Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Д'Аржансон опередил их и уже ждал узника в камере пыток.

Гастон очутился в низкой комнате с каменными стенами, сквозь плиты пола проступала сырость. На стенах висели цепи, ошейники, веревки и еще какие–то орудия странного вида, в глубине виднелись жаровни, а по углам – кресты святого Андрея.

– Вы видите, – сказал д'Аржансон, показывая шевалье два кольца, ввинченных в пол в шести футах друг от друга и разделенных скамейкой в три фута высотой, – к этим кольцам привязывают голову и ноги допрашиваемого, а под спину ему подсовывают скамейку таким образом, чтоб его живот был на два фута выше рта, и начинают вливать в него воду. В каждом горшке две пинты воды, при допросе первой степени вливают восемь горшков, а при допросе второй степени – десять. Если допрашиваемый не хочет глотать воду, ему зажимают нос, чтобы он не мог дышать, тогда он открывает рот и глотает. Этот вид допроса, – продолжал д'Аржансон тоном прекрасного рассказчика, рисующего в своем изображении все подробности, – чрезвычайно неприятен, но я хочу сказать, что все же предпочитаю его испанскому сапогу. Умирают от обоих, и вода, конечно, очень плохо в будущем влияет на здоровье, если человека оправдывают, что бывает редко, потому что он всегда начинает говорить еще при допросе первой степени, если он виновен, а при допросе второй степени – даже если он невиновен.

Гастон, бледный и неподвижный, смотрел и слушал.

– Может быть, вы предпочитаете испанский сапог, шевалье? – спросил д'Аржансон. – Эй, покажите господину испанский сапог!

Один из палачей принес пять или шесть клиньев, еще испачканных кровью, верхние их концы были расплющены ударами молота.

– Вот видите ли, – продолжал д'Аржансон, – каким образом производится эта пытка: ноги допрашиваемого до колен как можно плотнее зажимаются в дубовые колодки, потом один из людей, которых вы видите, загоняет клин – вот этот, например, – между колен и забивает его, потом больший. Всего их загоняют восемь при допросе первой степени, и есть еще два побольше для допроса второй степени. – И с этими словами он пнул ногой два огромных клина. – Предупреждаю вас, шевалье, что эти клинья ломают кости, как стекло, и превращают мышцы в кровавое месиво, причиняя невыносимую боль.

– Довольно, сударь, довольно! – прервал его Гастон. – Вы, верно, хотите удвоить мои мучения их подробным описанием. Но если вы это делаете из любезности, чтоб я мог выбрать сам, и поскольку вы лучше меня разбираетесь в этом, выберите сами, прошу вас, ту пытку, от которой я умру поскорее, я буду вам весьма признателен.

Д'Аржансон бросил на молодого человека взгляд, в котором невольно отразилось восхищение его мужеством.

– Ну что же, – сказал он, – расскажите все, черт возьми, и вас освободят от допроса.

– Я ничего не скажу, сударь, потому что мне нечего сказать.

– Не стройте из себя спартанца, поверьте мне, под пыткой кричат и стонут, а между стонами и криками всегда что–то говорят.

– Ну что ж, попробуйте, – сказал Гастон.

Хотя шевалье был бледен и время от времени его сотрясала нервная дрожь, его решительный и твердый вид убедил д'Аржансона в мужестве узника. У начальника полиции был наметанный глаз, и он редко ошибался: он понял, что от Гастона ничего не добьешься, и все же попробовал настоять еще раз:

– Послушайте, сударь, еще есть время, не заставляйте нас применять к вам какие–либо меры.

– Сударь, – ответил Гастон, – клянусь вам, и да услышит меня Господь, что, если вы подвергнете меня пыткам, я ничего не скажу, я задержу дыхание, чтобы задохнуться; сами посудите, поддамся ли я на угрозы, если я решился не сдаваться под пыткой.

Д'Аржансон сделал знак палачам, и они подошли к Гастону, но их приближение, вместо того, чтоб испугать его, казалось, удвоило его силы: со спокойной улыбкой он сам помог им снять с себя камзол и отстегнул манжеты.

– Значит, вода? – спросил палач.

– Да, сначала вода, – ответил д'Аржансон.

