Текст книги "Кевларовые парни"

Автор книги: Александр Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Александр Михайлов
Кевларовые парни

ВСТАТЬ ДО СЧЕТА «ТРИ»

Двери наших мозгов

посрывало с петель...

Владимир Высоцкий

1

...Стоило расслабиться и закрыть глаза, как это начиналось опять. Олег умел управлять собой – слава Богу, учили, и он был, кажется, не последним учеником, потому что хотел научиться и этому, и многому другому, зная, чего хочет в жизни. Но теперь он был бессилен. Стоило расслабиться и закрыть глаза – и прошлое подступало опять, словно снятый исключительно крупными планами сюрреалистический фильм. На ленте, склеенной в кольцо, чередовались: пустынная американская автострада под раскаленным небом, стекающим на горячую землю жидким стеклом, дрожащий в мареве горизонт, шелест шин, иссушающий ветер – и очень похожий пейзаж, только под афганским небосводом.

На ногах – тяжесть стоптанных армейских башмаков. Дикая жажда, иссушающая глотку, когда язык царапает нёбо и невозможно сглотнуть тугую вязкую слюну. Автомат оттягивает плечо, ремень врезается в опаленную саднящую кожу. Любое прикосновение отдается резкой, словно бритвой по телу, болью.

И снова смена кадра: шоссе, летящее навстречу капоту автомобиля, пустынное и ровное, как стол. И наконец этот проклятый щит с надписью «Добро пожаловать!» – у них везде это «Добро пожаловать», хотя добра здесь не жалуют. Теперь нужно остановиться и оглядеться: все в порядке, кругом ни души; в пыльных, словно искусственных кустах на обочине – банка из-под пепси-колы, такие миллионами выбрасывают из машин в этой стране, где, кажется, все живут на колесах… Ощущение невесомой жести в ладони… Высшее ощущение опасности и риска…

Но сознание не успевает полностью зафиксировать его – хрустят плечевые суставы, кисти вывернутых рук зажимают, будто в тиски. Звяк – и прохлада наручников на запястьях. Мир, вставший на миг на ребро, возвращается в исходное положение. Словно там, в Афгане, бьет автоматная очередь, отсекая последний шаг до спасительного ручья. Неслышная очередь…

Видимая часть горизонта заполняется крепкими ребятами с литыми торсами, похожими друг на друга, как патроны в автоматном рожке. На лице одного, с плотно сидящими, словно кукурузные зерна, зубами, выражение почти детского восторга.

– Я советский дипломат, я обладаю правом неприкосновенности, требую встречи с представителем советского посольства.

– Будет тебе и встреча, и кофе с какавой, – лепит «восторженный» на чистом русском языке.

Они подталкивают Олега к своей машине, профессионально, как мяч в баскетбольную корзину, впечатывают в заднее сиденье. Чертова банка все еще зажата в руке – когда брали, пальцы инстинктивно смяли ее, стиснули мертвой хваткой, их никак не разжать.

– Я тебе помогу, – скалится «восторженный». Банка падает на пол, Олег ногой заталкивает ее под переднее сиденье.

Вокруг – оцепление. Сколько их! Бодрые полицейские сгоняют на обочину встречные машины, неожиданно появившиеся на этом, еще минуту назад пустынном шоссе.

Потом – длинный коридор и длинная комната в конце, вполне приличная для официальных переговоров. Антураж соответствующий, за столом хватит места для десятка делегаций. Наручники сняты, но все равно не шевельнуться. Держат плотно, хотя и вежливо. Открывается дверь, и появляется консул – неистребимым официальным холодком веет от его костюма, на лице не прочтешь ничего, в глазах, сколько в них ни смотри, только себя и увидишь.

«При изъятии тайника… советский дипломат… деятельность, несовместимая со статусом… международные нормы… решительный протест… двадцать четыре часа». – «Я доложу своему руководству».

И только теперь, вдруг – как ожог: на столе, где разложены доказательства, – вывернутый бумажник, водительские права, ключи, дипломатическая карточка, видеокассета, зафиксировавшая момент задержания, – банка из-под пепси-колы. Но это другая банка, абсолютно целая, на ней ни вмятины. Впрочем, теперь такие мелочи уже не имеют значения.

