Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Успокойтесь, Элен, – ответил Гастон, – ведь я тут!

– О Господи, Господи, отказаться от сладкой мысли об отце, защитнике, друге!

– Увы! И в такую минуту, когда вы остаетесь в мире одна, – сказал Гастон, невольно выдавая часть своей тайны.

– Что вы говорите, Гастон? Что означают эти зловещие слова?

– Ничего, ничего, – ответил молодой человек, – просто бессвязные слова, не стоит искать в них смысла.

– Гастон, вы, несомненно, скрываете от меня что–то ужасное, раз в ту минуту, когда я теряю отца, говорите, что расстаетесь со мной.

– О, Элен, я расстанусь с вами только вместе со своей жизнью!

– Значит, – прервала его молодая девушка, – ваша жизнь подвергается опасности, и вы боитесь, что умрете и покинете меня. Гастон, вы выдали себя, вы больше не прежний Гастон! Увидев меня сегодня, вы обрадовались как–то принужденно, а расставаясь со мной вчера, не испытали уж такого глубокого горя, ваш ум занят более важными делами, чем ваше сердце. Что–то в вас – гордость ли, честолюбие ли – берет верх над любовью? Вот смотрите, вы и сейчас побледнели! Не молчите, вы разбиваете мне сердце!

– О нет, ничего серьезного, Элен, клянусь вам! Разве всего, что с нами случилось, недостаточно, чтоб привести меня в смятение, разве мало того, что в этом вероломном доме вы одна, вы беззащитны, и я не знаю, как вас от всего этого оградить? В Бретани мне помогли бы защититься друзья и две сотни моих крестьян, а здесь у меня никого нет.

– Только это, Гастон?

– Более чем достаточно, как мне кажется.

– Нет, Гастон, потому что мы сейчас же покинем этот дом. Гастон побледнел, Элен опустила глаза и, вложив свою руку в холодные и влажные руки своего возлюбленного, произнесла:

– Перед всеми этими людьми и на глазах этой продажной женщины, которая может замышлять по отношению ко мне только предательство, мы уйдем отсюда вместе, Гастон.

В глазах Гастона блеснула радость, но тут же ее погасило облако мрачных мыслей.

Элен внимательно следила за сменой чувств на его лице.

– Разве я не ваша жена, Гастон? – спросила она. – И разве моя честь – не ваша честь? Уйдем отсюда!

– Но что делать, – спросил Гастон, – и где поселить вас?

– Гастон, – ответила Элен, – я не знаю ничего и ничего не могу, я не знаю Парижа, не знаю света, но я знаю себя и вас. Вы же мне открыли глаза, и теперь я не верю никому и ничему, кроме вашей преданности и любви.

Сердце Гастона разрывалось; еще шесть месяцев тому назад он отдал бы жизнь за благородную преданность этой мужественной девушки.

– Подумайте, Элен, – упорствовал он, – а если мы ошибаемся и этот человек действительно ваш отец…

– Гастон, вы забываете, что сами внушили мне страх перед этим отцом.

– О да, Элен, да! – воскликнул молодой человек. – Уйдем, чего бы это ни стоило!

– Куда мы пойдем? – спросила Элен. – Впрочем, не нужно ответа, Гастон, лишь бы вы сами это знали, и этого достаточно. И все же еще одна просьба. Вот лики Христа и Богоматери, каким–то чудом попавшие сюда к этим нечестивым картинам. Поклянитесь на этих святых образах блюсти честь своей жены, Гастон.

– Элен, – ответил Гастон, – я оскорбил бы вас такой клятвой, вы первая сегодня предложили мне то, что я колебался предложить вам уже давно. Богатый и счастливый, уверенный в будущем, вручив Господу нашу судьбу, я бы все сложил к вашим ногам: и богатство, и удачу, и счастье; но в эту решительную минуту я должен признаться вам: вы не ошиблись, мое сегодня, возможно, отделено от моего завтра ужасным событием. И вот, Элен, все, что я могу вам предложить: если удача будет мне сопутствовать, может быть, я получу высокое положение и власть, но если удача изменит мне, нам грозят бегство, изгнание и, может быть, нищета. Достаточно ли вы любите меня, Элен, и достаточно ли вы любите вашу честь, чтобы пойти на это?

