Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Князь Василий нахмурился, посмотрел на Соломонию с неудовольствием, отошёл от неё подальше и ответил резко:

   – Зачем тебе тяготы пути? Да и мне обуза в ратном деле.

Однако Соломония была настойчива. Она подошла к Василию и глядела на него ласково, с мольбой.

   – Устала я от пышнотелых боярынь, дышать от них нечем. Прошу тебя, родимый, возьми.

Василий не знал чувства жалости и потому не мог её проявить. Но князь подумал, что коль Соломония напрашивается, то у неё есть на то причины и стоит её взять. А доедет она до Пскова или нет, не важно. Важнее другое: вдали от Москвы она будет меньше знать о том, что ей уготовано.

   – Собирайся. Завтра и выступаем, – сказал он сухо.

   – Спасибо, мой семеюшка. – И Соломония улыбнулась мужу.

Она прощала ему всё, даже пренебрежение к ней, кое в последнее время выражалось всё обнажённее. Так было и в эти минуты: вымолвил дюжину слов, а среди них ни одного тёплого, мягкого, все чёрствые. «Да чего уж там, ты, князь-батюшка, меня ещё вспомнишь ласково», – мелькнуло у Соломонии. И она ушла на свою половину дворца, чтобы собраться в путь. Свиту она решила с собой не брать, лишь любимую тётушку боярыню Евдокию да двух челядинок. О том и сказала Евдокии:

   – Едем мы во Псков, тётушка, да боярынь с собой не возьму. Так ли я рассудила?

   – Истинно так, матушка, – ответила Евдокия. В отличие от придворных барынь, она в свои пятьдесят лет была подвижна, румяна и без подбородков и не носила лишних телес. – Нам и легче в пути без ленивых мамок будет, – закончила она.

Князь Василий выезжал в Псков в конце июля. Ехали при нём воеводы, тысяцкие, дьяки разных приказов. Княжеская свита была небольшой, но за спиной у Василия шёл не один конный полк ратников, а два. Счёл он, что с полком может и не управиться с мятежными псковитянами, коих должно наказать примерно.

Путь лежал через Волок Ламский, Старицы и далее на Вышний Волочок. На первый ночлег князь Василий остановился, пройдя Волок Ламский. Лагерь разбили на луговом берегу реки Ламы. Вечер наступил тёплый, тихий. Как стемнелось, князь и княгиня остались в шатре одни. Едва легли на ложе, Соломония приникла к Василию, прошептала:

   – Любый, пришёл наш час. Ноне Матерь Божия с нами, и она утолит нашу жажду. – Руки её были горячи и ласковы, легко гуляли по телу Василия и, казалось, могли возбудить мёртвого.

Но князь Василий не внял ни словам Соломонии, ни её домоганиям.

   – Полно, Соломония, тщетны наши потуги, – сухо отозвался он.

   – Нет, нет, семеюшка, укрепись духом, и всё будет лепно. Ноне нам всё посильно. Слышу голос Матушки Богородицы. «Благословляю вас, дети мои», – речёт она. – И Соломония продолжала жадно, неистово ласкаться, побуждая принять её.

Василий оставался холоден. Не было в нём никакого движения плоти, и, чтобы отделаться от настырной Соломонии, он зло и беспощадно бросил ей в лицо слова, которые в мгновение погасили в ней пылающий костёр страсти:

   – Не льсти себе! Ты дырявый кувшин, и, сколько ни лей в тебя, проку не будет! – Василий встал с ложа, оделся и покинул шатёр.

Соломония же схватила зубами изголовницу, дабы не закричать, и забилась в истерике, в рыданиях. Но вскоре одолела женскую слабость, затихла. Однако не уснула, лежала и думала о своей горькой доле, не ведая, кого винить. Но больше казнила себя: «Да, да, я дырявый кувшин, и никому меня не налить!» И всё-таки самобичевание продолжалось недолго.

