Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Дюбуа не ошибся в своих догадках.

Рион, уехавший открыто, а вернувшийся украдкой, и принцесса стояли на коленях перед ее духовником; господин де Пон, родственник Риона, и маркиз де Ларошфуко, капитан отряда гвардейцев принцессы, держали венец над их головами, а господа де Муши и де Лозен стояли: один – слева от герцогини, а другой – справа от Риона.

– Решительно судьба против нас, монсеньер, – сказал Дюбуа, – мы опоздали на две минуты.

– Черт побери! – воскликнул в отчаянии герцог, делая шаг к хорам, – это мы еще посмотрим!

– Тише, монсеньер, – сказал Дюбуа, – я аббат, и сан обязывает меня помешать вам совершить святотатство. О, если бы это чему–нибудь помогло, я бы не возражал, но теперь это чистый проигрыш.

– Ах, так они уже женаты? – спросил герцог, отступая в тень колонны, куда тянул его Дюбуа.

– Самым настоящим образом, монсеньер, и сам дьявол их не разженит без помощи его святейшества папы.

– Ну что ж! Напишу в Рим, – сказал регент.

– Воздержитесь, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Не надо пользоваться для подобных вещей вашим кредитом влияния на святого отца, он вам еще понадобится, когда придется просить назначить меня кардиналом.

– Но, – упирался регент, – с таким неравным браком нельзя смириться!

– Неравные браки нынче в моде, – сказал Дюбуа, – везде о них только и слышишь! Его величество Людовик XIV вступил в неравный брак с госпожой де Ментенон, которой вы и по сей день выплачиваете пенсию как его вдове. Великая мадемуазель вступила в неравный брак, выйдя замуж за господина де Лозена; женившись на мадемуазель де Блуа, вы тоже вступили в неравный брак, и до такой степени неравный, что, когда вы объявили об этом вашей матушке, принцессе Пфальцской, она закатила вам пощечину; да и я сам, монсеньер, разве не вступил в неравный брак, женившись на дочери школьного учителя в моей деревне?

– Замолчи, демон, – сказал регент.

– Впрочем, – продолжал Дюбуа, – любовные похождения госпожи герцогини Беррийской благодаря воплям аббата церкви Сен–Сюльпис стали вызывать больше шума, чем следовало бы, а это тайное венчание, о котором завтра будет знать весь Париж, положит конец общественному скандалу, и никто не сможет больше ничего сказать, будь то даже и вы. Без сомнения, монсеньер, семья становится на путь праведный.

В ответ герцог Орлеанский разразился страшным проклятием, встреченным Дюбуа одной из тех своих усмешек, которым мог бы позавидовать и Мефистофель.

– Тише, вы там! – воскликнул швейцарец, который не знал, кто шумит, и хотел, чтобы супруги не пропустили ни единого слова из благочестивых наставлений священника.

– Тише же, монсеньер, – повторил Дюбуа, – вы же мешаете церемонии.

– Увидишь, – подхватил герцог, – что, если мы не замолчим, она прикажет нас выставить за дверь.

– Тише! – повторил швейцарец, стукнув древком алебарды о каменные плиты пола, а герцогиня Беррийская послала господина де Муши выяснить, в чем причина шума.

Господин де Муши повиновался и, увидев в полутьме двух человек, которые, по–видимому, прятались, он, высоко подняв голову, решительно двинулся на неожиданных посетителей.

– Кто здесь шумит и кто позволил вам, господа, войти в часовню? – спросил он.

– Тот, кому бы очень хотелось выбросить всех вас в окно, – ответил регент, – но сейчас он удовольствуется тем, что поручит вам передать господину де Риону приказ сию же минуту отправиться в Коньяк, а герцогине Беррийской – запрет отныне когда–либо появляться в Пале–Рояле.

С этими словами регент вышел, сделав знак Дюбуа следовать за собой, толстобрюхий же герцог де Муши так и не смог прийти в себя от его столь внезапного появления.

– В Пале–Рояль! – приказал герцог, садясь в карету.

– В Пале–Рояль? – живо переспросил Дюбуа. – Нет, монсеньер, мы так не уславливались; я поехал с вами с тем, что вы потом, в свою очередь, поедете со мной. Кучер, в Сент–Антуанское предместье!

– Иди ты к черту! Я не голоден.

– Прекрасно, ваше высочество не будет есть.

– И развлекаться я не настроен.

– Хорошо, ваше высочество не будет развлекаться.

– А что я буду тогда делать, если я не буду ни есть, ни развлекаться?

– Ваше высочество посмотрит на то, как другие едят и развлекаются.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что Господь Бог нынче творит для вас чудеса, и, поскольку это с ним случается не каждый день, не следует покидать эту столь прекрасно начатую партию на половине: два чуда сегодня вечером мы уже видели, может, будем присутствовать и при третьем?

