Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Вы видите Пушечный клин, – продолжал его спутник, – он отсюда почти сливается с мысом Несчастный, навевающим печальные размышления. Видите Бамбуковый пик, за которым поднимается Фаянсовая гора? Видите гору Большой гавани, а слева от нее холм Креолов?

– Да, да, вижу и узнаю, потому что все эти вершины знакомы мне с детства, и я хранил их в памяти, как мы храним сувениры. Но и вы, – продолжал путешественник, – не впервые видите этот берег, вы мне описали его скорее по воспоминаниям, чем по тому, что видите сейчас.

– Это правда, – улыбаясь сказал англичанин, – провести вас невозможно. Я уже видел этот берег, хотя воспоминания о нем у меня менее приятны, чем у вас! Да, я приехал сюда в то время, когда, по всей вероятности, мы могли бы быть врагами, друг мой, ведь с тех пор прошло четырнадцать лет.

– Правильно, я именно тогда покинул Иль–де–Франс.

– Вы еще были на острове во время морской битвы, которая происходила в Большой гавани и о которой я не должен был говорить, хотя бы из чувства национальной гордости, так здорово нас там побили.

– О, говорите, милорд, говорите, – прервал его наш герой, – вы так часто брали реванш, господа англичане, что, право, можете признаться в единственном поражении.

– Так вот, я прибыл сюда в то время, когда служил на флоте.

– Вероятно, как гардемарин?

– Как помощник капитана фрегата.

– Но, позвольте заметить, милорд, вы ведь были тогда ребенком?

– Сколько, по–вашему, мне лет?

– Мы приблизительно одного возраста, я думаю, вам не более тридцати.

– Скоро исполнится сорок, – улыбаясь ответил англичанин. – Я вам уже сказал, что сегодня вы льстите мне.

Пассажир посмотрел на своего спутника более внимательно и убедился по морщинкам у глаз, что тот и вправду мог быть старше, чем он предполагал, хотя и выглядел значительно моложе своих лет. Затем, перестав разглядывать англичанина, он продолжил разговор.

– Да, – сказал он, – я помню эту битву и помню другую, ту, что происходила на противоположной стороне. Вы были в Порт–Луи, милорд?

– Нет, я был опасно ранен в бою и не видел Индийского океана; теперь, вероятно, мне придется провести там некоторое время.

Последние слова, которыми они обменялись, пробудили у обоих давние воспоминания; затем, предавшись мечтам, они разошлись: один направился к носовой части корабля, другой – к рулевому управлению.

На следующий день, обогнув Янтарный остров и пройдя мимо Плоского острова, фрегат «Лейстер», как мы уже сказали в начале этой главы, встал на рейд в Порт–Луи посреди стечения публики, привычно ожидающей каждый корабль из Европы.

На этот раз встречавших было особенно много; власти острова ждали прибытия нового губернатора, который, когда корабль огибал остров Бочаров, вышел на палубу в парадном генеральском мундире. Лишь тогда черноволосый пассажир понял, кто был его спутник, до тех пор он знал только, что тот был аристократом.

Представительный англичанин был не кто иной, как лорд Уильям Маррей, член палаты лордов; после службы в Адмиралтействе он стал послом и ныне его величеством королем Великобритании назначен губернатором Иль–де–Франс.

Приглашаем теперь читателя вновь повстречаться с английским лейтенантом, которого он мельком видел на борту «Нереиды», когда тот лежал у ног своего дяди капитана Виллоугби, раненный картечью. Ранее мы предупреждали читателя, что лейтенант появится в качестве одного из главных действующих лиц нашей истории.

Расставаясь со своим спутником, лорд Маррей обратился к нему:

– Через три дня я устраиваю для властей прием и обед; надеюсь, вы окажете мне честь быть одним из моих гостей.

– С величайшим удовольствием, милорд, – ответил молодой человек, – но, прежде чем принять приглашение, считаю своим долгом сказать вашей милости, кто я…

– Вы доложите о себе, когда прибудете на прием, мсье, – ответил лорд Маррей, – и тогда я узнаю, кто вы, а пока мне известно, что вы – благородный человек.