Когда в последний раз к ней во дворец привели известную всей Руси ворожею Степаниду Рязанку, она больше часу осматривала Соломонию и всё восхищалась «лепотою её стати», наконец прошептала ей в самое ухо: «Всё при тебе, как у Богоматери. Да того никому возгласить не смею». Соломония от избытка радости сняла с руки золотой перстень с адамантом и сунула ворожее в карман свитки.

   – Прими от моей щедрости за добрую весть, – прошептала она.

И сама потом перебирала все приметы здоровых женщин, расспрашивала о них свою тётушку, у коей было пятеро детей. Да всё сводилось к одному: она такая же, как и те женщины, кои приносят младенцев каждый год.

А вот её супруг, князь Василий, был не то чтобы скопцом, считала Соломония, но семя его не прорастало. Однако этого великой княгине не дано было знать до поры до времени, потому как она себя не испытала до дна.

Утром, как настал час выступать в поход, князь Василий зашёл в шатёр и увидел Соломонию спящей. Он не стал её будить.

Выйдя из шатра, позвал окольничего Ивана Шигону и повелел ему:

   – Как придёт в себя Соломония, проводи её до Стариц, там оставь у князя Андрея, сам же поспеши в Волочок.

   – Исполню, батюшка, – ответил Шигона, мужчина лет сорока, черноволосый, широкоскулый и крутоплечий. Чёрные, чуть раскосые глаза его смотрели на великого князя с подобострастием. Он побывал уже в опале от государя и теперь боялся чем-либо не угодить ему.

Как было заведено князем Василием в походах, каждый раз по утрам он отправлял впереди себя гонца, дабы тот предупреждал по пути, что идёт сам великий князь. Так было и на сей раз: в Старицы с рассветом ускакал его сеунщик.

Все эти дни, пока великий князь собирался в поход и шёл до Стариц, князь Андрей был озабочен тем, чтобы выполнить повеление старшего брата, собрать в своём уделе сто ратников и держать их в седле к тому часу, как явится великий князь в Старицы. Дело оказалось непростое. Наступала уборочная страда, шёл сенокос. Как отнять у многодетной семьи кормильца, ежели он и пахарь и жнец, а уж воин в последнюю очередь? Скажут, что сто ратников не так уж и много. Однако и немало, ежели помнить, что в нынешнем году по весне князь Андрей уже отправил из своего удела в Москву триста ратников. И всё шло к тому, что близился день, когда из Старицкого удела уйдёт в великокняжескую рать последний молодой мужик. При всём этом старицкий конный полк ратников во главе с князем Юрием Оболенским-Большим вот уже несколько лет стоит на береговой службе на Оке в ожидании набегов крымских татар. И некому было пожаловаться на эту несправедливость. Одно оставалось Андрею Старицкому: ждать жестокосердного старшего брата.

   – Костью в горле встали бы тебе мои воины, – ругался князь Андрей, готовясь к встрече государя.

Великий князь появился в Старицах злее обычного. В сумерках долгого летнего дня он въехал на подворье брата и, не сойдя с коня, строго спросил встретившего его Андрея:

   – Где воины, коих велел тебе держать в седле?

   – По избам они, князь-батюшка. Утром чуть свет явятся, как в поход выступать.

   – Ноне я выступаю. Псковичи в измену спешат уйти. Полки мои в движении, – резко пояснил Василий.

   – Худо. Да ты бы сошёл с коня. Чай, не к чужому приехал. В покоях трапеза ждёт.

   – И то сказать – голоден. За день-то маковой росиночки во рту не было. – Князь дал знак воинам, и к нему подбежал стременной, помог сойти с коня.

Андрей был уже рядом, и братья обнялись, вместе направились в палаты. По пути князь Андрей наказал дворянскому сыну Судку Сатину собрать ратников, коих определил на службу великому князю.

   – Шли моим именем всех дворовых по селениям, чтобы немедля выступали в поход. И не забудь к тому же про Фёдора Колычева: быть ему сей же час у меня на подворье.

