Текст книги "Честь воеводы. Алексей Басманов"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КНЯЗЬ ИВАН ШИГОНА

Всю зиму после того, как постригли в монахини великую княгиню Соломонию, по Москве ходили слухи, что всему виною в том князь Иван Шигона. Москвитяне – народ дотошный. И в тех слухах таилось много правды. То, что Иван Шигона любил Соломонию, ведали все московские вельможи, близкие к великокняжескому двору. Лишь великий князь Василий того не знал или, скорее всего, не хотел знать. Однако москвитян на мякине не проведёшь. Они чуяли, что в великом князе накопилось много желчи против Шигоны, и всё потому, что он питал к Соломонии не чистую высокую любовь, как в песнях, а низменную, плотскую. Что Иван Шигона был женолюбцем и многих россиянок обесчестил, о том ведали не только в Москве, но и во многих вотчинах князя, куда он часто наезжал в свадебные недели, кои длились от Богоявления и вплоть до Масленой недели. И уж никак не пропускал Красной горки, когда по всей Руси «умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся». Красная горка – тоже время свадеб, а для молодого князя Шигоны – дни торжества его власти над подданными, над холопами, дни первой ночи невест со своим господином.

Двадцатилетнего князя Ивана Шигону прислал на службу великому князю Василию его вассал, князь новгород-северский Василий Шемячич. В своей грамоте Шемячич писал великому князю, что сей молодой князь будет служить государю всея Руси верой и правдой до погибели живота своего. Порадел Иван великому князю вначале стременным, потом сокольничим, там стольником и наконец поднялся в дворецкие. Да бес попутал Шигону: влюбился он в прекрасную Соломонию. Повидавший многих русских красавиц, Иван ни одну из них не поставил бы впереди Соломонии. Он мог любоваться ею часами, он раздевал её в мыслях и изнывал от вожделения, от страстной тяги и жажды погладить её груди, обнять тонкий стан, провести рукой по спине и ниже. Никто не мог ему помешать в думах положить её на ложе, прикоснуться к запретному. Часто его воображение рисовало картины одна другой несбыточнее. Вот он заходит в её опочивальню, снимает с неё богатые одежды. Она же улыбается ему, открывая жемчужные зубы, её тёплые глаза светятся радостью. Она ждала возлюбленного Иванушку, сама помогает ему снять с неё атласный греческий далматик и бельё из тонкого льняного полотна. Вот она возникла перед ним во всей своей прекрасной стати. У неё высокие округлые девичьи груди, соски словно бутоны распускающейся бордовой розы. Вся она из бело-розового мрамора, освещённого солнцем. Раскинув руки и обняв князя, она ведёт его на ложе. Но в сей миг из рук Шигоны выскользнул кубок с вином, упал, зазвенел, и великий князь Василий глянул на своего дворецкого гневно, почти свирепо. Шигона сжался в ожидании удара. Однако великий князь сдержался и не ударил похотливого придворного, лишь сердито заметил:

   – Эко же, неловкий! Уснул, что ли?

Однажды в марте 1523 года, когда великий князь ходил в Смоленск на обсуждение с Сигизмундом мирного договора, князь Шигона остался в Москве. В эту пору уже шла молва, что Соломония якобы бесплодна. И князь Иван дерзнул нарушить покой великой княгини. Зная её благочестие и особую любовь к богослужениям в честь великих чудотворцев, он нашёл предлог вывезти Соломонию в село Коломенское накануне празднования дня иконы Божьей Матери «Сторучица грешных». Побуждая Соломонию на поездку, князь Шигона поведал ей за вечерней трапезой:

   – Матушка-княгиня, ноне мне прислали весть из Коломенского. Весть благая. Сказывают, что в старой лесной часовне близ села нашли древнюю икону. Старец Феофан, что вошёл в часовню, был слеп, но в её правом углу увидел свет, идущий из подполья. Он пошёл к тому свету и увидел под ветхой доской освещённую неопалимым светом икону. Лишь только он прикоснулся к иконе, как прозрел. И тогда Феофан снял с себя свитку, завернул в неё святыню и отнёс домой. Завтра по воле старца перенесут икону Божьей Матери в дворцовый храм. Все ждут от неё чудес. Поедешь ли ты, матушка-княгиня, в Коломенское?

   – Как же мне не поехать, князь?! – воскликнула Соломония.

   – Тогда завтра до свету и уедем. Токмо есть одна препона. Чудеса исцеления, кои придут от святой иконы, нужны тебе, и только тебе. Потому из придворных с тобою никому не быть.

