Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

– Гастон, – прошептала Элен, – вы говорите мне правду?

– Да. Достанет ли у вас мужества стать женой изгнанника, Элен? Обречь на изгнание себя?

– Ты еще спрашиваешь, Гастон! – воскликнула Элен, и глаза ее осветились воодушевлением. – Изгнание! О, благодарю тебя, Боже мой! Я бы согласилась на пожизненное заключение с тобой вместе, Гастон, и сочла бы это за величайшее счастье! О, значит, я смогу поехать вместе с тобой или следом! Ведь это же счастье, подумай сам, это просто счастье – такой приговор по сравнению с тем, чего мы боялись! От нас отнимают только Францию, весь остальной мир – наш. О, Гастон, Гастон, мы еще можем быть счастливы!

– Да, Элен, да, – с усилием произнес Гастон.

– Конечно, да, – продолжала Элен, – подумай сам, как я буду счастлива! Для меня Франция – там, где ты. Моя родина – это твоя любовь. Мне придется заставить тебя забыть Бретань, твоих друзей, надежды на будущее, но я так люблю тебя, что заставлю забыть обо всем!

Гастону лишь хватило сил взять руки Элен в свои и покрыть их поцелуями.

– А место ссылки уже назначено? – заговорила снова Элен. – Тебе его не назвали? Когда тебя отправят? Мы ведь поедем вместе, да? Но отвечай же!

– Моя Элен, – ответил Гастон, – это невозможно, нам придется расстаться, по крайней мере, сейчас. Меня должны отвезти на границу Франции, и я еще не знаю, на какую, как только я буду вне пределов королевства, я свободен, и тогда ты приедешь ко мне.

– О, мы сделаем еще лучше, Гастон, – воскликнула Элен, – еще лучше! Я через герцога заранее узнаю, куда они хотят тебя сослать, и вместо того чтоб приехать к тебе, я буду тебя там ждать. Ты выйдешь из кареты, а я уже буду там и облегчу тебе прощание с Францией, а потом – ведь только мертвые не возвращаются, – потом король помилует тебя. Потом, может быть, поступок, за который сейчас тебя осудили, даже покажется достойным награды. Тогда мы вернемся, и нам ничто не помешает возвратиться в Бретань, колыбель нашей любви, рай воспоминаний. Ах, – продолжала Элен нетерпеливо, – ну, скажи же, что ты разделяешь мои надежды, что ты доволен, что ты счастлив!

– О да, да, Элен! – воскликнул Гастон. – Да, я счастлив, потому что только сейчас понял, какой ангел меня любил! О да, Элен, говорю тебе, один час такой любви – и потом умереть, это стоит больше, чем жизнь без любви.

– Ну хорошо, давай подумаем, – продолжала Элен, все помыслы которой устремились к открывшемуся для нее будущему, – что они теперь с тобой будут делать? Мне позволят еще раз прийти сюда до твоего отъезда? Когда и как мы увидимся? Ты сможешь получать мои письма? Тебе позволят мне отвечать? Когда я смогу завтра утром приехать сюда в тюрьму?

– Мне обещали, что нас обвенчают сегодня вечером или завтра утром.

– Здесь, в тюрьме? – спросила Элен, невольно вздрагивая.

– Где бы это ни произошло, Элен, – это свяжет нас с тобой на всю жизнь!

– Но вдруг, – сказала Элен, – они не сдержат слова? Что если тебя увезут и я тебя не увижу до отъезда?

– Увы, – сказал Гастон, и сердце его сжалось, – и это возможно, моя бедная Элен, и я этого очень боюсь.

– О Боже мой! Значит, ты думаешь, что твой отъезд уже близок?

– Ты ведь знаешь, Элен, – ответил Гастон, – узник себе не принадлежит, за ним могут прийти в любую минуту и увезти!

– О, пусть, пусть придут и увезут, – тем скорее ты будешь свободен и мы будем вместе! Не обязательно мне быть твоей женой, чтобы поехать за тобой, чтобы приехать к тебе. Я знаю верность своего Гастона, и с этого дня – ты мой супруг перед Богом. О, наоборот, уезжай поскорее, Гастон, потому что, пока тебя держат за этими толстыми и крепкими стенами, я буду бояться за твою жизнь, уезжай – и через неделю мы будем вместе, и нам уже не страшны будут ни разлука, ни соглядатаи, мы будем вместе навсегда.