У самой двери «восторженный» возвращает документы и ключи: «Привет!» – действительно, акцента нет вовсе.

Двадцать четыре часа – это кое-как собраться; вещи встают на дыбы, чемодан не желает закрываться. Таня молчит, она изо всех сил старается помочь и молчанием своим, и взглядом, глаза у нее – на пол-лица, из-за них когда-то и влюбился. «Ничего, все будет в порядке», – говорят эти глаза. «Да, конечно, да. Слава Богу, что все кончилось. Она не понимает, что для меня это действительно конец. Ощущение такое, – теперь-то сознание фиксирует его как положено, – будто тебя перерубили пополам».

– Там кто-то стучит, пойди посмотри.

Это Мишка, действительно свой среди остальных номинальных своих.

– Собрались? – он по-хозяйски обходит углы, прикидывая количество мест багажа. Не ровен час и ему… так же под зад коленом. Спецслужбы с нами после восемьдесят пятого не шибко церемонятся, а потому чужой опыт тоже опыт. Может быть, даже полезнее собственного, тем более такой.

– Старик, пришла шифровка, наши свинтили в Москве ихнего второго секретаря, значит, просто рокировка. – Мишка лезет в карман, достает сигареты и лихим щелчком посылает одну в рот. На всегда хитрой морде – гримаса сочувствия. Но сочувствия искреннего. – Только почему именно ты?.. Хотя, впрочем… Слушай, этот обкомовский сынок, твой шеф, вторые сутки мучается медвежьей болезнью. – Мишка с трудом подбирает слова. Дело пустое. Можно сказать, зряшное. Олег почти наверняка знает все, что тот хочет выразить в звуке. Если не пуд соли, то уж ведерко они за это время точно съели на пару. – Я ничего не хочу сказать, но он тут, случаем, не поучаствовал ли? Ты ведь не должен был никуда ехать, ты не работал с агентом. Это он тебя попросил?..

Олег кивает, пытаясь совладать с непокорным чемоданом.

Даже если бы не просил, все равно пришлось бы поехать – по ненавязчивому приказу: таким перспективным с пеленок работникам приказано помогать всем личным составом. Сколько лет прошло, а отпрысков партийных дворян, словно во времена Екатерины, зачисляют в Гвардию, или что там от нее осталось, с младых ногтей.

– Ты большому шефу сказал? – Мишка пускает кольцо дыма.

– Что шефу какой-то старатель без роду, без племени?! У шефа заботы покруче: папашу московского не обидеть, оболтуса его сохранить да свой срок спокойно досидеть. Зачем шефу лишние круги по воде? – сопит Олег. – Ему сейчас отписываться и отписываться…

– Ты ничего ему не сказал?!

– Раньше надо было говорить. Теперь какая разница? Будем считать, что просто так звезды встали или карта такая выпала – выбирай что хочешь. Права качать – себе дороже…

На экране телевизора новости. Дикторы, наперебой демонстрируя улыбки, рассказывают о последних событиях в мире. Розовой маской лежит грим, отчего лица приобретают оштукатуренный вид. Калейдоскоп событий обрушивается на головы обывателей. В череде свежих катаклизмов, светских раутов и политических заморочек на экране появляются полицейские машины, вертолет с верхней точки фиксирует события минувших суток на том злополучном шоссе. А вот и Олег собственной персоной. Вид помятый, но ничего…

– Звезда экрана – советский разведчик в дипломатической шкуре, – комментирует Мишка. – Как разведчик разведчику скажу: а ты ничего… Я бы так не смог. Смотри, а морда-то, морда…

– Кирпича просит?

– Да нет, нормально. Только наглая больно.

– Как учили. Ах, мать его! – Колено снова срывается с крышки чемодана, отчего она вскидывается, как катапульта, и сбрасывает Олега на пол.

– Черт! – он пинает строптивый «чумадан» ногой. – Пропади ты пропадом! – Потом делает глубокий вдох и снова начинает борьбу с крышкой.

– Помочь? – Мишка сочувственно созерцает эту захватывающую своим драматизмом схватку.

– Обойдусь. – Олег сопит и, навалившись всем своим отнюдь не хилым телом, застегивает-таки замки. – Теперь бы только в таможне не открывать.