И, пожав руку своему спутнику, новый губернатор вместе с капитаном спустился в правительственную шлюпку, где их ждали десять сильных гребцов, удалился от корабля и вскоре ступил на землю у фонтана Свинцовой собаки.

Солдаты, построенные в боевом порядке, отдали честь, забили барабаны, прогромыхал залп пушек с фортов и с фрегата, и, подобно эху, им ответили другие корабли; раздался возглас: «Да здравствует лорд Маррей!» Люди радостно приветствовали нового губернатора, который, поклонившись всем, кто устроил ему столь почетную встречу, направился ко дворцу, окруженный правителями острова.

Люди, которые приветствовали теперь посланца Его Величества короля Великобритании, были те самые островитяне, что прежде оплакивали отъезд французов. Однако с тех пор прошло четырнадцать лет; старшее поколение частью вымерло, новое же самоуверенное поколение хранило воспоминание о прошлом, как хранят старые семейные документы. Прошло четырнадцать лет, и этого более чем достаточно, чтобы забыть о смерти лучшего друга, нарушить клятву, чтобы убить, похоронить или изменить имя великого человека или великой нации.

Глава V. БЛУДНЫЙ СЫН

Собравшиеся не сводили глаз с лорда Маррея, пока тот не вошел в здание правительства, когда же двери дворца закрылись за ним, внимание всех обратилось к фрегату.

В этот момент наш герой сходил с корабля, и любопытство толпы было приковано к нему, ведь все видели, как учтиво разговаривал с ним лорд Маррей и как дружески пожал ему руку. Поэтому собравшаяся толпа с присущей ей проницательностью решила, что незнакомец принадлежит к высшей знати Франции или Англии. Предположение превратилось в уверенность, когда присутствующие увидели две ленточки в его петлице, одна из которых, следует признать, в описываемую нами эпоху встречалась не столь часто, как теперь. У обитателей Порт–Луи было время рассмотреть вновь прибывшего, который, всматриваясь в собравшихся, казалось, искал кого–то из друзей или родственников. Он остановился на берегу, ожидая, пока выгрузят лошадей губернатора. Его слуга с загорелым лицом, одетый, как африканский мавр, оседлал двух коней и повел на поводу, словно бы не доверяя их онемевшим ногам; он последовал за хозяином, который шел, оглядываясь вокруг, как будто ожидая, что увидит среди равнодушных знакомое лицо.

Среди людей, встречавших иностранцев в месте, носившем меткое название «Мыс Болтунов», стоял господин де Мальмеди, толстый человек лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с седеющими волосами, грубыми чертами лица, с резким голосом. Здесь же находился красивый молодой человек двадцати пяти или двадцати шести лет. Пожилой мужчина был одет в коричневый шерстяной сюртук, нанковые брюки и белый пикейный жилет. На нем был вышитый галстук; длинное жабо, обшитое кружевом, красовалось на его груди. Черты лица молодого человека были немного резче, чем черты его спутника, и все же он походил на него, очевидно было, что эти двое состоят в самом близком родстве; на младшем были серая шляпа и шелковый платок, небрежно повязанный на шее, и белые брюки и жилет.

– Удивительно интересный мужчина, – обмолвился толстяк, глядя на незнакомца, проходившего в тот момент мимо него. – Если он останется на острове, матери и мужья должны приглядывать за своими дочерьми и женами.

– Смотрите', какая замечательная лошадь, – сказал его собеседник, поднося лорнет к глазам, – если не ошибаюсь, чистокровная арабская.

– Ты знаешь этого господина, Анри?

– Нет, отец, но если он пожелает продать свою лошадь, то на нее найдется покупатель, он заплатит тысячу пиастров.

– Купит ее Анри де Мальмеди, не так ли? – заметил отец, – ведь ты богат, можешь позволить себе такую роскошь.

Вероятно, вновь прибывший слышал, о чем говорили Анри с отцом, так как он обратил на них взгляд, исполненный презрения: казалось, он отлично знал, что это за люди.

