Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Госпожа Дерош ушла в свою комнату весьма неохотно и даже хотела подслушать беседу молодых людей, но Элен, заподозрившая подвох, сама затворила дверь в коридор и заложила ее на засов.

– Вот и вы, друг мой, – сказала она, – я вас ждала и эту ночь не спала.

– И я тоже, Элен, но позвольте мне полюбоваться вашим великолепием. Элен улыбнулась.

– Прежде всего вами, шелковым платьем, прической… Как вы прекрасны, Элен!

– Вы, кажется, этим недовольны? Гастон не ответил, он продолжал осмотр:

– Драпировки богатые, картины ценные, на карнизах золото и серебро… Так ваши покровители, кажется, богаты, Элен?

– Я так думаю, – сказала девушка, улыбаясь, – и мне сказали, что и обивка и позолота, которые так вам нравятся, как и мне, уже стары, вышли из моды и что их заменят более красивыми.

– Я вижу, что скоро Элен станет– знатной и богатой дамой, – сказал Гастон, силясь улыбнуться, – она уже заставляет меня ждать приема.

– Дорогой друг, а когда там, на нашем озере, вы часами ждали в лодке, разве это было не то же самое?

– Тогда вы были в монастыре, и я ждал соизволения матери–аббатисы.

– Это святое звание, не так ли? – Ода!

– Оно внушает вам доверие, обязывает к уважению и послушанию?

– Без сомнения.

– Ну так судите сами, какова моя радость, мой друг: здесь

я обрела то же покровительство, ту же любовь, но более сильную, прочную и долговечную.

– Как! – удивленно воскликнул Гастонг.

– Я обрела…

– Говорите, во имя Неба!

– …своего отца!

– Вашего отца?.. Ах, дорогая Элен, я счастлив и разделяю вашу радость. Какое счастье! Отец, который будет печься о моей подруге, о моей жене!

– Да, но издали.

– Как? Он с вами расстается?

– Увы! Свет, по–видимому, вынуждает нас расстаться.

– Это тайна?

– Даже для меня, вы же понимаете, что, будь это иначе, вы бы уже все знали. От вас у меня нет тайн, Гастон.

– Что–то, связанное с вашим рождением? Изгнание из семьи, какое–нибудь временное препятствие?

– Я не знаю.

– Это воистину тайна, но, – сказал он, – я на вас полностью полагаюсь и разрешаю даже быть со мной скрытной, если так вам приказал отец. И все же я задам вам еще несколько вопросов, вы не рассердитесь?

– О нет!

– Вы довольны? Вы можете гордиться вашим отцом?

– Думаю, что да. Кажется, он человек с добрым и благородным сердцем, и голос у него мягкий и мелодичный.

– Голос? Но… он на вас похож?

– Не знаю… Я его не видела.

– Не видели?

– Нет, не видела… было темно.

– И ваш отец не захотел увидеть свою дочь? Такую красавицу?! О, какое равнодушие!

– Нет, мой друг, он не равнодушен, он меня хорошо знает. Да вот, у него есть мой портрет, вы знаете, тот самый, из–за которого вы так ревновали прошлой весной.

– Я не понимаю.

– Говорю вам, было темно.

– Но в таком случае можно было зажечь вот эти жирандоли, – сказал он, но улыбка получилась натянутой.

– Можно, если ты хочешь, чтоб тебя увидели, но когда есть причины скрывать лицо…

– Что вы такое говорите? – продолжал задумчиво Гастон. – Какие причины могут заставить отца скрывать свое лицо от дочери?

– Очень важные, я полагаю. Вы же человек серьезный и могли бы понять это лучше меня, я–то ведь не удивляюсь.

– О, милая Элен, что вы мне рассказали? В какие терзания ввергли вы мою душу!

– Вы меня пугаете своими терзаниями.

– Скажите, о чем с вами говорил отец?

– О нежной любви, которую он всегда питал ко мне. Гастон вздрогнул.

– Он поклялся мне, что отныне я буду жить счастливо, что он избавит меня от неопределенности моей прошлой жизни, что он …отбросит все соображения, которые до сих пор заставляли его не признавать меня своей дочерью.

– Слова… слова!.. Но какие свидетельства своей любви он дал вам, Элен? Простите мои неразумные вопросы, Элен, я предвижу бездну несчастий, я хотел бы, чтобы ваша ангельская чистота, которой я так горжусь, на мгновение сменилась адской, демонической проницательностью, тогда вы бы поняли меня, и мне не пришлось бы испытывать стыд, пятная вас низкими вопросами, столь необходимыми для нашего будущего счастья.