В трапезной князю Василию принесли таз с водой, он умылся и прошёл к столу, сел в кресло брата. Андрей примостился сбоку. Позвал князя Пронского, самого преданного ему человека.

   – И ты с нами вкуси чем Бог послал, – сказал Андрей своему конюшему.

Трапеза проходила в молчании. Великий князь часто посматривал на младшего брата, словно пытался разгадать, что у того на душе. Он знал, что Андрей не питает к нему тёплых родственных чувств. Знал и причину тому: жил по его воле в чёрном теле, не имея права обзавестись семьёй, вырастить наследников, продолжателей рода. Да нашёл Василий утешение, но не брату, а себе: «Ничего, вот скоро найду себе чадородную, тогда и ему поблажку сделаю». Уже завершив трапезу, князь Василий сказал Андрею:

   – Соломония за мной увязалась в поход, да под Волоком Ламским сомлела. Завтра, поди, князь Шигона доставит её к тебе. Как поправится, отвезёшь её в Москву. Ещё Фёдора Колычева отправь при ней. Дядья просили за него. Пора ему служить в стольном граде при дворе великого князя.

   – Исполню, как велишь, – скупо ответил Андрей. Но сердце забилось чаще, он взволновался. И не будь в трапезной сумеречно, великий князь увидел бы, как изменилось лицо младшего брата. Да было то угодно Всевышнему, чтобы всё случившееся далее между Андреем и Соломонией осталось неведомым некое время государю Василию.

ГЛАВА ПЯТАЯ
АНГЕЛ-СПАСИТЕЛЬ

Покинув подворье князя Андрея Старицкого, Степан и Фёдор Колычевы вышли на берег Волги и, не сговариваясь, направились к монастырю. Им было о чём поговорить. Когда пришли к тому месту, где Фёдор с Ульяной сидели на пне, он промолвил:

   – Вот тут меня и ударили. А больше ничего не помню.

   – Разбойники! Попадись они мне, живота лишил бы не дрогнув, – распалился боярин Степан. – Крест целовать буду, но скажу одно: волею Ростовских с тобой расправились.

   – Батюшка, но ведомо ли тебе, что с княжной Оболенской?

   – Никакой молвы о ней по Старицам не слышно. Уж я и матушку твою понукал проведать Оболенскую. И на двор её не впустили.

У Фёдора тревожно забилось сердце.

   – Беда с ней случилась, батюшка, спасать её нужно! – горячо воскликнул он.

   – Охолонись. От кого спасать? – сердито спросил боярин Степан. – Как вытурят тебя из Стариц, так вольно на улицах и в храме появится. Потому и не лезь на рожон.

   – Не верю я тому, что с ней не случилась беда. И то пойми: ведь она люба мне. И я ей – тоже.

   – Тогда поди и спроси князя Юрия, почему он на тебя в обиде.

   – И спрошу! Ноне же сие сделаю.

   – Ну попытай удачи, попытай! Останавливать тебя не буду. Вот он скоро из монастыря по этой дорожке пойдёт. Тут и жди его, а мне домой пора. Да смотри, поберегись, а то как опять что...

   – Теперь уж остерегусь, разуму прибавили, – отозвался Фёдор.

   – Ну то-то. – И Степан ушёл в город.

Фёдор спустился с обрыва на берег, покружил вокруг пня, попробовал представить, как уязвили его, поискал рыболовную снасть и ни с чем поднялся на дорогу, направился к монастырю, навстречу князю Юрию Оболенскому-Меньшому. Он шёл и думал о тех, кому обязан всем, что случилось с ним и с княжной Ульяной. Он уже знал точно, что с нею приключилось несчастье. В горячей голове молодого боярина рождались всякие замыслы мести за разбой. Он хотел, чтобы эта месть была честной, открытой, потому ему нужно было знать твёрдо, что с ним посчитались Ростовские. За все свои беды он готов вызвать на единоборство любого из князей – отца, сына. Да знал, что ни тот, ни другой не примут его вызов.