Не отрывая от них глаз, он промолвил:

– Опять они! Всегда они!

– Что ему от нас надо? – спросил отец.

– Не знаю, – ответил Анри, – при первой встрече с ним, если он вновь злобно на нас посмотрит, я потребую объяснения.

– Чего ты от него требуешь, – приезжий человек, он не знает, кто мы такие.

– Ну что ж, тогда я объясню, кто мы, – пробормотал Анри.

Иностранец, презрительный взгляд которого вызвал столь угрожающее намерение, даже не обернулся и, нимало не беспокоясь о произведенном впечатлении, продолжал путь к крепостной стене. Когда он подошел к парку Компании , внимание его привлекла группа людей, собравшихся на мостике, который соединял парк с двором красивого дома. На середине мостика стояла очаровательная девушка лет пятнадцати или шестнадцати. Иностранец, человек, близкий к искусству, а следовательно, неравнодушный к прекрасному, остановился, чтобы вдоволь полюбоваться ею. Девушка стояла на пороге своего дома; очевидно, она принадлежала к одной из богатых семей острова; подле нее стояла гувернантка, по белокурым волосам и прозрачной коже в ней можно было признать англичанку. Здесь же был старый негр, готовый по первому знаку исполнить любое приказание девушки.

Перед девушкой стоял человек, у которого она хотела купить веер из слоновой кости – хрупкий, прозрачный, словно кружево. То был китаец в большой соломенной шляпе, из–под которой свешивалась длинная коса; он был одет в синие холщовые брюки и блузу из той же материи. У его ног лежал бамбуковый шест, на концах шеста были прикреплены корзины, наполненные мелкими безделушками, которые в колониях, да и во французских изысканных магазинах Альфонса Жиру и Сюсса, кружат голову девушкам, а иногда даже их матерям.

Как мы уже сказали, из сокровищ, разложенных на коврике у ее ног, прекрасная креолка обратила внимание на веер с изображениями домов, пагод, сказочных дворцов, собак, львов и фантастических птиц, а также людей и животных, которые могли существовать лишь в прихотливом воображении жителей Кантона и Пекина.

Она спросила о цене веера. Однако трудность заключалась в том, что китаец, высадившийся на острове всего несколько дней назад, не знал ни французского, ни английского, ни индийского языков, потому он ничего не ответил на заданный ему на этих трех языках вопрос. Обитатели берегов Желтой реки в Порт–Луи иначе не называли его, как Мико–Мико; только эти два слова он произносил, пробегая по улицам города с длинным бамбуком и корзинами то на одном, то на другом плече. По всей вероятности, эти слова означали:

«покупайте, покупайте». Общение Мико–Мико с его клиентами сводилось до сих пор к языку жестов и мимики. Вот и красивая девушка, которая не имела случая глубоко изучить язык аббата Эпе , не могла теперь объясниться с Мико–Мико.

В этот–то момент к ней приблизился чужеземец.

– Простите, мадемуазель, – сказал он, – видя, что вы в затруднительном положении, осмеливаюсь предложить вам свои услуги: соблаговолите воспользоваться мною как переводчиком?

– О, мсье, – ответила гувернантка, в то время как щеки девушки зарделись, – благодарю вас за любезное предложение; вот уже десять минут, как мадемуазель Сара и я упражняемся в филологии, но не можем заставить этого человека понять нас. Мы обращались к нему по–французски, по–английски, по–итальянски, но он не понимает ни одного из этих языков.

– Может быть, мсье знает какой–нибудь язык, на котором говорит этот человек, милая Анриет, – сказала девушка. – Мне так хочется купить этот веер, что, если бы мсье удалось узнать его цену, он оказал бы мне истинную услугу.

– Но вы же видите, что это невозможно, – возразила Анриет, – китаец не говорит ни на каком языке.

– Во всяком случае, он говорит на языке страны, где родился, – сказал иностранец.

– Да, но он родился в Китае, а кто же говорит по–китайски?