– Я готова, Гастон, прикажите мне следовать за вами, и я последую.

– Ну что же, Элен, я не обману вашего доверия, будьте спокойны, вы поедете не ко мне, но к одному моему знакомому, он, в случае необходимости, сможет вас защитить и в мое отсутствие заменит вам отца, которого вы было нашли и потеряли во второй раз.

– Но кто этот человек, Гастон? Это не подозрения, – добавила девушка с очаровательной улыбкой, – это любопытство.

– Это человек, который ни в чем не может мне отказать, Элен, его судьба связана с моей судьбой и его жизнь зависит от моей жизни, и он сочтет, что я прошу небольшой платы, требуя обеспечить ваш покой и безопасность.

– Опять какие–то тайны, Гастон, по правде говоря, вы заставляете меня бояться будущего.

– Это последняя тайна, Элен, отныне вся моя жизнь будет открыта вам.

– Спасибо, Гастон.

– Теперь приказывайте, Элен.

– Идем.

Элен взяла шевалье под руку и прошла через гостиную; посредине ее стояла госпожа Дерош с перекошенным от негодования лицом и комкала в руках письмо, о назначении которого читатель может догадаться.

– О Боже, – воскликнула она, – мадемуазель, куда вы? Что вы делаете?

– Куда я?.. Я уезжаю. Что я делаю? Я бегу из дома, где под угрозой моя честь.

– Как?! – вскричала старая дама, выпрямляясь, как на пружинах. – Вы уходите с любовником?

– Ошибаетесь, сударыня, – ответила с достоинством Элен, – это мой муж. Госпожа Дерош в ужасе всплеснула руками.

– А теперь, – продолжала Элен, – если известная вам особа попросит свидания со мной, вы скажете ему так: хоть я и провинциалка и монастырская воспитанница, я поняла, что попала в западню, и я из нее вырвалась, и если меня будут искать, то, по крайней мере, рядом со мной будет защитник.

– Но вы не выйдете отсюда, мадемуазель! – воскликнула госпожа Дерош. – Даже если мне придется применить силу.

– Попробуйте, сударыня, – произнесла Элен тоном королевы, который, казалось, был ей свойствен от природы.

– Эй, Пикар, Кутюрье, Бланшо! Прибежали лакеи.

– Первого, кто преградит мне путь, я убью, – произнес холодно Гастон, обнажая шпагу.

– Какой адский характер! – воскликнула Дерош. – О, узнаю вас в ней, мадемуазель де Шартр и мадемуазель де Валуа!

Молодые люди слышали эти слова, но не поняли их.

– Мы уходим, – сказала Элен, – не забудьте повторить слово в слово то, что я вам сказала.

И, опершись на руку Гастона, покрасневшая от радости и гордости, неустрашимая, как древняя амазонка, девушка приказала отпереть дверь на улицу. Швейцар не осмелился сопротивляться, Гастон, держа Элен за руку, закрыл дверь, окликнул фиакр, в котором приехал, и увидев, что слуги собираются их преследовать, обернулся к ним и громко произнес:

– Еще два шага, и я предам эту историю огласке, чтобы общество защитило мадемуазель и меня.

Дерош решила, что Гастон знает тайну и может назвать настоящие имена; она испугалась и поспешно вернулась в дом в сопровождении всей челяди.

И понятливый кучер пустил лошадей в галоп.

XXII. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ДОМЕ НА ПАРОМНОЙ УЛИЦЕ, ПОКА ТАМ ЖДАЛИ ГАСТОНА

– Как, монсеньер, вы здесь? – воскликнул Дюбуа, войдя в гостиную дома на Паромной и увидев регента на том же месте, что вчера.

– Да, я здесь, – ответил регент, – ну и что в этом удивительного? Разве я не назначил шевалье свидание на полдень?

– Но мне казалось, что приказ, который вы подписали, положил конец совещаниям.

– Ошибаешься, Дюбуа. Я хотел бы последний раз поговорить с этим беднягой и попытаться отвратить от его намерений.

– И если он от них откажется?

– И прекрасно, если он от них откажется, все будет кончено, значит, заговора не было, ибо намерения ненаказуемы.

– Ну, с другим человеком я бы вам этого делать не дал, а с этим скажу: попробуйте.