Палачи продели веревки в кольца, придвинули скамью, наполнили горшки водой – Гастон даже не моргнул глазом.

Д'Аржансон задумался. Он размышлял минут десять, которые Гастону показались вечностью. Потом, недовольно что–то пробурчав, он сказал:

– Отпустите этого господина и отведите в Бастилию.

XXVII. КАКУЮ ЖИЗНЬ ВЕЛИ ТОГДА В БАСТИЛИИ В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

Гастон чуть было не поблагодарил начальника полиции, но удержался. Если бы он поблагодарил его, могло бы показаться, что он испугался. Он надел камзол и шляпу, пристегнул манжеты и той же дорогой вернулся в Бастилию.

«Они не захотели вести допрос молодого дворянина под пыткой, – подумал он, – они ограничатся судом и смертным приговором».

Но угроза допроса имела и свою положительную сторону: теперь, когда судья избавил шевалье от предварительных пыток, которые он взял себе за труд так подробно описать, мысль о смерти для Гастона была легка и сладостна. И более того, вернувшись в камеру, шевалье испытал радость при виде того, что казалось ему омерзительным всего час назад. И камера была веселенькая, и вид из окна восхитительный, самые грустные изречения, нацарапанные на стенах, казались мадригалами по сравнению с вполне материальными орудиями, висевшими на стенах камеры пыток, а уж тюремщики рядом с палачами выглядели просто воспитанными дворянами. Он не провел и часа в созерцании всех этих предметов, которые сравнение теперь делало такими милыми его сердцу, как за ним пришел главный тюремщик Бастилии в сопровождении надзирателя.

«Понимаю, – подумал Гастон, – приглашение коменданта не более чем уловка, придуманная для того, чтобы узник не испытал страха смерти. Сейчас меня проведут через какую–нибудь камеру с подземными карцерами, я провалюсь туда и умру. Да исполнится воля Твоя!»

Гастон поднялся, грустной улыбкой попрощался с камерой и твердым шагом последовал за тюремщиком. Подойдя к последней решетке, он удивился тому, что еще никуда не свалился. Раз десять на этом пути он произносил имя Элен, чтоб умереть с ним на устах; но за этим поэтическим призывом ровно ничего не следовало, и узник сдержанно прошел по подъемному мосту и оказался в комендантском дворе, а затем и в корпусе, где жил комендант. Господин де Лонэ вышел ему навстречу.

– Даете ли вы мне слово, шевалье, – сказал он Гастону, – не помышлять о побеге, пока будете у меня? Разумеется, – прибавил он, улыбаясь, – что, как только вы снова окажетесь у себя в камере, я снимаю с вас слово, и это уж мое дело принять меры к тому, чтобы пользоваться вашим обществом как можно дольше.

– Даю вам слово, сударь, – ответил Гастон, – но на тех условиях, какие вы предлагаете.

– Прекрасно, сударь, входите, вас ждут.

И комендант провел Гастона в гостиную, прекрасно обставленную, хотя и по моде Людовика XIV, что к тому времени уже несколько устарело. Гастон был совершенно ослеплен, увидев находившихся там многочисленных благоухающих дам и господ.

– Господа, имею честь представить вам шевалье Гастона де Шанле, – произнес комендант.

Затем он представил по очереди всех гостей.

– Герцог де Ришелье.

– Граф де Лаваль.

– Шевалье Дюмениль.

– Господин де Малезье.

– О, – воскликнул, кланяясь и улыбаясь, Гастон, – да здесь весь заговор Селламаре!

– Кроме господина и госпожи дю Мен и самого Селламаре, – ответил аббат Бриго, кланяясь в свою очередь.

– Ах, сударь, – сказал с упреком Гастон, – вы забыли храброго шевалье д'Арманталя и высокоученую мадемуазель де Лонэ.

– Д'Арманталь не встает с постели из–за раны, – ответил Бриго.

– А что до мадемуазель де Лонэ, – сказал шевалье Дюмениль, покраснев от радости при виде своей возлюбленной, – то вот и она, сударь, она оказала нам честь отобедать с нами.

– Соблаговолите представить меня ей, сударь, – попросил Гастон, – какие могут быть церемонии между узниками? Я рассчитываю на вашу любезность.