Незнакомец улыбнулся и, повернувшись к торговцу, обратился к нему на каком–то чужом языке.

Напрасно старались бы мы передать удивление, отразившееся на лице бедного Мико–Мико, когда слова родного языка зазвучали в его ушах, словно знакомый мотив. Он уронил веер, который держал в руках, и, бросившись к тому, кто говорил с ним, схватил его руку и поцеловал ее; потом, так как иностранец повторил вопрос, удивленный китаец ответил, назвав цену веера.

– Двадцать фунтов стерлингов, мадемуазель, – сообщил иностранец, повернувшись к девушке. – Это приблизительно девяносто пиастров.

– Сердечно благодарю вас, мсье, – ответила Сара, смутившись. Потом она обратилась к гувернантке:

– Не правда ли, как нам повезло, милая Анриет, что мсье говорит на китайском языке?

– Да, это удивительно.

– Все очень просто, мадам, – сказал иностранец по–английски. – Моя мать умерла, когда мне было три года, моя кормилица, бедная женщина с острова Формозы, служила у нас в доме. Ее язык был первым, на котором я начал лепетать, и хотя мне не часто приходилось на нем говорить, я, как видите, запомнил несколько слов – и всю жизнь не перестану радоваться этому, ведь благодаря этим нескольким словам я смог оказать вам столь малую услугу.

Потом, передав китайцу монету и сделав знак своему слуге следовать за ним, молодой человек ушел, непринужденно поклонившись Саре и Анриет.

Чужеземец пошел по улице Мока, но, пройдя с милю по дороге, ведущей в Пай, и приблизившись к подножию горы Открытия, внезапно остановился и устремил свой взгляд на скамейку, стоявшую у подножия горы. На скамье неподвижно, положив руки на колени и устремив глаза на море, сидел человек.

Чужеземец посмотрел на этого человека, словно сомневаясь в чем–то, но потом сомнение как будто рассеялось.

– Он, – прошептал незнакомец. – Боже! Как он изменился!

Затем, вновь посмотрев на старика с пристальным вниманием, молодой человек пошел по дороге, желая подойти к нему незамеченным. Это ему удалось, но он часто останавливался, и, прижав руку к груди, словно старался унять слишком сильное волнение.

Пьер Мюнье – а это был он – не пошевелился при приближении незнакомца, можно было подумать, что он не слышал шагов. Однако это предположение было бы ошибкой; как только подошедший сел рядом с ним на скамейку, старик повернул к нему голову, встал и, робко поклонившись, сделал несколько шагов, намереваясь удалиться.

– Не беспокойтесь, мсье, – сказал молодой человек.

Старик вернулся и вновь присел на скамью.

Наступило молчание; старик продолжал смотреть на море, а незнакомец – на старика.

Наконец, после нескольких минут безмолвного созерцания, иностранец заговорил.

– Мсье, – сказал он, – вас, по–видимому, не было на набережной, когда «Лейстер» бросил якорь в порту?

– Простите, мсье, я был там, – ответил старик, удивленно глядя на Жоржа.

– Значит, вас не волнует прибытие корабля из Европы?

– Но почему же? – спросил старик.

– Если бы вы интересовались, то не сидели бы здесь, а пришли бы в порт.

– Вы ошибаетесь, мсье, вы ошибаетесь, – грустно ответил старик, качая поседевшей головой, – напротив, я с большим интересом, чем кто–либо другой, отношусь к прибытию судов. Вот уже четырнадцать лет каждый раз, когда приходит корабль из какой–либо страны, я прихожу сюда и жду, не доставил ли он писем от моих сыновей или не вернулись ли они сами. Слишком тяжело стоять на ногах, потому я прихожу сюда с утра и сажусь здесь, на том месте, откуда я смотрел, как уходили мои дети, и остаюсь здесь весь день, пока все не разойдутся и пока не потеряю надежду.

– Но почему вы сами не идете в порт? – спросил иностранец.