   – Да как же так? – удивилась Соломония. – С боярыней Евдокией я не могу расстаться.

   – Ей тем паче не быть. Сглазу в ней много.

   – Тебе откуда сие ведомо?

   – На себе испытал, государыня. Потому идти тебе к чудотворной иконе одной и желание своё, оно тебе ведомо, из уст в уста вознести. Разве что епископа не отторгай.

   – Ну коль так, едем до света одни. Однако же о рындах не забудь.

И на другой день Соломония уехала в Коломенское. Была при ней лишь сенная девица Дуняша, верная княжне, а больше князю Ивану Шигоне. И телохранители были из верных Шигоне воинов. Но в этот день икону «Сторучица грешных» не принесли в храм. Сделано это было происком Шигоны. Он сказал епископу:

   – Ты, преподобный отец Исайя, назначь освящение иконы на завтра. Будут из Москвы сам митрополит Даниил и архиереи многие.

Однако Шигона знал, что никто не приедет, потому как митрополит и клир были в эту пору в Суздале. Но о том Шигона умолчал.

Соломония легко согласилась провести ночь в загородном дворце. Она и раньше любила Коломенское, его дворец, его речные дали и всю милую красоту и никогда не спешила отсюда в Москву.

Иван Шигона ликовал. Всё шло, как он замышлял. Оставалось дожить до ночи. И когда Соломония посетовала, что ей придётся скучать без любимой тётушки, князь Шигона смело ответил:

   – Ежели ты, Соломонеюшка, любишь слушать на ночь сказки тётушки Евдокии, то я знаю их больше её.

   – Тому не верю, князь, – ответила она и хотела упрекнуть его за вольность обращения, но передумала.

   – А ты, матушка, испытай меня.

   – Возьму и испытаю. То-то будешь посрамлён, князь Иван.

   – Тому не бывать. – Шигона был рад, что между ними возник такой нескромный разговор, и продолжал: – Я почему люблю сказки? Да потому, что они при мне многажды былью оборачивались.

   – Ой, князь Иван, ты горазд на выдумки! – Соломонии тоже понравился сей разговор. И то сказать, кроме тётушки Евдокии, ей не с кем было вольным словом перемолвиться. – Да посмотрю на тебя ноне вечером, каков ты есть сказочник.

   – Да уж не посрамлю чести, матушка-княгиня.

В ожидании вечера Шигона извёлся. И страх не раз пробирал его до костей. Эко замахнулся – покорить великую княгиню. Но ему был в пример князь Овчина, который легко покорял сердца знатных россиянок. А через несколько лет играючи добьётся внимания, ласки и близости у самой великой княгини Елены Глинской, станет её любовником принародно. Но великий князь Василий к тому времени преставился. А пока государь был жив, и дворецкий Шигона играл с огнём.

Наконец-то наступила вечерняя трапеза. За столом лишь Соломония и Иван. Князь чувствовал себя скованно. Любовные муки и страх сделали его неловким, малоразговорчивым. Но он хмельным разжёг дерзость и после трапезы произнёс:

   – Вот и настало время сказки-были, Соломонеюшка.

Соломония прищурила свои прекрасные русалочьи глаза и улыбнулась:

   – Смел ты, Иванушка-богатырь, – Соломония встала из-за стола и направилась в свою опочивальню.

Иван Шигона пошёл следом. Соломония тому не воспротивилась, но была удивлена тем, что ни в сенях, ни в прихожей опочивальни не увидела сенной девки Дуняши. Она же по воле князя отлучилась. Шигона был рад, что они с княгиней в покоях вдвоём, и его дерзость возросла. Но Соломония насторожилась: что это князь затеял?

   – Не ты ли, дворецкий, куда-то Дуняшу спровадил?

   – Сама отпросилась, животом замаялась, теперь в людской. Да ты не печалься, матушка, я тебе во всём помогу лучше сенной девки, – ответил Шигона, распахнув двери опочивальни и сам вошёл первым. – Я сей миг камин зажгу, постель поправлю.

   – Что это ты норовишь сотворить, князь Иван? – догадываясь о побуждениях Шигоны, спросила Соломония.