– При третьем?

– Да. Ведь mimero Deus impare gaudet – Господь любит нечетные числа. Я надеюсь, монсеньер, что латынь вы еще не забыли?

– Послушай, объяснись, – сказал регент, который в эту минуту менее всего был расположен к шуткам, – ты достаточно уродлив, чтоб изображать сфинкса, но я уже недостаточно молод, чтоб играть Эдипа.

– Ну хорошо, монсеньер, я сказал, что, после того как мы видели двух ваших дочерей, которые были достаточно безумны, чтобы сделать свой первый шаг к добродетельному образу жизни, настал черед вашего сына, который был слишком добродетелен, чтобы делать первые шаги по стезе безумств.

– Моего сына Луи?

– Именно вашего сына Луи. Он сегодня ночью решил поразмяться, и посмотреть на это зрелище, столь лестное для отцовской гордости, я вас и звал.

Герцог с сомнением покачал головой.

– Вы можете не верить сколько угодно, но это именно так, – сказал Дюбуа.

– И каким же это способом он решил поразмяться? – спросил герцог.

– А всеми способами, монсеньер, и я поручил шевалье де М. организовать его дебют: в эту минуту Луи ужинает вчетвером: с ним и двумя женщинами.

– А кто эти женщины? – спросил регент.

– Я знаю только одну, другую взялся привести шевалье.

– И мой сын согласился?

– С полным удовольствием.

– Клянусь своей душой, Дюбуа, – сказал герцог, – я думаю, что если бы ты жил во времена Святого Людовика, ты в конце концов сумел бы затащить его к тогдашней Фийон.

Победная улыбка скользнула по обезьяньей мордочке Дюбуа.

– Так вот, монсеньер, – продолжал он, – вы хотели, чтоб господин Луи хоть раз обнажил шпагу, как вам это случалось делать когда–то и как вам часто во гневе хочется сделать и по сию пору. На этот счет я принял меры.

– На самом деле?

– Да, шевалье де М. во время ужина затеет с ним пьяную ссору, можете в этом на него положиться. Вы хотели, чтоб у господина Луи было какое–нибудь миленькое любовное приключение, – ну, если он устоит перед сиреной, которую я ему подсунул, то это сам святой Антоний.

– Даму ты сам выбрал?

– А как же, монсеньер! Ваше высочество знает, что, когда дело идет о чести вашей семьи, я полагаюсь только на себя. Итак, этой ночью оргия, а поутру – дуэль. И уже завтра вечером наш новообращенный сможет подписаться «Луи Орлеанский», не подмочив репутации своей августейшей матушки, потому что сразу будет видно, чей он сын, а то, черт меня побери, глядя на его странное поведение, в этом можно и усомниться.

– Дюбуа, презренный ты человек! – сказал герцог, рассмеявшись впервые с тех пор, как он выехал из Шельского аббатства. – Ты погубишь сына, как погубил отца!

– Как вам будет угодно, монсеньер, – ответил Дюбуа, – но нужно, чтоб он или был принцем, или не был им, чтоб он был или мужчиной, или монахом. Пусть он решится или на то, или на другое, уже пора. У вас только один сын, монсеньер, и ему скоро шестнадцать лет, и вы этого сына не посылаете воевать под тем предлогом, что он у вас единственный, а на самом деле потому, что не знаете, как он себя поведет…

– Дюбуа! – прервал его регент.

– Ну вот, монсеньер, завтра мы будем точно все знать.

– Вот черт, хорошенькое дельце! – заметил регент.

– Итак, – сказал Дюбуа, – вы полагаете, что он выйдет из него с честью?

– Ну, знаешь, негодяй, ты в конце концов меня оскорбляешь. Это что, невозможная вещь, чтобы мужчина моей крови влюбился, и великое чудо заставить взять в руки шпагу принца, носящего мое имя? Дюбуа, друг мой, ты родился и умрешь аббатом.

– Только не это, только не это, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Я, черт побери, надеюсь на лучшее.

Регент рассмеялся.

– У тебя, по крайней мере, есть амбиции, а этот дурень Луи ничего не хочет; ты даже представить себе не можешь, как меня развлекают твои амбиции!

– В самом деле? – удивился Дюбуа. – А я, однако, и не думал, что во мне столько шутовского.

– Ну, это от скромности, потому что ты самое забавное в мире создание, если не самое извращенное, поэтому я клянусь, что в тот день, когда ты станешь архиепископом…

– Кардиналом, монсеньер!

– Ах, так ты хочешь быть кардиналом?

– Пока не стану папой.

– Ну хорошо, так вот, в тот день, я клянусь…

– В день, когда я стану папой?

– Нет, в день, когда ты станешь кардиналом, в Пале–Рояле, клянусь, хорошо посмеются.