– Я ходил туда первые годы, – ответил старик, – но тщетны были мои ожидания. Каждое новое разочарование становилось все тяжелее, в конце концов я стал ждать здесь, в порт же посылаю своего слугу Телемака. В этом случае надежда теплится дольше: если он возвращается вскоре, я могу думать, что он сообщит об их прибытии, если задерживается, полагаю, что он ждет письма. Но он неизменно приходит с пустыми руками. Тогда я иду домой один, вхожу в безлюдный дом, провожу ночь в слезах и говорю себе: «Наверное, это будет в следующий раз».

– Бедный отец! – прошептал незнакомец.

– Вы жалеете меня? – с удивлением спросил старик.

– Конечно, я вас жалею.

– Значит, вы не знаете, кто я такой?

– Вы человек, и вы страдаете.

– Но ведь я мулат, – тихо, с глубоким смирением ответил старик.

Лицо собеседника слегка покраснело.

– Я тоже мулат, мсье.

– Вы? – вскричал старик.

– Да, я.

– Вы мулат, вы?

И старик с удивлением посмотрел на красно–синюю ленточку, красовавшуюся на груди собеседника.

– Вы мулат, тогда вы меня не удивляете. Я принял вас за белого, но если вы цветной, как и я, это другое дело, тогда вы мне друг и брат.

– Да, друг и брат, – сказал наш герой, протягивая старику обе руки, потом он тихо прошептал, глядя на него с глубокой нежностью:

– А может быть, и более.

– Тогда я могу сказать вам все, – продолжал старик. – Я чувствую, что мне станет легче, если я расскажу вам свое горе. Представьте себе, что у меня есть, вернее, были, потому что бог знает, живы ли они еще; представьте себе, что у меня было двое сыновей, которых я любил, как только может любить отец, в особенности младшего.

Незнакомец вздрогнул и ближе придвинулся к старику.

– Вас удивляет, не так ли, – продолжал старик, – что я по–разному отношусь к своим детям, и что одного люблю больше, чем другого? Да, я признаю, это несправедливо, но он был младше и слабее своего брата, меня можно простить.

Незнакомец поднес руку ко лбу, и, пользуясь моментом, когда старик, словно устыдясь произнесенной исповеди, отвернулся, смахнул слезу.

– О, если бы вы знали моих детей, – продолжал старик, – вы бы это поняли. Жорж не был красивее брата, напротив, его брат Жак был гораздо красивее, но хрупкое тело Жоржа исполнено было таким сильным духом, что если бы я отдал его в коллеж в Порт–Луи, чтобы он учился вместе с другими детьми, уверен, что он вскоре обогнал бы всех учеников.

Глаза старика на мгновение сверкнули гордостью и воодушевлением, но тут же погасли; взгляд вновь принял непроницаемое выражение и затуманился.

– Я не мог отдать его в местный коллеж. Коллеж был основан для белых, а мы ведь мулаты.

Лицо незнакомца вспыхнуло, его словно осветило пламя презрения и гнева. Старик продолжал:

– Вот почему я отправил их обоих во Францию, надеясь, что образование отучит старшего от склонности к скитаниям и смягчит слишком упрямый характер младшего. Но, видимо, бог не одобрил моего решения, потому что, приехав однажды в Брест, Жак поступил на борт пиратского судна, и с тех пор я получил от него лишь три письма. И всякий раз из нового места на земном шаре. А в Жорже, по мере того как он рос, все усиливалась непреклонность нрава, которой я так опасался. Он писал мне чаще, чем Жак, то из Англии, то из Египта, то из Испании, потому что тоже много путешествовал, и хотя письма его очень содержательны, клянусь, я не посмел бы показать их кому–нибудь.

– Так, значит, ни тот ни другой ни разу не сообщили вам, когда вернутся?

– Ни разу. И кто знает, увижу ли я их когда–нибудь, а ведь минута эта была бы самой счастливой в моей жизни; и все же я никогда не уговаривал их вернуться. Если они остаются там, значит, там они счастливее, чем были бы здесь, если не испытывают желания увидеть старого отца, значит, они нашли в Европе людей, которых полюбили больше, чем его. Пусть все будет так, как они хотят, особенно если они счастливы. И хотя я сильно скучаю по обоим, все–таки больше мне не хватает Жоржа, и самое большое горе мне доставляет то, что я никогда не получу весточки о его приезде.