Чашу терпения Фёдора переполнила встреча с князем Юрием. Он вскоре повстречался Фёдору на монастырской тропе. В последнее время князь часто ходил в обитель. Вынашивал он тайное желание уйти от мира, принять постриг и служить Богу. Но тому помехой был князь Андрей Старицкий, у которого Оболенский служил дворецким.

Вид у князя Юрия Александровича был удручённый. В пути он не поднимал глаз от земли, словно стыдился смотреть на мир божий. Поодаль от князя шли два вооружённых мечами холопа. Фёдора удивило сие. В прежние времена такого за князем не водилось, чтобы воины сопровождали его. Фёдор поспешил навстречу князю и спросил его с поклоном:

   – Князь-батюшка Юрий Александрович, прости за дерзость, но я хочу знать, что случилось с княжной Ульяной? Даже в храм не ходит.

   – Тебе не следовало возникать предо мной! Прочь с пути, а не то холопов крикну! – гневно произнёс князь.

Но Фёдор не дрогнул и с пути не сошёл.

   – В чём вина моя, князь-батюшка? – спросил он.

   – Зачем появился пред Ульяшей?

   – Но ведь я спасал её от погибели!

   – Лучше бы не спасал, сраму меньше!

   – Нет, князь-батюшка. Ты токмо сей час так считаешь. Погибни Ульяша, ты предал бы меня сатане.

Князь горестно вздохнул, опустил голову и молвил смиренно:

   – Верно сказал. Да нет радости ни мне, ни её матушке, ни ей оттого, что она жива.

   – Прошу Христом Богом, князь-батюшка, скажи, что случилось с Ульяшей? Никому того не прощу!

   – Ничем ты ей не поможешь. Она – чужая невеста. Да не ведаю, будет ли женой, потому как опозорена. Она поругана и обесчещена! – выкрикнул князь, и на глазах у него появились слёзы. Он стоял перед Фёдором поседевший и постаревший раньше времени.

   – Кто учинил то злодейство?! Кто? Я убью того! – воскликнул Фёдор и взял князя за руку.

   – Если бы я знал, кто погубил мою дочь, сам учинил бы суд.

   – Князь-батюшка, сие на совести Васьки Ростовского! Он и есть злочинец! – убеждённо отозвался Фёдор.

   – Окстись, боярин! Как можно жениху такое сотворить! – Князь отмахнулся от Фёдора и медленно побрёл к дому.

Но Фёдор не оставил его в покое.

   – Эх, батюшка Юрий Александрович, ты доверчив и мыслью устал. Ведь твоя сестра Ефросинья уже потеряла надежду стать супругой князя Андрея Старицкого. А батюшка говорил мне: Ростовские потому и затеяли сватовство, что думали породниться с тобой и с князем Андреем через княжну Ефросинью. – Фёдор торопился высказать всё, что ему было ведомо от отца. – А ведь князь ноне прямой наследник престола державы.

   – Господи! – взмолился князь Оболенский. – Полно вам тешить себя надеждами на то, что когда-нибудь князь Андрей наденет мономахову шапку. Уж я-то знаю Василия. Хитрее его токмо татарские цари. – Князь даже остановился. – Василий костьми ляжет, дабы никого из братьев не допустить к трону. Да, он бесплоден. Но он-де иезуит. Он послал челобитную вселенскому патриарху о разводе, он наступает на горло митрополиту Даниилу и добьётся расторжения уз, преступит закон церкви. Судьба Соломонии в монастыре. Он же возьмёт себе в жёны – знал бы ты кого! Он приведёт во дворец дочь колдуньи, аспида в образе прекрасной женщины. А она-то уж найдёт путь к наследнику. Прелюбодейства в ней, женщине литовской и татарской крови, пруд пруди! – Князь вскинул руки к небу. – Господи, избавь нас от этого исчадия сладострастия и порока! Даруй ей смерть лёгкую, но избавь!