– А ты скотч возьми, – советует Мишка. Старый прием: когда чемодан, легкомысленно вскрытый бдительными таможенниками, уже просто невозможно закрыть, его заматывают скотчем.

– Ну, вот и все! – Олег озирается по сторонам. «Ничего не забыл?» Пустые, так и не обжитые за эти несколько месяцев углы квартиры. Обрывки газет, веревок, куски пенопласта.

– Присядем на дорожку.

Сели, помолчали. Початая бутылка виски оказалась кстати.

– Ну, за что пьем? – Говорить тост первым Мишка не решился.

– За что? – Олег задумался. – Давай выпьем за навоз. За нас с тобой, за настоящих мужиков…

– Дерьмо-то при чем?..

– Да ведь в такую почву что ни посади, все вырастет. Хоть хрен, хоть анютины глазки.

– Хрен крепче получается.

– Так вот, чтобы на такой почве ни хрен, ни лопухи не росли. И чтобы мы себя людьми почувствовали.

– Это от нас зависит. – Мишка пригубил.

Вот уж поистине – у победы много родителей, провал всегда сирота.

– Двинули! – Олег нажимает на кнопку пульта. Экран телевизора гаснет, а с ним уходят прочь тревоги и заботы минувших суток, вобравших в себя – если судить по числу взорвавшихся нервных клеток – не одну жизнь.

Мишкина машина мягко шуршит по автостраде. Только шелест шин да тихая музыка из колонок. Боковым зрением Олег фиксирует наружное наблюдение. «Ну, гуд бай, хлопцы! Гуд бай, Америка!»

– Нет, ты смотри! – Мишка сбрасывает темные очки. – И здесь они уже. Квалификация!

Толпа репортеров явно поджидает персону нон грата. Операторы, отложив камеры, потягивают пиво.

– Но мы их сейчас… – Мишка разворачивает машину, пытаясь незамеченным запарковаться у самого дальнего входа. Увы, ему это не удается. Словно спринтеры на стометровке, в полном репортерском обмундировании, с ТЖК на плечах и без, щелкоперы и операторы мчат к их машине, сшибая пассажиров, раскидывая аэропортовские тележки. Некоторые срезают угол, уходя от преследования коллег, но вылетают на проезжую часть. Визжат тормоза, орут клаксоны. Впрочем, жертв и разрушений нет. Мгновенье – и софиты уже слепят глаза, микрофоны почти упираются в физиономию. Град дурацких вопросов, ответы на которые журналисты даже не надеются получить. Олег мотает головой, грудью пробивая себе дорогу. Невольно вспомнилось из Высоцкого: «Бьют лучи от рампы мне под ребра, светят фонари в лицо недобро, и слепят с боков прожектора, и жара, жара».

Среди «провожающих» Олег фиксирует «восторженного» – первый, что ли, его крупный улов? Романтическое начало карьеры? Тот просто купается в собственной славе. Его морда лучится от самодовольства: «Кого вы снимаете, идиоты? Меня снимайте, ведь это я его…» Почти физически ощущается, как дрожит и трепещет его душа от успеха. Удачливый! Интересно, чем их там награждают? Медаль? Ценный подарок? Грамота от шефа? А может, фотографирование на фоне части? Или благодарственное письмо родителям?

«Улыбка у тебя, братец, – словно кремовая розочка на куче дерьма». Олег скалится своему победителю: «Чииз!»

Эффектная негритянка – карамельная барышня – лепит скороговоркой прямо в объектив видеокамеры:

«Мы находимся в аэропорту. Через полчаса отсюда в Советский Союз вылетает советский дипломат Олег Соколов. Он был захвачен агентами спецслужбы в момент изъятия тайника со шпионскими материалами.

В ответ на проведенную операцию КГБ в Москве осуществило провокацию в отношении второго секретаря нашего посольства. Он объявлен персоной нон грата и будет так же выслан из СССР. Правительство заявило решительный протест советским властям в связи с незаконной деятельностью КГБ…»

Журналисты, толкаясь, почти сбивают друг друга с ног. Они все лезут и лезут к «выдворяемому». Вопросы, вопросы, вопросы… Но ответов на них нет. Нет у Олега ответа и себе.

– Господа! – Олег поднимает руку. Толпа застывает, как при игре в «Замри». – Будьте взаимно вежливы, – говорит он по-русски. И пока они переваривают, делает им ручкой: «Чао, мальчики, девочки».

