Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

   – За такими стенами токмо от воровской ватажки можно обороняться, но не русских ратников. Сам знаешь.

Князь Андрей в душе согласился. Стены были невысокими и гнилыми. В любом месте их можно было прошибить еловым комлем, не говоря уже о дубовом таране. Овчина добавил горечи Андрею:

   – Что уж тут говорить, княже, мои рынды возьмут в руки длинные берёзовые дрюки да с разбегу и перемахнут через эти стены.

И с этим согласился князь Андрей и теперь уже из норова делал вид, что ему всё нипочём. Однако твёрдо знал, что у его полутора тысяч ратников не было никаких надежд на то, чтобы выстоять хотя бы один день перед силой, испытанной в сечах с татарами. Десять тысяч воинов князя Овчины-Телепнёва-Оболенского накроют крепость, как стая коршунов гнездо наседки. А что дальше? Отдать на расправу шесть тысяч беженцев – женщин, детей, стариков? Не смертный ли грех возьмёт он на свою душу?

   – Ладно, воевода, утро вечера мудренее. Завтра и поговорим начистоту, – предложил наконец князь Андрей.

   – Лучше и не придумаешь, – согласился Овчина. – И то сказать, две ночи без сна.

Так прошли сутки в игре-ловчении между князем Андреем и воеводой Овчиной. А на исходе следующего дня Иван Овчина выложил князю Андрею то, что породило в его душе страх. Он понял безысходность своего положения. Андрей и Иван поднялись в этот час на сторожевую башню возле главных ворот крепости.

   – Ты меня прости, князь Андрей, за дерзкое слово, но сказано оно будет не токмо от имени великого князя, но и от тысяч россиян, твоих подданных, коих ты загнал в сие место, словно скот, – жён, детей, стариков. Что ты ждёшь теперь от судьбы? Смертного боя? Ежели жаждешь, будет тебе бой. Там, – Овчина показал на подступающий к крепости лес, – ждут своего часа пять тысяч воинов. Ещё пять тысяч на подходе. И они пойдут на приступ, как только завтра на рассвете мы не выйдем с тобой им навстречу. Таково у них повеление от меня. Они ворвутся в город и убьют всех твоих воинов и сотни старичан. Они, может быть, разорят сей древний русский град. И всё это ради твоего призрачного права на великокняжескую корону. Какой же ценой ты хочешь её добыть? И достоин ли ты её, ежели Русь не за тобой?

Князь Андрей слушал молча. Его бледное лицо покрылось холодным потом. Наконец он не вытерпел словесного истязания, закричал срывающимся голосом:

   – Замолчи! И слушай теперь меня! Знаю, ты никому не донесёшь моих речей, потому как останешься здесь без головы. Я своей рукой снесу её! Но слушай же! Сказано слово князя Михаила Глинского, что сын Елены не сын моего брата, князя Василия. Он прелюбодеич, как и сын Соломонии, отцом коему я. Потому и престол должен быть за мной! И ты, ежели хочешь жить, послужишь мне. Мы пойдём с нашей ратью к Новгороду и там, в Рюриковом гнезде, возгласим стольный град всея Руси. И уж оттуда пойдём с тобой на Глинских, кои есть литовские враги святой Руси, а ты истинный россиянин. Теперь выбирай: либо поддержи законного государя, либо ищи себе место для могилы. Вот и вся моя речь.

   – Сказано красно, – спокойно заметил Овчина. – И было бы всё по-твоему, если бы тебя признала Русь. Ведь твои грамоты, твой клич не пробудили в россиянах жажды постоять за тебя. Чего же ты добиваешься? Чтобы я стал клятвопреступником, нарушил крестное целование? Нет, тому никогда не быть. Можешь лишить меня головы сей же час. Но утром всё равно потекут реки крови. Вот и выбирай: либо тысячи убитых на твоей совести, либо ты идёшь со мной в Москву. Я готов к тому и другому. – Овчина обнажил саблю, положил её рядом с князем Андреем и ушёл из сторожевой башни, спустился вниз, затерялся на площади среди беженцев.

Князь Андрей провёл на сторожевой башне ещё больше часа. Думы его были горькими. И, оставаясь честным россиянином, человеком, отзывчивым на чужую беду, он признал правоту Иваны Овчины: нельзя ценою тысяч жизней добиваться себе великокняжеской власти. Согласился он и с тем, что Русь не за его спиной. Города и правда не отозвались на его клич. От отчаяния он закрыл руками лицо, глаза и ужаснулся, увидев кровавую реку, кою запрудили тела убитых.

