стезю злочинства, сойти с неё непросто. Не удалось сие великому князю и на этот раз. Боярина Фёдора Колычева давно не было в Москве, и в эти дни он пребывал со своими каргопольцами в Диком поле. Уехали в Суздаль лишь дьяки Путятин и Раков. Но и они опоздали. Дитяти при Соломонии не было. Как выяснили дьяки, до них побывали в монастыре люди княгини Анны во главе с её сыном Юрием. Потом дьяки узнали, что и князь Юрий Глинский ушёл из Суздаля ни с чем и они не захватили дитя. Дьяки Григорий и Третьяк всё-таки оказались дотошнее князя Юрия Глинского. Они не покинули монастыря, а добрались до игуменьи Ульянеи и именем великого князя попытались заставить её сказать, куда делось дитя. Но бились они тщетно, хотя и угрожали:

   – Ты, Ульянея, под Богом ходишь, потому говори всю правду о государевом деле. Не то быть тебе битой, – предупредил дьяк Григорий.

   – Правду и говорю, как пред Богом: нет никакого дитяти в обители.

   – Где же оно? Вся Москва трезвонит, что инокиня Софья родила сына, а ты отрицаешь. Веди нас в келью!

   – Не поведу. Она хворая лежит, в горячке. – Ульянея, в мирской жизни красавица Агриппина Пронская, княгиня, боярыня, была возлюбленной князя Василия Патрикеева, но за любовь свою заслужила немилость великого князя Василия и была пострижена в монахини в один день с князем Патрикеевым. Ей было за что питать к государю нелюбовь, потому она ни в чём не поступилась в его пользу.

Как ни пытались дьяки выжать, выведать у инокинь Покровского монастыря что-либо об исчезновении сына Соломонии, ничего они не добились. Даже грамота государя, с коей примчал в Суздаль гонец и коей Василий одаривал Соломонию селом Вышеславским с деревнями и починками, не сдвинула дознание ни на шаг. И Ульянея не смягчилась, хотя в той грамоте говорилось, что после смерти инокини Софьи село, а с ним и всё прочее отходили в дом Пречистые Покрова Святой Богородицы.

Бывшая княгиня Агриппина Пронская и в молодости была умна, теперь и вовсе. Ещё прозорливостью обогатилась. Потому, прочитав дарственную, увидела между строк и то, что было уготовано инокине Софье, кроме села Вышеславского с деревнями. Смерть таилась за государевой бумагой, ибо не могла Ульянея пережить Софью, которая была в два раза моложе её.

И Ульянея отказалась принять дарственную и не позволила вручить её Софье.

Настырные дьяки перехватили в сенях келейницу Ефимью, прислуживающую Ульяне и Софье. Она же склонила голову и открыла всё о «государевом деле». Ей казалось, что она говорит правду, но другой, истинной правды она не знала.

   – Верно, служилые, – начала рассказ Ефимья, – инокиня Софья разрешилась от бремени. Да мёртвое дитя было. В ту же ночь пришли к ней в келью некие люди в чёрном и лики закрыты и унесли тельце, а куда, того никто не ведает. Даже матушка Ульянея.

Дьяки поискали следы младенца в подвалах монастыря, в усыпальницах, на монастырском погосте, но вынуждены были вернуться в Москву ни с чем. Лишь опасение за свои животы от немилости великого князя увозили дьяки из Суздаля. Как примет великий князь печальные вести, было ведомо одному Господу Богу.

Государь отнёсся к этим вестям болезненно, но дьяков отпустил с миром, потому как не видел причины подвергать их опале. Князь Василий признал виновным себя в том, что лишился сына и наследника. День-другой он предавался унынию и печали. Да утешился наконец: другие печальные вести принесли в Кремль служилые люди. К Московской земле подходила орда хана Саадат-Гирея, и государь был вынужден уехать в Серпухов, поближе к войску.