Сзади раздается взрыв хохота. Мишка перевел…

В самолете Олег вырубился: все навыки употребил, чтобы до самой Москвы – без единого проблеска. Стюардесса разбудила уже в Шереметьеве. Пятнадцать часов сна не облегчили душу, не остудили голову. Москва не нашла ничего лучше, как вывесить над аэропортом промозглую погоду. Почему так? Когда на душе хмарь и кошки скребут, то и на улице невесть что. Или мы так сосредоточиваемся на своих внутренних переживаниях, что начинаем замечать только то, что соответствует настроению? По пластику иллюминатора струились дождевые ручейки. Они дробились на десятки проток, образуя лиманы и рукава, потом снова сбивались в одно русло…

Мимо Олега, задевая его сумками и коробками, тащились нетерпеливые, возбужденные и потому чрезвычайно шумные пассажиры. Салон приобрел вид разоренного гнезда. Журналы, газеты на полу, сбитые подголовники, банки из-под напитков, пластиковые стаканчики. «Словно Мамай прошел», – ни к селу ни к городу пришла глупая мысль. Олег покинул салон последним. Усталая стюардесса с пепельным лицом – пятнадцать часов на ногах не шутка – улыбнулась вымученной гримасой:

– До свидания!

«Господи, какое свидание… Если только в центре ГУМа у фонтана…»

– До побачення! – с трудом ворочая языком, попрощался Олег, вступая в резиновую кишку телескопического шлюза.

Мрачный пограничник проводил его подозрительным взглядом. «Почему они все такие мрачные? Господи! Лицо страны!»

Голова буквально раскалывалась от выпитого виски. На душе кошки уже не скребли, но во рту они нагадили изрядно. Паспортный контроль и таможню Олег прошел на автопилоте. Счастье, что не пришлось открывать чемодан, будь он неладен. Зеленый дипломатический паспорт – хорошая отмычка для всех границ. Но если ТАМ реакция на эту книжицу если не сверхпочтительная, но все-таки вполне радушная, ЗДЕСЬ – словно по Маяковскому… «И не скажешь: «Смотрите, завидуйте!» Жаль, времени мало, а то написал бы стихи о дипломатическом паспорте», – ухмыльнулся про себя Олег. «У тебя теперь времени невпроворот! – проснулся до сих нор молчавший, словно в оцепенении, внутренний голос. – Все равно ничего путного не напишешь, кроме, может быть, объяснений и рапортов. Писатель, мать твою…»

Такси гремело карданом на ухабах шоссе, Москва наплывала мучительным миражом. Таксист, заждавшийся пассажира, тараторил, как из пулемета. Его распирало от информации, и неважно было, что Олег слушал его вполуха. Стремление к общению выливалось в неконтролируемый поток сознания. За полчаса таксист изложил свое понимание развития политической ситуации в России, дал оценку всем вождям и членам Политбюро, разобрал причинно-следственные связи взаимоотношений Ельцина и Горбачева и сообщил массу весьма полезных советов для человека, вернувшегося из-за бугра… Классический вариант агрессивного «пикейного жилета» – находка для ленивого разведчика. Подводя итог всему сказанному и крутнув ручку таксометра, водитель резюмировал:

– А вообще, все они козлы!

Это было сказано с убежденностью верного ленинца, не терпящего противоположных мнений. Однако, в отличие от истинного борца за справедливость, нашим родным деревянным он все-таки предпочел баксы. Дав залп из пробитого глушителя, такси вильнуло ободранным багажником и выкатило на улицу.

Во дворе все было, как год назад, – старушки на лавочках, золотушные голуби на помойке. И так же полутемно было в подъезде, только надписи на стенах стали покруче. Когда Олег открыл входную дверь и навстречу пахнуло знакомым запахом, он чуть не расплакался: ничего не забыл. Зеленоватый предвечерний свет пробивался сквозь пыльные окна, под высоким потолком густели сумерки – как всегда по вечерам, там, вверху, где красовались совсем уже бесформенные остатки лепнины, темнело раньше.

Помнится, кто-то из ребят – только вот кто? – все рвался забраться под потолок – высота три пятьдесят – и поковырять там, уверяя, что, если смыть позднейшие наслоения, обнаружатся купидоны. Может быть. Дом старый, купеческий, с причудами. После революции бывший дворец превратился в коммуналку.