– Ты думаешь, что он от своих планов не откажется?

– О, я успокоюсь, только если он совершенно оставит их, но если вы убедитесь, что он упорствует в своем намерении убить вас, вы предоставите его мне, правда?

– Но только не здесь.

– Почему не здесь?

– Мне кажется, что его лучше арестовать в гостинице.

– Там, в «Бочке Амура», Тапеном и людьми д'Аржансона? Невозможно, монсеньер, скандал из–за ареста Бургиньона еще свеж в памяти, квартал бурлил целый день. С тех пор как Тапен начал точно отмеривать вино, они уже не так верят в то, что его предшественника хватил удар. Уж лучше здесь, когда он будет выходить, монсеньер. Дом стоит уединенно, у него хорошая репутация; мне кажется, я говорил вашему высочеству, что здесь жила одна из моих любовниц. С этим бретонцем легко справятся четыре человека, и они уже спрятаны в этой комнате. Я просто размещу их с другой стороны, раз ваше высочество хочет обязательно увидеть его. Вместо того чтобы задержать при входе, его арестуют при выходе, вот и все. У дверей будет готов другой экипаж – не тот, что привезет его сюда, а который доставит шевалье в Бастилию таким образом, что даже кучер не будет знать, что с ним сталось. В курсе дела будет только господин де Лонэ, а он не болтлив, ручаюсь вам.

– Делай как знаешь.

– Монсеньер знает, что я почти всегда так и поступаю.

– Наглец ты!

– Но, кажется, моя наглость не сделала монсеньеру ничего худого?

– О, я знаю, что ты всегда прав.

– А что с другими?

– Какими другими?

– С нашими бретонцами в провинции: с Понкалеком, Куэдиком, Талуэ и Монлуи?

– Вот несчастные! Ты знаешь их имена?

– Ну а чем, по–вашему, я занимался столько времени в гостинице «Бочка Амура»?

– Они узнают об аресте своего сообщника.

– От кого?

– Ну, увидят, что их корреспондент в Париже не отвечает, и поймут, что с ним что–то случилось.

– Ба! А разве нет капитана Ла Жонкьера, чтоб их успокоить?

– Есть–то он есть, но они, наверное, знают его почерк?

– Ну–ну, неплохо, монсеньер начинает кое–что понимать в этом, но ваше высочество проявляет напрасную заботу, как говорит Расин, в этот час господа бретонцы уже должны быть арестованы.

– А кто отправил приказ?

– Я, черт возьми! Я недаром ем хлеб министра, впрочем, вы этот приказ подписали.

– Как, я? Ты с ума сошел!

– Конечно, вы. Те господа заговорщики виновны ровно столько же, как здешний, и дав мне разрешение арестовать одного, вы, тем самым, разрешили мне арестовать и других.

– А когда ты отправил гонца с приказом? Дюбуа вынул часы.

– Ровно три часа назад, таким образом, я допустил поэтическую вольность, сказав вашему высочеству, что они уже арестованы: их арестуют только завтра утром.

– Бретань будет роптать, Дюбуа.

– Ба! Я принял меры.

– Бретонские суды не захотят судить соотечественников.

– Я это предвидел.

– Если их приговорят к смерти, не найдется палача, чтобы привести приговор в исполнение, и мы получим второе издание дела Шале. Ведь это дело тоже слушалось в Нанте, не забывай, Дюбуа. Говорю тебе, с бретонцами трудно жить.

– Скажите лучше, что их трудно заставить умереть, но это еще один пункт, который надо обговорить с нашими комиссарами, список которых я вам представляю. Трех или четырех палачей я пошлю из Парижа, это все люди, привычные к благородной работе, сохранившие добрые традиции кардинала Ришелье.

– О черт! – воскликнул регент. – Кровь в мое правление! Не люблю я этого. Ну, можно еще было пролить кровь графа Горна – он был вор, или Дюшофура – тот был подлец. Я чувствителен, Дюбуа.

– Нет, монсеньер, вы не чувствительны, вы нерешительны и слабы. Я говорил, когда вы были еще моим учеником, и повторяю сегодня, когда вы стали моим господином: при крещении феи, ваши крестные, одарили вас всем: красотой, силой, храбростью и умом, но одну фею не пригласили – она была стара, и, наверное, тогда уже было ясно, что старые женщины будут вам неприятны, – она, однако, явилась последней, преподнесла вам в дар легкость характера и все испортила.