Будучи по нраву добросердым, сострадательным человеком, он растоптал жалость к себе, понял призрачность своих желаний: не быть ему великим князем. И покорился судьбе, желая лишь одного: чтобы сыну Владимиру и матери малолетнего чада сохранили жизнь.

Перебрал князь Андрей в душе многое другое. О Старицах своих погрустил, в коих провёл почти всю свою жизнь. Единственную любовь свою вспомнил, ласковую и нежную Соломонию. И о сыне потосковал, которого нажили с нею и которого так и не довелось увидеть. Припомнил всё печальное и грустное. «Эх, братец Васенька, отнял ты у нас радость! Мучимый одной жаждой творить зло, ты и сам при жизни попал в пекло ада! Проклял бы я тебя, дабы на том свете покою не было, да грех на душу не хочу брать!» И тяжело, словно на деревянных ногах, опираясь на саблю Овчины, Андрей Старицкий спустился с башни и пошёл проститься с сыном и женой. Прощание было тяжёлым, но коротким. Княгиня Ефросинья, как ни старалась сдержать себя, по-бабьи заголосила, сынок следом заплакал. Князь Андрей трижды поцеловал их и наказал:

   – Возвращайтесь в Старицы, живите тихо. Я скоро вернусь, Бог даст. Ну а ежели и останусь там, знать, Всевышнему так угодно. И ты, Ефросиньюшка, помолись за меня. И сынку Владимиру накажи молиться, как подрастёт. – С тем и ушёл, оставив в колымаге саблю Ивана Овчины.

Конюший Овчина видел движение князя Андрея, всё понял и с облегчением вздохнул. Велел запрячь свежих коней в колымагу наместника Тита Кротова, уселся в неё и терпеливо ждал князя Андрея.

Последний удельный князь Рюрикова корня не задержался в Старой Руссе. Воеводам Фёдору Пронскому и Юрию Оболенскому-Большому он дал короткий совет:

   – Ведите ратников на береговую службу, там им будет покойнее, нежели в Старицах. Князь Овчина должен пропустить вас. – И ушёл к колымаге, которую, как он понял, Иван Овчина приготовил для него. Никем не провожаемый, сел в неё и отрешённо молвил конюшему: – Гони. Да скажи своему воеводе Ивану Воротынскому, чтобы пропустил моих ратников на береговую службу. За ними вины нет.

   – Верно сказано. И я исполню твою праведную просьбу, Андрей Иванович.

Колымага тронулась, но кони шли тихим шагом, дабы не всполошить беженцев. И вот уже она выехала за ворота, от которых начинался путь к Москве, к исходу жизни князя Андрея Старицкого. Его судьба оказалась схожей с судьбой многих замученных и убитых, достойных лучшей участи россиян времени правления Елены Глинской.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В БЕГАХ

Вечерело. Стояла теплынь. По пыльной дороге на усталых конях медленно ехали два всадника. К ночи они добрались до опустевших Стариц, встретив на пути лишь трёх монахов из Покровского монастыря. По улицам города бродили бездомные собаки и кошки. На дворах всюду виднелось разорение. Похоже, что нашлись ночные тати и вольно погуляли в брошенных в спешке жилищах. Там было чем поживиться.

Воины ехали по улицам молча. Фёдор даже стиснул зубы, дабы не зарычать от злости и гнева на тех, кто заставил горожан покинуть родные стены. Он спешил к родным палатам, его влекло туда неодолимо, хотя разумом и понимал, что там его ждут пустота и отчаяние. И в какую же радость, в восторг он окунулся, когда увидел, что его родители не покинули Стариц, что они всей семьёй дома, а с ними и его Ульяша с малым сынком! Встречать путников выбежали все до последнего челядинца. Отец и мать обнимали его и разом целовали, матушка плакала, причитала: «Родимый, цел, живёхонек!» Наконец к Фёдору подошла Ульяша, прижалась к его груди и замерла, подняв к его лицу счастливые, полные любви, нежности и слёз глаза.

   – Как вы тут, родимые? – спросил Фёдор. – Почему не ушли?

Боярин Степан, опустив голову, ответил:

   – Болями маялись, оттого повременили покидать родное гнездо. Да и надобности не видели в том.