– Знаете ли, в Париже еще не так будут смеяться, монсеньер. Но, как вы сказали, порой во мне просыпается шут и я не прочь посмешить людей, потому–то я и хочу стать кардиналом!

В тот момент, когда Дюбуа выразил это пожелание, карета остановилась.

III. КРЫСКА И МЫШКА

Карета остановилась в предместье Сент–Антуан перед домом, скрытым высокой стеной, за которой поднимались тополя, как бы пряча дом даже от стены.

– Гляди–ка, мне кажется, – сказал регент, – что где–то здесь находился домик Носе.

– Именно так, у монсеньера хорошая память, я его у него одолжил на эту ночь.

– Ты по крайней мере все хорошо устроил, Дюбуа? Ужин достоин принца королевской крови?

– Я сам его заказывал. О, господин Луи ни в чем не будет нуждаться: ему подает лакей отца, готовит повар отца, и возлюбленной его будет…

– Кто?

– Увидите сами, надо же оставить вам сюрприз, какого черта!

– А вина?

– Из вашего собственного погреба, монсеньер. Я надеюсь, что семейные напитки помогут проявиться вашей крови: она столь долго молчала.

– Тебе не стоило такого труда заставить заговорить мою, соблазнитель?

– Я красноречив, монсеньер, но нужно признать, что и вы были податливы. Войдем.

– У тебя есть ключ?

– Черт возьми!

Дюбуа достал из кармана ключ и осторожно вставил его в замочную скважину. Дверь бесшумно повернулась на петлях и без малейшего скрипа закрылась за герцогом и его министром: дверь этого маленького дома знала свой долг по отношению к большим господам, которые оказали ему честь, перешагнув через его порог.

Сквозь закрытые ставни пробивались отблески света, а лакей, стоявший в прихожей, сообщил знатным посетителям, что празднество началось.

– Ты победил, аббат! – сказал регент.

– Займем наши места, монсеньер, – ответил Дюбуа, – признаюсь, мне не терпится посмотреть, как господин Луи поведет себя.

– Да и мне тоже, – сказал герцог.

– Тогда за мной – и ни слова.

Регент молча прошел за Дюбуа в кабинет, сообщавшийся со столовой через большой проем посередине стены; в проеме стояли цветы, и, спрятавшись за ними, можно было превосходно видеть и слышать сотрапезников.

– Ага, – сказал регент, узнав кабинет, – знакомые места.

– И даже более чем вы полагаете, монсеньер, но не забудьте: что бы вы ни увидели и ни услышали, нужно молчать или, по крайней мере, говорить тихо.

– Будь спокоен.

Герцог и министр подошли вплотную к проему, встали на колени на диван и раздвинули цветы, чтобы не упустить ничего из происходящего.

Сын регента, юноша пятнадцати с половиной лет, сидел в кресле как раз лицом к отцу; по другую сторону стола, спиной к наблюдателям, расположился шевалье де М.; две дамы, одетые скорее ослепительно, нежели изысканно, дополняли «двойной тет–а–тет», обещанный регенту Дюбуа. Одна из дам сидела рядом с юным принцем, другая – рядом с шевалье. Амфитрион не пил и без умолку болтал, женщина рядом с ним строила ему рожицы, а когда ей это надоедало, начинала зевать.

– Ну–ка, ну–ка! – сказал герцог, пытаясь разглядеть эту женщину (он был близорук). – Мне, кажется, это лицо знакомо!

И он еще внимательнее к ней стал присматриваться. Дюбуа тихонько посмеивался.

– Ну, конечно, – продолжал регент, – брюнетка с голубыми глазами…

– Брюнетка с голубыми глазами, – повторил Дюбуа, – дальше, дальше, монсеньер.

– Этот пленительный стан, изящные руки…

– Продолжайте же…

– Эта розовая мордашка…

– Ну, дальше, дальше…

– О дьявол, я не ошибаюсь, это Мышка!

– Неужели?!

– Как, предатель, ты выбрал именно Мышку?

– Одна из самых очаровательных девушек, монсеньер, нимфа Оперы, для того чтобы расшевелить молодого человека, кажется, лучше и не найти.

– Вот этот–то сюрприз ты для меня и приберегал, когда сказал, что прислуживать ему будут лакеи отца, пить он будет вино своего отца, и возлюбленной его будет…

– Любовница его отца, монсеньер, ну, конечно же.

– Но, несчастный, – воскликнул герцог, – ты затеял почти кровосмесительство!

– Пустое! – сказал Дюбуа. – Раз уж ему надо начинать…

– И негодница принимает подобные приглашения?

– Это ее ремесло, монсеньер.

– И за кого же она принимает своего кавалера?

– За провинциального дворянина, явившегося в Париж проматывать наследство.