– Кто рассказал тебе эту прелестную сказку? Перро или Сен–Симон?

– Принцесса Пфальцская, ваша матушка. Регент рассмеялся.

– И кого же мы назначим комиссарами? – спросил он.

– О, будьте спокойны, монсеньер, людей умных и решительных, совсем не провинциалов, людей слабочувствительных к семейным сценам, состарившихся в судейской пыли, заскорузлых сердцем и поднаторевших в крючкотворстве, которых не испугают страшные глаза бретонцев и не соблазнят прекрасные заплаканные глаза бретонок.

Регент молчал, он только кивал головой и покачивал ногой.

– А вообще–то, – продолжал Дюбуа, который понимал, что регент с ним не согласен, – может быть, эти люди и не так виновны, как нам кажется. Что они замышляли? Перечислим еще раз факты. Ба! Сущие пустяки! Вернуть испанцев во Францию – ну, подумаешь! Назвать Филиппа V, отступника родины, «мой король», отменить все законы государства… Уж эти мне добрые бретонцы!

– Все это хорошо, – высокомерно прервал его регент, – я не хуже вас знаю государственные законы.

– Тогда, монсеньер, если это действительно так, вам осталось только одобрить список выбранных мной комиссаров.

– Сколько их?

– Двенадцать.

– И их зовут?..

– Мабруль, Бертен, Барийон, Париссо, Брюне–д'Арси, Пагон, Фейдо–де–Бру, Мадорж, Эбэр–де–Бук, Сент–Обен, де Боссан и Обри де Вальтон.

– О, ты был прав, выбор весьма удачен. И кто же будет председателем этого милого собрания?

– Догадайтесь, монсеньер.

– Берегись! Во главе этой шайки должен стоять человек с незапятнанным именем.

– Есть, и весьма пристойный.

– Кто?

– Посол.

– Может быть, Селламаре?

– Ей–Богу, если бы вы соблаговолили выпустить его из Блуа, он ни в чем бы не смог вам отказать, даже когда понадобилось бы отрубить головы его сообщникам.

– Ему и в Блуа неплохо, пусть там и сидит. Так кто же твой президент?

– Шатонёф.

– Посол в Голландии, человек времени великого царствования! Вот черт! Дюбуа, я обычно не засыпаю тебя комплиментами, но на этот раз ты создал шедевр.

– Понимаете, монсеньер, он знает, что эти люди хотят установить республику, а он так воспитан, что привык только к султанам, он и Голландию возненавидел, потому что Людовик XIV ненавидел республики, и он, честное слово, весьма охотно согласился. Генеральным прокурором будет Арграм: он человек решительный, секретарем – Кайе. Мы это дело быстро обработаем, и кстати, потому что время не терпит.

– Но потом, Дюбуа, мы, по крайней мере, сможем жить спокойно?

– Надеюсь, нам только и остается, что спать с вечера до утра и с утра до вечера, я хочу сказать – после того, как мы кончим войну с Испанией и введем в обращение банкноты. Но в этой работе вам поможет ваш друг Ло: денежное обращение – его дело.

– Сколько беспокойства, Господи! И какого черта я где–то забыл голову, когда добивался регентства! Вот сегодня я бы мог вдоволь посмеяться, глядя, как господин дю Мен выпутывается из всех этих дел с помощью своих иезуитов и испанцев и как госпожа де Ментенон ведет политику со своими Вильруа и Вилларом, а Юмбер говорит, что раз в день смеяться полезно.

– А кстати, о госпоже Ментенон, – прервал его Дюбуа, – вы знаете, монсеньер, говорят, что бедняжка тяжело больна и не проживет и двух недель.

– Ба!

– После того, как госпожа дю Мен попала в тюрьму, а ее супруг – в изгнание, она говорит, что теперь Людовик XIV окончательно умер, и, вся в слезах, спешит последовать за ним.

– А тебе и горя мало, бессердечный ты человек!