Фёдор принял сказанное отцом за полуправду: болеть ни матушка, ни батюшка не думали. Вот и ложь, да малая. А суть в том, что боярин Степан, хотя и не любил Глинских, но присягал на верность великому князю и не хотел ему изменять. И чтобы не ворошить «сухое сено», он торопливо сказал:

   – Я сей миг баньку велю истопить. Грязь дорожную смоете. – С тем и ушёл.

И у матушки нашлись дела.

   – Накормить вас надо, родимые. Поди, аки волки голодные, – засуетилась Варвара и поспешила на кухню.

Фёдор попросил Доната отвести коней на конюшню, остался вдвоём с Ульяшей. Да не желая стоять во дворе, повёл её в палаты.

   – Говори, любая, как тут маялась?

   – Да никакой маеты, мой сокол. Мы со Стёпушкой не хвораем, растём, сил набираемся. Спит он, да посмотри на богатыря – дитя крепкого корня. – И Ульяна повела Фёдора в детскую опочивальню.

Отец склонился над кроваткой. Сынишка правда поднимался богатырём лобастеньким. Фёдор ощутил в груди нежность. Шептал: «Ну есть Аника-воин!» Погладил мягкие, как чистый лён, волосы. Хотелось взять дитя на руки, прижать к груди, излить отцовскую ласку-любовь. Но сдержался. Да и Ульяшу не терпелось приласкать, окунуться в тепло её души, в близость.

Однако Фёдору не удалось в эту ночь погреться возле любимой жены. Едва он смыл дорожную пыль-грязь, попарился в жаркой бане, квасу вволю напился, как в предбаннике появился отец. Он был без меры обеспокоен.

   – Федяша, ещё не ведаю, но, побуждаем опасениями, скажу: новая беда в Старицы ползёт.

Фёдор поспешил одеться. Широкогрудый, мускулы на руках и на груди, словно голыши-катыши. Да рана на правом боку от татарской сабли так и осталась синей. И напомнила она Степану, как близко от смерти был его сын. Теперь вот новая угроза впереди, может, более жестокая и неотвратимая.

   – Говори, батюшка, что за беда? – поторопил отца Фёдор.

   – С московской дороги примчал мой человек, сказывает, что вёрстах в тридцати встали на отдых ратники. Их не больше сотни. Да с ними дьяки Разбойного приказа. А старший над ними – князь Василий Голубой-Ростовский.

   – Эка мерзость! – воскликнул Фёдор. – Выходит, катовать идут.

   – Не иначе. Но князь Андрей пришёл в Новгород? – спросил Степан.

   – Нет, батюшка. Ему туда путь заказан. Потому мы и вернулись. Думали встретиться на московской дороге с князем, но она оказалась пустынной. Ан видели мы, как сотни три воинов рысью прошли на Старую Руссу. Может, прежде туда и князь Андрей свернул.

   – Поди, так. Не пропал же, как игла в стоге сена. Потому, сын мой, с перелётом Васькой тебе нет резону встречаться. Он тебя в хомут возьмёт.

   – Да уж как пить дать, когда начнёт в Старицах людишек перебирать, – согласился Фёдор.

   – Уходить тебе надо, Федяша.

   – Я-то уйду, а как вы, как Ульяша с сыном?

   – За меня не бойся, я крестного целования не нарушал. А Ульяшу с тобой спроважу. Сей миг крытый возок обряжу, в нём и уезжайте не мешкая. Как спросят из Разбойного, скажу, что ты на береговой службе, а Ульяша с родителями ушла.

   – Дай Бог обвести вокруг пальца ката Ростовского, – молвил Фёдор.

Наступила ночь, а в доме Колычевых всё было в движении. Собирали в дальний путь семью, потому налегке не уедешь. Возка не хватило. Ещё подводу снарядили с парой лошадей. И когда ночь уже перевалила на вторую половину, Фёдор и Ульяна с сыном, а с ними верный побратим воин Донат распрощались со всеми и покинули город.

Обнимая в последний раз сына, боярин Степан наказал:

   – Иди на Берново. Там брод. Как Берново пройдёшь, пересеки московскую дорогу. Держи путь на Бежецкий Верх, минуя деревни и починки. То безопасно.

   – Так и сделаю, батюшка, – ответил Фёдор, выезжая со двора. Ему суждено будет вернуться на этот двор спустя двадцать с лишним лет. Донат же больше не увидит Стариц. Он сложит голову за други своя.