– А кто ее подруга?

– А вот об этом я ничего не знаю. Шевалье де М. сам взялся дополнить компанию.

В эту минуту женщине, сидевшей рядом с шевалье, показалось, что за ее спиной шепчутся, и она обернулась.

– Ого! – воскликнул в свою очередь пораженный Дюбуа, – я не ошибаюсь?!

– В чем дело?

– Вторая…

– Ну, что вторая?.. – спросил герцог. Хорошенькая сотрапезница снова обернулась.

– Это Жюли! – воскликнул Дюбуа. – Несчастная!

– А, черт побери, – сказал герцог, – вот теперь здесь все сполна – и твоя любовница, и моя! Честное слово, я много бы дал, чтобы хорошенько посмеяться!

– Одну минутку, монсеньер, одну минутку!

– Ты что, с ума сошел? Дюбуа, я приказываю тебе остаться тут! Мне любопытно, чем все это кончится.

– Повинуюсь, монсеньер, – сказал Дюбуа, – но хочу вам сделать одно заявление.

– Какое?

– Я больше не верю в женскую добродетель!

– Дюбуа, – сказал регент, заваливаясь на диван вместе со своим министром, – ты просто восхитителен, честное слово, дай мне посмеяться, а то лопну!

– Ей–ей, посмеемся, монсеньер, – сказал Дюбуа, – только тихонько. Вы правы, надо посмотреть, как это все кончится.

И оба они, посмеявшись так, чтобы их никто не услышал, снова заняли оставленный ими на минуту наблюдательный пост.

Бедная Мышка зевала, рискуя вывихнуть себе челюсть.

– Знаете, монсеньер, а господин Луи–то совсем не пьян!

– А может быть, он и не пил?

– А вон те бутылки, думаете, опустели сами собой?

– Ты прав, и тем не менее, он очень серьезен, наш кавалер!

– Терпение, глядите–ка, он оживился, послушаем, не собирается ли он что–то сказать.

И в самом деле, юный герцог, поднявшись с кресла, отстранил бутылку, которую ему протягивала Мышка.

– Я хотел увидеть, – изрек он нравоучительным тоном, – что есть оргия, я это увидел и заявляю, что мне этого для первого раза достаточно. Недаром один мудрец сказал: Ebrietas опте vitium deliquit note [1]1
  ^ote1
  Пьянство – мать всех пороков (лат.)


[Закрыть].

– Что это он там несет? – спросил герцог.

– Плохо дело, – сказал Дюбуа.

– Как, сударь, – воскликнула соседка юного герцога, обнажая в улыбке жемчужные зубки, – как, вам не нравится ужин?

– Мне не нравится ни есть, ни пить, – ответил господин Луи, – когда я не испытываю ни голода, ни жажды.

– Вот глупец! – прошептал герцог и повернулся к Дюбуа. Дюбуа кусал себе губы.

Сотрапезник господина Луи рассмеялся и сказал ему:

– Надеюсь, это не касается общества наших очаровательных дам?

– Что вы хотите этим сказать, сударь?

– Ага, он сердится, – сказал регент, – прекрасно!

– Прекрасно! – подхватил Дюбуа.

– Я хочу этим сказать, сударь, – ответил шевалье, – что вы не уйдете просто так и не оскорбите тем самым наших дам, проявив столь мало желания воспользоваться их присутствием.

– Уже поздно, сударь, – ответил Луи Орлеанский.

– Ба! – сказал шевалье, – еще нет и полуночи.

– И кроме того, – добавил герцог, стараясь оправдаться, – и кроме того, я помолвлен.

Дамы расхохотались.

– Ну и скотина! – произнес Дюбуа.

– Дюбуа! – произнес регент.

– Ах да, я забыл, простите, монсеньер.

– Мой дорогой, – сказал шевалье, – вы до ужаса провинциальны.

– Это еще что? – спросил герцог. – Какого черта этот молодой человек так разговаривает с принцем крови?

– Ему дозволено не знать о том, кто это, и считать, что это простой дворянин, впрочем, я даже велел ему толкнуть господина Луи.

– Прошу прощения, сударь, – продолжал юный принц, – вы, кажется, что–то мне сказали? Поскольку сударыня в это время говорила со мной, я вас не расслышал.

– И вы хотите, чтобы я повторил то, что сказал? – спросил, усмехаясь, молодой человек.

– Доставьте мне удовольствие.

– Так вот, я сказал, что вы ужасающе провинциальны.

– С чем себя и поздравляю, сударь, если этим я отличаюсь от некоторых своих парижских знакомых, – ответил господин Луи.

– Смотри–ка, недурной выпад, – сказал герцог.

– Гм–гм, – произнес Дюбуа.