– Честно признаюсь, я ее искренне ненавижу. Ведь это из–за нее покойный король вытаращил на меня глаза, когда я по случаю вашей свадьбы попросил у него красную шапку, и нелегко было это дело уладить, вам–то это хорошо известно, монсеньер; если бы вы не загладили передо мной вину покойного короля, эта дама окончательно погубила бы мою карьеру, так что, если бы я мог приплести ее любимого господина дю Мена к этому бретонскому делу… Но это было почти невозможно, честное слово! Бедняга почти помешался со страху и всем, кого встречает, говорит: «Да, кстати, вы знаете, что был организован заговор против правительства его величества и персоны регента? Это постыдно для Франции. Ах, если бы другие были похожи на меня!»

– Тогда бы заговора не было, – подтвердил регент, – это уж точно.

– Он отрекся от жены, – добавил, смеясь, Дюбуа.

– А она – от мужа, – подхватил регент и тоже рассмеялся.

– Не советую вам держать их в заключении вместе, они передерутся.

– Ну, потому–то я и отправил его в Дулан, а ее в Дижон.

– И они грызутся в письмах.

– Выпустим их, Дюбуа.

– Чтобы они поубивали друг друга? О монсеньер, вы просто палач, сразу видно, что вы поклялись уничтожить потомство Людовика XIV.

Эта рискованная шутка доказывала, насколько Дюбуа был уверен в своем влиянии на герцога, потому что, пошути так кто–то другой, это вызвало бы куда более мрачную тень на лице регента, чем при этих словах его министра.

Дюбуа представил список членов трибунала на подпись Филиппу Орлеанскому, и тот на этот раз поставил ее без колебаний, после чего аббат в глубине души очень обрадованный, но внешне совершенно спокойный, ушел подготавливать арест шевалье.

Гастон же, покинув дом в предместье, отправился в фиакре в гостиницу «Бочка Амура», где его, как читатель помнит, должен был ждать экипаж, чтобы отвезти на Паромную улицу. И правда, там его ждали и карета, и вчерашний провожатый. Гастон не хотел, чтобы Элен пересаживалась в карету, и потому спросил, нельзя ли ему продолжать путь в том фиакре, в котором он приехал. Таинственный незнакомец ответил, что не видит к тому никаких препятствий и, сев вместе с кучером на козлы, назвал ему адрес дома, перед которым следует остановиться.

Во время пути Гастон был грустен, сердце его разрывалось от страха и печали, которую он не хотел объяснить Элен, хотя его возлюбленная ждала его поддержки и утешения. Поэтому когда они уже въезжали на Паромную улицу, Элен в отчаянии от того, что у человека, на которого она должна была бы опереться, оказалось так мало сил, произнесла:

– О, если вы будете себя так вести каждый раз, когда я доверюсь вам…

– Скоро, – прервал ее Гастон, – вы увидите, Элен, что я действую в ваших интересах.

Они приехали, карета остановилась.

– Элен, – сказал Гастон, – тот, кто заменит вам отца, сейчас в этом доме. Позвольте, я поднимусь первым и предупрежу его о вашем посещении.

– О Боже! – воскликнула Элен, невольно вздрагивая, сама не зная почему, – так вы меня оставляете одну?

– Вам нечего бояться, Элен. Впрочем, я через минуту спущусь за вами. Девушка протянула ему руку, и Гастон прижал ее к губам. Он невольно сам почувствовал смутное беспокойство; ему тоже казалось, что покидать Элен не следует. Но тут ворота отворились, и человек, сидевший рядом с кучером, велел ему заезжать во двор; ворота за каретой затворились снова, и Гастон понял, что за такими высокими стенами Элен не угрожает никакая опасность; впрочем, и отступать было некуда. Человек, который приехал за ним в «Бочку Амура», открыл дверцу кареты. Гастон последний раз пожал своей подруге руку, вышел и поднялся на крыльцо вслед за провожатым, который, как и накануне, ввел его в коридор, показал на дверь гостиной, сказав, что Гастон может постучать, и удалился.

Гастон, знавший, что его ждет Элен и медлить нельзя, постучал тотчас же.

– Войдите, – произнес голос мнимого испанского принца.

Гастон узнал этот голос, так запомнившийся ему; он повиновался, отворил дверь и оказался с глазу на глаз с главой заговора, но на этот раз у него не было тех опасений, которые он испытывал при первом свидании; он был решителен и приблизился к герцогу Оливаресу с высоко поднятой головой и со спокойным лицом.