Княгиня Елена тоже вскоре узнала, что произошло в Суздале. И у неё появился повод порадоваться. Но она не ощущала отрады. Была тому важная причина. Шёл шестой месяц её супружеской жизни, а её лоно по-прежнему оставалось пустым. И это так угнетало Елену, что она не находила себе места. Елена много молилась, просила милости у Матери Божьей, своей защитницы, но напрасно. Все потуги её были бесплодны. И на глазах у матери и сестры менялся характер великой княгини. Она всё больше походила на свою мать – склочную и злобную хищницу. Она часто срывалась на крик и, бывало, заглазно угрожала князю Василию:

   – Нет, государь, судьбу Соломонии ты мне не уготовишь! Я знаю, что мне делать! У великой княгини будет наследник! Будет! Будет!

Княгиня Анна успокаивала мечущуюся по покою дочь и заверяла её:

   – Бог милует тебя от участи Соломонии. И близок час, когда я приведу тебя к торжеству.

Однажды Анна встала перед окном, протянула в пространство руки, в её чёрных глазах вспыхнул дикий огонь.

   – О милостивый, ты показал мне нашего спасителя! – И Анна быстро повернулась к младшей дочери княжне Анастасии. – Покинь нас, – приказала она. Та молча и покорно ушла. Анна вновь устремила взор в пространство и с той же страстью произнесла: – Он зовёт нас, он готов принять нас! О дочь моя, ты спасена! – Анна схватила Елену за руки. – Близок день, когда мы отправимся в путь за твоим и нашим счастьем!

   – Но когда наступит сей день? Когда, матушка?

   – Всевышний укажет мне время! Будем молиться и ждать!

Беседы матери и дочери проходили всегда тайно. Никто не слышал, не знал, о чём шелестели словами, словно сухими листьями, две родственные души. И последняя беседа хотя и прошла бурно, но осталась неведомой никому. Она дала свои плоды: уныние и печаль Елены отхлынули, пришла жажда и страсть действия.

Великий князь вернулся в Москву уже глубокой осенью. Ехал в колымаге впереди войска. Василий был доволен россиянами. Русь выстояла перед новым нашествием крымской орды. Отныне не потребуют ханы Саадат-Гирей и Ислам-Гирей шестьдесят тысяч алтын дани. Не будет прежней вольности и казанскому хану Сагиб-Гирею. На Руси наступило время залечивать раны.

Василий Иванович тоже спешил залечить свою рану. Не давала она ему покоя, та глубокая душевная язва, с коей он покинул Москву ещё весной. От супруги Елены так и не было вестей за всё лето о том, что она уже на сносях. Теперь, по осени, князь Василий понял, что Елене не о чем уведомлять было его. Как горько отозвалось то в сознании! И когда великий князь въехал в стольный град под торжественный благовест всех московских колоколов, когда тысячи москвитян кричали: «Слава государю! Слава русской рати!», – настроение у него не улучшилось. Он спешил в Кремль, чтобы увидеть Елену, не оправдавшую его надежд, спросить её, почему она сиротит россиян.

Он вошёл в Столовую палату, и навстречу ему вышла лёгкая и тонкая, словно хворостинка, юная красавица. Лицо Елены озаряла радостная улыбка. Она прильнула к груди князя Василия и прошептала:

   – Государь мой, батюшка любезный, как долго ты воевал!

   – Теперь вот дома, – ответил Василий. Он прижал Елену к себе, но вместо радости почувствовал досаду оттого, что Елена не затяжелела.

Великая княгиня посмотрела в лицо супруга и поняла его состояние, страстно заговорила:

   – Не казни меня, любый! У нас будет сынок! Будет! Я ещё молоденькая тёлочка, я ещё в силу не вошла. А там пойдёт!

Бог пошлёт нам дитя. Ты заслужил это, мой государь, воевода и герой!