За остаток ночи Фёдор сумел добраться до Бернова, миновал в рассветной дымке пустынную улицу села, пересёк московскую дорогу и облегчённо вздохнул. Ульяша и Степа мирно спали. Позади иной раз покрикивал на лошадей Донат: «Но, милые!» В душе у Фёдора наступил покой, и он запел на манер заонежских охотников бесконечную песню о том, что чувствовал и видел вокруг:

 
Еду, еду я в дальний путь,
Небо синее надо мной.
Все тревоги, печали все
Пусть останутся за спиной...
 

Путь впереди лежал долгий, но Фёдор верил, что песен, кои рождались в душе, ему хватит на всю дорогу.

Конная сотня князя Голубого-Ростовского появилась в Старицах в полдень. Василий по-хозяйски въехал на подворье палат князя Старицкого, велел сотне располагаться там, где жила дворня, сам с дьяками занял хоромы князя Андрея. В тот же день дьяки с воинами обошли все дома, где оставались горожане, записали их для памяти. Теперь Василию надлежало ждать, когда в город вернутся беженцы. А то, что они вернутся, Василий знал доподлинно от гонца, который мчал из Старой Руссы к государыне Елене.

Там, в Старой Руссе, после отъезда князя Андрея в Москву воевода Иван Воротынский вошёл в город и вместе с князем Юрием Оболенским-Большим распределил всех ратников князя Андрея по своим сотням. Через день московская рать покинула древний город и прямым путём, минуя Москву, ушла на береговую службу. Беженцам из Стариц было сказано Воротынским коротко:

   – Вы вольны, где вам быть, куда идти.

Однако старицкие удельщики не враз захотели свободы. Они упросили княгиню Ефросинью встать над ними и вести на родные подворья.

Потому князь Василий Ростовский неторопливо готовился к встрече злочинцев, преступивших крестное целование. И был у него длинный список всех, кого следовало заковать в железа и под стражей доставить в московские сидельницы. И первым в том списке был князь Юрий Оболенский-Меньшой, который по горькой иронии судьбы мог стать его тестем. Не обошёл злой рок и князя Юрия Оболенского-Большого, князей Пронского и Ших-Черятинского, боярина Палецкого и боярина Умного-Колычева. Схвачены будут Андрей и Гавриил Колычевы. За отъезд из Москвы к старицкому князю они будут биты кнутом в Москве, а позже – казнены. И было велено князю Василию Голубому-Ростовскому семьи всех опальных вельмож выселить в дальние пустоши, многих постричь в монашество. Не миновала кара и княгиню Ефросинью. Ей был уготован монастырь, а малолетнему сыну – ссылка в северные земли. В Разбойном приказе не забыли и об имуществе опальных старичан. Всё оно уходило в великокняжескую казну вместе с землями и поместьями.

Степана Колычева злой рок обошёл. Он и жена Варвара проживут в Старицах до преклонных лет, но так и не встретятся со своим старшим сыном. Тот будет уже не Фёдором, а игуменом Филиппом. Однако то случится не скоро.

Пока же Фёдор с женой и сыном, с побратимом Донатом уходили всё дальше от опалы и волею судьбы миновали её. Колычевы и Донат добирались в Заонежье долго. Да и спешить им было не к чему. К тому располагала благостная летняя пора северных земель. Облюбовав где-нибудь в леской глухомани поляну близ реки, они сооружали шалаши и жили в них по нескольку дней. Если было вблизи торговое село, Фёдор отправлял Доната за покупками. Он брал съестные припасы, скобяные изделия, в коих нуждались в любой северной деревне. Так вскоре Фёдор и Донат без помех для себя сходили за торговых людей – коробейников.

На душе у Фёдора, однако, было неспокойно. Другой раз, сидя вечерней порой у костра и наблюдая за Ульяшей, которая готовила кулеш или гречневую кашу, он думал о том, что ждёт его завтра, через месяц, через год. И ничего отрадного не видел в туманном будущем. Знал он, что, уж если кто на Руси попал в немилость к государю, кого предали опале, тому не схорониться и на краю света. Потому как нет в мире более дотошных шишей, доглядчиков, послухов, чем в России. От этих коварных и жестоких проныр спрятаться было невозможно. Но мрачные размышления посещали Фёдора редко и ненадолго. Он умел изгонять их взмахами топора. Встанет от костра, возьмёт топор и убежит в лес, там вырубит острогу, вернётся к костру, вервицу-смолянку сделает, зажжёт её, скажет Ульяше:

   – Спроворю рыбки на уху. – И убежит к реке, делая всё искромётно.

И часа не проходит, а он уже возвращается, приносит двух налимов, сазана и отдаёт их Донату.