В этот момент дверь отворилась.

– О Боже мой! Уже?! – воскликнула Элен.

– Мадемуазель, – сказал помощник коменданта, – время вашего свидания истекло, и даже давно.

– Элен! – воскликнул Гастон, судорожно хватая руки Элен: его сотрясала нервная дрожь, с которой он не мог совладать.

– Да, мой друг! – проговорила Элен, с ужасом глядя на него. – Да что с вами? Вы побледнели!

– Я?! Нет, нет, ничего! – ответил Гастон, с усилием беря себя в руки. – Ничего…

И он с улыбкой поцеловал ей руку.

– До завтра, – сказала Элен.

– До завтра.

В эту минуту в дверях появился герцог. Шевалье подбежал к нему.

– Монсеньер, – сказал Гастон, хватая его руку, – сделайте все, что вы можете, чтоб она стала моей женой! Но если вы этого не добьетесь, поклянитесь мне, по крайней мере, что она будет вашей дочерью!

Герцог сжал руки Гастона, он был так взволнован, что не мог говорить. Подошла Элен, и шевалье замолчал, боясь, что она услышит. Он протянул Элен руку, а она подставила ему для поцелуя лоб; по щекам ее струились слезы. Гастон закрыл глаза, чтобы не заплакать самому, видя, что она плачет. Наконец все же пришлось расстаться. Гастон и Элен обменялись долгим прощальным взглядом. Герцог протянул Га–стону руку.

Этих двух людей, из которых один приехал столь издалека, чтобы убить другого, связала какая–то странная симпатия.

Дверь затворилась, и Гастон упал в кресло. Несчастный молодой человек был совсем без сил. Через десять минут пришел комендант и отвел Гастона в камеру.

Гастон молча и мрачно последовал за ним, и когда комендант осведомился, не нужно ли ему чего–нибудь и нет ли у него каких–либо желаний, он только покачал головой.

Когда наступила ночь, мадемуазель де Лонэ подала сигнал, что у нее есть сообщение для соседа. Гастон открыл окно и притянул к себе веревку с письмом, в которое была вложена еще одна записка.

Он добыл себе свет обычным способом. Первое письмо было предназначено ему. Он прочел:

«Дорогой сосед!

Плед для ног оказался не таким пустяком, как я полагала, в нем была зашита записка с одним словом, которое я уже слышала от Эрмана: «Надейтесь».

Кроме того, там было вот это письмо для господина де Ришелье. Передайте его Дюменилю, а тот переправит его герцогу.

Всегда к вашим услугам.

Де Лонэ».

– Увы, – сказал, печально улыбаясь, Гастон, – когда меня не станет, им будет не хватать такого соседа.

И он позвал Дюмениля и передал ему письмо.

XXXII. ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Выйдя из Бастилии, герцог отвез Элен к ней домой и пообещал приехать как обычно, между восемью и десятью часами вечера. Элен была бы еще больше благодарна за это обещание, если бы знала, что в этот вечер его высочество дает в замке Монсо большой костюмированный бал.

Вернувшись в Пале–Рояль, герцог спросил Дюбуа; ему ответили, что он работает у себя в кабинете.

Герцог быстро, по своей привычке, поднялся по лестнице и вошел в комнаты, не желая, чтоб о нем докладывали.

Дюбуа, действительно, работал за столом, причем с таким усердием, что не слышал, как вошел герцог, и тот, тихонько притворив дверь, подкрался на цыпочках и поглядел из–за спины аббата, что он так увлеченно пишет. Аббат составлял что–то вроде таблицы, в которой значились какие–то имена с подробными указаниями в скобках против каждого имени.

– Какого черта ты тут делаешь, аббат? – спросил регент.

– А, это вы, монсеньер? Прошу прощения, я не слышал, как вы вошли, иначе бы я…

– Я тебя спрашиваю не об этом, – сказал регент, – я спрашиваю, что ты делаешь.

– Я подписываю извещения о похоронах наших бретонских друзей.

– Но ведь их судьба еще не решена, ты безумно торопишься, и приговор…

– Я знаю приговор.

– Так его уже вынесли?

– Нет, но я продиктовал его судьям перед их отъездом.

– То, что вы делаете, аббат, просто омерзительно!