– Если вы говорите обо мне, сударь, то я вам отвечу, что вы не слишком–то вежливы. Это куда бы еще ни шло по отношению ко мне, потому что тут вы можете за свою невежливость и ответить, но совершенно непростительно по отношению к дамам.

– У него слишком вызывающий тон, аббат, – сказал обес–покоенно регент, – они сейчас перережут друг другу глотки.

– Ну так мы их остановим, – возразил Дюбуа.

Юный принц даже не нахмурился, но встал, обогнул стол, подошел к своему товарищу по кутежу и стал вполголоса что–то ему говорить.

– Вот, видишь, – сказал взволнованно герцог, – надо принимать меры. Какого черта! Я не хочу, чтобы его убили!

Но Луи удовольствовался тем, что сказал молодому человеку:

– Говоря по совести, сударь, вам здесь очень весело? Мне так ужасно скучно. Если бы мы были одни, я бы рассказал вам, какой важный вопрос сейчас меня занимает: это толкование шестой главы «Исповеди» святого Августина.

– Как, сударь, – сказал потрясенный шевалье, причем на этот раз он отнюдь не притворялся, – вы занимаетесь религией? Мне кажется, вам еще рано…

– Сударь, – ответил наставительно принц, – думать о спасении души никогда не рано.

Регент испустил глубокий вздох, Дюбуа почесал кончик носа.

– Слово дворянина, – промолвил герцог, – женщины сейчас уснут, и это будет позор для всего моего рода.

– Подождем, – предложил Дюбуа, – может быть, если они уснут, он осмелеет.

– Черт меня возьми! – сказал регент. – Если бы он мог осмелеть, он бы уже это сделал: Мышка его одаривала такими взглядами, что и мертвый бы восстал… Ну, посмотри, как она сидит, откинувшись на спинку кресла, разве она не прелестна?

– Вот, кстати, – продолжал Луи, – мне необходимо с вами посоветоваться по такому вопросу: святой Иероним считает, что благодать только тогда действенна, когда достигается через покаяние.

– Дьявол вас забери! – воскликнул дворянин. – Если бы вы пили, я бы сказал, что вы во хмелю дурны.

– На этот раз, сударь, – ответил юный принц, – моя очередь заметить вам, что вы невежливы, и я бы вам ответил тем же, если бы отвечать на оскорбления не было грешно, но, благодарение Господу, я более христианин, чем вы.

– Когда собираются поужинать, – продолжал шевалье, – следует быть не хорошим христианином, а хорошим сотрапезником. Что мне в вашем обществе! Я предпочел бы самого святого Августина, пусть даже после его обращения.

Молодой герцог позвонил, явился лакей.

– Проводите господина и посветите ему, – сказал он с царственным видом, – я же сам уйду через четверть часа. Шевалье, у вас есть карета?

– Да нет, ей–ей.

– Раз так, можете располагать моей, – сказал юный принц, – очень огорчен, что не смог вас просветить, но, как я вам уже сказал, ваши склонности не совпадают с моими; впрочем, я возвращаюсь в свою провинцию.

– Клянусь Господом, – сказал Дюбуа, – любопытно, не отослал ли он сотрапезника, чтобы остаться одному с обеими женщинами?

– Да, – ответил герцог, – это было бы любопытно, но это не так. Действительно, пока герцог и Дюбуа обменивались этими словами, шевалье удалился, а Луи Орлеанский, оставшись с двумя и в самом деле уснувшими женщинами, вынул из кармана камзола большой свиток и серебряный карандаш и прямо посреди еще дымящихся блюд и недопитых бутылок начал помечать что–то на полях с рвением истинного богослова.

– Если этот принц когда–либо доставит какие–нибудь хлопоты старшей ветви нашего дома, – сказал регент, – мне будет очень жаль. Пусть теперь попробуют сказать, что я воспитываю своих детей в надежде на престол!

– Монсеньер, – ответил Дюбуа, – клянусь, я от всего этого просто заболел.

– Ах, Дюбуа, моя младшая дочь – янсенистка, старшая – философ, а единственный мой сын – богослов. Я в бешенстве, Дюбуа, перестань я сдерживаться, я тут же бы отдал приказ сжечь тех зловредных людей, что их совратили!

– Поостерегитесь, монсеньер, если вы их сожжете, скажут, что вы продолжаете политику великого Людовика и его Ментенон.

– Ну, так пусть живут! Но ты понимаешь, Дюбуа, этот глупец уже сейчас пишет огромные тома, просто с ума сойти можно. Вот увидишь, когда я умру, он прикажет палачу сжечь мои гравюры к «Дафнису и Хлое».

Минут десять Луи Орлеанский продолжал делать заметки, окончив, он с величайшими предосторожностями положил рукопись в карман камзола, налил себе большой стакан воды, обмакнул в него корочку хлеба, благочестиво произнес короткую молитву и с наслаждением принялся смаковать этот ужин отшельника.