И шевалье Дюмениль, взяв Гастона за руку, представил его мадемуазель де Лонэ. И все же, как ни владел собой Гастон, на его подвижном лице отразилось некоторое удивление.

– А, шевалье, – произнес комендант, – вот я и поймал вас: вы тоже, как добрых три четверти парижан, думали, что я пожираю узников, ведь так?

– Нет, сударь, – ответил, улыбаясь, Гастон, – но признаюсь, я думал, что честь отобедать с вами будет перенесена на другой день.

– Почему, сударь?

– Это входит в ваши привычки, сударь, для возбуждения аппетита у ваших узников заставить их перед едой совершить прогулку, которую я…

– Ах, да, верно, сударь! – воскликнула мадемуазель де Лонэ, – ведь это вас только что вели на допрос?

– Меня, мадемуазель, – ответил Гастон, – и поверьте, что только столь серьезное препятствие могло удержать меня вдали от столь изысканного общества.

– О шевалье, – сказал комендант, – за подобные вещи на меня не следует сердиться: они вне моей юрисдикции. Я, слава Богу, военный, а не судья. Не будем смешивать оружие и мантию, как говорил Цицерон, мое дело – стеречь вас, мешать вам убегать и делать ваше пребывание в Бастилии как можно приятнее, чтобы вы снова стремились попасть сюда и развеять мою скуку своим обществом. Дело метра д'Аржансона – пытать вас, отрубать вам головы, вешать, колесовать и четвертовать, если он может; пусть каждому останется его ремесло. Мадемуазель де Лонэ, нам объявили, что кушать подано, – сказал комендант, видя, что открылись обе створки двери. – Не угодно ли вам опереться на мою руку? Простите, шевалье Дюмениль, я уверен, что вы считаете меня тираном, но я хозяин дома и пользуюсь своими привилегиями. К столу, господа, к столу!

– О, тюрьма – ужасная вещь! – произнес, изящно подергивая манжеты, герцог Ришелье, которого хозяин усадил между мадемуазель де Лонэ и графом Лавалем. – Рабство, оковы, засовы, тяжкие цепи!

– Передать вам раковый суп? – спросил комендант.

– Да, с удовольствием, сударь, – ответил герцог, – ваш повар превосходно готовит его, и я просто досадую, что мой повар не участвовал вместе со мной в заговоре. Он бы воспользовался пребыванием в Бастилии, чтобы брать уроки у вашего.

– Господин граф, – обратился комендант к Лавалю, – шампанское рядом с вами, прошу вас, не забывайте о своей соседке.

Лаваль с мрачным видом налил себе бокал шампанского и осушил его до последней капли.

– Я его получаю прямо из Аи, – сказал комендант.

– Вы дадите мне адрес вашего поставщика, хорошо, господин де Лонэ? – спросил Ришелье. – Потому что, если регент не отрубит мне голову, я впредь буду пить только это вино. Что поделать, я пристрастился к нему за три моих пребывания у вас, а я раб привычки.

– Правда, сударь, – сказал комендант, – возьмите пример с герцога Ришелье, он у меня завсегдатай, поэтому у него здесь есть собственная камера, в которую в его отсутствие никого не помещают, разве уж когда совсем все переполнено.

– Этот тиран–регент может закрепить камеру за каждым из нас, – сказал Брито.

– Господин аббат, разрежьте, пожалуйста, этих молодых куропаток, – прервал его комендант, – я не раз обращал внимание на то, что служители церкви делают это особенно хорошо.

– Вы делаете мне честь, сударь, – ответил Бриго, поставил перед собой серебряное блюдо с означенной дичью и принялся ее разделывать с ловкостью, доказывавшей, что господин де Лонэ – наблюдательный человек.

– Господин комендант, – сердито обратился граф де Лаваль к господину де Лонэ, – не могли бы вы мне сказать, не по вашему ли приказу меня сегодня разбудили в два часа ночи, и объяснить, что значит подобное безобразие?

– Это не моя вина, господин граф, а этих дам и господ, не желающих вести себя спокойно, несмотря на мои ежедневные предупреждения.