   – Разделайся, любезный, с ними.

   – Ну и провора, Федяша, – ласково улыбнётся Ульяна.

От тёплых слов любимой на душе у Фёдора вовсе наступало просветление. «Проживём! Будет у нас праздник души!» – думал Фёдор. И вновь искал себе дело, зная, что за работой любая тоска-печаль прячется в нору, как мерзкое животное.

И пришёл день, когда беглецы ступили на заонежскую таёжную землю, коя раскинулась до самого Белого моря и сама была похожа на безбрежное море. Лесную заимку Игната Субботы путники нашли не враз. Три дня искали её близ Онежского озера. Она же стояла вёрстах в двадцати на берегу небольшого таёжного озерца, очень похожего на зеркало в изумрудной лесной оправе. И называлось то озерцо Кумжевым, потому как в нём было тесно от краснорыбицы кумжи. Игнат Суббота потом скажет: «То мой амбар, и закрома в нём не вычерпаешь».

Игнат встретил гостей радушно. А как узнал, что Фёдор сын Степана Колычева, и вовсе возрадовался:

   – Степан Иванович мне за батюшку родимого и спаситель мой и благодетель.

Фёдор не допытывался, за что Игнат называл его отца так лестно. И понравился он Фёдору с первого взгляда: кряжистый, широкоплечий, с опрятной бородой, с голубыми зоркими глазами и улыбчивый. Он расположил к себе не только Фёдора, но и Доната, человека осторожного, и чуткую Ульяну. Навстречу гостям вышла из дома вся большая семья Игната, встала рядом с ним жена-северянка, белолицая и в свои сорок годков статью на девицу, свою старшую дочь, похожая. Ещё возле матушки Ефимьи встала дочь-отроковица, а за ними – четыре отрока-сына, старшему из которых – крепышу, в отца, – минуло четырнадцать лет. Игнат и Ефимья выступили вперёд, поклонились гостям и враз сказали:

   – Милости просим в нашу избу, гости желанные.

И гости поклонились хозяевам. Фёдор о главном молвил:

   – К тебе, Игнат Суббота, прислан я батюшкой боярином Степаном Ивановичем Колычевым, а со мной семеюшка Ульяна и побратим Донат. Просил мой батюшка порадеть за нас посильно. А мы обузой не будем.

   – Истинно порадею, – отозвался без сомнений Игнат. Да глянул на Ефимью, и всё на заимке пришло в движение.

Сыновья тут же лошадей с возами отвели под навес, распрягать взялись, жена и дочери в избу ушли – стол накрывать. Игнат, как радушный хозяин, отдохнуть гостям предложил:

   – Умаялись, поди, с дороги, идёмте в покой. А я пока баню спроворю.

   – Не спеши, радетель, вместе и затопим баньку. На дом вот смотрю. Не так уж давно и поставил. Славные хоромы.

Фёдору были знакомы заонежские избы. Ничем они не походили на хатёнки средней полосы России и справедливее бы величались дворами-усадьбами. У Субботы был шестистенный дом на высоком подклете, с тёплым жильём для большой семьи, с каморами, амбаром, погребом, поветью, хлевом для скота и конюшней – все под одной крышей, всё для блага северянина. Налюбовавшись домом, Фёдор вместе с Ульяной и Донатом поднялись на высокое крыльцо, вошли в просторные сени, из них в горницу, светлую и чистую.

Миром-ладом началась жизнь беглецов на заонежской заимке. И никто из них, даже княгиня Ульяна, не чурался простой крестьянской работы, всему прилежно учился у рукодельных Игнатовых домочадцев. Ульяна научилась доить коров, сбивать масло, задавать скотине корм, стирать бельё. Всё у неё ладилось. Да и сама она обучила дочерей Игната вышивать узорами парсуны и пелены. Фёдор и Донат каждый день чуть свет уходили в лес вместе с двумя старшими сынами Игната заготавливать дрова, дабы по первому снегу ввезти их. Ещё рыбу вяленую впрок припасали, коров пасли, грибы собирали, сушили, солили. В лесу их было так много – боровиков, груздей, рыжиков, что глаза разбегались. И терялись грибники, каким отдавать предпочтение. Донат увлекался сбором грибов и ягод больше других, а всё потому, что такой же охотницей оказалась старшая дочь Игната Ксения. Молодой воин с первого дня появления на заимке не сводил глаз с пригожей северянки и однажды, в ночной маете, понял, что полюбил Ксению. Завздыхала и она по парню. Глянет на него своими большущими тёмно-синими глазами да и зардеется, как маков цвет.