– Умерщвление плоти! – прошептал в отчаянии регент. – Ну я тебя спрашиваю, Дюбуа, этому–то он у кого научился?

– Не у меня, монсеньер, – ответил Дюбуа, – уж за это я вам отвечаю, Юный принц встал и позвонил.

– Карета вернулась? – спросил он у лакея.

– Да, монсеньер.

– Хорошо, я уезжаю. Что до этих дам, вы видите, – они спят, когда они проснутся, вы поступите в их распоряжение.

Лакей поклонился, и молодой герцог двинулся к выходу с видом архиепископа, благословляющего паству.

– Чтоб тебя чума побрала за то, что ты меня заставил присутствовать при этом зрелище! – воскликнул в отчаянии герцог.

– Благословенны вы в отцах, монсеньер, – ответил Дюбуа, – и трижды благословенны: ваши дети подсознательно стремятся быть причисленными к лику святых, и люди еще клевещут на ваше святое семейство! Клянусь своей кардинальской шапкой, хотел бы я, чтобы здесь присутствовали узаконенные королевские дети!

– Ну что ж! – сказал регент. – Придется им показать, как отец искупает вину сына… Идем, Дюбуа.

– Не понимаю, монсеньер.

– Дюбуа, пусть дьявол меня возьмет, ты у них заразился.

– Я?

– Да, ты!.. Накрыт ужин – только ешь, откупорено вино – только пей, спят две женщины – только разбуди, а ты не понимаешь! Дюбуа, я голоден! Я хочу пить! Войдем и продолжим с того места, где этот глупец все оставил. Теперь понимаешь?

– Ей–Богу, это мысль! – сказал Дюбуа, потирая руки. – Вы, монсеньер, единственный человек, который всегда достоин своей репутации.

Женщины по–прежнему спали. Дюбуа и регент вышли из своего убежища и вошли в столовую. Принц сел на место сына, а Дюбуа – на место шевалье. Регент откупорил шампанское, и шум вылетевшей из бутылки пробки разбудил дам.

– А, вы наконец–то, решились выпить? – спросила Мышка.

– А ты – проснуться? – ответил герцог.

От звука его голоса молодая женщина вздрогнула, как от удара. Она потерла глаза, видимо не совсем уверенная в том, что проснулась, привстала и, узнав регента, упала в кресло, дважды позвав по имени Жюли.

Та же сидела как завороженная под насмешливым взглядом Дюбуа и не отрываясь глядела на его кривляющуюся физиономию.

– Ну же, Мышка, – сказал герцог, – я вижу, что ты славная девушка, ты отдала предпочтение мне, я передал тебе через Дюбуа приглашение на ужин, у тебя была тысяча дел в разных местах, но ты все же согласилась.

Подруга Мышки еще в большем ужасе, чем она сама, смотрела на Дюбуа, на принца и на свою приятельницу, краснела и едва не теряла сознание.

– Да что с вами, мадемуазель Жюли? – спросил Дюбуа. – Может быть, монсеньер ошибся и вы пришли к кому–то другому, а не к нам?

– Я этого не говорю, – ответила мадемуазель Жюли. Мышка рассмеялась.

– Если нас пригласил монсеньер, – сказала она, – ему самому это отлично известно, и вопросов нет, если не он, то он нескромен, и отвечать я не буду.

– Ну, говорил я тебе, аббат, – воскликнул герцог, трясясь от смеха, – говорил я тебе, что она девушка умная!

– А я, монсеньер, – сказал Дюбуа, наполняя бокалы девиц и пригубливая шампанское, – говорил же я вам, что вино отличное!

– Ну как, Мышка, – спросил регент, – узнаешь вино?

– Ей–ей, монсеньер, – ответила танцовщица, – о вине я могу сказать то же, что и о кавалерах.

– Да, я понимаю, конечно, память у тебя, может быть, и короткая. Но ты, Мышка, не только самая славная, но и самая порядочная девушка, которую я знаю. О, ты не лицемерка, нет! – продолжал, вздыхая, герцог.

– Хорошо, монсеньер, – сказала Мышка, – раз вы это так воспринимаете…

– Что тогда?

– Тогда я буду задавать вам вопросы.

– Спрашивай, я отвечу.

– Вы разгадываете сны, монсеньер?

– Я прорицатель.

– Значит, мой сон вы можете истолковать?

– Лучше, чем кто–либо. Впрочем, если мне не удастся его истолковать, так вот тут сидит аббат, которому я плачу два миллиона годовых за некоторые особые услуги, в том числе он должен также знать все хорошие и дурные сны, которые видят подданные моего королевства.

– Так что же?

– А то, что если я не сумею, то истолкует аббат. Рассказывай свой сон.