– Ну, знаете ли, монсеньер, вы невыносимы! Занимайтесь семейными делами, а государственные предоставьте мне.

– Семейными делами!

– О, что до этих дел, тут я покладист, ей–Богу, или вам уж и вовсе трудно угодить? Вы рекомендуете мне господина Гастона де Шанле, и по вашей рекомендации я ему сделал из Бастилии райский уголок: еда прекрасная, великолепные мессы, любезнейший комендант, позволяю делать дыры в полах и вынимать камни из стен, а ремонт их обходится нам весьма недешево. С тех пор как он туда попал, у всех вокруг праздник: Дюмениль целый день болтает через каминный дымоход, мадемуазель де Лонэ удит рыбку из окна, Помпадур пьет шампанское – вплоть до Лаваля, который три раза в день промывает себе желудок, как только он не лопнет! Тут я ничего не говорю, это ваши семейные дела, но там, в Бретани, – там вам делать нечего, монсеньер, и я вам запрещаю вмешиваться в это дело, если, конечно, что весьма возможно, вы там не понаделали еще четверть дюжины неведомых дочерей.

– Дюбуа, ты мерзавец!

– Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет «мерзавец», вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.

– Ну и что?

– Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель–философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: «Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges» note [9]9
  ^ote9
  «Народы могут быть счастливы в том случае, если царями будут править философы или править будут философы» (лат.)


[Закрыть]? Вот вам и пример!

Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.

– Дюбуа, – сказал регент, – ты не знаешь этого юноши!

– Какого юноши?

– Шевалье!

– Неужто? Ну, вы его представите мне, когда он станет вашим зятем.

– Это будет завтра, Дюбуа.

Аббат в изумлении обернулся и, облокотившись на ручку кресла, вытаращил на регента свои маленькие глазки.

– Монсеньер, вы не сошли с ума? – спросил он.

– Нет, он человек порядочный, а порядочные люди редки, – тебе это известно лучше, чем кому–нибудь.

– Порядочный человек! Позвольте вам сказать, монсеньер, что вы весьма своеобразно понимаете порядочность.

– Да, во всяком случае, я не думаю, что мы с тобой понимаем ее одинаково.

– А что он такого сделал, этот порядочный человек? Отравил кинжал, которым собирался вас заколоть? Ну, тут уж ничего не скажешь, – он не просто порядочный человек, а настоящий святой. У нас уже есть святой Жак Клеман, святой Равальяк, а вот святого Гастона в наших святцах явно недостает. Быстренько, монсеньер, обратитесь к папе, и раз вы уже не хотите у него попросить кардинальской шапки для своего министра, попросите его канонизировать вашего убийцу, и первый раз в жизни вы поступите логично.

– Дюбуа, говорю тебе, что мало людей способны сделать то, что сделал этот молодой человек.

– Дьявольщина! К счастью, да. Наберись таких десять на

всю Францию, объявляю вам, монсеньер, что подам в отставку.

– Я говорю не о том, что он собирался сделать, – сказал герцог, – а о том, что он сделал.

– А что же он такого сделал? Говорите же, я слушаю. Я жажду, чтоб меня просветили.

– Ну, прежде всего, он сдержал клятву, которую дал д'Аржансону.

– О, в этом я не сомневаюсь, этот юноша своему слову верен, и, кабы не я, он сдержал бы и то слово, которое дал Понкалеку, Монлуи, Талуэ и Куэдику и так далее, и так далее.

– Да, но сдержать второе слово было труднее, он обещал не рассказывать о приговоре никому, и своей возлюбленной он об этом не рассказал.

– А вам?

– Мне да, потому что я ему сообщил, что все знаю и отрицать бесполезно. Тогда он запретил что–нибудь просить для него у регента, желая получить, как он выразился, только одну милость.

– И какую же?

– Жениться на Элен, чтобы оставить ей свое состояние и имя.

– Прекрасно! Оставить имя и состояние вашей дочери! Вежлив же ваш зять!

– Ты забыл, что для него это тайна?

– Кто знает?

– Уж не знаю, Дюбуа, чем омыли твои руки в день, когда ты явился на свет, но знаю, что ты пачкаешь все, чего касаешься.