– Как наша?! – закричали гости.

– Ну, конечно, ваша, – продолжал комендант, – вы в камерах то и дело нарушаете правила внутреннего распорядка. Мне каждую минуту докладывают о том, что вы общаетесь, получаете письма и посылаете друг другу записки.

Ришелье рассмеялся, а мадемуазель де Лонэ и шевалье Дюмениль покраснели до корней волос.

– Но об этом поговорим за десертом, – продолжал комендант. – Господин де Лаваль, я пью за ваше здоровье… Вы не пьете, господин де Шанле?

– Нет, сударь, я слушаю.

– Скажите лучше, что вы грезите. Меня так просто не обманешь!

– А о ком? – спросил Малезье.

– О ком может грезить молодой человек в двадцать пять лет? Сразу видно, что вы стареете, господин поэт. О своей возлюбленной, черт возьми!

– Господин де Шанле, – продолжал Ришелье, – правда, ведь лучше, если вам отделят голову от тела, чем тело от души?

– О, браво, браво! – воскликнул Малезье. – Прекрасно, очаровательно! Господин герцог, я сделаю из этого двустишие для госпожи дю Мен:

Уж лучше б отделили мне голову от тела, Чем тело – от души: страшнее нет удела.

– Что вы скажете об этой мысли теперь, когда она изложена в стихах, господин герцог? – спросил Малезье.

– Что она звучит несколько хуже, чем в прозе, господин поэт, – ответил герцог.

– А, кстати, какие новости мы имеем от двора, – прервал их Лаваль, – и как чувствует себя король?

– Господа, господа, – воскликнул комендант, – прошу вас, без политики! Поговорим об искусстве, поэзии, литературе, рисовании, войне и даже, если вам угодно, о Бастилии, – я и на это согласен.

– Ах да, поговорим о Бастилии, – сказал Ришелье. – Что вы сделали с господином Помпадуром, господин комендант?

– Господин герцог, я глубоко сожалею, но он вынудил меня посадить его в карцер.

– В карцер? – спросил Гастон. – Что же такого сделал маркиз?

– Он побил надзирателя.

– С каких это пор дворянин не может побить своих людей? – спросил Ришелье.

– Но надзиратели – это люди короля, – ответил, улыбаясь, комендант.

– Скажите уж – люди регента, сударь, – поправил Ришелье.

– Различие весьма тонкое.

– И тем не менее справедливое.

– Передать вам эту бутылку шамбертена, господин де Лаваль? – спросил комендант.

– Да, сударь, если вам угодно выпить со мной за здоровье короля.

– С удовольствием, если вы сделаете мне честь выпить в свою очередь за здоровье регента.

– Господин комендант, – сказал Лаваль, – я больше не пью.

– Мне кажется, – сказал комендант, – вы только что выпили целый бокал шамбертена из погребов самого его высочества.

– Как, его высочества? Это вино от регента?

– Он вчера сделал мне честь прислать его, зная, что вы иногда доставляете мне удовольствие вашим обществом.

– В таком случае, – воскликнул Бриго, выплеснув свой бокал на паркет, – к черту эту отраву! Venenum furens note [6]6
  ^ote6
  Яд бешенства (лат.)


[Закрыть]. Передайте мне ваше аи, господин де Лонэ.

– Отнесите эту бутылку господину аббату, – сказал комендант.

– О, – воскликнул Малезье, – аббат вылил вино, не желая его пить! Я и не думал, аббат, что вы такой фанатик правого дела.

– Я одобряю вас, аббат, – сказал Ришелье, – если пить вино противоречит вашим принципам; но вы были неправы, вылив его. Я узнал его, потому что мне доводилось его пить, оно, действительно, из погребов регента; такого, кроме как в Поле–Рояле, вы нигде не найдете. У вас его много, господин комендант?

– Всего шесть бутылок.

– Вот видите, аббат, какое святотатство вы совершили! Какого дьявола! Надо было отдать бокал соседу или вылить его обратно в бутылку. Vinum in amphoram note [7]7
  ^ote7
  Вино в амфорах (лат.)


[Закрыть], как говорил мой учитель.

– Господин герцог, – сказал Бриго, – позволю себе заметить вам, что латынь вы знаете хуже, чем испанский.