– Если он не сообщает вам о своем возвращении, мсье, – заметил собеседник, тщетно пытаясь подавить волнение, то, быть может, потому, что хочет приехать внезапно, чтобы не мучить вас надеждой, а явиться нежданной радостью.

– Дай–то бог, – сказал старик, воздев руки к небу.

– Может быть, он хочет предстать перед вами неузнанным и до того, как вы узнаете его, насладиться сознанием вашей любви к нему?

– Ах! Невозможно, чтобы я его не узнал.

– Однако же, – вскричал Жорж, не способный больше сдерживать волнение, – вы не узнали меня, отец!

– Вы.., ты.., ты… – вскричал в свою очередь старик, окинув незнакомца жадным взглядом и дрожа всем телом.

Потом он произнес:

– Нет, нет, это не Жорж; правда, он немного похож на васино он невысокий, не такой красивый, как вы, он ребенок, а вы – мужчина.

– Это я, я, отец, неужели вы не узнаете меня? – вскричал Жорж. – Подумайте, прошло четырнадцать лет с тех пор, как я вас покинул, подумайте, ведь мне скоро двадцать шесть лет, а если вы сомневаетесь, то смотрите – вот шрам у меня на лбу, это след удара, который мне нанес Анри де Мальмеди в тот день, когда вы так прославились, захватив английское знамя. Примите меня в свои объятия, отец, И когда вы меня обнимете и прижмете к своему сердцу, вы перестанете сомневаться в том, что я ваш сын.

С этими словами незнакомец бросился к отцу, который, глядя то на небо, то на сына, долго не мог поверить счастью и не решался расцеловать Жоржа.

В этот момент у подножия горы Открытия появился Телемак; он шел, опустив голову, уныло глядя перед собой, в отчаянии от того, что опять возвращается к хозяину и не несет ему известий ни от одного из сыновей.

Глава VI. ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Теперь пусть читатели позволят нам покинуть отца с сыном во время их счастливой встречи и, вернувшись вместе с нами к прошлому, согласятся проследить духовное преображение, происшедшее за четырнадцать лет с героем нашей истории, которого мы ранее показали мальчиком и только что – взрослым человеком.

Вначале мы хотели передать читателю то, что Жорж рассказал отцу о событиях, имевших место четырнадцать лет назад, но подумали, что такое повествование явилось бы отражением личных впечатлений и могло бы вызвать недоверие к человеку с таким характером, каким наделен у нас Жорж.

Потому мы решили по–своему рассказать эту историю во всех подробностях, и, поскольку это не личная исповедь, мы не скроем ничего, ни плохого, ни хорошего, и не утаим никаких мыслей, будь они похвальные или постыдные.

Итак, начнем.

Пьер Мюнье, чей характер мы уже пытались очертить, еще в начале своей сознательной жизни, и тогда, когда стал взрослым мужчиной, занял по отношению к белым позицию, от которой не отступал никогда; чувствуя, что у него нет ни сил, ни воли сражаться с бесчеловечным предрассудком, он решил обезоружить противников тем, что старался возвеличить свой род неизменным смирением и безграничной покорностью. Человек глубокого ума, он не пытался занять какую–либо должность или особое положение в обществе, старался затеряться в толпе, никому не показываться на глаза. Стремление, заставившее его отвлечься от общественных интересов, руководило им в личной жизни.