– Кроме заговорщиков, монсеньер. Тут, мне кажется, напротив, я все прекрасно чищу. Поглядите на Селламаре, а? Как вымыто? Дюбуа – тут, Дюбуа – там. Я надеюсь, аптекарь сделал Франции хороший клистир и вымыл из нее всю Испанию. Ну и с Оливаресом будет то же, что с Селламаре. Вот еще Бретань застряла в глотке. Пропишем хорошенькое лекарство Бретани, и все кончено.

– Дюбуа, ты насмехаешься над Евангелием!

– Я с этого начал, монсеньер. Регент встал.

– Ну–ну, монсеньер, – сказал Дюбуа, – я неправ, я забыл, что вы еще не ели. Каков же конец этой истории?

– А конец таков, что я обещал испросить разрешения регента, и регент его даст.

– Регент сделает глупость.

– Нет, сударь, он искупит свою вину.

– Ну, совсем хорошо! Нам только того и не хватает, чтобы вы были должны загладить вину перед господином де Шанле.

– Не перед ним, а перед его братом.

– Еще того не лучше! Не молодец, а ягненок из басни Лафонтена, а брату–то этому вы что сделали?

– Я у него похитил женщину, которую он любил.

– Какую женщину?

– Мать Элен.

– Да, это вы плохо сделали, потому что, если бы вы ему ее оставили, мы бы не имели сейчас этого скверного дела на руках.

– Но мы его имеем, и нам нужно с ним разобраться как можно лучше.

– А над чем я работаю? И когда же венчание, монсеньер?

– Завтра.

– В часовне Пале–Рояля? Вы будете в рыцарском орденском одеянии и осените голову вашего зятя возложением обеих рук, а не одной, как положено, поскольку он не наложил руки на вас, и все будет как нельзя более трогательно.

– Нет, это будет не совсем так. Они повенчаются в Бастилии, а я буду в часовне, где они не смогут меня увидеть.

– Ну что же, монсеньер, прошу у вас разрешения присутствовать при венчании; я хочу его видеть, говорят, подобные вещи умягчают душу.

– Ну уж нет, ты будешь меня стеснять. Твоя мерзкая физиономия меня выдаст.

– Но ваше прекрасное лицо еще легче узнать, монсеньер, – сказал, поклонившись, Дюбуа. – В Бастилии есть портреты Генриха IV и Людовика XIV.

– Весьма лестно для меня.

– Монсеньер уже уходит?

– Да, я пригласил прийти де Лонэ.

– Коменданта Бастилии?

– Да.

– Идите, монсеньер, идите.

– Кстати, ты будешь сегодня вечером в Монсо?

– Может быть.

– А маскарадный костюм у тебя есть?

– У меня есть костюм Ла Жонкьера.

– Тсс! Он годится для «Бочки Амура» и на Паромной улице.

– Монсеньер забывает Бастилию, где он тоже пользуется заметным успехом. Уж не говоря о том, – добавил со своей обезьяньей улыбкой Дюбуа, – что еще будет,

– Хорошо. Прощай, аббат.

– Прощайте, монсеньер. Регент вышел.

Оставшись один, Дюбуа повертелся в кресле, почесал нос, потом улыбнулся. Это был знак, что он принял важное решение. Приняв его, он протянул руку за колокольчиком и позвонил.

Вошел лакей.

– Сейчас к монсеньеру придет господин де Лонэ, комендант Бастилии, – сказал Дюбуа. – Дождитесь, когда он выйдет, и приведите его ко мне.

Лакей молча поклонился и вышел.

Дюбуа снова принялся за свой похоронный список.

Прошло полчаса, дверь снова отворилась, и привратник доложил о господине де Лонэ.

Дюбуа вручил ему бумагу с подробнейшими распоряжениями.

– Прочтите, – сказал ему Дюбуа, – я даю вам письменные указания, чтобы у вас не было повода не выполнить их.

Де Лонэ читал бумагу, и на лице его отражалось все возраставшее изумление.

– Но, сударь, – сказал он, окончив читать, – вы хотите безвозвратно испортить мне репутацию?

– Чем же это?

– Завтра, когда узнают, что произошло…

– А кто об этом расскажет? Вы, что ли?

– Нет, но монсеньер…

– …будет в восторге. Я за это отвечаю.

– Ведь я комендант Бастилии!

– Вы хотите сохранить эту должность?

– Без сомнения.

– Тогда делайте то, что я приказал.

– Однако, когда ты надзиратель, трудно закрыть глаза и заткнуть уши.