– Вы знаете, монсеньер, что мы – Жюли и я – уснули, устав вас ожидать?

– Да, знаю, вы сладко почивали, когда мы вошли.

– Так вот, монсеньер, я спала и видела сон.

– В самом деле?

– Да, монсеньер, не знаю, видела ли сны Жюли, но мне кажется, что я видела.

– Послушай, Дюбуа, сдается мне, что это становится интересным…

– На том месте, где сидит господин аббат, сидел один офицер, но я им не занималась, кажется, он пришел сюда из–за Жюли.

– Слышите, мадемуазель Жюли? – сказал Дюбуа. – Против вас выдвинуто ужасное обвинение.

Жюли, которую называли Крыской, в отличие от ее подруги Мышки, чьи любовные приключения она обычно разделяла, не была находчива и, ничего не ответив, покраснела.

– А кто же был на моем месте? – спросил герцог.

– Ах, вот об этом–то я и хотела сказать, – продолжала Мышка, – на месте монсеньера сидел, конечно, в моем сне…

– Ну да, да, черт возьми, – сказал герцог, – мы же договорились!

– …сидел красивый молодой человек лет пятнадцати–шестнадцати, но до того странный, что, не говори он по–латыни, его можно было бы принять за девушку.

– Ах, бедная Мышка, – воскликнул герцог, – что ты говоришь?

– Наконец, после часа богословских разговоров, интереснейших изысканий о святом Иерониме и святом Августине, блистательного сообщения о Янсении во сне мне показалось, что я засыпаю.

– И таким образом, сейчас тебе снится, – подхватил герцог, – что ты еще спишь?

– Да, и все это мне кажется настолько сложным, что, желая получить этому какое–нибудь объяснение, не найдя его сама и считая бесполезным спрашивать Жюли, я обращаюсь к вам, монсеньер, – вы же прорицатель, как вы сами сказали, – чтобы это объяснение получить.

– Мышка, – ответил герцог, наполняя бокал своей соседки, – попробуй–ка хорошенько вино, мне кажется, что ты оклеветала свой вкус.

– И правда, монсеньер, – сказала Мышка, выпив бокал до дна, – вино мне напоминает то, которое я пила только…

– Только в Пале–Рояле?

– Ей–Богу, да!

– Ну, раз ты пробовала это вино только в Пале–Рояле, значит, оно есть только там, так ведь? Ты достаточно бываешь в свете, чтобы по достоинству оценить мои погреба.

– О, я их ценю высоко и искренне!

– Раз это вино есть только в Пале–Рояле, значит, сюда его прислал я.

– Вы, монсеньер?

– Ну я или Дюбуа, ты же знаешь, что у него есть ключи не только от моей казны, но и от моих погребов.

– Очень может быть, что ключи от погребов у него есть, – сказала мадемуазель Жюли, отважившись наконец промолвить словечко, – но что у него ключи от вашей казны – трудно заподозрить.

– Слышишь, Дюбуа! – воскликнул герцог.

– Монсеньер, – ответил аббат, – как ваше высочество уже могли заметить, это дитя говорит мало, но уж если ей случается говорить, то одними афоризмами: прямо не женщина, а Иоанн Златоуст!

– А если уж я прислал сюда это вино, то это могло быть только для одного из герцогов Орлеанских.

– А разве их два? – спросила Мышка.

– Горячо, Мышка, горячо!

– Как! – воскликнула со смехом танцовщица, откидываясь в кресле. – Как! Этот молодой человек, эта девица, этот богослов и янсенист…

– Ну–ну…

– …которого я видела во сне?

– Да.

– Вот здесь, на вашем месте?

– На этом самом.

– Монсеньер Луи Орлеанский?

– Собственной персоной.

– Ах, монсеньер, – продолжала Мышка, – до чего ваш сын не похож на вас, и как я рада, что проснулась!

– А я еще больше, – сказала Жюли.

– Ну, что я вам говорил, монсеньер! – воскликнул Дюбуа. – Жюли, девочка моя, ты просто чистое золото!

– Так ты меня все еще любишь, Мышка? – спросил герцог.

– Во всяком случае, я питаю к вам слабость, монсеньер.

– И это несмотря на сны?

– Да, монсеньер, а иногда именно из–за них.

– Ну, если все твои сны похожи на сегодняшний, мне это не очень льстит.

– О, прошу ваше высочество поверить, что кошмары мне снятся не каждую ночь!

После этого ответа, еще более укрепившего его королевское высочество во мнении, что Мышка – девица очень остроумная, прерванный ужин возобновился и продолжался до трех часов утра.

В означенное же время герцог увез Мышку в Пале–Рояль в карете своего сына, а Дюбуа проводил Жюли к ней домой в карете монсеньера.