   – Так ведь сказки-то без помех нужно слушать, Соломонеюшка-свет. И красоту их можно понять токмо из уст в уста, слушая. – Шигона взял Соломонию за руку и ввёл её в опочивальню, закрыв дверь. – А начинается моя первая сказка просто. Жила-была на великой Руси княжна Соломонеюшка, девица красы неописуемой. Как шла она лугом-лесом, травы перед нею стелились, деревья в пояс кланялись, птицы над головой кружили, на плечи садились, звери лютые у ног ложились, и всех она лаской оделяла. И токмо князь Иванушка в сторонке печальный стоял. Потому как Соломонеюшку-свет любил он, души в ней не чаял. А она-то к нему лишь присматривалась, примерялась: пара ли он ей? «Да пара, пара», – вещало разумнице пылкое сердце. И сказала Соломонеюшка: «Иди к моим ногам, ясный сокол. Зачем тебе печалиться в одиночестве». Иванушка не пошёл, а полетел, ласки жаждая за любовь свою...

Соломония не помнила, как зачаровал её своим голосом князь Иван. И даже поверила, что слушает истинную сказку-быль, что она похожа на явь. Той минутой князь Иван руки к Соломонии протянул, за плечи обнял, к широкой груди прижал, продолжая страстно:

   – Потому как видела девица-княжна, что готов Иванушка жизнь свою положить к её ногам, лелеять её вечно, детей и внуков с нею растить. – С этими словами князь принялся целовать Соломонию то в белую шею, то в грудь, коя виднелась в разрезе далматика, и наконец приник к её губам, повлёк на ложе.

И тут чары Шигоны улетучились. Явь была проста: Шигона увлекал её к прелюбодеянию, уверенный, что так и должно поступать с женщинами, которых он очаровал. Его убеждённость в успехе граничила с наглостью. Он не спрашивал свою жертву, готова ли она к бесчестью. И в груди у Соломонии вспыхнули злость и гнев, силы неведомо откуда взялись, она вырвалась из объятий князя и нанесла ему две пощёчины. Да и больше бы дерзкому досталось, ежели бы он не прикрыл лицо руками. Она же жёстко сказала:

   – Как ты смел посягнуть на мою честь? Два слова великому князю – и ты будешь казнён! Вон, раб смердящий!

В груди у Соломонии всё клокотало, и, будь у неё под руками палка, она бы обломала её о спину мерзкого прелюбодея. Соломония распахнула дверь и с силой толкнула князя. Он споткнулся о порог и чуть было не упал под ноги сенной девице Дуняше, которая вернулась к опочивальне сторожить покой полюбовников.

Дуняша отшатнулась, но Шигона достал её и ткнул рукой с такой силой, что она упала, а князь бегом скрылся в сенях. Но позор опалил его так, что, не помня себя, он вернулся в прихожую и с ненавистью ударил Соломонию бранным словом:

   – Неплодная смоковница! Быть тебе мною битой! – Он схватил поднявшуюся на ноги Дуняшу и утащил её следом за собой.

Свидетельницу своего позора, сенную девицу, он отправил в ту же ночь в дальнюю вотчину, и её во дворце больше не видели.

Прошло несколько лет. Соломония никому не поведала о том, что случилось в Коломенском. Со временем она забыла о домогательствах Шигоны. И ему бы всё забыть. Ан нет, страсть князя к Соломонии с каждым годом прирастала. И не без причин. Ведь она не выдала его великому князю, значит, что-то несла в себе к нему и не была полностью безразличной. Но и ненависть не угасала в князе, а таилась рядом с любовью. Ненавидя Соломонию за отторжение, за пощёчины, за тумаки, он не отказывал себе в том, чтобы любоваться красотой спесивой княгини. Правда, теперь восхищение его было тайным. Он боялся, что Соломония в конце концов выдаст его великому князю.

Позже, когда в Рождественском монастыре во время пострига Иван Шигона дважды ударил Соломонию плетью, она пожалела о том, что утаила от супруга дерзкую выходку князя в Коломенском дворце. И всё-таки, встретившись со своей тётушкой в монастыре, она посчиталась с Шигоной. Грамотка, которую Евдокия вручила Фёдору Колычеву в деревне Груздево, дошла до великого князя.

Прочитав послание Соломонии, Василий Иванович поступил так, как во все времена поступали государи всех держав. Он защитил честь престола, честь великокняжеской семьи, считая, что никому из его подданных не дано поднимать руку на членов великокняжеской, царской семьи. В тот же день, когда грамотка попала к князю Василию из рук Вассиана Патрикеева, он положил её в карман атласного кафтана и отправился в среднюю Арсенальную башню кремлёвской стены. Там, в каземате под башней, находилась пыточная. По пути великий князь Василий сказал окольничему Бельскому, сопровождавшему его:

   – Вот что, Иван Васильевич, возьми стражей и приведи в каземат Ивана Шигону моим именем.