– Вы точны, сударь, – сказал герцог, – мы назначили свидание на полдень, и часы как раз бьют двенадцать.

И в самом деле, часы на камине, возле которого стоял регент, пробили полдень.

– Я очень спешу, монсеньер, – ответил Гастон, – данное мне поручение тяготит меня, я боюсь, что меня одолеют угрызения совести. Вас это удивляет и беспокоит, не так ли, монсеньер? Но успокойтесь, угрызения совести у такого человека, как я, опасны только для него.

– И правда, сударь, – воскликнул регент с радостью, которую ему не удалось совсем скрыть, – мне кажется, что вы готовы отступить!

– Вы ошибаетесь, монсеньер, с тех пор как жребий судил мне убить принца, я шел только вперед и остановлюсь, когда выполню свой долг.

– Сударь, я говорю так потому, что в ваших словах мне послышалось сомнение, а при определенных обстоятельствах и в устах определенных людей слова имеют большое значение.

– Монсеньер, бретонцы имеют привычку говорить то, что думают, и делать то, что говорят.

– Значит, вы по–прежнему полны решимости?

– Более чем когда–либо, ваше сиятельство.

– Дело в том, видите ли, – прервал его регент, – дело в том, что еще есть время, зло еще не свершилось, и…

– Вы называете это злом, монсеньер, – произнес, печально улыбаясь, Гастон, – как же мне тоща называть себя?

– Но я так понимаю, – живо подхватил регент, – что для вас – это зло, раз вас мучают угрызения совести.

– С вашей стороны невеликодушно, монсеньер, упрекать меня за откровенность, потому что с человеком менее достойным, чем ваше сиятельство, я бы, безусловно, от нее воздержался.

– А я, сударь, именно потому, что тоже оценил вас по достоинству, говорю вам: есть еще время остановиться; и спрашиваю, хорошо ли вы подумали и не раскаиваетесь ли вы в том, что ввязались, – тут герцог на минуту запнулся и продолжал, – ввязались в столь рискованное предприятие. Меня не бойтесь, даже если подведете нас, я все равно буду вам покровительствовать. Я видел вас всего один раз, сударь, но оценил вас, как вы того заслуживаете: храбрые люди – такая редкость, что нам останется только сожалеть о вас.

– Ваша доброта, монсеньер, повергает меня в смятение, – ответил Гастон, у которого, несмотря на все его мужество, в глубине сердца зародилась тень сомнения. – Нет, монсеньер, я не колеблюсь, только меня одолевают мысли, преследующие человека перед дуэлью: решимость убить врага и скорбь от того, что необходимость принуждает его уничтожить другого человека.

Гастон на секунду замолк; собеседник смотрел на него проницательным взглядом, казалось, он пытался в самой глубине его души отыскать следы слабости, на которую надеялся. Но молодой человек продолжал:

– Но здесь поставлены на карту столь серьезные вещи, что они не идут ни в какое сравнение с нашими природными слабостями, и я буду повиноваться своим убеждениям и чувству дружбы, если не сказать симпатиям, и буду вести себя таким образом, монсеньер, что вы зачтете мне в заслугу даже минутную слабость, на мгновение задержавшую мою руку.

– Прекрасно, – сказал регент, – но как вы собираетесь подступиться к этому делу?

– Я подожду, пока мне удастся встретиться с ним лицом к лицу, и тогда я воспользуюсь не аркебузой, как Польтро, и не пистолетом, как Витри. Я скажу ему: «Монсеньер, вы сделали Францию несчастной, и я приношу вас в жертву ее спасению» – и заколю его кинжалом.

– Как Равальяк, – сказал герцог так невозмутимо и спокойно, что молодой человек вздрогнул. – Ну что ж, отлично.

Гастон ничего не ответил и опустил голову.

– Этот план мне кажется самым надежным, и я его одобряю. Я должен все же задать вам последний вопрос. А если вас схватят и подвергнут допросу?

– Ваше сиятельство знает, что бывает в подобных случаях, Я умру, но ничего не скажу, и раз вы только что привели пример Равальяка, то, если память мне не изменяет, он как раз так и сделал, а он ведь был не дворянин.