– Неплохо, аббат, – ответил Ришелье, – но есть еще один язык, который я знаю еще хуже, чем эти два, и которым я хотел бы овладеть, – это французский.

– Ба! – вмешался Малезье, – это долго и скучно, господин герцог, и вам короче, поверьте, заставить избрать себя в академию.

– А вы, шевалье, – обратился Ришелье к Шанле, – вы говорите по–испански?

– Ходят слухи, что я попал сюда, господин герцог, за то, что злоупотреблял этим языком, – ответил Гастон.

– Сударь, – сказал комендант, – я предупреждаю вас, что, если мы снова перейдем на разговор о политике, я вынужден буду выйти из–за стола, хотя мы еще только приступили к десерту, это будет очень досадно, потому что вы слишком вежливы, я полагаю, чтобы оставаться за столом без меня.

– Тоща, – предложил Ришелье, – пусть мадемуазель де Лонэ поговорит с нами о математике, это, наверное, никого не рассердит.

Мадемуазель де Лонэ вздрогнула, как будто пробудившись ото сна: сидя напротив шевалье Дюмениля, она вела с ним взглядом безмолвный разговор, что коменданта совершенно не беспокоило, но огорчало его помощника Мезон–Ружа: тот был влюблен в мадемуазель де Лонэ и делал все, чтобы понравиться своей пленнице, но его, к несчастью, опередил в этом шевалье Дюмениль.

Благодаря краткой речи коменданта, остаток обеда прошел без выпадов по отношению к его высочеству и его министру. Для узников эти собрания, к которым регент, впрочем, относился снисходительно, были большим развлечением, и они сами старались говорить о посторонних предметах. Гастон мог сказать, что этот обед в Бастилии был одним из самых очаровательных и остроумных из всех, на которых ему пришлось присутствовать за свою жизнь.

Впрочем, и любопытство его было возбуждено: он находился среди людей, имена которых были вдвойне знамениты благодаря их предкам или талантам, а также из–за их недавнего участия в заговоре Селламаре. И что уж совсем большая редкость, все эти люди, известные в обществе знатные вельможи, поэты или ученые, показались ему достойными своей репутации.

Когда обед закончился, комендант приказал развести по очереди заключенных по камерам, все поблагодарили его за любезность, и никто не заметил, что, несмотря на данное ими слово не пытаться бежать, две примыкавшие к столовой комнаты были заполнены стражей, и за сотрапезниками пристально следили, – они не смогли бы даже передать друг другу записку. Гастон ничего этого не увидел и был совершенно ошеломлен. Такой режим в тюрьме, о которой иначе как с ужасом не говорили, чудовищный контраст пережитого им за два часа до этого в камере пыток, куда его привел д'Аржансон, с тем, что происходило у коменданта, окончательно смешали его мысли. Когда пришла его очередь уходить, он поклонился господину де Лонэ и, возвратившись к утреннему разговору, спросил его, нельзя ли получить бритву, поскольку в таком месте, где собирается столь изысканное общество, этот инструмент ему казался совершенно необходимым.

– Господин шевалье, – ответил комендант, – я в отчаянии, что вынужден отказать вам в вещи, необходимость в которой я так же хорошо понимаю, как вы. Но совершенно против правил заведения, чтобы заключенные брились, если у них нет на то разрешения господина королевского судьи. Пройдите в мой кабинет, вы там найдете бумагу, перья и чернила. Вы ему напишите, я передам ему письмо; не сомневаюсь, что вскоре вы получите желаемый ответ.

– Но господа, с которыми я обедал, – спросил шевалье, – так хорошо одеты и прекрасно выбриты, – они что, пользуются особыми привилегиями?

– Вовсе нет, им также пришлось просить разрешения, как и вам. Господин де Ришелье, которого вы видели только что свежевыбритым и причесанным, целый месяц ходил с бородой, как патриарх.

– Мне трудно совместить подобную строгость в мелочах с той свободой в собрании, которое я только что видел.