Кончилась благодатная летняя пора. Леса оделись в багрянец, в тёплые страны улетали перелётные птицы. На Кумжевом озере на ночь собирались тысячи гусей, уток да и лебеди, случалось, ночевали. Игнат не охотился на отлётную птицу. Убьёшь ненароком вожака – вся стая погибнет, считал он.

На Покров Пресвятой Богородицы выпал первый снег. Порадовались ему, а он день-другой полежал да и сошёл, оставив слякоть и неуютность. Игнат в эту пору начал готовиться к зимней охоте. По своим приметам он знал, что в нынешнем году у всех пушных зверей большой помёт вышел, потому быть богатой охоте на белку, на соболя и куницу.

Фёдор тоже загорелся желанием поохотиться, ещё ближнюю тайгу посмотреть, выбрать себе место для своей заимки. Не век же вековать на чужом подворье. Спросил Игната:

   – Ты меня возьмёшь на охоту?

Суббота стоял за верстаком, готовил стрелы. Ответил после долгой паузы:

   – Я ухожу в тайгу на месяц-на полтора. Охота удачна в самую стужу. Есть у меня избушка, да больше при костре ночи коротаю. Выдюжишь – пойдём.

   – Обузой не буду.

   – Коль так, готовься.

А перед тем как Игнату и Фёдору уйти в тайгу, появился на заимке торговый человек из Новгорода, юркий, пронырливый приказчик Аким. Он приехал, чтобы загодя договориться с Игнатом о купле-продаже пушной рухляди. И всё было, казалось, понятным, да лисьи глаза его бегали по горнице с каким-то злым умыслом. Он то присматривался к Фёдору, то в Доната стрелял зенками. Да и Ульяну обшарил глазами, как появилась со Стёпой на руках.

   – Гости-то дальние у тебя, Игнатушка.

Игнат заметил проныре:

   – Ты охолонись и не зыркай на моих сродников. Мог бы и раньше увидеть, ежели бы по весне приехал.

   – И то, и то, – согласился Аким. – Да я, батюшка Игнат, как в прежние годы торги вели, хочу твоим словом заручиться на сию зиму. Времена ой как перекосились, – частил он.

   – Так ведь в прошлом-то году ты, Аким, в обман пустился. За оставшуюся у меня рухлядь псковитяне полторы твоей цены дали.

   – Торг он разный бывает, а коль обмишулился, так ноне покрою. Важно, чтобы рухлядь была достойная.

   – То моя забота.

После ночёвки Аким уехал на другие заимки. А у Фёдора появилось в душе смутное предчувствие беды. Аким показался ему вовсе не торговым человеком, а шишом-пронырой, доглядчиком. Потому как с лисьей мордой в торговом ряду долго не проживёшь, размышлял Фёдор, и идут такие на службу к приставам.

Но прошёл месяц, в течение которого Фёдор спал вполглаза, ловил ночные шорохи, а жизнь на заимке шла своим чередом. Фёдор с Донатом вывезли из леса дрова, заготовили брёвен на амбар, начали ставить его. Дни пролетали в трудах и заботах, и незаметно наступило Рождество Христово. Отпраздновали его чинно. Зажгли лампады перед образами, помолились иконам, за столом посидели, хмельного пригубили. А как ушла Рождественская неделя, Ефимья взялась укладывать охотничьи торбы. И вот уже их уложили в лёгкие сани и сборы закончены, колчаны полны стрел, лыжи натёрты воском. Две лайки нетерпеливо рвались в лес. Пора в путь. Но Фёдор вот-вот готов был признаться, что у него пропал охотничий пыл, что он хотел бы остаться на заимке, дабы защитить своих близких от беды, которая, как ему казалось, приближалась к лесному гнезду. Да как сознаться в своих предчувствиях, коль сие стыдом обернётся? И Фёдор зажал душевное смятение в кулак. Лишь прощаясь с Ульяшей, горячо прижал её к груди, многажды целовал и шептал:

   – Ты поберегись, и Стёпушку защити, и Доната от дому не отпускай.

   – Мы побережёмся, родимый, побережёмся, – отвечала Ульяна.

   – А мы, может, и раньше вернёмся, после Крещения и прилетим.