– Я совсем не понимаю вашего вопроса, Гастон, иначе бы я смогла ответить на него.

– Он проявил к вам большую привязанность?

– Да, несомненно.

– Но в темноте, беседуя с вами, обращаясь к вам?

– Он взял меня за руку, и его рука дрожала сильнее моей. Гастон от ярости весь дрожал, кулаки у него сжимались.

– И он вас отечески поцеловал, ведь так?

– Да, в лоб, один раз, когда я стояла перед ним на коленях.

– Элен, – воскликнул он, – Элен, я верю своим предчувствиям, вашим доверием злоупотребляют, вы жертва отвратительного заговора! Элен, этот человек, который прячется, который боится света, который называет вас своей дочерью, этот человек не ваш отец!

– Гастон, вы разбиваете мне сердце!

– Элен, ваша невинность заставила бы завидовать ангелов небесных, но на земле люди все обращают во зло, оскверняют, оскорбляют и ангелов. Этот человек, которого я настигну и узнаю, которого заставлю поверить в любовь и честь такой преданной дочери, как вы, этот человек скажет мне, не самый ли он низкий из людей и должен ли я назвать его своим отцом или убить как подлеца.

– Гастон, у вас мутится разум, что вы говорите? Кто мог заставить вас заподозрить столь ужасное предательство? И раз уж вы пробудили во мне подозрения, поскольку осветили те отвратительные лабиринты человеческого сердца, в которые я запрещала себе заглядывать, я буду говорить с вами столь же откровенно. Разве этот человек не держал меня в своей власти? Разве этот дом не принадлежит ему? Разве люди, которыми он меня окружил, не готовы выполнять его приказы? Гастон, вы дурно думаете о моем отце, и, если вы меня любите, вы попросите у меня за это прощение.

Гастон в отчаянии рухнул в кресло.

– Друг мой, не портите мне единственную и чистую радость, которую я до сих пор испытала, – продолжала Элен, – не отравляйте моего счастья, я и так часто плакала о том, что я одинока, всеми покинута, и нет у меня другой привязанности, кроме той, на которую Небо нам не разрешает быть щедрыми. Пусть дочерняя любовь умерит во мне угрызения совести, которые я часто испытываю за то, что люблю вас с обожанием, достойным осуждения.

– Элен, простите меня! – воскликнул Гастон. – Да, вы правы, да, я оскверняю своим материальным прикосновением ваши чистые радости и, возможно, благородную привязанность вашего отца, но, друг мой, во имя Бога, чей образ запечатлен на этом полотне, выслушайте опасения, внушенные мне опытом и любовью. Не в первый раз преступные мирские страсти играют на невинной доверчивости: ваши доводы неубедительны. Поспешность в проявлении преступной любви была бы промахом, на который опытный совратитель не пойдет, но расшатать понемногу добродетель в вашем сердце, соблазнить новой для вас роскошью, которая доставляет столько светлой радости в вашем возрасте, приучить вашу душу к удовольствиям, а чувства – к новым впечатлениям и, наконец, обмануть с помощью убеждения – это куда более сладостная победа, чем та, что одерживают насилием. О, дорогая Элен, прислушайтесь ко мне! Мне двадцать пять лет, и я осторожнее вас, я говорю «осторожнее», потому что во мне говорит только любовь, и вы увидите, насколько я буду почтителен и предан этому человеку, только докажи он, что он ваш настоящий отец.

Элен опустила голову и ничего не ответила.

– Умоляю вас, – продолжал Гастон, – не принимайте никаких крайних решений, но наблюдайте за всем, что вас окружает, опасайтесь духов, которые вам дарят, золотистого вина, которое вам предлагают, спокойного сна, который вам обещали. Берегите себя, Элен! Вы мое счастье, моя честь, моя жизнь!

– Друг мой, я во всем буду повиноваться вам, но можете мне поверить, это мне не помешает любить моего отца.

– И даже обожать его, если я ошибаюсь, Элен.

– Вы благородный друг, Гастон… Вот мы и договорились.

– При малейшем подозрении напишите мне.

– Написать вам! Так вы уезжаете?