– Сударь, – ответил комендант, – у меня тоже есть свои привилегии, и если они и не простираются до того, чтобы давать заключенным бритвы, перья и книги, то, во всяком случае, предоставляют мне возможность приглашать к моему столу тех из моих пленников, кого я хотел бы поощрить. Конечно, если предположить, – добавил, улыбаясь, господин де Лонэ, – что это поощрение. Правда, мне предписано сообщать королевскому судье о всех их высказываниях против правительства, но я не разрешаю им говорить о политике, как вы видели, и тем самым избавляю себя от необходимости нарушать долг гостеприимства, давая отчет об их разговорах.

– А правительство не опасается, сударь, – спросил Гастон, – что такая близость между вами и вашими подопечными приведет к некоторому попустительству с вашей стороны, которое не входит в его намерения?

– Я знаю свой долг, сударь, – ответил комендант, – и строго держусь его рамок. Все мои сегодняшние гости не раз уже переходили из камеры в карцер и обратно, и один из них еще до сих пор там сидит, и ни одному не пришло в голову жаловаться на меня. Приказы двора приходят один за другим, и весьма разные. Я их получаю и выполняю, и мои гости знают, что я здесь совершенно ни при чем и что, напротив, я смягчаю их, насколько это возможно, и не сердятся за это на меня. Я надеюсь, что вы поступите так же, сударь, в том случае, если – чего я, впрочем, не имею никаких оснований предполагать, – я получу какой–нибудь приказ, который не будет отвечать вашим желаниям.

Гастон грустно улыбнулся.

– Ваши предосторожности вполне уместны, сударь, так как я сомневаюсь, что мне позволят долго пользоваться тем удовольствием, которое я получил сегодня. В любом случае, я обещаю вам не иметь к вам никаких претензий, какие бы грустные события со мной ни произошли.

– У вас при дворе есть, конечно, покровитель? – спросил комендант.

– Никого, – ответил шевалье.

– Кто–нибудь, имеющий власть и могущество, настроен к вам доброжелательно?

– Я таких не знаю.

– Тогда, сударь, следует положиться на случай.

– Он никогда не благоприятствовал мне.

– Есть одна причина, чтоб когда–нибудь он переменился.

– А потом я бретонец, сударь, а в Бретани верят только в Бога.

– Тогда считайте, что я сказал именно это, когда говорил о случае. Гастон написал прошение и удалился, совершенно очарованный манерами и характером господина де Лонэ.

XXVIII. КАК В БАСТИЛИИ ПРОВОДИЛИ НОЧИ В ОЖИДАНИИ ДНЯ

Гастон еще накануне вечером узнавал, можно ли узникам получить свечу, и пришедший на его стук надзиратель ответил отрицательно. Поэтому, когда наступила темнота, а в это время года она наступает рано, он больше ни о чем не стал спрашивать и спокойно улегся. Его утреннее посещение камеры пыток преподало ему урок философского отношения к жизни. И сыграла ли тут роль юношеская беспечность или сила характера, или, скорее всего, неистребимая природная потребность молодого организма, но не прошло и двадцати минут, как он уже спал крепким сном.

Шевалье не мог бы сказать, сколько времени он проспал, как вдруг он пробудился оттого, что послышался колокольчик, который, кажется, звонил в его камере, но, как Гастон ни всматривался, он не увидел ни колокольчика, ни того, кто звонил; правда, в камере шевалье было и днем темно, а уж ночью и вовсе.

А колокольчик тем временем все продолжал звонить, тихо и осторожно, как бы опасаясь, что его услышат. Прислушавшись, Гастон решил, что звук доносится из камина.

Он встал и осторожно подошел к тому месту, откуда доносился серебристый звон. Он не ошибся: звук шел из камина.

Пока он этим занимался, он услышал, что в пол его камеры кто–то стучит. Стучали каким–то тупым орудием, удары следовали через равные промежутки времени. Было очевидно, что и звон колокольчика, и эти удары – сигналы, причем эти сигналы идут от его соседей–узников. Чтобы разглядеть, что ему все–таки следует делать, Гастон подошел к занавешенному окну и отодвинул шторы из зеленой саржи, не дававшие свету полной луны проникать в комнату. Но, отодвинув занавес, он увидел, что перед прутьями решетки качается какой–то привязанный к веревке предмет.