С тем и покинул Фёдор заимку. А вскоре рядом со спокойным Игнатом развеялись у него все страхи-опасения. Сказочно красивый и таинственный лес бодрил дух, вливал силы. Охота началась удачно. С утра до сумерек били белку. Собаки то и дело оглашали лес призывным лаем. И летели в цель меткие стрелы, и падали на снег пушистые зверьки. Фёдор лишь поначалу уступал Игнату в меткости стрельбы, да вскоре наловчился, и редкая стрела летела мимо цели за «молоком». Кроме белки, изредка удавалось выманить из дупла горностая. Попадались и соболи, но за этим ловким и хитрым зверьком охотникам приходилось изрядно побегать. Случалось, до десяти вёрст продирались через чащу, и напрасно.

   – Ишь какой проныра, – возмущался Игнат и прятал в колчан стрелу.

На исходе третьей недели Фёдор проснулся среди ночи, чего ранее никогда не было. Он увидел кошмарный сон. На лбу у него выступил холодный пот, щемило сердце. Будто наяву он узрел, как на заимке горит баня, а в ней мечется от окна к двери Ульяна с сыном на руках. Пламя вдруг вырвалось из-под тесовой кровли, объяло всю баню, она превратилась в восковую свечу и быстро догорела. Поднялся ветер и разнёс пепелище. Фёдор громко застонал, схватился за голову. Он поверил, что сон вещий.

Проснулся Игнат, спросил:

   – Чем маешься?

Фёдор поделился с ним тем, что увидел во сне, и воскликнул:

   – Господи милосердный, пусть это будет лишь адово сновидение!

Игнат, однако, сказал:

   – Иди на заимку. Возьми Грая, он доведёт тебя.

И Фёдор суетливо, но всё-таки быстро собрался в путь. Игнат вышел из зимника следом и наказал собаке:

   – Беги к Ефимье, Грай! К Ефимье!

Умный пёс повилял хвостом и, как только Фёдор встал на лыжи, натянул поводок. Фёдор оттолкнулся палкой, заскрипел под лыжами снег, и вскоре горемыка пропал между деревьями. Грай и Фёдор бежали без устали до полудня, потом упали в изнеможении под елью, немного отдохнули, Фёдор накормил Грая, и они побежали дальше. Впереди была ещё половина пути.

Сон Фёдора оказался вещим.

В минувший полдень на заимке появились две пароконные упряжки. Кони примчались к самому крыльцу, и из крытых саней выскочили пять воинов. Трое, с саблями наголо, ринулись в дом. Они влетели в горницу, где семья Игната собралась на трапезу. Здесь же была и Ульяна с сыном. Женщины в страхе замерли, дети испугались, и старшие попытались убежать.

   – Всем сидеть! – крикнул матёрый бородатый воин, похожий обликом на чёрного ворона. – Кто княгиня Ульяна Оболенская? Ко мне!

В простой крестьянской одежде Ульяна мало чем отличалась от Ефимьи и Ксении. Но старший воин отметил её, крикнул:

   – Вот ты быстро одевайся!

   – Зачем? Что вам надобно? – наконец собралась с духом Ульяна. – Я никуда не пойду без мужа!

   – Где боярин Фёдор Колычев? – спросил Ворон.

   – Он в Новгороде, – не замешкавшись ответила Ульяна.

   – Ложь сие, – возразил Ворон. – Нет его в Новгороде. Мы оттуда по государеву делу. Ты и муж твой – клятвопреступники. Быть вам перед государевым судом. – И Ворон схватил Ульяну за руку, потащил из горницы.

На беду заголосил Степа.

   – Пусти, злочинец! – закричала Ульяна и вырвалась из рук Ворона, рванулась к сыну. – Дитятко! – крикнула она и тут же осеклась. «Господи, да они же и сынка изведут!»

Но было уже поздно. Ворон распорядился:

   – Тишка, возьми змеёныша! – Сам крепко ухватил Ульяну за руку и заломил её за спину.

Воин, что был моложе Ворона, взял с лавки нагольный тулупчик и накинул его на плачущего Степу. Ефимья кинулась защищать его.

   – Это моё дитя! – крикнула она.

Но третий воин встал на её пути и сильно толкнул. Ефимья упала на лавку близ печи.

   – Сиди, пока и тебя не увели, – зло бросил он.