– Я еду в Париж по семейным делам, о которых вы уже кое–что знаете. Остановлюсь в гостинице «Бочка Амура» на улице Бурдоне, пишите по этому адресу, дорогая моя, и не показывайте писем никому.

– К чему столько предосторожностей? Гастон несколько секунд колебался.

– Потому что, если имя вашего преданного защитника станет известно, то те, кто будут питать по отношению к вам дурные намерения, смогут помешать ему оказать вам помощь.

– Ах, мой милый Гастон, вы тоже несколько таинственны! У меня отец, который скрывается, и возлюбленный – мне нелегко произнести это слово, – который намерен скрываться.

– Но намерения последнего вам известны, – сказал Гастон, стараясь шуткой скрыть смущение и краску на щеках.

– Ах, госпожа Дерош возвращается… Она уже повернула ручку первой двери, наша беседа ей кажется слишком длинной, друг мой, за мной наблюдают.

Гастон поцеловал руку, которую ему протянула возлюбленная, и был отпущен. В ту же минуту появилась госпожа Дерош. Элен чрезвычайно церемонно присела, Гастон столь же величественно поклонился ей. В течение всей этой немой сцены госпожа Дерош неотрывно смотрела на молодого человека и, очевидно, смогла бы сделать впоследствии самое точное описание внешности подозреваемого, какое только может сделать шпион.

Гастон тотчас же выехал в Париж. Ован с нетерпением ожидал его. Чтобы его золотые не звенели в кошельке, он зашил их в подкладку своих кожаных штанов. Не исключено, что он хотел их держать поближе к телу. Через три часа Гастон был уже в Париже; на этот раз Ован не мог упрекнуть его в медлительности: когда они въезжали в город через заставу Конферанс, и люди и лошади были в мыле.

XIII. КАПИТАН ЛА ЖОНКЬЕР

Как читателю уже стало известно из предыдущей главы, по адресу, данному Гастоном Элен, на улице Бурдоне располагался постоялый двор, который можно было бы даже назвать и гостиницей: в нем было все, чтобы там можно было спать и есть, но всего удобнее там было пить. Во время своего ночного свидания с Дюбуа метр Тапен узнал от него имя Ла Жонкьера и сообщил его Глазастому, а тот, в свою очередь, – всем начальникам подразделений, и они пустились на поиски подозрительного офицера, начав с того, что с энергией, составляющей основное достоинство полицейских наемников, обшарили все кабаки и другие сомнительные заведения в Париже. Заговор Селламаре, о котором мы рассказали в романе «Шевалье д'Арманталь» и который был для начала регентства тем же, чем настоящая история стала для его конца, показал всем этим ищейкам, что заговорщики обычно скрываются именно в подобных местах и что это бретонское дело – продолжение испанского заговора: in cauda venenum note [2]2
  ^ote2
  Яд в хвосте (лат.)


[Закрыть], как сказал Дюбуа, очень гордившийся своей латынью: когда ты был школьным надзирателем, пусть хотя бы час, то что–то от него в тебе чувствуется всю оставшуюся жизнь.

Каждый из сыщиков пустился на поиски, но то ли метру Тапену больше других повезло, то ли адрес оказался правильный, но именно он, ошалевший после двух часов беготни по столичным улицам, обнаружил на улице Бурдоне под вывеской с бочкой Амура знаменитый постоялый двор, о котором мы уже рассказывали в начале этой главы и в котором жил пресловутый капитан Ла Жонкьер, ставший для Дюбуа кошмаром. Хозяин принял Тапена за судейского чиновника и на его вопросы любезно ответил, что капитан Ла Жонкьер действительно проживает в гостинице, но бравый офицер вернулся за полночь и еще спит. Это тем более простительно, что было еще только шесть утра.

Тапену больше ничего не нужно было: человек со здравым и почти математическим складом ума, он двигался от умозаключения к умозаключению. Капитан Ла Жонкьер спит, следовательно, он в постели, а раз он в постели, значит, живет в этой гостинице.

Тапен отправился прямо в Пале–Рояль. Дюбуа он застал как раз в тот момент, когда тот выходил от регента, и надежда получить в будущем красную шапку кардинала настроила его на добродушный лад, и только это счастливое расположение духа позволило ему не прогнать со службы своих людей, которые уже успели заключить в тюрьму Фор–л'Евек целую кучу мнимых Ла Жонкьеров.