Может быть, глас этого бесхитростного и чистосердечного человека дошёл до Всевышнего. Спустя тринадцать лет будущая жена Василия, княгиня Елена Глинская, мать Ивана Грозного, жестокая и беспощадная, умертвившая даже своего родного дядю-благодетеля, была отравлена и скончалась лёгкой смертью.

Фёдор Колычев перекрестился. Он тоже слышал кое-что о нраве будущей великой княгини и потому поддержал Оболенского.

   – Но должно воспротивиться этому браку! – горячо заявил он.

   – Полно, боярин! Василий перешагнёт через всех, кто встанет на его пути. Да ты будешь скоро очевидцем перемен. Теперь оставь меня. – И князь Юрий побудил уйти Фёдора.

Но Колычев ещё молча сделал несколько шагов рядом, словно что-то соображая. Потом его словно обожгло. Он поклонился князю и побежал в город. Он мчался на подворье князей Оболенских, надеясь на то, что успеет до возвращения князя встретиться с княжной Ульяной. Он прибежал к воротам запыхавшись и, к счастью, легко преодолел первый заслон. Холопы, что сторожили ворота, знали, чем обязана княжна боярину, и пропустили его. Велели идти в людскую и там найти домоправительницу Апраксию. Фёдор нашёл её быстро, но уткнулся в неё, как в каменную стену.

   – Иди, иди, гуляй, сокол, по иным дворам, а здесь тебе нет ласки, – заявила Апраксия и загородила всю дверь в княжеские палаты. – Никого зреть не хочет Ульянушка, детка моя. А тебя, позорника, и слышать не желает. Ить, являются то один, то другой!

Фёдор ухватился за последние слова домоправительницы, потянул из неё другие.

   – Кто же так рассердил тебя, Апраксия?

   – Да тебе-то зачем знать? Иди, иди, гуляй. – И Апраксия начала теснить Фёдора из людской своими крепкими телесами.

В этот миг прибежала со двора шустрая молодая девка, а как глянула на Фёдора – улыбнулась и что-то пошептала на ухо Апраксии. Румяное широкое лицо услужницы расплылось в улыбке.

   – Ишь ты! – отозвалась она на шёпот девки и спросила Фёдора: – Так ты и есть тот добрый молодец, что спас нашу детоньку?

   – Я и есть, коль так.

Апраксия осмотрела Фёдора, словно коня на торгу.

   – Экий ты, сын Степанов: и кудряв, и глазаст, и нос не хлипкий. Ох, боярин, смотри, однако: огорчишь Ульяшеньку, быть тебе батогами битым. – И освободила дверь да на девку крикнула: – Что зенки повыкатила?! Кыш на птичник!

Фёдор успел улыбнуться доброй девице, и она убежала. Апраксия взяла его за руку и повела во внутренние покои, а в сенях усадила на лавку и твёрдо сказала:

   – Вот что, сокол мой. Вспомнила я теперь о тебе всё, знаю, что ты для Ульяши. Потому должен знать всю правду.

   – Приму, какой бы ни была, – ответил Фёдор.

   – В ту ночь, как пришла беда, прибежала на подворье сенная девка Грунька, коя ходила при Ульяше, закричала благим голосом: «Ратуйте! Ратуйте матушку-княжну!» Сбежались мы, спрашиваем, а она ни слова толком не может вымолвить. Одно твердит: «Ратуйте! Ратуйте!» А как шлёпнули её по заду, так всё и выложила. Была она с Ульяшей в монастырском посаде, да отпустила её княжна к родителям в деревню. Там и припозднилась. А как возвращалась тем путём, коим с Ульяшей ходила, так и увидела татей, кои через дорогу в лес Ульяшу тащили, там и скрылись. Скопом побежали мы туда, батоги, пищали взяли, а татей уже и след простыл. Только наша доченька, голубушка, на валежине распластана. Как глянули на неё, так и обомлели: носильное на ней в кровушке, летник до грудей порван. Что там было, как все голосили! Да сняли с неё путы, батюшка-князь кафтаном своим укрыл, взяли её, словно пушинку, в возок уложили, что следом с матушкой Еленой прикатил. Привезли, поместили в светёлке. А она, сердешная, как придёт в себя, закричит слёзно, от живота просит избавить. Да накричавшись, снова сомлеет. И так три дня. Теперь лежит словно неживая, от всего отрешённая. – Рассказывая, Апраксия плакала и, только закончив, вытерла передником слёзы.