Гордость Гастона понравилась регенту, потому что сам он был молод сердцем и преисполнен рыцарского духа; впрочем, ему, привыкшему ежедневно сталкиваться со слабыми, низкими и угодливыми людьми, такой простой и сильный характер был в новинку, а всем известно, что регент любил все новое.

Он подумал еще немного и, как бы еще не решив и желая выиграть время, спросил:

– Значит, я могу рассчитывать, что вы будете непоколебимы?

Гастон, казалось, был удивлен тем, что его собеседник вернулся снова к этой теме, и поскольку это чувство ясно отразилось в его глазах, регент заметил его.

– Да, я вижу, вы решились.

– Безусловно, – ответил шевалье, – и жду последних распоряжений вашего сиятельства.

– Моих распоряжений?

– Конечно, ваших. Вы, монсеньер, ничего не пообещали мне, а я уже предоставил себя в полное ваше распоряжение и принадлежу вам телом и душой.

Герцог встал.

– Ну что же, – сказал он, – раз это свидание должно обязательно окончиться чем–то определенным, то вы сейчас выйдете отсюда через эту дверь, пройдете через сад, который окружает дом, в глубине сада есть ворота, у них вас ждет карета, а в ней мой секретарь. Он вручит вам пропуск на свидание с регентом, ну а сверх того, я поручусь за вас своим словом.

– Это все, что я просил, монсеньер, – произнес Гастон.

– Вы хотите еще что–то мне сказать?

– Да. Прежде чем проститься с вашим сиятельством – а я, быть может, не увижу вас больше в этом мире, – я хотел бы попросить об одной милости.

– О какой, сударь? – спросил герцог. – Говорите, я слушаю.

– Монсеньер, – продолжал Гастон, – не удивляйтесь, что я медлю, дело идет не об обычной услуге или каком–то одолжении мне лично: Гастону де Шанле больше ничего не нужно, кроме кинжала, а он при мне. Но, принеся в жертву свое тело, я не хотел бы принести в жертву душу. Моя душа, монсеньер, принадлежит Господу и молодой девушке, которую я боготворю. Скорбная любовь: она взросла на краю могилы! Но как бы то ни было, покинуть без помощи это чистое и нежное дитя – это значит безрассудно искушать Господа, поскольку я вижу, что он порой жестоко испытывает и оставляет страдать даже ангелов. Итак, на этой земле я любил прелестную женщину, которую моя привязанность поддерживала и защищала от нечестивых посягательств. Если я умру или исчезну, что с ней станется? Наши головы падут, монсеньер, ведь мы простые дворяне, но вы, монсеньер, человек могущественный, и вас поддерживает могущественный король, вы сумеете одолеть злую судьбу. И, значит, я могу отдать в ваши руки сокровище души моей. И все, что вы должны мне как союзнику, как сообщнику, вы отдадите ей.

– Обещаю вам это, сударь, – сказал глубоко тронутый регент.

– Но это еще не все, монсеньер: со мной может произойти несчастье, и я не смогу служить ей опорой, поэтому я хотел бы, чтоб ей осталось и служило опорой мое имя. Если я умру, у нее не останется никаких средств, потому что она сирота, монсеньер. Когда я уезжал из Нанта, я составил завещание, в котором отказал ей все, чем владею. Монсеньер, когда я умру, пусть она будет моей вдовой. Это возможно?

– Кто же этому противится?

– Никто, но меня могут арестовать завтра, сегодня вечером или когда я буду выходить из этого дома.

Услышав это странное предчувствие, регент вздрогнул.

– Предположите, что меня отправят в Бастилию. Как вы полагаете, получу ли я разрешение обвенчаться с ней перед казнью?

– Уверен в этом.

– Вы приложите все ваше влияние, чтоб я получил эту милость? Поклянитесь мне в этом, монсеньер, чтобы я благословлял ваше имя и чтобы под пытками, если я вспомню о вас, то только с благодарственной молитвой.

– Клянусь честью, сударь, я обещаю вам, – сказал растроганный регент, – что эта девушка будет для меня священна, она унаследует всю сердечную привязанность, которую я невольно чувствую к вам.

– И еще одно слово, монсеньер.

– Говорите, сударь, я слушаю вас с глубокой симпатией.