Первый был капитаном судна контрабандистов по имени Ла Жонсьер; его выследил и арестовал Глазастый, и его имя было ближе всего к имени разыскиваемого. Вторым был некто Ла Жонкий, сержант французской гвардии. Сыщикам показали некий дом, пользующийся дурной репутацией, и поскольку в этом доме был обнаружен Ла Жонкий, то он пал жертвой своей минутной слабости и ошибки сыщиков аббата и был арестован. Третьего звали Ла Жюпиньер, и он служил охотником у одного знатного семейства, но, к несчастью, привратник в доме этой семьи был заикой, и сыщик, преисполненный рвения, вместо «Ла Жюпиньер», услышал «Ла Жонкьер».

Уже было арестовано десять человек, а вернулась еще только половина команды, так что не вызывало сомнения, что аресты будут продолжены и не будет обойден вниманием ни один человек со схожей фамилией. Как только Дюбуа отдал приказ о розыске, сходство этих фамилий в Париже стало

опасным для их носителей. Когда Дюбуа, продолжавший, несмотря на хорошее настроение, бурчать и ругаться, дабы не разучиться этому, услышал доклад Тапена, он принялся яростно чесать нос: это был добрый знак.

– Ну так, – сказал Дюбуа, – ты–то нашел именно капитана Ла Жонкьера?

– Да, монсеньер.

– Его действительно зовут Ла Жонкьер?

– Да, монсеньер.

– Ла–а – Ла, Ж–о–н – Жон; к–ье–р – кьер, Ла Жонкьер! – продолжал Дюбуа, повторив имя по слогам.

– Ла Жонкьер, – ответил метр Тапен.

– Капитан?

– Да, монсеньер.

– Настоящий капитан?

– Я видел плюмаж на его шляпе.

Это убедило Дюбуа в отношении звания, но не в отношении имени.

– Хорошо, – сказал он, продолжая допрос, – и что же он делает?

– Ждет, скучает и пьет.

– Так и должно быть, – согласился с ним Дюбуа, – он должен ждать… скучать… и пить.

– И он пьет, – повторил Тапен.

– И платит? – поинтересовался Дюбуа, по–видимому придававший этому последнему обстоятельству большое значение.

– И хорошо платит, монсеньер.

– Прекрасно, Тапен, вам в уме не откажешь.

– Монсеньер, – скромно сказал Тапен, – вы мне льстите, это же просто: если бы этот человек не платил, он не представлял бы опасности.

Мы уже говорили, что метр Тапен был весьма логичен. Дюбуа велел выдать ему в качестве вознаграждения десять луидоров, отдал ему новые приказания, оставил на своем месте секретаря, чтобы тот отвечал сыщикам, которые непременно еще будут приходить один за одним, что Ла Жонкьеров уже достаточно, приказал быстро подать ему одеться и отправился пешком на улицу Бурдоне. Уже с шести часов утра метр Вуайе д'Аржансон предоставил в распоряжение Дюбуа шесть стражников, переодетых французскими гвардейцами; часть их должна была прийти в гостиницу и ждать его там, другим же предстояло явиться сразу вслед за ним.

Теперь опишем внутренний вид постоялого двора, куда мы ведем читателя. «Бочка Амура», как мы уже сказали, была наполовину гостиницей, наполовину кабаком, и там пили, ели, спали. Жилые комнаты находились на втором этаже, а залы для посетителей – на первом.

В главном их этих залов – общем – стояло четыре дубовых стола, огромное количество табуретов, а занавеси на окнах, по старой традиции таверн, были красные с белым. Вдоль стен тянулись скамьи, на буфете – очень чистые бокалы. Картины на стенах, обрамленные роскошным золоченым багетом, представляли различные сцены скитаний Вечного Жида, а также эпизоды осуждения и казни Дюшофура; все это было закопчено, а когда дым рассеивался, в ноздрях оставался тошнотворный запах табака. Таков был в общих чертах вид этой почтенной приемной, как называют такое помещение англичане. В ней крутился краснолицый человек лет тридцати пяти – сорока и сновала бледная девчушка лет двенадцати–четырнадцати. Это был хозяин «Бочки Амура» и его единственная дочь, которая должна была унаследовать от него дом и дело, а сейчас под отцовским руководством готовилась к этому.

В кухне поваренок готовил рагу, распространявшее сильный запах тушеных в вине почек.