«Прекрасно, – подумал он, – кажется, у меня будет занятие, но все по очереди. Нужен порядок, особенно в тюрьме. Сначала посмотрим, что от меня нужно колокольчику, он был первым».

И Гастон вернулся к камину, протянул руку и нащупал шнурок, к концу которого был привязан колокольчик. Гастон потянул за шнурок и почувствовал, что он сопротивляется.

– Прекрасно! – произнес голос, донесшийся из дымохода, как из рупора. – Прекрасно, вот и вы.

– Да, – ответил Гастон, – что вы хотите?

– Что я хочу, черт возьми?! Хочу побеседовать.

– Отлично, – сказал шевалье, – побеседуем.

– Вы шевалье Гастон де Шанле, с которым я имел честь обедать сегодня у господина коменданта?

– Именно так, сударь.

– В таком случае, к вашим услугам.

– Взаимно, сударь.

– Соблаговолите сказать мне, сударь, в каком состоянии дела в Бретани?

– Вы сами видите, сударь, что они уже происходят в Бастилии.

– Прекрасно! – произнес голос с нескрываемой радостью.

– Прошу прощения, – сказал Гастон, – а почему вы, сударь, проявляете интерес к тому, что происходит в Бретани?

– Дело в том, – ответил голос, – что, когда дела в Бретани идут плохо, с нами обращаются хорошо, а когда они налаживаются, с нами обращаются скверно. Вот на днях, я уж не знаю, по поводу какого дела, которое якобы имело связь с нашим, нас поместили в карцер.

«Ах, черт, – сказал про себя Гастон, – если вы этого не знаете, то я–то знаю». А потом вслух добавил:

– Ну, так успокойтесь, сударь, они идут плохо, и потому–то мы и имели честь сегодня вместе обедать.

– А, сударь, вы замешаны в этом деле?

– Боюсь, что да.

– Тогда примите мои извинения.

– Это я прошу вас меня извинить. Но тут выходит из терпения мой сосед снизу и стучит в пол с такой силой, что того и гляди, проломит его. Позвольте я отвечу ему.

– Конечно, сударь, конечно, тем более что, если мои топографические выкладки верны, это должен быть маркиз де Помпадур.

– Мне не так просто в этом удостовериться.

– Не так трудно, как вам кажется.

– А как?

– Он стучит каким–нибудь особым образом?

– Да, а что, под этим кроется какой–то особый смысл?

– Безусловно, это наш способ сообщаться между собой, когда нам не удается это делать непосредственно, как сейчас мы с вами.

– Тоща, сударь, объясните мне ключ.

– Это просто: всякая буква имеет порядковый номер в алфавите.

– Это очевидно.

– В алфавите их двадцать четыре.

– Никогда не считал, но верю вам.

– Ну так вот: А – один удар, В – два, С – три и так далее.

– Понял, но такой способ общения, должно быть, очень медленный, а у окна я вижу веревку, которая в нетерпении дергается. Я стукну в пол два–три раза, чтобы дать понять соседу снизу, что я его слышу, и пойду займусь веревкой.

– Да, сударь, займитесь ею поскорее, умоляю вас, потому что, если не ошибаюсь, эта веревка чрезвычайно важна для меня. Но прежде стукните об пол три раза: на языке Бастилии это значит «терпение». Узник будет тогда ждать, что вы подадите ему новый сигнал.

Гастон ударил три раза об пол ножкой стула, и, действительно, шум снизу прекратился.

Он воспользовался этой передышкой и подошел к окну.

Дотянуться до решетки было непросто, потому что стены имели пять–шесть футов толщины. Но Гастон пододвинул к окну стол, зацепился одной рукой за решетку и сумел другой схватить веревку. Веревка выказала живейшую благодарность и стала тихонько подергиваться, как только почувствовала, что ею занялись.

Гастон подтянул к себе пакет, который с трудом пролез через решетку.

В пакете был горшочек варенья и книга. На горшочке была бумажка, а на ней было что–то написано, но Гастон ничего не мог прочесть, потому что у него не было света.

Веревка по–прежнему тихонько подергивалась, как будто говоря, что она ждет ответа.