Фёдор слушал Апраксию, крепко стиснув зубы и сжав кулаки на коленях. В груди у него бушевала ярость. Он был уверен, что поругание над княжной учинил князь Василий Ростовский. И умысел видел Фёдор. Счёл Василий, что из такого хомута, какой он накинул на Ульяну, ей не выбраться. Знал Фёдор, что в Старицах никто другой не опустился бы до насилия над молодой княжной. И теперь Фёдору следовало посчитаться с князем Василием не только за разбойничье, трусливое нападение на него, но и за поруганную честь любимой девушки. А в том, что он любит Ульяшу, Фёдор не сомневался. Теперь же, в несчастье, она стала ему ещё дороже. Ярость слепила глаза Фёдора, в голове кружились мятежные мысли. Он готов был бежать на подворье князей Ростовских и всё предать огню и мечу, потому как, считал он, там все виноваты в том, что содеяно с княжной Ульяной.

Охладило Фёдора одно: с подворьем Ростовских сгорят все Старицы. К тому же знал он, что ни князя Василия, ни его отца в городе уже нет. Кому же мстить? И всё-таки он решил, что от наказания Василию не уйти. Теперь у него не было прав на Ульяну, он не жених ей, а враг. И оставалось одно: найти Василия где угодно и посчитаться с ним. И хорошо бы найти его в Москве, размышлял Фёдор. В стольном граде у него есть братья Михаил, Андрей, Гавриил. Они хоть и не кровные, но в помощи не откажут, ежели понадобится.

Апраксия закончила рассказ со всхлипами:

   – Теперь нашей доченьке свет не мил, лежит она кои дни и никого к себе не пускает.

   – Тётушка Апраксия, но она же назвала меня ангелом-спасителем. Уж как пить дать допустит в светлицу, – молил Апраксию Фёдор.

   – И не проси! И не вводи во грех, пока матушку-княгиню не позвала! – сердилась та.

   – Не надо звать матушку Елену. Скажи Ульяше, что я пришёл. Иди, тётушка, а я посижу здесь тихо.

Фёдор и Апраксия ещё препирались, но, будучи женщиной мягкой по нраву и рассудительной умом, она сочла, что Фёдор не нанесёт её любимице большего урону, в коем пребывала. Да, может, и подвигнет её к жизни, потому как было видно, что княжна медленно угасала. И Апраксия положила на плечо Фёдора тёплую руку.

   – Сиди тут, как мышь. Жди свою судьбу. – С тем и ушла.

Сколько времени минуло, Фёдор не помнил. Он молил Бога о том, чтобы Ульяша проявила к нему милость, позвала-показалась. Наконец Апраксия пришла, и лицо её было светлое.

   – Иди, боярин, княжна Ульяша в милости к тебе.

Фёдор поднялся со скамьи и чуть не побежал.

   – Охладись, охладись, – предупредила Апраксия, – ещё не ведаешь, что тебе уготовано.

Она повела Фёдора сенями, по чёрной лестнице во второй покой и там в небольшой прихожей усадила его на скамью.

   – Жди здесь и дальше ни шагу.