Щедрый по натуре и богатый человек, он не признавал в доме никакой роскоши и содержал его с монашеской скромностью. К тому же у него было около двухсот негров, что соответствует ренте более чем в двести тысяч ливров. Путешествовал он всегда верхом, до тех пор, пока возраст, а вернее, огорчения, сломившие его раньше времени, не заставили сменить эту скромную привычку; он купил паланкин, такой же простой, как у самого бедного обитателя острова. Тщательно избегая малейших ссор, всегда вежливый и любезный, он готов был оказать услугу даже тем, к кому в глубине души не чувствовал симпатии. Он предпочел бы потерять десять арпанов земли, чем начать или даже продолжить судебный процесс, в результате которого мог бы выиграть двадцать. Если у кого–нибудь из обитателей острова случалась нужда в участке, засаженном кофе, маниоком или сахарным тростником, он мог быть уверен, что найдет его у Пьера Мюнье, который еще поблагодарит его за то, что тот обратился именно к нему. Все эти добрые поступки, совершаемые по велению отзывчивого сердца, могли быть отнесены за счет его покорного характера. Это снискало ему дружбу соседей, но дружбу своеобразную: соседям и в голову не приходило сделать ему добро, они ограничивались тем, что

не причиняли ему зла. В то же время среди них имелись и завистники, которые не в состоянии были простить Мюнье значительное состояние, наличие рабов и безупречную репутацию; они постоянно старались унизить его напоминанием о том, что он мулат; господин де Мальмеди и его сын Анри были в их числе.

Жорж рос в тех же условиях, что и его отец, но, слабый здоровьем, не мог заниматься гимнастикой. Все свои способности он ограничил сферой раздумий и, раньше времени возмужав, как это часто бывает с болезненными детьми, невольно наблюдал за поведением отца, переживания которого понял, еще будучи ребенком. Глубокая обида, жившая в груди с ранних лет, заставила его ненавидеть белых, презиравших его, и относиться с пренебрежением к мулатам, которые терпели подобного рода унижения. Потому он твердо решил в отличие от отца избрать для себя иной образ жизни и смело противостоять абсурду расовых предубеждений.

Он готов был сразиться с расистами, как Геркулес с Антеем.

Юный Ганнибал, подстрекаемый отцом, поклялся в вечной ненависти к целой нации; юный Жорж, вопреки желанию отца, объявил смертельную войну предрассудкам.

После рассказанной нами сцены Жорж покинул колонию, прибыл во Францию вместе с братом и поступил в коллеж Наполеона. Он хорошо учился. Первый успех укрепил в нем веру в себя, показав меру его возможностей. Воля его становилась необоримой, а успехи приумножались. Правда, при напряженном состоянии духа, при постоянных упражнениях мысли он ощущал физическое недомогание; и все же бог дал опору бедному деревцу. Жорж мог спокойно жить, опекаемый Жаком, который был самым сильным и вместе с тем самым ленивым учеником в классе, в то время как Жорж – самым прилежным.

К несчастью, такое положение продолжалось недолго.

Через два года после приезда, когда Жак и Жорж вместе поехали на каникулы в Брест к другу отца, которому были рекомендованы, Жак, влюбленный в морскую стихию, воспользовался случаем и, не желая больше скучать в «тюрьме», как он называл коллеж, поступил матросом на пиратское судно; в письме же к отцу сообщил, что поступил на «государственный корабль». Вернувшись в коллеж, Жорж глубоко переживал одиночество. Оставшись без защиты брата, он возненавидел мальчишек, которые завидовали ему как первому ученику, оскорбляли и избивали его. Жорж мужественно переносил тяжелые испытания.

Он продолжал прилежно учиться, стремясь во что бы то ни стало сохранить интеллектуальное превосходство, которого добился в предыдущие годы. Он начал играть с товарищами, стал требовательным, озорным.

Он затевал драку при каждой ссоре; когда бывал побежден, снова лез в драку, пока в свою очередь не оказывался победителем. Это внушало уважение к нему и вместе с тем заставляло как следует подумать, прежде чем обидеть его. Жорж почувствовал, что рискует жизнью, но зачем была ему эта жизнь, если в ней не главенствовали сила и ловкость. Натура его оказалась здоровой; физическая слабость, побежденная энергией воли, исчезла, как неверный слуга, изгнанный непреклонным хозяином. Три месяца неустанных упражнений придали хилому мальчику столько силы, что по его возвращении товарищи усомнились в том, что это был тот самый Жорж.