Воины наконец выбрались в сени, уводя Ульяну и унося её сына. В это время Донат, который ладил топором корыто в нижней клети, услышал шум-крики наверху и, как был с топором в руках, взбежал по лестнице. Увидел воинов и с криком: «Эй, тати, берегитесь!» – взмахнул топором, опустил его на плечо Ворона, рассёк до груди, и тот упал замертво. И второй воин, что нёс дитя, получил удар обухом по голове, упал. Но в сей миг вбежали те воины, кои оставались у саней, и один из них с ходу вонзил саблю под левую лопатку Доната. Он взмахнул руками, словно пытаясь взлететь, и рухнул на пол.

Воин, что вбежал снизу, по имени Кряж, спросил оставшегося в живых воина Василия:

   – Как это вас леший угораздил под топор попасть?

   – Чего пустое пытаешь? Княгиню держи! – И он толкнул Ульяну к Кряжу.

Тот подхватил её, вскинул на плечо, словно куль с житом, поспешил вниз, бросил Ульяну в сани, повернулся к Василию, который нёс Степу, спросил его:

   – Спалить, что ли, осиное гнездо?

   – Я те спалю! Игнат ничего не ведал о своих жильцах. Тащите Ворона и Тишку в сани и убирайтесь. А то и нам здесь лежать, как вернутся Фёдор с Игнатом, – распорядился Василий и добавил: – Меня в пути догоняйте. Близ князя я не задержусь. – Он набросил на Ульяну и Степу овчинную полость, ловко привязал её сыромятными ремнями к саням, вскочил на передок и яростно крикнул: – А ну пошли, каурые! – И кони с места пошли рысью.

Вскоре Кряж и Тишка стащили вниз убитых, уложили их в сани и тоже покинули заимку Субботы. В доме было тихо, лишь в глухих рыданиях исходила болью белолицая Ксюша, потерявшая свою первую любовь.

Рыжая лайка Грай и Фёдор прибежали на заимку спустя сутки после случившегося. Грай забежал в хлев и там нашёл хозяйку. Ефимья доила коров, до которых с утра руки не дошли. Она встала, сделала два шага к Фёдору и уткнулась ему в грудь.

– Горе-то какое, Федяша, – сказала она тихо и, проливая слёзы, поведала обо всём, что случилось на заимке минувшим днём.

Слушая Ефимью, Фёдор чернел на глазах. У него не хватило сил, и он опустился на пол, припорошённый сенной трухой, обхватил голову руками и замер. Сидел долго. Ефимья не утешала его, молча стояла рядом, комкая в руках мокрый от слёз передник.

Фёдор не помнил, когда пришло просветление. Он встал, поднялся в горницу, взял саблю, опоясался, спустился вниз, оседлал в конюшне своего коня и на рысях умчал за государевыми татями. Он шёл по санному следу, который вёрстах в десяти от заимки уходил в сторону от зимника, ведущего к Новгороду. Вёрст через пять санный след привёл его к пепелищу. Фёдор знал это место. Тут стояла охотничья избушка. Он заметил близ пепелища множество следов. Слез с коня и, толкаемый тяжёлым предчувствием, подошёл к сгоревшей избушке, обнажил саблю и стал ворошить золу. Она ещё не остыла. Ворошил долго, старательно, пытаясь отогнать гвоздём сидевшую мысль о том, что здесь нашли свою смерть Ульяна и Степа.

Крыша и потолок избушки рухнули на пол и перемешались с землёй, хвоей и листвой. И всё это толстым слоем прикрыло то, что находилось в избушке и сгорело. Спрятав в ножны саблю, Фёдор опустился на колени и принялся разгребать тёплую землю. Он трудился с остервенением, дабы всё перевернуть на пепелище и убедиться, что жена и сын не погибли в пламени пожара. Он добрался до плах, коими был выложен пол, расчистил его до очага и взялся отгребать землю в том месте, где обычно делали лежак. Он сгорел. И на нём, на этом лежаке, сгорела его Ульяша. Фёдор нашёл сперва обгорелую руку и под нею кусочек сыромятного ремня, коим, очевидно, Ульяша была привязана к плахам лежака. Он стал копать выше, и открылось плечо, потом грудь, шея и череп. Ульяша была распластана на спине, и Фёдор понял, для чего это было сделано. Добывая останки, он плакал и стонал от горя, гнева и ярости. Где должно быть шее, Фёдор нашёл золотой нательный крест на цепочке. И Фёдору показалось, что он потерял рассудок. Он завыл, словно одинокий волк. Обжигая руки, он с яростью продолжал разгребать землю и увидел между очагом и лежаком обгоревшее тельце сына. Под ним были остатки кожушка, в который тати завернули Степу.