В прихожей, пол которой застилали цветастые половички, было светло, чисто и пусто. Лишь в углу стоял сундук с узорами да у печи широкая лавка, на которой, похоже, спала сенная девица. Фёдор осмотреться не успел, как дверь светлицы открылась и на пороге появилась княжна Ульяна. На ней был сиреневый сарафан, подпоясанный серебряным пояском. Голова ничем не прикрыта. Как увидел Фёдор Ульяшу, так и зашлось у него сердце от жалости. Не было в ней от прежней жизнерадостной отроковицы ничего. Бледное с синевою лицо, испуганные печальные глаза, плечи опущены, руки словно плети. И вся она высохла от худобы.

Ульяна закрыла за собой дверь, прислонилась к ней, и в сей же миг Фёдор шагнул к княжне, опустился на колени и взял её за руки. Она же сказала:

   – Федя, не ищи меня больше. Вот как придёт старица из суздальского Покровского монастыря, так и уйду с нею. – И высвободила руки. – Прощай, ангел-спаситель.

   – Ульяша, не делай невозвратного шага. Я люблю тебя. Вымолви ответное слово, и я пришлю к твоим матушке с батюшкой сватов.

   – Не тешь себя надеждой, Федя. Мне, порченой, нет места в миру.

   – Полно, Господи! Да и есть ли твоя вина в том, что ты попала в руки злодеев? У ног твоих молю: забудь о своей беде, вернись к жизни, данной нам Всевышним, поверь в наше будущее! – И Фёдор, вновь взяв княжну за руки, поцеловал их.

   – Не надо, Федя, не надо! Я недостойна твоей милости. Стыд и срам поедают меня оттого, что я ещё жива. – И Ульяна взмолилась: – Боже милосердный, открой мне свои врата, впусти в Царство Небесное! Открой, дабы не упала головой в прорву!

Фёдор встал и прижал Ульяну к себе.

   – Любая, не тешь лукавого, не убивай матушку с батюшкой, отрекись от чёрных желаний, не сироти нас! Ведь батюшка твой побуждается принять постриг. Да помни и то, что князья Оболенские всегда были мужественны и являли гордость и честь российскую. Да и как можешь ты уйти от жизни, ежели злочинец не наказан и торжествует?

   – Кто тот злочинец, я не ведаю. Только Богу дано знать погубителя моего. Всевышний его и покарает.

   – Ульяша, ты светлая и чистая душа, но твоё милосердие к врагу только урон нашей вере. Я найду его и посчитаюсь с ним в честной схватке. Он ведь и меня огрел.

   – Всё видела и слышала: и как по голове тебя ударили, и как ремнями скручивали. Их было пятеро, все холопы, так мне показалось.

   – Ты узнала их? Чьи они?

   – Нет, не признала бы. Да и как? Все в чёрном, и шлыки закрывали лица. Тут же они и меня схватили, в холстину закутали. Кричать пыталась, так рот зажали, а там вервью перетянули. Я и сомлела. В себя пришла лишь в светлице.

   – Господи, укажи мне тех злодеев, укажи! – взмолился Фёдор. Грудь у него ломило от гнева и ненависти. И показалось ему, что он сокрушил бы дюжину врагов. Да и сокрушил бы, потому как с детских лет был приучен к настоящему мужскому делу. Ещё там, в Деревской пятине на Онеге, Фёдор выстаивал с мужиками вровень на заготовке леса от зари и до зари, не уступал в сноровке, когда отёсывали брёвна, ставили срубы. – Господи, укрепи наш дух в одолении зла и нелюди!