   – Исполню, государь, как велено, – ответил Бельский и ушёл.

Продолжая путь, Василий Иванович думал о дерзостном Шигоне и о том, что содеяно им над Соломонией без его государевой воли. Шигона – злочинец. А он, Богом данный супруг Соломонии, не злочинец ли? Что вынудило его быть жестоким к женщине, которую любил? Только её бесчадие? Да и было ли оно? В храме перед святыми иконами она утверждала, что носит под сердцем дитя. Выходит, нет в ней бесчадия. У Василия закружилась голова от слабости, от прихлынувшей тоски по наследнику. Князь пошатнулся, и кто-то поддержал его под руку. Он обернулся и увидел свою свиту. Собрались придворные вольно, потому как он никого не приглашал. Лишь Шигоны не было. Ощутив свою вину, он спрятался. Не смел он поднимать руку на великую княгиню, да кровь взыграла от ненависти к ней за пренебрежение им, за давние пощёчины. Князь Шигона третий день скрывался в тайной каморе. Домоправителю он сказал, что мается хворью, и не велел никому говорить, где пребывает, даже если придут от имени великого князя. И два дня в покоях Шигоны протекли тихо-мирно. И третий день наступил благостно. А после того как во дворце побывал старец Вассиан Патрикеев, всё и началось. Шигона уже подумывал явиться к государю, повиниться в том, как всё было в Рождественской обители, покаяться в своей вольности перед образом Спасителя милосердного. Авось простит государь. Размышляя себе во благо, Шигона подумал о том, что ему пора бы побывать в своих палатах на Остоженке, жену обнять, дочь и сына приласкать. Жена его Параскева была из старой боярской семьи, покладистая, тихая. Да вот блёклая, глаз не радовала, кровь не зажигала. От неё, как в осеннее ненастье, холодом и сыростью веяло. Потому и искал утехи на стороне, не гнушался ласкать дворовых девок, холопок.

Размышления Шигоны неожиданно прервались. За дверью каморы возник шум, говор, кто-то упал. Тут же дверь от сильного удара затрещала, полетели запоры, и она распахнулась. На пороге возник князь Иван Бельский, давний недруг Шигоны. Он знал все тайники во дворце и потому скоро нашёл затворника. За спиной Бельского возвышались рынды.

   – Как ты смел ворваться? – крикнул Шигона.

   – Собирайся, пойдёшь с нами, – спокойно ответил Бельский, такой же дюжий и крепкий, как Шигона.

   – Вон! – ещё пуще закричал затворник и вскинул кулак, угрожая Бельскому. – Вон сей же миг!

   – Говорю именем государя. Скрутим, ежели сам не пойдёшь, – всё так же спокойно произнёс окольничий.

Иван Шигона понял, что сопротивляться бесполезно: приказ государя будет выполнен, чего бы сие ни стоило. Пыл в нём угас.

   – Клим! Где ты пропал? – позвал он домоправителя.

Пожилой слабосильный Клим из захудалых городских дворян появился в дверях, стоя на четвереньках. Лицо у него было в крови, левый глаз заплыл.

   – Одень меня, – велел Шигона.

   – Одену, князь-батюшка, одену. Вот токмо поясницу поправлю. – И он со стоном распрямился, кинув злой взгляд на здоровенного рынду.

   – Сам бы оделся, – заметил Бельский. – Не на приём зовут, не на пир.

   – Да уж вижу, – покорно согласился Шигона. И, одеваясь с помощью Клима, вспомнил своего дядю по матери удельного князя новгород-северского Василия Шемячича. В тот злопамятный год, когда Шигона покушался начесть Соломонии, великий князь вызвал Шемячича в Москву. Два дня он жил в покое, который ноне занимал Шигона. На третий день в Боярской думе Шемячича обвинили в измене и в сговоре с крымским ханом Мухаммедом-Гиреем о походе на Москву. Судили скоро. Приговорили к пожизненному заточению. Но в темнице он прожил лишь неделю. Сказывали потом, что угорел от печного дыма. От этого воспоминания Шигоне стало страшно. Внутри всё поползло вниз. Уж не такую ли судьбу ему уготовил князь Василий? Он вырвал из рук Клима кафтан и оделся сам. Вот уже и охабень на нём, зачем он надел его – неведомо. И можно идти, куда поведут, идти быстро, дабы поскорее узнать свою планиду.