Но прежде чем лечь в постель, регент, с трудом подавивший печаль, которую он пытался развеять весь прошедший вечер, написал письмо и позвонил лакею.

– Возьмите, – сказал он ему, – и проследите, чтобы оно было отправлено сегодня же утром с нарочным и вручено только в собственные руки.

Письмо было адресовано госпоже Урсуле, настоятельнице монастыря августинок в Клисоне.

IV. ЧТО ПРОИЗОШЛО ТРИ ДНЯ СПУСТЯ В СТА ЛЬЕ ОТ ПАЛЕ–РОЯЛЯ

На третью ночь, считая от той, когда регент ездил из Парижа в Шель, из Шеля в Мёдон, а из Мёдона в Сент–Антуанское предместье и когда везде его ждало одно разочарование за другим, в окрестностях Нанта происходили события, все подробности которых чрезвычайно важны для понимания нашей истории, поэтому мы воспользуемся правом романиста и перенесемся вместе с читателем на место, где эти события разворачивались.

На клисонской дороге, в двух–трех льё от Нанта, неподалеку от монастыря, прославленного тем, что в нем некогда жил Абеляр, стояло темное длинное здание, окруженное приземистыми и мрачными деревьями, которые растут повсюду в Бретани. И вдоль дороги, и вокруг каменных стен, и за стенами – везде темнели живые изгороди, густые, с непроницаемыми переплётшимися ветвями; расступались они лишь в одном месте, где была сделана увенчанная крестом высокая деревянная решетка, служившая дверью. Видно было, что дом хорошо охраняется, да и единственная решетка открывала доступ только в сад, в глубине которого виднелась еще одна стена, а в ней, в свою очередь, небольшая дверь, узкая, тяжелая и всегда запертая. Издали это строгое и печальное строение можно было принять за тюрьму – обитель страданий; при ближайшем же рассмотрении оно оказывалось монастырем, населенным молодыми августинками, устав которых был отнюдь не строг в сравнении с нравами провинции, но в сравнении с нравами Версаля и Парижа очень суров. Таким образом, дом, крыша которого едва виднелась над деревьями, с трех сторон был совершенно недоступен, а четвертый фасад, повернутый в сторону, противоположную дороге, уходил своими стенами к большому водоему; в десяти футах над подернутым рябью зеркалом воды располагались окна трапезной. Озерцо, как и весь монастырь, тщательно охранялось. Его окружали высокие деревянные изгороди, на дальнем конце ограда была скрыта огромным тростником, который возвышался над плававшими по воде большими листьями кувшинок и желтыми цветами, напоминавшими маленькие лилии. По вечерам на тростник опускались стайки птиц, чаще всего скворцов, и щебетали до самого заката; но падали первые ночные тени, наступала тишина, постепенно проникая внутрь монастыря; легкий пар как дым вставал над озером и постепенно белым призраком поднимался вверх во тьме, которую тревожили только кваканье лягушек, пронзительный крик совы или ухание филина. В одном месте на озерцо выходила железная решетка, сквозь прутья которой в него вливались струи маленькой речки; с противоположной стороны речка вытекала из озера через такую же решетку, но более прочную и не отпирающуюся. Проскользнуть под решеткой ни с озера, ни на озеро по реке нельзя было, потому что прутья ее были забиты глубоко в донный грунт. Летом к решетке, ржавой от сырости и увитой водосборами и вьюнками, была привязана рыбацкая лодчонка, словно дремавшая среди ирисов и шпажника. Лодка принадлежала садовнику, и он время от времени ловил с нее рыбу удочкой или сетью, и это зрелище хоть как–то развеивало скуку бедных затворниц. Но иногда в самые темные летние ночи решетка таинственно открывалась, молчаливый человек, с ног до головы закутанный в плащ, садился в лодчонку, которая, казалось, сама от нее отчаливала и, словно под невидимым дуновением, бесшумно и ровно скользя по воде, останавливалась у самой стены монастыря, как раз под одним из зарешеченных окон трапезной. Человек негромко подавал сигнал, подражая то кваканью лягушки, то крику совы, то уханью филина, и молодая девушка появлялась у окна. Решетка на нем давала ей возможность просунуть сквозь прутья свою прелестную белокурую головку, но высота не позволяла молодому человеку, несмотря на неоднократные попытки, дотянуться до ее руки. Приходилось, следовательно, довольствоваться робкой и нежной беседой, слова которой к тому же наполовину заглушались журчанием воды и шорохом ветра в камышах. После часа, проведенного за беседой, начиналось прощание, и длилось оно еще час. Наконец, договорившись о встрече в другую ночь и о новом условном крике, молодой человек удалялся тем же путем, каким приплыл, решетка закрывалась так же бесшумно, как открывалась, юноша посылал прощальный воздушный поцелуй, и девушка, вздыхая, отвечала ему.