Зал был еще пуст, но как раз когда часы пробили час пополудни, на пороге появился человек в форме французской гвардии и, остановившись на пороге, пробормотал:

– Улица Бурдоне, в «Бочке Амура», в общем зале, стол налево, сесть и ждать.

Затем, во исполнение этого приказа, достойный защитник отечества, насвистывая гвардейскую песенку, закрутил с чисто гвардейским кокетством и так торчавшие вверх усы, направился к столу и уселся на указанное место. Не успел он устроиться и поднять кулак, чтобы стукнуть им по столу, что на языке таверн всего мира означает «Вина!», как второй гвардеец, одетый точно так же, в свою очередь возник на пороге, что–то пробормотал и, секунду поколебавшись, подошел и сел рядом с первым. Солдаты уставились друг на друга, потом оба одновременно воскликнули «А!», что также во всех странах мира выражает удивление.

– Это ты, Хапун? – воскликнул один.

– Это ты, Похититель? – воскликнул другой.

– Ты зачем в этом кабаке?

– А ты?

– Понятия не имею!

– И я тоже.

– Так ты здесь…

– По приказу начальства.

– Гляди–ка, как я.

– А ждешь кого?

– Должен прийти один человек.

– С паролем.

– А услышав пароль?

– Я должен ему повиноваться, как самому метру Тапену.

– Все так, а пока что мне дали один пистоль, чтоб я мог выпить.

– Мне тоже дали пистоль, но про выпивку ничего не сказали.

– А в сомнении…

– А в сомнении, как сказал один мудрец, я не воздержусь.

– Ну так выпьем!

И на этот раз кулак был опущен на стол, чтобы позвать хозяина, но это было излишне. Хозяин видел, как вошли два клиента и, по их форме признав в них любителей выпить, уже стоял рядом с ними по стойке «смирно», держа левую руку по шву, а правую у своего колпака. Хозяин «Бочки Амура» был большой шутник.

– Вина! – воскликнули оба гвардейца.

– Орлеанского, – добавил один, по–видимому больший гурман, чем другой, – оно щиплет, я его люблю.

– Господа, – сказал с мерзкой улыбкой хозяин, – мое вино не щиплет, но оно от этого только лучше.

И он принес уже откупоренную бутылку. Посетители наполнили стаканы и выпили, потом' поставили их на стол, и лица гвардейцев, хотя и по–разному, но выразили одни и те же чувства.

– Какого черта ты говоришь, что вино не щиплет? Оно дерет!

Хозяин улыбнулся с видом человека, умеющего понимать шутки.

– Хотите другого?

– Захотим – спросим.

Хозяин поклонился и, поняв намек, предоставил солдатам заниматься своими делами.

– Но ты знаешь побольше, – сказал один солдат другому, – чем ты мне рассказал, ведь так?

– О, я знаю, что речь идет о некоем капитане, – сказал другой.

– Да, так, но чтобы арестовать капитана, нам подкинут силенок, я надеюсь?

– Несомненно, двое против одного недостаточно.

– Ты забываешь про человека в засаде, вот тебе и помощь.

– Хорошо бы их было двое, да покрепче… Постой, я, кажется, что–то слышу.

– В самом деле, кто–то спускается по лестнице.

– Молчи!

– Тише!

И оба гвардейца, соблюдая приказ даже точнее, чем настоящие солдаты, налили себе по полному стакану вина и выпили, поглядывая исподтишка на лестницу.

Наблюдатели не ошиблись. Действительно, ступени лестницы, которая шла вдоль стены и про которую мы забыли упомянуть, скрипели под немалой тяжестью, и гости общего зала увидели сначала ноги, потом туловище, потом голову. Ноги были в шелковых хорошо натянутых чулках; штаны – из белой шерсти; на туловище – голубой камзол, а голова покрыта треуголкой, кокетливо сдвинутой на ухо. Даже менее опытный глаз смог бы узнать по всем этим признакам капитана, а его эполеты и шпага не оставляли никаких сомнений относительно должности, которую он занимал. Это действительно был капитан Ла Жонкьер. Он имел пять футов два дюйма росту и был человеком довольно полным и живым; взгляд у него был проницательный. Было похоже, что во французских гвардейцах он распознал шпионов, потому что, войдя, он сначала повернулся к ним спиной, а потом затеял с хозяином очень странный разговор.