Великий князь Василий ждал князя Шигону с нетерпением. В пыточной появились дьяки Разбойного приказа, велели мастерам заплечных дел разводить огонь, налаживать дыбу, щипцы калить, плети смачивать. Всё это делалось на глазах у великого князя. Дьяки пеклись о том, чтобы показать своё усердие. Однако Василий, как и его отец, никогда не любовался тем, чем занимались заплечные мастера. К тому же у него оказалось достаточно времени, чтобы понять, что в судьбе Соломонии повинен прежде всего он, и плеть, счёл великий князь, упала на спину государыни России не без его допущения. Прервав размышления, Василий подозвал думного боярина Игната Бутурлина, главу Разбойного приказа, и произнёс:

   – Здесь быть князю Ивану Шигоне. Он виновен в том, что поднял руку с плетью выше дозволенного ему. Бить его самого плетью, пока не сникнет. После же одеть сермяжно и под стражей отправить под Козельск в острожек. Быть ему там простым ратником.

В сей миг тяжёлые двери каземата распахнулись, и стражи ввели князя Шигону. Он рванулся вперёд, упал на колени перед Василием.

   – Батюшка-государь, нет моей вины пред тобой! Ежели что, так оговорён! Пёс я твой верный!

Князь Василий достал грамотку Соломонии из кармана кафтана и подал её Шигоне.

   – Читай для всех!

И князь принялся читать. Невелика была грамотка, но больно ударила Ивана Шигону. Понял он, что не будет ему прощения за то, что бил плодную Соломонию и не внял её мольбе. Однако Шигона нашёл «соломинку» и ухватился за неё, вновь взмолился:

   – Помилуй, великий государь! Твоею волей рука двинулась! На ней грех прелюбодеяния. Она же в Старицах...

   – Полно, князь. Не тебе её за то судить, – оборвал Шигону Василий. – Мне ведома и другая твоя вина перед государем. – И великий князь повернулся к Бутурлину: – Верши повеление. Да ноне же чтоб в Москве его не было. – С тем Василий и покинул каземат.

Лишь только за государем закрылась дверь, боярин Бутурлин объявил стоявшему на коленях князю Шигоне вину и меру наказания. К нему в сей же миг подошли заплечные мастера, взяли под руки и повели к столбу, отглаженному до блеска телами жертв, содрали с Шигоны одежды до пояса, привязали и схватили плети. Они посмотрели на Бутурлина – тот махнул рукой:

   – Давай!

И две плети хлёстко, ровно и всё сильнее заиграли на белой спине Шигоны. Он стиснул зубы, лишь тихо охал, стенал. Спина покрылась красно-синими полосами и засочилась кровью. Но палачам показалось, что они бьют вполсилы, и полетели из-под плетей клочья кожи. Шигона застонал, истошный крик вырвался из его груди, голова откинулась назад, и глаза закатились. Заплечные мастера были довольны своей работой, отошли от князя полюбоваться делом своих рук. Принесли сермяжные одежды, онучи, суконный шлык. Шигону облили ледяной водой, он пришёл в чувство, его облачили в сермяжное и увели из пыточного каземата в сидельницу, коя находилась рядом. И ушёл из мира пронырливый государев пёс именем князь Иван Шигона. Теперь уже до самой смерти никто не назовёт его князем, разве что в разговоре, вспоминая его недобрым словом.

Шигона не смог бы сказать, сколько времени он провёл в тёмной и холодной каменной подклети, когда двери распахнулись и его вывели на кремлёвский двор. В пяти шагах от дверей стояли крытые сани, запряжённые парой серых лошадей. На облучке в нагольном тулупе сидел возница, за санями высились три конных воина. Всё так знакомо показалось Шигоне. Давно ли, всего несколько дней назад, он подобным образом отправлял в Каргополь боярыню Евдокию и в Суздаль великую княгиню Соломонию. «Как всё зримо», – мелькнуло у него в голове.

Шигону сунули в возок, бросили на колени конскую попону, дабы укрылся от холода. Возница щёлкнул кнутом, крикнул: «Но, милые!» Сани тронулись, и вскоре остались позади кремлёвские дворцы, палаты, соборы. Вот уже и Красная площадь позади. Канула в прошлое долгая сладкая жизнь. И словно в насмешку, кони помчали на Пречистенку, потом на Остоженку, мимо родных палат, в которых Шигона ещё утром намеревался побывать. В щёлочку князь увидел свой большой рубленый дом и попрощался с ним, не ведая, когда вернётся в него.

Судьбе было угодно, чтобы он никогда больше не переступил порога своих богатых палат.