«Привет, купидоны, нам еще долго делить компанию».

«Вот ты пока, до явки к начальству, свободен. С чего начнешь? Не обозначиться ли в эфире?» – подал голос внутренний зануда, словно пришедший в себя от всех недельных потрясений.

Круг знакомых специфический. Звон, хотя и тихий, но был – такая работа. Интересно, как среагируют? Раскрыв старую записную книжку, поискал, кому позвонить. Больше всего не хотелось выслушивать слова сочувствия. А потому можно звонить только людям надежным, тем, с кем «и хлеба горбушку, и соль пополам». Первым набрал номер, который не нужно было проверять.

– Николая можно?

– Какого? – спросил неприветливый голос.

– Тектониди. – Интересно, сколько там Николаев, задумался Олег.

– Подождите минуточку. – Голос дал трещину.

– Слушаю вас. Это мать Николая, Елизавета Сергеевна.

– Здравствуйте. Елизавета Сергеевна. Это я, Олег Соколов…

– Олежек! – голос срывается. В трубке слышны всхлипывания. – Олежек, нет больше Коли! Умер сынок мой…

Олег очумело смотрит на телефон, не веря своим ушам.

– Как умер? – такого холодного душа он еще не испытывал. – Как умер?

– Уж год скоро. – Теперь из трубки доносятся рыдания… Олег отшатнулся, услышав «умер». Это на гражданском языке так называется – «умер». На военном языке он просто «двухсотый». Жизнь, значит, все-таки поставила свою точку. И невидимый «черный тюльпан» унес Николая с этой грешной земли.

Снова навалилось это – тяжесть, тьма, пустота, из нее медленно проступили афганские скалы, красные от заката, ловушка ущелья, соль на губах, тяжесть бронежилета и двое – спина к спине. Опять будто рубанули по только что зажившему. Хорошо, что один, что Таня прилетит позже. Сейчас не нужно никого, ничего – забыться, справиться с мучительным комом в горле… Пятьдесят граммов из фляжки – смыть с губ испепеляющую горечь…

Но постучали в дверь, и на пороге возник сосед в неизменном тренировочном костюме и тапочках – не стареет, только съеживается как-то с годами. Вот теперь усох до неопределенного возраста: дашь ему и тридцать, и пятьдесят. Редкий для коммуналок сосед – лишку не спросит, с полуслова поймет. Нет, есть все-таки Господь! Прислал в трудную минуту своего архангела.

– Привет, иностранец. – Говорит, словно последний раз виделись только вчера. Архангел явно с бодуна. Значит, они души родственные, а потому разговор сладится. – Совсем разложился под ихним влиянием. Один пьешь. За что? Не возражаю присоединиться.

Сосед прост как грабли. С чужими он не церемонится, демонстрируя презрительную взаимность. Со своими – тем более. Да что церемониться – не одному такому иностранцу задницу вытирал у горшка.

– Поминки справил. – Олег благодарен за этот визит старого домового. – Теперь за свой день рождения пью.

– Так он у тебя когда? – старик морщит лоб, крутит пальцами у виска. – Я помню, не путай.

– По новому стилю.

– Давай по новому. И сколько тебе теперь?

– Считай, в третий раз родился.

– Нет, давай по порядку. – Сосед пододвигает стул, по-хозяйски сбрасывает на диван пиджак. Вилкой Олега цепляет в банке огурчик. Кадык судорожно дергается. – Сперва за того, которого поминаем. Прости, Господи, его душу грешную, не обидь там, наверху.

Без предисловий он скручивает пробку вискаря.

– Этот парень грешником не был, – вроде бы про себя бормочет Олег.

– Несоответственно говоришь. – Сосед льет точно, словно специалист по дробным числам – даром, что ли, лет десять, как на спор, пол-литру разводит с точностью до капли. – На всех на нас грехов, как шерсти на кошке. Все грешные, потому вот и не живем, а расплачиваемся. – Вливает в себя виски, будто в бездонную бочку. Не морщится. Делает паузу, прислушиваясь, как непривычная на вкус влага щиплет дремлющую язву. – Говно пьем! – С хрустом кусает огурец.

– Это тебе кто сказал? – Подобные разговоры с местным домовым оттягивают Олега от грустных мыслей.

– Видение было.

– Веришь в Бога?

– Бывает, кроме него, больше и некому. – Сосед снова хлещет заморское «говно», пока дают на халяву.

– Этот парень грешником не был. Потому что – солдат. И умер от ран, как солдату положено. Были времена, Митрофаныч, когда церковь все грехи воинам отпускала. А если они погибали, то нарекались мучениками, следовательно, безгрешными уходили. – Мысли непотребно скачут, мешаются. Спиртное делает свое черное дело. Но на душе становится теплее. И Олег знает, что Митрофанычем все «будет раскрыто и понято», а потому не стесняется мыслей путаных, потаенных, тех, что не для посторонних ушей.

– И кто их грехи приходовал?

– Командиры на себя брали.

– Ну, это когда были хорошие времена и хорошие командиры… Насчет нынешних я сильно сомневаюсь. Ты вот в Афгане – со смертью в орлянку. Ну, орден получил, корешу твоему тоже кое-что перепало… вроде суммы прописью – родовое имение в полтора метра в вечное пользование… А они? Ихнее дело – посылать.

– Меня никто не посылал. Я сам пошел.

– Добровольцем, что ли?

– Скажем, так – на основании личного рапорта.

– Зачем?

– Если сегодняшних самых горластых слушать – вроде и незачем. Тех, которые могли объяснить, уже нет, остальные геополитикой головы морочат. А солдату куда деваться, если он солдат… – Олег невольно принимает фразеологию архангела.

– Совсем, что ли, хреново, а, Олег? – тот скрюченными пальцами тянет сигарету. С интересом разглядывает, недоверчиво нюхает. Машинально разминает. – Что теперь делать будешь?

– Для начала с обходным листком пробегусь. А дальше начальство скажет. Мы такая страна.

– Точно, разложился. Мысли высказываешь. – Сосед курит «Кэмел», как махорку, пряча сигарету в кулаке.

– Я раком, извини за выражение, ходить не умею. Может, правда, научат. Больно уж у них аргументов много на каждый факт. – Олег льет себе щедрой рукой.

– Татьяна-то скоро?

– Я же сказал – не заржавеет. Такая страна.

– Про остальное не спрашиваю.

– Ты настоящий наш человек. Знаешь пределы. От лица службы объявляю благодарность.

– С поднесением, – Митрофаныч поднимает стакан.

– Не меняешься, – улыбается Олег.

– Сам сказал – такая страна. А виски твое – говно.

«Была без радости любовь, разлука будет без печали…» – Олег последнее время довольно часто вспоминал эти строки. Действительно, любви в разведке ему испытать не пришлось. Молод, видно. Однако работал не за страх, а за совесть, за чинами не гнался и от ответственности не бежал. А потому, надо полагать, на роду было ему написано сгореть, как свечке. Обиды за происшедшее не испытывал, рядом с ним были и работали хорошие люди, а потому комплекс вины, даже не за свою ошибку, глодал значительно сильнее.

В конце концов, может, и к лучшему, что так получилось. Сгорел-то юнец сопливый, хоть и Афган за спиной, и две сотни прыжков с парашютом. Но не этим меряется величина значимости там, где он служил. Сформулировав эту мысль, Олег вдруг осознал некоторую, что ли, лингвистическую недостаточность родного языка. В нем не хватает времен. Нет никакой разницы между давно прошедшим и прошедшим временем. И так и так – «служил». Что давно, что недавно. А времена между тем разные. Ну да ладно. Служил так служил. Пусть. В разведке много хороших, настоящих парней. Их значительно больше, чем карьерных военных и обкомовских сынков.

Как бы то ни было, даже при всей мерзопакостности ситуации продуктом распада, болтающимся в проруби, он себя не чувствовал. Правда, печаль все-таки была, хотя и не в той форме, что описана поэтом. Печаль глодала отнюдь не по поводу расставания с подразделением, где он многих считал своими. Печаль была потому, что до мурашек на коже он ощущал себя человеком-неудачником. Неудачников не любят нигде, а в разведке особенно. От неудачников исходит особое чувство опасности. Это известно многим людям, деятельность которых сопряжена с риском.