Гастон вспомнил об уроке, преподанном ему соседом с колокольчиком, нашел в углу метлу, которой обметали паутину, и три раза стукнул в потолок.

Читатель помнит, что на языке Бастилии это означало «терпение».

Узник, приславший пакет, вероятно, понимал этот язык, потому что он поднял к себе веревку, освобожденную от груза.

Гастон вернулся к камину.

– Эй, сударь! – прокричал он.

– Я тут. Так что?

– Так вот, я получил посредством веревки горшочек варенья и книгу.

– На горшочке или на книге ничего не написано?

– На книге не знаю, а на горшочке что–то написано. Но к несчастью, я ничего не могу прочесть: у меня нет света.

– Подождите, – сказал голос, – я вам спущу свет.

– Я думал, что заключенным запрещено его иметь.

– Запрещено, но я себе свет добыл.

– Спускайте, сударь, – ответил Гастон, – мне, как и вам, не терпится прочесть, что мне пишут.

Тут он подумал, что в разговорах с тремя соседями может пройти вся ночь, а в его огромной камере отнюдь не тепло, и начал на ощупь одеваться. Он почти закончил как сумел свой туалет, когда увидел, что в камине его появляется свет. Колокольчик на шнурке спустился снова, только на этот раз он превратился в фонарь, и сделано было это очень просто: он был перевернут таким образом, что из него получился сосуд, в сосуд было налито масло, а в нем горел маленький фитиль. Гастон, еще не свыкшийся с тюремной жизнью и с изобретательностью, которую она порождает, столь изумился этой находке, что даже забыл о книге и горшочке варенья.

– Сударь, – сказал он соседу, – могу я спросить вас, как вы добыли все те предметы, с помощью которых вы соорудили эту коптилку?

– Нет ничего проще, сударь: я попросил колокольчик, чтобы звать служителя, и мне охотно согласились его дать, потом я стал экономить растительное масло от завтраков и обедов, пока не набрал целую бутылку. На фитили я распустил один из своих носовых платков, на прогулке подобрал камень, трут сделал из обожженной простыни, а во время обеда у коменданта похитил несколько палочек для зажигания свечей. Огонь я высекаю ножом, с помощью этого ножа я еще проделал дыру, через которую мы общаемся.

– Примите, сударь, мои комплименты, – сказал Гастон, – вы человек очень изобретательный.

– Благодарю за комплимент, сударь, но мне очень бы хотелось узнать, что за книгу вам прислали и что написано на бумаге, прикрепленной к горшочку?

– Сударь, это томик Вергилия.

– Да, это тот самый, она мне его обещала! – воскликнул голос, и в нем послышалась радость, что удивило шевалье, не понимавшего, как можно с таким нетерпением ожидать Вергилия.

– А теперь, сударь, – сказал узник с колокольчиком, – перейдите, прошу вас, к горшочку.

– Охотно, – сказал Гастон и прочел:

«Господин шевалье!

Я узнала от помощника коменданта, что Вы занимаете камеру на втором этаже и Ваши окна расположены под моими. Узники должны помогать друг другу, варенье съешьте, а прилагаемого Вергилия передайте через камин шевалье Дюменилю, окна камеры которого выходят только на двор».

– Вот этого я и ждал, – сказал узник с колокольчиком, – меня еще за обедом предупредили, что я получу эту весточку.

– Так вы, сударь, шевалье Дюмениль? – спросил Гастон.

– Да, сударь, и ваш покорный слуга.

– А я – ваш, – ответил, смеясь, Гастон, – вам я обязан горшочком варенья, и поверьте, я этого никогда не забуду.

– В таком случае, сударь, соблаговолите отвязать колокольчик и привязать на его место Вергилия.

– Но если у вас не будет колокольчика, – сказал Гастон, – вы не сможете читать.

– О, не беспокойтесь, сударь, – ответил узник, – я смастерю себе другой фонарь.

Гастон полностью полагался на изобретательность своего соседа, которую тот так блистательно доказал, поэтому он поспешил навстречу его желаниям: он взял колокольчик, поставил его на горлышко пустой бутылки и привязал к шнурку Вергилия, заботливо положив в томик выпавшее оттуда письмо… Шнурок тут же радостно взвился вверх.