Великий князь оттаял душой, он вновь был покорен красотой и страстью Елены. И всё у них поначалу потекло, как должно. Несколько ночей Василий провёл в опочивальне жены. Они миловались, и была близость. Правда, совсем не такая, какой хотелось Елене. Порок её супруга обозначался всё явственнее, он не одаривал Елену детородной плотью.

И прошло два года, но великокняжеская чета оставалась бездетной. Елена к этому времени уже не заглядывала в покои супруга, обитала всё больше на своей половине дворца. Она всё чаще отлучалась из Москвы, ездила по святым местам, молила Бога, дабы он послал ей дитя. Возвращаясь в Москву, она какое-то время кружила близ Василия, иногда увлекала его в свою опочивальню, и они иной раз делили супружеское ложе. Но Елена уже не надеялась на чудо. Ночи, проведённые вместе, не приносили им, кроме страданий и отчуждения, ничего нового. И как-то всё чаще у неё на глазах стал появляться сын конюшего Фёдора Овчины-Телепнёва-Оболенского, молодой красавец Иван. И с каждым разом Елену влекло к нему всё неудержимее. Она стала искать повод, дабы встретиться с ним наедине. Но её побуждения были замечены княгиней Анной, и та не преминула предостеречь дочь. Придя ранним вечером к ней в опочивальню, она жёстко сказала:

   – Ты добиваешься того, к чему пришла Соломония. Тому не бывать! И послушай меня...

Елена уже потеряла всякую выдержку и крикнула матери:

   – Как можно тебя слушать?! Два года назад ты обещала мне избавление от мук, сулила спасение! Где оно? Уж лучше в омут головой, чем каждую ночь быть казнимой одиночеством в холодной постели!

   – Будь благоразумна, великая княгиня. Тогда ещё не настал твой час. Теперь он близко. Но не князь Иван Овчина твой спаситель. Сойдясь с ним, ты погубишь себя и его, а вместе с вами и нас предадут жестокой опале.

   – Что же мне делать? – остановив свой бег перед матерью, спросила Елена.

   – За тем я пришла сегодня, чтобы вразумить тебя. Ноне ты поступишь так, как я велю. Сей же час ты оденешься торжественно и пойдёшь в покои государя. Ты пройдёшь по всему дворцу на виду у всех придворных, будешь с ними ласкова и улыбчива. Ты должна пробудить у них интерес к тебе, который почти угас. С кем-то поговори, пусть кто-то тебя проводит до опочивальни государя. Ты попроси супруга, чтобы он велел принести лучшего вина. Вы будете пить вино, и ты заставишь государя быть весёлым. Вы ляжете в постель и потешитесь. Князья и бояре будут тому очевидцами.

   – Матушка, как можно такое говорить! – вспылила Елена.

   – Можно. Я знаю, что говорю. Сама ты их не увидишь даже при желании.

   – Но чувствовать, что на тебя смотрят?! Нет, тому не быть!

   – Не перечь матери! – крикнула Анна. – Речь не только о тебе, но и о престолонаследнике веду. И не вводи меня во гнев!

   – Я ещё не лишилась стыда, но покоряюсь тебе, матушка. Говори же, что будет завтра, дальше?

   – Завтра ничего не случится. Разве что придворные поговорят о твоей с великим князем ночи. А в четверг мы с тобой утром уедем из Москвы, но куда, о том тебе пока лучше не знать. Семеюшке же скажи, что едешь в Пафнутьев монастырь. – Княгиня Анна сочла, что ей у дочери больше нечего делать и покинула опочивальню.

Елена исполнила волю матери и даже превзошла себя. Она была весела и прекрасна. Когда шла через покои дворца, всем улыбалась и позволила вельможам проводить себя до опочивальни великого князя. За нею последовало не меньше дюжины вельмож и боярынь. И в князе она сумела пробудить страсть, приговаривая при этом: «Вот я уже и не тёлочка, я детородная женщина».

Великий князь Василий забыл все свои огорчения. Елена зажгла в нём молодость. Он страстно целовал её где хотел и говорил: