Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Тогда Ла Жонкьер повернулся к хозяину и спросил, не приходил ли его друг.

– Пришел только этот господин, – сказал владелец гостиницы, – но вы ничего не потеряли от перемены посетителей: тот должен был к вам зайти за ста пистолями, а этот принес вам пятьдесят луидоров.

Ла Жонкьер удивленно повернулся к Дюбуа, но тот выдержал его взгляд, изобразив на своем лице, насколько ему удалось это сделать, простоватую любезность. И хотя у Ла Жонкьера оставались кое–какие сомнения, он был совершенно ошеломлен историей, которую Дюбуа повторил ему с величайшим апломбом. Он даже улыбнулся этому неожиданно возвращенному долгу, поскольку люди всегда радуются непредвиденной денежной прибыли; потом, тронутый великодушием человека, разыскивавшего его по всему свету, чтобы отдать эти совершенно неожиданные деньги, он спросил у хозяина бутылку испанского вина и пригласил Дюбуа пройти в его комнату. Дюбуа подошел к окну, чтобы взять шляпу, которая лежала на стуле, и, пока Ла Жонкьер разговаривал с хозяином, тихонько постучал пальцами по стеклу. В эту минуту капитан обернулся.

– Но я вас, может быть, стесню? – сказал Дюбуа, придав лицу самое веселое выражение, на которое был способен.

– Вовсе нет, вовсе нет, – сказал капитан, – вид из окна завлекательный, мы будем пить и смотреть на прохожих: на улице Бурдоне бывает много красивых дам. А, вот тут вы заулыбаетесь, приятель.

– Гм–гм! – произнес Дюбуа, по рассеянности почесывая нос.

Этот неосторожный жест в каком–нибудь менее удаленном от Палет–Рояля месте выдал бы его, но на улице Бурдоне он прошел незамеченным. Первым вошел Ла Жонкьер, впереди него шел хозяин, неся перед собой бутылку. Дюбуа шел последним и успел обменяться условным знаком с Тапеном, который как раз появился в зале в сопровождении двух типов, затем Дюбуа, как хорошо воспитанный человек, закрыл за собой дверь.

Двое, вошедшие с Тапеном, направились прямо к окну и задернули занавески в общем зале, а их начальник встал у дверей комнаты Ла Жонкьера с таким расчетом, чтобы, если ее отворят, она его прикрыла. Хозяин почти тотчас же возвратился, он обслужил капитана и господина Мутонне и получил от своего постояльца, который всегда платил наличными, монету в три ливра. Он собрался было записать приход в книгу и убрать деньги в ящик, но не успел затворить за собой двери, как Тапен, стоявший в засаде, заткнул ему рот платком, колпак надвинул до самой шеи и утащил его легко, как перышко, во второй фиакр, которого из–за дверей не было видно; в ту же минуту один из его людей схватил девчонку, которая сбивала яйца, а второй завернул в скатерть и уволок поваренка, державшего сковородку, и таким образом во мгновение ока хозяин, его дочь и юный отравитель (да будет позволено мне употребить это название, столь распространенное и соответствующее действительности) в сопровождении двух стражей уже катились по направлению к тюрьме Сен–Лазар. Ехали они очень быстро, лошади были добрые, и кучер нетерпелив, из чего следует, что увозивший их экипаж вряд ли был настоящим фиакром.

Тапен, оставшись на постоялом дворе, тут же, ведомый инстинктом полицейской ищейки, пошарил в шкафчике над кухонной дверью, вытащил оттуда бумажный колпак, коленкоровую куртку и фартук, а затем сделал знак зеваке, любовавшемуся собой в оконном стекле. Тот быстро вошел в зал и превратился в человека, довольно похожего на слугу. В эту минуту в комнате капитана послышался отчаянный шум, как если бы кто–то опрокинул стол и разбил бутылку и стаканы, затем шум шагов, проклятия, звон стекла, разбитого шпагой; потом все стихло.

Через минуту стены дома задрожали от стука колес фиакра, удалявшегося по улице Двух Шаров.

Тапен, беспокойно прислушивавшийся и готовый броситься в комнату с кухонным ножом в руках, радостно выпрямился.

– Прекрасно, – сказал он. – Дело сделано.

– В самое время, хозяин, – подтвердил слуга, – вот и клиент.

XV. НЕ ДОВЕРЯЙТЕ УСЛОВНЫМ ЗНАКАМ

Тапен было решил, что пришел шевалье Гастон де Шанле, но он ошибся: всего лишь какая–то женщина зашла купить вина.

– Что случилось с бедным господином Бургиньоном? – спросила она. – Его повезли в фиакре с колпаком на голове.

– Увы, дорогая госпожа, – сказал Тапен, – с ним случилось несчастье, которого мы никак не ждали. Он стоял вот тут, бедный Бургиньон, и разговаривал со мной, и вдруг его хватил апоплексический удар.

– Боже милостивый!

– Увы, дорогая госпожа, – продолжал Тапен, закатив очи горе, – вот доказательство, что все мы смертны.

– Но девочку тоже увезли? – не унималась кумушка.

– Она будет ухаживать за отцом: это ее долг.

– А поваренок? – соседка хотела все знать точно.

– Поваренок будет им готовить: это его ремесло.

– Господи ты, Боже мой! Я видела все от своих дверей и ничего не могла понять, поэтому, хотя мне и не очень нужно, я зашла к вам купить белого вина, чтоб узнать, что к чему.

– Ну вот, теперь вы знаете, дорогая госпожа.

– А вы–то кто?

– Я Шампань, двоюродный брат Бургиньона, я приехал случайно как раз сегодня утром с весточкой от его семьи. Внезапная радость, потрясение – и вот вам, пожалуйста, удар! Хоп – и нет его! Вот, спросите у Грабижона, – продолжал Тапен, показывая на своего кухонного помощника, кончавшего готовить омлет, который начала приготавливать дочь хозяина и поваренок.

– О Боже мой, все точно так и было, как говорит господин Шампань, – ответил Грабижон, смахивая слезу ручкой поварешки.

– Бедный господин Бургиньон! Вы полагаете, надо за него Богу молиться?

– Богу молиться всегда хорошо, – нравоучительно ответил Тапен.

– Ах, одну минутку, одну минутку. Хоть налейте мне пополнее!

Тапен утвердительно кивнул и очень ловко налил соседке вина, ему это было нетрудно, потому что он просто–напросто расточал добро другого. Бургиньон бы стонал и плакал, увидев, сколько доброго маконского вина налил этой женщине Тапен на два су.

– Ну, – сказала она, – я успокою квартал, а то люди уже начали волноваться, и обещаю вам, господин Шампань, остаться вашей клиенткой. Да больше того, не будь господин

Бургиньон вашим двоюродным братом, я сказала бы, что думаю обо всем случившемся.

– О, говорите, соседка, говорите, не стесняйтесь!

– Ну так вот, я видела, что он меня обирал, как последний негодяй. Вот этот кувшин, который вы мне налили до краев за два су, он мне за четыре наливал неполный.

– Это надо же! – сказал Тапен.

– О, господин Шампань, хоть это и отрицают, но если на земле нет правды, то Небо уж во всем справедливо, так что очень даже удачно, что теперь вы будете продолжать его торговлю.

– Вполне верю, – сказал тихонько Тапен, – для его клиентов это очень удачно.

И он поторопился выпроводить женщину, так как опасался, что придет тот, кого он ждал и кому подобные объяснения могут показаться подозрительными. Действительно, почти в это же мгновение, как раз когда часы били половину третьего, входная дверь отворилась и вошел молодой человек благородной наружности; он был закутан в голубой плащ, запорошенный снегом.

– Это гостиница «Бочка Амура»? – спросил кавалер у Тапена.

– Да, сударь.

– А господин капитан Ла Жонкьер здесь живет?

– Да, сударь.

– А сейчас он дома?

– Да, сударь, он как раз только что вернулся.

– Хорошо, предупредите его, пожалуйста, что к нему пришел шевалье Гастон де Шанле.

Тапен поклонился, предложил шевалье стул, от которого тот отказался, и ушел в комнату капитана Ла Жонкьера..

Гастон отряхнул снег с сапог, потом с плаща и принялся с любопытством не занятого ничем, кроме ожидания, человека рассматривать картинки на стенах, даже не подозревая, что около печей прячутся три или четыре клинка, готовых пронзить его грудь по первому знаку этого смиренного и любезного хозяина.

Через пять минут Тапен вернулся – дверь комнаты капитана Ла Жонкьера он оставил приоткрытой – и произнес:

– Господин капитан Ла Жонкьер ждет господина шевалье де Шанле.

Гастон вошел в комнату, прибранную и содержащуюся в чисто военном порядке; в комнате находился тот, кого хозяин представил как капитана Ла Жонкьера, и, хотя шевалье не был опытным физиономистом, он увидел, что сидящий перед ним человек или очень хорошо притворяется, или он не такой уж бравый вояка.

Маленький, сухонький, с прыщеватым носом, сероглазый, в широком для него мундире, стеснявшем, однако, его в движениях, пристегнутый к шпаге, длиннее его самого, – таким явился Гастону этот знаменитый капитан, которому Понкалек и другие заговорщики рекомендовали оказывать самое глубокое почтение.

«Человек этот уродлив и похож на церковного служку», – подумал Гастон.

Но поскольку тот уже шел ему навстречу, шевалье спросил:

– Я имею честь разговаривать с капитаном Ла Жонкьером?

– С ним самим, – сказал Дюбуа, превратившийся в капитана, и, поклонившись в свою очередь, продолжал: – А мне соблаговолил нанести визит господин шевалье Гастон де Шанле?

– Да, сударь, – ответил Гастон.

– Условные знаки при вас? – спросил мнимый капитан Ла Жонкьер.

– Вот половина золотого.

– А вот и другая, – сказал Дюбуа.

– А теперь сличим бумаги, – предложил Гастон.

Он вынул из кармана прихотливо вырезанный листок бумаги, на котором было написано имя капитана Ла Жонкьера.

Дюбуа тотчас же извлек из кармана точно такой же с именем шевалье Гастона де Шанле. Бумаги положили одна на другую: вырезаны они были по одному образцу, и внутренние вырезы совпадали тоже в точности.

– Прекрасно, – сказал Гастон, – а теперь посмотрим бумажник.

Сравнили бумажники Гастона и мнимого Ла Жонкьера: они были совершенно одинаковы, и в обоих, хотя они были совершенно новыми, лежали календари на 1700–й год, то есть девятнадцатилетней давности. Это была двойная предосторожность, принятая из–за боязни подделки. Но Дюбуа не было нужды подделывать, он все взял у капитана Ла Жонкьера и со своей дьявольской проницательностью и адским инстинктом обо всем догадался и всем сумел воспользоваться.

– Что же теперь, сударь? – сказал Гастон.

– А теперь, – ответил Дюбуа, – мы можем побеседовать о нашем дельце. Вы это хотели сказать, шевалье?

– Именно это, но мы в безопасности?

– Как если бы мы были посреди пустыни.

– Так сядем и поговорим.

– Охотно, шевалье, поговорим.

И мужчины уселись друг против друга за столом, на котором стояли бутылка хереса и два стакана.

Дюбуа наполнил один стакан, но, когда он собирался налить второй, Гастон прикрыл его рукой, показывая, что он пить не будет.

«Вот дьявол! – подумал Дюбуа. – Он худ и сдержан: это плохой знак. Цезарь опасался худощавых людей, которые никогда не пьют вина, и этими людьми были Брут и Кассий».

Гастон, казалось, размышлял и время от времени бросал на Дюбуа изучающий взгляд.

Дюбуа потихоньку тянул испанское вино и превосходно выдерживал взгляд шевалье.

– Капитан, – произнес наконец после раздумья Гастон, – когда люди предпринимают какое–нибудь дело, в котором они рискуют головой, как мы, неплохо, как мне кажется, познакомиться, чтобы прошлое служило залогом будущего. Мои поручители перед вами – Монлуи, Талуэ, дю Куэдик и Понкалек, вы знаете мое имя и положение: меня воспитывал мой брат, у которого были причины лично ненавидеть регента. Я унаследовал эту ненависть, это имело своим следствием то, что, когда, вот уже три года тому назад, в Бретани образовалась лига знати, я примкнул к заговору; сейчас я был избран бретонскими заговорщиками для того, чтобы в Париже договориться со здешними заговорщиками, получить инструкции от барона де Валефа, приехавшего из Испании, передать их герцогу Оливаресу, послу его католического величества в Париже, и заручиться его одобрением.

– А какова во всем этом роль капитана Ла Жонкьера? – спросил Дюбуа, как будто он сомневался в том, что перед ним подлинный шевалье.

– Он должен меня представить герцогу. Я приехал два часа тому назад, сначала увиделся с господином де Валефом, а затем явился к вам. Теперь, сударь, вы знаете мою жизнь, как я сам.

Дюбуа слушал, и на его лице отражались все впечатления, как у хорошего актера.

– Что же до меня, шевалье, – сказал он, когда Гастон кончил и откинулся на стуле с видом благородной небрежности, – я должен признать, что история моей жизни несколько длиннее и богаче приключениями, чем ваша. Но все же, если вы желаете, чтобы я вам ее рассказал, буду считать своим долгом повиноваться вам.

– Я вам уже сказал, капитан, – ответил, поклонившись, Гастон, – что, когда люди находятся в таком положении, как мы, первейшая необходимость – хорошо знать друг друга.

– Ну что же, – сказал Дюбуа, – меня зовут, как вы знаете, капитан Ла Жонкьер; мой отец также был наемным офицером – это ремесло, приносящее много славы, но обычно мало денег. Мой славный отец умер, оставив мне всего наследства – свою рапиру да мундир. Я опоясался рапирой, слишком для меня длинной, и надел мундир, который был мне несколько велик. Вот с того–то времени, – продолжал Дюбуа, обращая внимание шевалье на величину своего камзола, которую шевалье и без того уже заметил, – вот с того–то времени я и взял за привычку носить одежду, которая не стесняет меня в движениях.

Гастон поклонился в знак того, что он ничего против этой привычки не имеет и, хотя сам носит более тесную одежду, чем Дюбуа, ничего предосудительного в этом не находит.

– Благодаря моей приятной наружности, – продолжал Дюбуа, – меня приняли в королевский итальянский полк, который в то время набирался во Франции сначала из соображений экономии, а потом потому, что Италия больше нам не принадлежала. Я и служил там в весьма почетной должности капрала, как вдруг однажды, накануне битвы при Мальплаке, у меня вышла небольшая стычка с сержантом по поводу одного приказа, который он мне дал, но при этом он держал трость поднятой, а не опущенной, как следовало бы.

– Прошу прощения, – сказал Гастон, – но я не очень хорошо понимаю, какое значение это могло иметь для самого приказа, который он вам дал.

– А такое, что, опуская трость, он задел мою шляпу, и она упала. Следствием этой неловкости была небольшая дуэль, во время которой я проткнул его саблей. Ну, поскольку меня бы всенепременно расстреляли, если бы я любезно дождался ареста, я сделал «кругом налево» и наутро проснулся, черт его знает каким образом, в расположении армии герцога Мальборо.

– То есть вы дезертировали, – сказал, улыбаясь, шевалье.

– Я последовал примеру Кориолана и великого Конде, что мне показалось достаточным извинением в глазах потомства, – продолжал Дюбуа. – Итак, я участвовал как актер, в чем должен признаться, поскольку мы решили ничего не скрывать друг от друга, участвовал как актер в битве при Мальплаке, только, вместо того чтобы находиться по одну сторону ручья, я находился по другую, вместо того, чтобы стоять спиной к деревне, я стоял к ней лицом. И думаю, что это перемена места была весьма удачной для вашего слуги: королевский итальянский полк оставил на поле битвы восемьсот человек, моя рота была изрублена на куски, товарищ, с которым я делил постель, разорван пополам одним из семнадцати тысяч ядер, выпущенных из пушек за этот день. Слава, которой покрыл себя мой погибший полк, привела в такой восторг знаменитого Мальборо, что он прямо на поле битвы сделал меня прапорщиком. С таким покровителем я бы далеко пошел, но его жена леди Мальборо по воле Провидения спутала мне все карты, неловко пролив стакан воды на платье королевы Анны, и, поскольку это великое событие изменило многое в Европе, в передрягах, которые оно повлекло за собой, я остался без покровителей, но при своих достоинствах и врагах, нажитых именно благодаря им.

– И что же с вами сталось? – спросил Гастон, начавший испытывать некоторый интерес к полной приключений жизни мнимого капитана.

– Не говорите! Одиночество заставило меня просить службы у его католического величества, которое, я должен сказать к его чести, любезно снизошел к моей просьбе. Через три года я был уже капитаном, но из жалованья в тридцать реалов в день у нас удерживали двадцать и при этом еще без конца говорили, что мы должны высоко ценить честь, которую нам оказывает король Испании, занимая у нас деньги. Такое помещение капитала казалось мне недостаточно надежным, и я попросил своего полковника разрешить мне покинуть службу его величества, вернуться на мою прекрасную родину и снабдить меня какой–нибудь рекомендацией, которая защитила бы меня от преследований по поводу моего поведения в битве при Мальплаке. Полковник посоветовал мне обратиться к его светлости принцу Селламаре, и тот, распознав во мне природную склонность повиноваться приказам, не обсуждая их, лишь бы они были отданы приличествующим образом и сопровождались определенного рода музыкой, совсем было собрался сделать меня активным участником пресловутого заговора, получившего его имя, как вдруг все это дело провалилось, как вы знаете, из–за двойного предательства этой дрянной Фийон и жалкого писца по имени Бюва. Но, так как его высочество справедливо рассудил, что дело это только отсрочено и не все еще потеряно, он рекомендовал меня своему преемнику, которому, я надеюсь, мои мелкие услуги будут в той или иной мере полезны и которого я от всего сердца благодарю за предоставленный мне счастливый случай познакомиться со столь совершенным кавалером, как вы. Итак, прошу вас, шевалье, считать меня своим покорным и преданным слугой.

– Мое дело к вам, капитан, ограничится тем, что я попрошу вас представить меня герцогу, ибо он единственное лицо, которому полученные мной указания позволяют мне открыться; я также должен передать ему послание барона де Валефа. Итак, я в точности следую этим указаниям и прошу вас, капитан, представить меня его светлости.

– Сегодня же, сударь, – сказал Дюбуа, принявший, казалось, решение, – через час, если вам угодно, и если это необходимо, то через десять минут.

– Как можно скорее.

– Послушайте, – ответил Дюбуа, – я немного поспешил, сказав вам, что сведу вас с его превосходительством через час. В Париже ни в чем нельзя быть уверенным: быть может, он не предупрежден о вашем приезде, или не ждет вас, или я его не застану дома.

– Я это понимаю и буду терпелив.

– А может быть даже, – продолжал Дюбуа, – мне что–либо помешает заехать за вами.

– Почему?

– Почему? Черт возьми, шевалье, сразу видно, что вы в Париже в первый раз.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, сударь, что в Париже есть три полиции, совершенно разные и несхожие, но они, тем не менее, объединяют свои усилия, когда нужно помешать честным людям, которые всего–то и хотят, что свергнуть то, что есть, и установить то, чего нет. Это, во–первых, полиция регента, и ее можно не слишком опасаться; во–вторых, полиция мессира Вуайе д'Аржансона, а он, случается, бывает в весьма дурном расположении духа по поводу того, что к нему плохо отнеслись в монастыре Мадлен–де–Тренель; в–третьих, полиция Дюбуа, но это другое дело, кум Дюбуа – великий…

– Великий негодяй! – подхватил Гастон. – Вы мне ничего нового не сообщили, я это знаю.

Дюбуа поклонился: роковая улыбка играла на его обезьяньей мордочке.

– Ну и что же нужно, чтобы ускользнуть от всех трех полиций? – спросил Гастон.

– Большая осторожность, шевалье.

– Просветите меня, капитан, вы, кажется, более в курсе этих дел, чем я. Вам известно, я не более чем провинциал, вот и все.

– Ну что же! Прежде всего важно, чтоб мы не жили в одной гостинице.

– Вот черт! – ответил Гастон, вспомнив, что он дал этот адрес Элен. – Мне это очень неудобно, у меня есть причины остаться здесь.

– Пусть вас это не беспокоит, шевалье, тогда перееду я. Займите одну из моих комнат – эту или ту, что на втором этаже.

– Я предпочитаю эту.

– Вы правы. Первый этаж, окно на одну улицу и потайная дверь на другую. У вас верный глаз, и из вас может выйти что–нибудь путное.

– Вернемся к делу, – сказал шевалье.

– Да, верно. О чем я говорил?

– О том, что, может быть, не сможете сами заехать за мной.

– Да, но в этом случае будьте внимательны и идите только с тем, кто представит надежные доказательства.

– Скажите, по каким условным знакам я смогу узнать того, кто придет от вашего имени?

– Прежде всего, у него должно быть от меня письмо.

– Я не знаю вашего почерка.

– Это верно, я дам вам сейчас образец.

Дюбуа сел за стол и написал несколько следующих строк:

«Господин шевалье!

С полным доверием следуйте за человеком, который вручит Вам эту записку, я поручил ему проводить Вас в дом, где Вас ждут герцог Оливарес и капитан Ла Жонкьер».

– Держите, – продолжал он, подавая ему записку, – если кто–нибудь придет от моего имени, он вручит вам подобный автограф.

– И этого будет достаточно?

– Безусловно, нет. Помимо записки, он вам должен показать половину золотого, а у дверей дома, куда он вас отведет, вы спросите у него третий опознавательный знак.

– Которым будет?..

– Которым будет бумага.

– Хорошо, – сказал Гастон, – при этих предосторожностях нас поймают, если только черт попутает. Итак, что я сейчас должен делать?

– Ждать. Вы не собираетесь выходить сегодня?

– Нет.

– Прекрасно. Сидите смирно и тихо в гостинице, здесь вы ни в чем не будете нуждаться. Я сейчас рекомендую вас хозяину.

– Спасибо.

– Дорогой господин Шампань, – сказал, открывая дверь, Ла Жонкьер Тапену, – вот шевалье де Шанле, он занимает мою комнату, рекомендую вам его как самого себя.

Потом, закрыв дверь:

– Этот юноша просто клад, господин Тапен, – сказал Дюбуа вполголоса, – вы и ваши люди должны не спускать с него глаз, вы мне за него отвечаете головой.

XVI. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО ГЕРЦОГ ОЛИВАРЕС

Расставаясь с шевалье, Дюбуа, как это уже не раз с ним бывало, пребывал в состоянии восхищения, оттого что Провидение дало ему еще один случай держать в руках все будущее регента и Франции. Проходя по общему залу, он увидел Глазастого, который беседовал с Тапеном, и сделал ему знак следовать за собой. Читатель помнит, что именно Глазастому было поручено организовать исчезновение настоящего Ла Жонкьера. Выйдя на улицу, Дюбуа с большим интересом спросил, что же сталось с достойным капитаном. Оказалось, что тот, связанным, с кляпом во рту, был доставлен в башню Венсена, чтобы не стеснять действий правительства. В те времена существовала система превентивных мер, весьма удобная для министров.

Узнав все, что ему было нужно на сей важный счет, Дюбуа в задумчивости продолжал путь. Была сделана только половина дела, и это была самая легкая половина, теперь предстояло заставить регента решиться на такие поступки, которые он терпеть не мог, а именно: на тактику «западни и капканов».

Для начала Дюбуа выяснил, где регент пребывает и что он делает.

Принц был в своем кабинете, но не деловом, а рабочем – кабинете не регента, а художника – и кончал работу над офортом, доска для которого была подготовлена его химиком Юмбером. Последний находился тут же и на соседнем столе бальзамировал ибиса по способу древних египтян, который он, по его словам, вновь открыл. В это же время секретарь читал принцу какое–то послание, шифр которого был известен одному регенту. Внезапно дверь отворилась, к великому изумлению регента, так как кабинет этот был его тайным убежищем, и лакей звонким голосом доложил о господине капитане Ла Жонкьере. Регент обернулся.

– Ла Жонкьер, – сказал он, – а это еще что?

Юмбер и секретарь переглянулись, удивленные тем, что сюда, в их святилище, привели постороннее лицо.

В ту же минуту в приоткрытую дверь просунулась длинная и острая мордочка, весьма напоминающая кунью. Сначала регент не обнаружил по ней Дюбуа, настолько неузнаваемо тот был переодет, но острый нос, подобного которому не было во всем королевстве, выдал министра.

Появившееся было на лице герцога удивление сменилось крайней веселостью.

– Как, это ты, аббат? – сказал, расхохотавшись, его высочество. – И что же значит это новое переодевание?

– Это значит, монсеньер, что я сменил шкуру и из лисицы сделался львом. А теперь, господин химик и господин секретарь, доставьте мне удовольствие и отправляйтесь куда–нибудь в другое место: вы – набивать чучело птицы, а вы – дописывать письмо.

– А это еще почему? – спросил регент.

– Потому что мне нужно поговорить с вашим высочеством о важных делах.

– Иди ты к черту со своими делами! Время прошло, вернешься завтра, – сказал регент.

– Монсеньер, – продолжал Дюбуа, – не захочет оставить меня до завтра в этом ужасном мундире, я в нем умру. И поэтому, черт возьми, никогда не утешусь.

– Устраивайся как знаешь. Я решил, что остаток дня посвящу развлечениям.

– Прекрасно, это очень удачно, я пришел предложить вам тоже переодевание.

– Мне – переодевание?! Что ты хочешь сказать, Дюбуа? – спросил регент, решив, что речь идет об обычном маскараде.

– Вот у вас уже и слюнки потекли, господин Ален.

– Говори, что ты затеял?

– Сначала отошлите вашего химика и секретаря.

– Ты на этом настаиваешь?

– Непременно.

– Ну, раз ты уж так хочешь…

Регент отпустил Юмбера дружеским жестом, а секретаря – повелительным. Оба вышли.

– Ну а теперь поглядим, – сказал регент, – что ты хочешь?

– Я хочу представить вам, монсеньер, молодого человека, приехавшего из Бретани, которого мне усиленно рекомендовали. Очаровательный молодой человек.

– И как его зовут?

– Шевалье Гастон де Шанле.

– Де Шанле? – переспросил регент, пытаясь что–то припомнить. – Это имя мне смутно знакомо.

– Неужели?

– Да, мне кажется, я его где–то раньше слышал, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. И зачем же явился в Париж твой протеже?

– Монсеньер, не хочу у вас отнимать радости открытия, он сейчас вам сам расскажет, зачем он приехал в Париж.

– Как, мне самому?

– Да, то есть его сиятельству герцогу Оливаресу, чье место вы будете любезны сейчас занять. О, мой протеже весьма скрытный человек. И мне очень повезло, спасибо моей полиции – все той же полиции, монсеньер, которая следила за вами в Рамбуйе, – мне еще очень повезло, говорю я, что я в курсе этих дел. Он обратился в Париже к некоему Ла Жонкьеру, каковой должен был его представить его сиятельству герцогу Оливаресу. Теперь вы, я думаю, понимаете?

– Признаюсь, ровно ничего.

– Так вот, я был капитаном Ла Жонкьером, но быть одновременно и его сиятельством я не могу.

– И потому эту роль ты приберег…

– Для вас, монсеньер.

– Благодарю! Так ты хочешь, чтоб я с помощью чужого имени проник в тайны…

– Ваших врагов, – прервал его Дюбуа. – Дьявольщина! Тоже мне преступление, и будто вам уж это так дорого стоит сменить имя и платье, и будто вам уже не приходилось подобным способом похищать куда более серьезные вещи, чем тайны! Припомните, монсеньер, что благодаря страсти к приключениям, которой наделило вас Небо, наша жизнь – и ваша и моя – превратилась в своеобразный беспрерывный маскарад. Какого черта! Монсеньер, после того как вы уже были господином Аленом и метром Жаном, вы спокойненько, как мне кажется, можете назваться герцогом Оливаресом.

– Дорогой мой, когда эта шутка может доставить мне какое–нибудь развлечение, я не против и переодеться кем–то, но…

– Но переодеться, – продолжил Дюбуа, – чтобы сохранить покой Франции, чтобы помешать интриганам взбудоражить все королевство, чтобы помешать убийцам, возможно, заколоть вас – ну, это вас недостойно! Это я понимаю! Ах, вот если бы надо было соблазнить ту торговочку скобяным товаром с Нового моста или эту хорошенькую вдовушку с улицы Святого Августина, то другое дело – тут, черт побери, игра бы стоила свеч!

– Ну, ладно, – сказал регент, – если, как всегда, я поддамся на твои уговоры, что из этого получится?

– Из этого получится то, что вы, в конце концов, не будете считать меня фантазером и позволите обеспечить вашу безопасность, если вы не хотите обеспечить ее себе сами.

– Но если окажется, что это дело не стоит того, ты раз и навсегда перестанешь ко мне приставать со своими навязчивыми идеями?

– Клянусь честью, я это обещаю.

– Аббат, если тебе это все равно, я предпочел бы другую клятву.

– О, какого черта, монсеньер! Вы слишком привередливы, я клянусь чем могу.

– Уж так суждено, что этот плут всегда последнее слово оставит за собой.

– Монсеньер согласен?

– Опять ты досаждаешь мне!

– Вот холера! Сами увидите, так ли это.

– Я думаю, прости мне, Боже, что ты сам создаешь эти заговоры специально, чтоб меня напугать.

– Тогда я с этим неплохо справляюсь, сами убедитесь.

– Значит, ты доволен?

– Неплохо получилось.

– Ну, если мне не станет страшно, берегись!

– Монсеньер слишком требователен.

– Ты мне льстишь и просто не уверен в своем заговоре, Дюбуа.

– Хорошо, монсеньер, клянусь, что вы испытаете некоторое потрясение чувств и вам покажется вполне удачной возможность говорить устами его светлости.

И Дюбуа, опасаясь, что регент еще не утвердился в своем решении и изменит его, поклонился и вышел.

Не прошло со времени его ухода и пяти минут, как в переднюю стремительно влетел гонец и вручил пажу какое–то письмо. Паж отпустил его и тут же прошел к регенту, который, только взглянув на почерк, невольно вздрогнул от удивления.

– Госпожа Дерош, – сказал он, – посмотрим, что нового. И тут же, сломав печать, прочел следующее:

«Монсеньер!

Мне кажется, что молодая дама, которую Вы доверили моему попечительству, здесь не в безопасности».

– Ба! – воскликнул регент.

«Пребывание в городе, которого Ваше высочество так опасались, мне кажется, было бы для нее в сто раз лучше, чем уединение, и я не чувствую себя в силах защитить, как я бы того хотела, а вернее, как следовало бы, особу, которую Ваше высочество сделало честь мне доверить».

– Ого, – произнес регент, – сдается мне, обстоятельства усложняются.

«Некий молодой человек, который как раз вчера, за несколько минут до Вашего приезда, передал мадемуазель Элен записку, явился сегодня утром во флигель. Я хотела его выпроводить, но мадемуазель столь категорически приказала мне повиноваться ей и удалиться, что в ее пламенном взгляде и жестах королевы я признала, да не разгневается Ваше королевское высочество, кровь повелителей».

– Да, да, – сказал регент, невольно улыбаясь, – это, действительно, моя дочь.

А потом добавил:

– Кто же этот молодой человек? Какой–нибудь щеголь, должно быть, который видел ее в приемной монастыря. Если бы эта безумная госпожа Дерош еще сообщила мне его имя!

И он стал читать дальше:

«Я полагаю, монсеньер, что молодой человек и мадемуазель раньше уже виделись. Стремясь услужить Вашему высочеству, я подслушивала, и, несмотря на двойную дверь, когда он один раз повысил голос, я разобрала такие слова: «Вас видеть, как и прежде“.

Да соблаговолит Ваше высочество оградить меня от опасности, которой подвергают меня мои обязанности, и прислать мне приказ, обязательно в письменном виде, защищающий меня от взрывов гнева мадемуазель».

– О черт! – продолжал регент. – Это осложняет положение. Уже любовь! Нет, это невозможно, она воспитана так строго, в таком уединении, в одном только, может быть, монастыре Франции, где мужчины никогда не проникают дальше приемной, в провинции, где, как говорят, такие чистые нравы! Нет, тут какая–нибудь история, которой эта Дерош, привыкшая к козням придворных повес и пребывающая в постоянном возбуждении из–за шалостей других моих дочерей, просто чего–то не понимает. Но посмотрим, что она еще мне пишет?