Ульяна сильнее прижалась к Фёдору. Тепло и сила, исходящие от него, волнами перекатывались в её ослабевшее тело. И она почувствовала, как всё в ней оживает, всё раздробленное срастается. Под руками Фёдора она выпрямилась, плечи её поднялись, шея расправилась. Волны подошли к её лицу, и с него исчезли бледность и синь. А волны катились всё выше, и посветлело в глазах, они зажглись, заискрились. И сердце её наполнилось жаром. Ульяна забилась под руками Фёдора, но не тревожно, не от горя, а от прихлынувшей нежности к ангелу-спасителю. Она заплакала легко и радостно. Да и как могло быть по-другому, ежели он вновь вытащил её из безысходности и печали, уныния и отчаяния! И Ульяна подумала: «Как бы всё ни сложилось дальше, но, пока он согревает меня, пока отдаёт свою силу, послужу ему всем естеством своим, и душою и сердцем. Встану рядом с ним пред лицом всяких бед и напастей».

Фёдор почувствовал изменения в Ульяше и больше не возносил горячих слов, не грозил кому-то, ещё неведомому. Его тёмно-синие глаза смотрели в бархатные озера Ульяши, и сердце его заходилось от нежности. И она не спускала с него глаз, и губы её приоткрылись в улыбке. Они порозовели, в них билась уже горячая кровь. И волны тепла и силы теперь уравнялись. Они и в Ульяше вздымались и перекатывались в Фёдора, захлёстывали его по самое горло. И ему захотелось пролить слёзы. Но он сдержался, потому как знал, что не только в горе, но и в радости мужчине должно держать глаза сухими. Время потеряло для них смысл. Уже канула в Лету печаль, протекли реки горя и уныния. Наступила вечность покоя, нежности, безмятежного полёта. Время утратило над ними власть. То, что вершилось месяцами, годами, они одолели за мгновения. Нерасторжимо связались их узы. И теперь в их телах, хрупком и слабом Ульяши, сильном и прочном Фёдора, родилась одна большая и чуткая душа. Теперь их желания, взгляды, побуждения зарождались на одном древе. И пришёл миг, когда они вместе подумали о житейском, о том, что явилось им из далёкого прошлого, возникло в дикой мерзости, которая чуть не погубила их. Ульяша и Фёдор сошлись в своих мыслях, как если бы думал кто-то из них один: «Вот только дитя от злодейского семени нам не надо. Да справимся и с этой напастью. Есть же бабушка-ворожея Степанида Рязанка. Она изгонит травками злое семя».

Той порой, как Ульяша и Фёдор избыли две вечности, пробудилась от сонного наваждения Апраксия, что коротала время на широкой лавке в светлице.

   – Ахти, эко я в дрёму упала! А голуби-то мои не упорхнули?

Да как поднялась, как понесла на своих коротких ногах восемь пудов телес, так чуть не выломила дверь в светлицу, благо спиною к ней стоял Фёдор. Он всё-таки испытал крепкий удар, пошатнулся. Вывалившись из покоя, Апраксия чуть было не упала, но Фёдор успел подставить ей своё плечо.

   – Ахти меня, – запричитала вновь Апраксия. – Грех попутал непутёвую, задремала и помстилось мне, что голуби-то мои улетели. Ан нет, вы здесь и в радости. А не то матушка Елена с меня шкуру спустила бы.

   – Полно, мамка, от кого и куда нам улетать? – весело ответила Ульяна.

Апраксия ещё сотрясалась и голосом и телесами, а Фёдор и Ульяна по-детски звонко и беззаботно смеялись над нею. И суть смеха юных душ дошла до неё, она сама улыбнулась да кинулась к Фёдору, обняла его и поцеловала, навзрыд произнесла:

   – Сокол ты мой несравненный! Вот уж истинно ангел-спаситель! Лед-то, лёд-то растаял в грудях у моей детоньки. Земной поклон тебе, сокол ясный! – И бухнулась в ноги Фёдору.

В сей миг на лестнице появилась княгиня Елена. Её лицо, ещё не увядшее, красивое даже в горести, вдруг засветилось удивлением, потом улыбкой. Она поднялась в прихожую и привлекла дочь к себе, прижала к груди. Заплакала.

Ульяша вытирала ей ладонями слёзы и утешала:

   – Матушка, мне хорошо! Матушка, возрадуйся вместе с нами!