– Эта девушка ничего не знает о моих планах, не знает о причинах, приведших меня в Париж, о катастрофе, которая нам грозит, потому что у меня не было сил ей об этом сказать. Скажите ей об этом вы, монсеньер, подготовьте ее. Я же увижу ее только для того, чтоб стать ее мужем. Если я увижу ее до того, как нанесу удар, который разлучит нас навеки, моя рука может дрогнуть, а дрогнуть она не должна.

– Слово дворянина, сударь, – сказал безмерно взволнованный регент, – повторяю вам: эта девушка не только будет священна для меня, но я сделаю для нее все, о чем вы просите.

Она унаследует всю сердечную привязанность, которую я невольно чувствую к вам.

– Теперь, монсеньер, – сказал, вставая, Гастон, – я чувствую себя сильным.

– А где же эта девушка? – спросил регент.

– Внизу, в карете. Позвольте мне уйти, монсеньер, только скажите мне, где она будет жить?

– Здесь, сударь. В этом доме никто не живет, он как нельзя больше подходит для молодой девушки, и он будет ее домом.

– Монсеньер, вашу руку.

Регент протянул Гастону руку и, вероятно, хотел предпринять еще одну попытку остановить его, но тут он услышал под окнами сухое покашливание и понял, что Дюбуа теряет терпение. Он сделал шаг вперед, чтобы показать Гастону, что аудиенция окончена.

– Еще раз, монсеньер, оберегайте это дитя. Она нежна, прекрасна и горда, она из тех благородных и одаренных натур, которые в жизни не часто встречаются. Прощайте, монсеньер, иду искать вашего секретаря.

– И я должен буду ей сказать, что вы собираетесь убить человека? – спросил регент, делая последнее усилие удержать Гастона.

– Да, монсеньер, – ответил шевалье. – Только вы добавите, что я убиваю его для блага Франции.

– Ну что же, ступайте, сударь, – сказал герцог, открывая дверь, ведущую в сад, – и идите по той аллее, которую я вам показал.

– Пожелайте мне удачи, монсеньер.

«Вот бешеный! – сказал про себя регент. – Он еще просит, чтоб я молился за удачу его покушения! Ну уж этого не будет!»

Гастон ушел. Песок, припорошенный снегом, заскрипел под его ногами. Регент из окна в коридоре некоторое время провожал его взглядом, а когда тот скрылся из виду, сказал:

– Ну что же, пусть каждый следует своим путем. Бедный малый!

И он вернулся в гостиную, где и нашел Дюбуа, вошедшего через другую дверь и поджидавшего его.

На лице Дюбуа отражалась смесь хитрости и удовлетворения, что не ускользнуло от взгляда регента. Некоторое время герцог молча смотрел на него, как бы пытаясь понять, что творится в голове этого нового Мефистофеля. И все же Дюбуа нарушил молчание первым.

– Ну вот, монсеньер, – сказал он регенту, – наконец–то, вы от него отделались, по крайней мере, я надеюсь на это.

– Да, – ответил герцог, – но способом, который мне очень не по душе. Ты знаешь, мне не нравится исполнять роли в твоих комедиях.

– Возможно; но, может быть, вам бы не худо дать мне роль в ваших.

– Как это?

– Да, они бы имели больший успех, и развязка была бы благополучнее.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать, объяснись… Говори поскорее, а то меня ждет особа, которую я должен принять.

– О–ля–ля, монсеньер, так принимайте, потом поговорим. Развязка вашей комедии уже сыграна и не станет ни лучше ни хуже.

И при этих словах Дюбуа поклонился с тем насмешливо–почтительным выражением, которое регент обычно наблюдал на лице министра, когда в их вечной игре одного против другого последнему выпадали счастливые карты. Поэтому регента эта притворная почтительность очень сильно обеспокоила. Он удержал Дюбуа:

– Ну что там еще? Что ты еще выяснил? – спросил он его.

– Я выяснил, что вы ловкий притворщик, черт возьми!

– Тебя это удивляет?

– Нет, огорчает. Еще несколько успешных шагов в этом искусстве, и вы начнете творить чудеса. Я вам больше не нужен буду, и вы отправите меня воспитывать вашего сына, который, признаю это, нуждается в таком наставнике, как я.