– Конечно, – сказал он, – я бы прекрасно пообедал и здесь, и меня очень к этому склоняет прекрасный запах тушеных почек, но в «Пафосской флейте» меня ждут знакомые кутилы. Быть может, ко мне придет занять сто пистолей один молодой человек из нашей провинции, он должен был зайти за ними сегодня утром, и я больше не могу его ждать. Если он придет и назовется, скажите ему, что я через час буду здесь, пусть соблаговолит подождать.

– Хорошо, капитан, – ответил хозяин.

– Эй! Вина! – воскликнули гвардейцы.

– Ага! – пробурчал капитан, бросая как будто бы беззаботный взгляд на выпивох, – вот солдаты, которые не слишком–то уважают эполеты.

Потом обернувшись к хозяину, он сказал:

– Обслужите этих господ, видите же, они торопятся.

– О, – сказал один из них, вставая, – господин капитан это позволяет?!

– Конечно, конечно, позволяю, – ответил Ла Жонкьер, улыбаясь одними губами и испытывая огромное желание поколотить этих вояк, чьи физиономии ему не нравились, но осторожность взяла в нем верх, и он сделал несколько шагов к двери.

– Но, капитан, – сказал, останавливая его, хозяин, – вы не назвали имя дворянина, который должен к вам сейчас зайти.

Ла Жонкьер заколебался. В это время один из двух гвардейцев обернулся, заложил ногу на ногу и закрутил ус, и жесты заправского военного внушили капитану некоторое доверие, в это же время второй гвардеец щелкнул по пробке и издал звук, который издает откупориваемая бутылка шампанского. Ла Жонкьер совсем успокоился.

– Господин Гастон де Шанле, – ответил он на вопрос хозяина.

– Гастон де Шанле, – повторил хозяин, – о черт, не забыть бы мне имя. Гастон, Гастон – хорошо, как «Гасконь», а Шанле похоже на «шандал»; хорошо, я запомню.

– Да, именно так, – серьезно продолжал Ла Жонкьер, – Гасконь де Шанделе. Я предлагаю вам, дорогой хозяин, открыть курсы мнемонических приемов, и, если все остальные так же хороши, как этот, я не сомневаюсь, что вы разбогатеете.

Хозяин улыбнулся комплименту, и капитан Ла Жонкьер вышел. На улице он хорошенько осмотрелся, приглядываясь как бы к погоде, а на самом деле, пытаясь определить, не стоит ли кто–нибудь у дверей или за углом дома.

Не успел капитан сделать и сотни шагов по улице Сент–Оноре, как показался Дюбуа и сначала заглянул в окно, а потом в двери. Капитана он встретил, но, поскольку никогда до того его не видел, то, следовательно, и узнать не мог. Поэтому Дюбуа появился на пороге с наглой решительностью, руку он держал у потертой шляпы; на нем был серый кафтан, коричневые короткие штаны, спущенные чулки – одним словом, костюм торговца из провинции.

XIV. ГОСПОДИН МУТОННЕ, ТОРГОВЕЦ СУКНОМ В СЕН–ЖЕРМЕН–АН–ЛЕ

Бросив быстрый взгляд на гвардейцев, продолжавших пить в своем углу, Дюбуа сразу отыскал глазами хозяина, который расхаживал по залу среди скамей, табуретов и катавшихся по полу пробок.

– Сударь, – сказал он робко, – не здесь ли живет капитан Ла Жонкьер? Я хотел бы поговорить с ним.

– Вы хотите поговорить с капитаном Ла Жонкьером? – спросил хозяин, оглядывая вновь прибывшего с головы до ног.

– Если это возможно, – сказал Дюбуа, – признаюсь, мне бы это доставило удовольствие.

– А вам нужен именно тот, кто здесь живет? – спросил хозяин, никоим образом не признававший в пришедшем того, кого он ждал.

– Полагаю, что так, – скромно ответил Дюбуа.

– Толстый коротышка?

– Совершенно верно.

– Который пьет, не закусывая?

– Совершенно верно.

– И всегда готовый пустить в ход трость, если не сразу сделаешь то, что он просит?

– Совершенно верно! О, этот дорогой капитан Ла Жонкьер!

– Так вы его знаете? – спросил хозяин.

– Я? Да никоим образом! – ответил Дюбуа.

– Ах, ведь вы же должны были встретить его в дверях!

– Вот черт! Он вышел? – сказал Дюбуа с плохо скрытой досадой. – Благодарю.

И тут же, заметив, что допустил неосторожность, он выразил на своем лице наилюбезнейшую улыбку.