Тогда он первый затеял ссору с другими и побил тех, кто столько раз бил его. Его стали бояться и, боясь, уважать.

Окончив философский факультет, Жорж был теперь элегантный мужчина, высокого роста, поджарый, с прекрасной фигурой. Он знал, что обладает знаниями, необходимыми светскому человеку. Однако, поняв, что ему недостаточно только не уступать обыкновенным людям, он решил добиться превосходства над ними.

Занятия, которые он сделал для себя обязательными теперь, когда освободился от школьных уроков и мог распоряжаться своим временем, не отягощали его. Он установил такой порядок дня: утром, в шесть часов, отправлялся на прогулку верхом, в восемь шел в тир стрелять из пистолета, с десяти утра до полудня занимался фехтованием, от полудня до двух слушал лекции в Сорбонне, с трех до пяти занимался рисованием в мастерской художника, наконец, вечером посещал театр. Его охотно принимали в светском обществе. Он был связан с элитой Парижа – с художниками, учеными и вельможами.

Хорошо знавшего искусство и науку, его стали считать одним из самых умных и галантных кавалеров столицы. Он достиг своей цели.

Поселившись затем в Лондоне, Жорж был всюду учтиво принят; он держал лошадей, собак и петухов, заставляя одних драться, а других бегать, соглашался на всякое пари, с аристократическим хладнокровием выигрывал и проигрывал сумасшедшие деньги; спустя год он покинул Лондон с репутацией безупречного джентльмена, так же как в Пари же имел репутацию блестящего кавалера. Во время пребывания в столице Британии он встречался с лордом Марреем, но, как мы уже сказали, тогда между ними не завязалось близкого знакомства.

В ту эпоху вошли в моду путешествия на Восток. Жорж посетил Грецию, Турцию, Малую Азию, Сирию и Египет.

Он был представлен Магомету Али ; Ибрагим–Паша в то время готовил экспедицию в Сайд. Жорж сопровождал сына вице–короля, дрался у него на глазах и получил от него почетную саблю и двух арабских лошадей, самых породистых в королевском табуне.

Во Францию Жорж вернулся через Италию. Готовился поход в Испанию. Примчавшись в Париж, он просил разрешения воевать добровольцем; разрешение было ему дано.

Жорж занял место в рядах первого батальона, находившегося на передовых позициях. К несчастью, испанцы воевали плохо, и война, которая обещала быть ожесточенной, оказалась, в общем, просто военной прогулкой. Однако в Трокадеро ситуация изменилась, и стало ясно, что придется брать силой этот оборонительный рубеж революции на полуострове.

Полк, к которому был приписан Жорж, не предназначался для осады крепости, поэтому Жорж вышел из него и присоединился к гренадерам. Когда была пробита брешь во вражеских укреплениях и дан сигнал к штурму, Жорж бросился в ряды наступавших и смело вошел в крепость.

Его имя было упомянуто в приказе по армии, он получил из рук герцога Ангулемского орден Почетного легиона и из рук Фердинанда VII крест Карла III. Честолюбивый молодой человек был наверху блаженства.

Тогда он подумал, что ему пора вернуться в Иль–де–Франс: все, о чем он мечтал, исполнилось, все, чего хотел достичь, было достигнуто; ему больше нечего было делать в Европе.

Борьба с цивилизацией кончилась, начиналась борьба с варварством. Эта исполненная гордости душа не согласилась бы истратить на счастье в Европе силы, так старательно собранные для битвы в родном краю; все, что он делал за последние десять лет, было сделано для того, чтобы опередить своих соотечественников, мулатов и белых, и одному уничтожить расовый гнет, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной. Ему не было дела до Европы и до ста пятидесяти миллионов ее обитателей, не было дела до Франции и тридцати трех миллионов ее жителей; ему было безразлично, правят ли там депутаты или министры, республика там или монархия. Всему остальному миру он предпочитал маленький уголок земли, затерянный на карте, как песчинка на дне моря.