– О, Господи, пяти минут не прошло, – сказал хозяин.

– Но он, конечно, вернется? – спросил Дюбуа.

– Через час.

– Вы позволите мне подождать его, сударь?

– Конечно, особенно если вы, ожидая его, что–нибудь закажете.

– Дайте мне пьяных вишен, – сказал Дюбуа, – вино я пью только за едой. Гвардейцы обменялись улыбкой, выражавшей величайшее презрение. Хозяин поспешно принес вазочку с заказанными вишнями.

– Ах, – сказал Дюбуа, – всего пять! А в Сен–Жермен–ан–Ле дают шесть.

– Возможно, сударь, – ответил хозяин, – но это потому, что в Сен–Жермен–ан–Ле не платят ввозную пошлину.

– Правильно, – сказал Дюбуа, – совершенно правильно, я забыл о ввозной пошлине, соблаговолите извинить меня, сударь.

И он принялся грызть вишню, несмотря на все свое самообладание, состроив при этом жуткую гримасу. Хозяин, следивший за ним, при виде этой гримасы удовлетворенно улыбнулся.

– А где же он живет, наш храбрый капитан? – спросил Дюбуа как бы для того, чтоб поддержать разговор.

– Вот дверь его комнаты, – сказал хозяин, – он предпочел жить на первом этаже.

– Понимаю, – пробормотал Дюбуа, – окна комнаты выходят на проезжую дорогу.

– И еще есть дверь, которая выходит на улицу Двух Шаров.

– Ах, есть еще дверь, выходящая на улицу Двух Шаров! Черт! Это очень удобно, две двери! А шум в зале ему не мешает?

– О, у него есть вторая комната наверху, он спит то там, то тут.

– Как тиран Дионисий, – сказал Дюбуа, который никак не мог воздержаться от латинских цитат и исторических сравнений.

– Что вы сказали? – спросил хозяин.

Дюбуа понял, что он допустил еще одну оплошность, и прикусил губу, но в эту минуту, к счастью, один из гвардейцев снова потребовал вина, и хозяин, который всегда мгновенно откликался на это требование, бросился вон из комнаты. Дюбуа проводил его взглядом, а потом, повернувшись к гвардейцам, сказал:

– Спасибо вам.

– Ты что–то сказал, приятель? – спросили гвардейцы.

– «Франция и регент», – ответил Дюбуа.

– Пароль! – воскликнули, вставая одновременно, мнимые солдаты.

– Войдите в эту комнату, – сказал Дюбуа, указывая на комнату Ла Жонкьера, – откройте дверь, выходящую на улицу Двух Шаров, и спрячьтесь за занавес, в шкафу, под столом, где угодно, но если, войдя, я увижу хоть ухо одного из вас, я вас лишу жалованья на шесть месяцев.

Гвардейцы старательно опустошили стаканы, как люди, которые ничего не хотят потерять из благ этого мира, и быстро направились в указанную им комнату, Дюбуа же, увидев, что они забыли заплатить, бросил на стол монету в двенадцать су, а потом подбежал к окну, отворил его и, обращаясь к кучеру стоявшего перед домом фиакра, произнес:

– Глазастый, поставьте карету поближе к двери, выходящей на улицу Двух Шаров, и пусть Тапен сразу поднимется сюда, как только я подам ему знак, постучав пальцами по стеклу. Указания у него есть. Ступайте.

От затворил окно и в ту же минуту услышал стук колес удалявшегося экипажа.

И вовремя, потому что расторопный хозяин уже возвращался; с первого же взгляда он заметил отсутствие гвардейцев.

– Гляди–ка, – сказал он, – а эти–то куда подевались?

– В дверь постучал сержант и позвал их.

– Но они ушли, не заплатив! – воскликнул хозяин.

– Да нет, вон на столе монета в двенадцать су.

– Вот дьявол! Двенадцать су, – сказал хозяин, – а я продаю свое орлеанское по восемь су бутылка.

– О, – произнес Дюбуа, – они, наверное, подумали, что вы им, как военным, сделаете маленькую скидку.

– В конце–то концов, – сказал хозяин, вероятно признав скидку разумной, – не все потеряно, к таким вещам в нашем деле нужно быть готовым.

– С капитаном Ла Жонкьером вам таких вещей, к счастью, не приходится опасаться? – продолжал Дюбуа.

– О нет, он–то лучший из постояльцев, платит наличными и никогда не торгуется. Правда, ему всегда все не по вкусу.

– Черт возьми, может, у него такой заскок, – сказал Дюбуа.

– Вот вы точно сказали, я все не мог слова подходящего подобрать, да, заскок у него такой.

– Меня очень радует то обстоятельство, что, по вашим словам, капитан точен в расчетах, – сказал Дюбуа.

– Вы пришли просить у него денег? – спросил хозяин. И вправду, он ведь говорил мне, что ждет какого–то человека, которому должен сто пистолей.

– Напротив, – сказал Дюбуа, – я принес ему пятьдесят луидоров.

– Пятьдесят луидоров! Черт! – продолжал хозяин. – Хорошие деньги! Наверное, я плохо расслышал: он должен был не заплатить, а получить. Вас не зовут, случайно, шевалье Гастон де Шанле?

– Шевалье Гастон де Шанле? – воскликнул Дюбуа, не в силах сдержать свою радость. – Он ждет шевалье Гастона де Шанле?

– Так он мне сказал, по крайней мере, – ответил хозяин, несколько удивленный горячностью, прозвучавшей в вопросе поглотителя вишен, который доедал их, гримасничая, как обезьяна, грызущая горький миндаль. – Еще раз спрашиваю, вы и есть шевалье Гастон де Шанле?

– Нет, не имею чести принадлежать к благородному сословию, меня зовут просто Мутонне.

– Происхождение здесь ни при чем, – произнес нравоучительно хозяин, – можно зваться Мутонне и быть порядочным человеком.

– Да, Мутонне, – сказал Дюбуа, кивком головы выражая одобрение теории хозяина, – Мутонне, торговец сукном в Сен–Жермен–ан–Ле.

– И вы говорите, что должны вручить капитану пятьдесят луидоров?

– Да, сударь, – сказал Дюбуа, он с удовольствием допил сок, предварительно с удовольствием доев вишни. – Представьте себе, что перелистывая старые счетные книги моего отца, в колонке «пассив» я нашел, что он был должен пятьдесят луидоров отцу капитана Ла Жонкьера. Тогда я принялся за поиски, сударь, и не знал ни сна, ни отдыха, пока вместо отца, который уже умер, не разыскал сына.

– Но знаете ли, господин Мутонне, – сказал восхищенный такой щепетильностью хозяин, – что таких должников, как вы, очень немного?

– Мы все такие, Мутонне, от отца к сыну, но когда нам должны – о, мы неумолимы! Вот, пожалуйста, был один парень, очень порядочный человек, ей–ей, который был должен торговому дому «Мутонне и Сын» сто шестьдесят ливров. Так что же? Мой дедушка засадил его в тюрьму, и там он и сидел, сударь, на протяжении жизни трех поколений, да там и умер в конце концов. Недели две назад я подводил счета: этот негодяй за тридцать лет пребывания в заключении обошелся нам в двенадцать тысяч ливров. Неважно, зато принцип был соблюден. Но я прошу у вас прощения, дорогой хозяин, – сказал Дюбуа, следивший краем глаза за дверью на улицу, за которой уже несколько мгновений маячила какая–то тень, очень похожая на капитана, – прошу у вас прощения за то, что занимаю вас рассказом обо всех этих историях, вам совершенно неинтересных, впрочем, вот и новый клиент к вам идет.

– А, действительно, – сказал хозяин. – Это человек, которого вы ждете.

– Это храбрый капитан Ла Жонкьер? – воскликнул Дюбуа.

– Да, он. Идите сюда, капитан, – сказал хозяин, – вас ждут.

Капитан не забыл своих утренних сомнений; на улице он встретил множество непривычных лиц, показавшихся ему зловещими, и возвратился весьма подозрительно настроенным. Поэтому он прежде всего оглядел внимательно угол, где сидели гвардейцы: их отсутствие его несколько успокоило, потом он взглянул на обеспокоившего его нового посетителя. Но люди, кого ждет опасность, в конце концов, в избытке подозрений обретают мужество, позволяющее им не обращать внимания на предчувствия, или, точнее, свыкаются со страхом и не прислушиваются к нему. Ла Жонкьер, успокоенный порядочностью, написанной на лице мнимого торговца сукном из Сен–Жермен–ан–Ле, любезно поклонился ему. Дюбуа, в свою очередь, ответил учтивейшим поклоном.