– Дорогой комендант, тогда загляните в камин у господина Дюмениля, осмотрите потолок у господина Помпадура и проверьте клизмы господина Лаваля.

– Что вы говорите, сударь? Возможно ли… Но вы рассказываете о вещах, мне совершенно неизвестных!

– Доказательство тому, что я лучше вас знаю о делах в Бастилии, а если я расскажу вам о некоторых из них, известных вам, вы еще больше удивитесь.

– Что такого вы могли бы мне рассказать? – спросил, совершенно смешавшись, комендант.

– Я мог бы вам рассказать о том, что ровно неделю назад одно из должностных лиц Бастилии, причем из самых высокопоставленных, получило из рук в руки пятьдесят тысяч ливров, чтобы впустить в тюрьму двух торговок галантереей.

– Сударь, это были…

– Я знаю, кто это был, что они собирались там делать и что делали. Это были мадемуазель де Валуа и мадемуазель де Шароле. Что собирались делать? Собирались повидать герцога Ришелье. Что делали? До полуночи грызли конфеты в Угловой башне и намереваются прийти туда и завтра, причем настолько в этом уверены, что мадемуазель де Шароле предупредила об этом господина Ришелье.

Де Лонэ побледнел.

– Так вот, – продолжал Дюбуа, – как вы думаете, если я расскажу подобные вещи регенту, который, как вы знаете, очень любит скандальные истории, долго ли некий господин де Лонэ будет оставаться комендантом Бастилии? Но я об этом не скажу ни слова, я знаю, что люди должны помогать друг другу. Я вам помогаю, господин де Лонэ, помогите же и вы мне.

– К вашим услугам, – сказал комендант.

– Итак, решено, и к моему приходу все будет готово?

– Обещаю вам, сударь, но монсеньеру – ни слова.

– О чем речь! Прощайте, господин де Лонэ.

И де Лонэ вышел, пятясь и беспрерывно кланяясь.

– Прекрасно! – воскликнул Дюбуа. – А теперь посмотрим, кто кого, монсеньер, и когда завтра вы захотите обвенчать свою дочь, вам будет недоставать только одного – зятя!

Только Гастон передал Дюменилю письмо мадемуазель де Лонэ, как в коридоре раздались шаги. Гастон поспешил предупредить шевалье, чтобы тот не говорил ни слова, постучал ногой в пол, чтобы Помпадур был осторожен, погасил свет и бросил камзол на стул, как будто начал раздеваться на ночь.

В эту минуту дверь отворилась и вошел комендант. Поскольку он обычно не навещал узников в такое время, Гастон бросил на него быстрый вопрошающий взгляд, и ему показалось, что тот смущен; более того, он, казалось, хотел остаться с Гастоном наедине и взял лампу из рук стражника, который ее принес. Шевалье заметил, что, когда комендант ставил ее на стол, рука его дрожала.

Надзиратели ушли, но узник заметил, что у дверей остались двое солдат. Он вздрогнул: в этих молчаливых приготовлениях чувствовалось что–то зловещее.

– Шевалье, – сказал комендант, – вы мужчина и просили меня обращаться с вами как с мужчиной. Сегодня вечером я узнал, что вам вчера огласили приговор.

– И вы пришли сказать мне, сударь, – сказал Гастон с мужеством, которое всегда проявлял перед лицом опасности, – вы пришли сказать мне, что час моей казни настал.

– Нет, сударь, но я пришел сказать, что он близится.

– И когда будет совершена казнь?

– Я могу сказать вам правду, шевалье?

– Буду вам признателен, сударь.

– Завтра, на рассвете.

– И где?

– Во дворе Бастилии.

– Спасибо, сударь, но у меня была одна надежда.

– Какая?

– Что перед смертью я стану мужем девушки, которую вы сегодня приводили ко мне на свидание.

– Господин д'Аржансон обещал вам эту милость?

– Нет, сударь, он только взялся просить этой милости для меня у короля.

– Может быть, король отказал.

– Он никогда не дарует подобной милости?

– Редко, сударь, но такие случаи бывали.

– Сударь, я христианин, – сказал Гастон, – надеюсь, мне пришлют исповедника.

– Он уже здесь.

– Я могу его увидеть?

– Через несколько минут. Сейчас он у вашего сообщника.

– Моего сообщника?! Какого сообщника?

– У капитана Ла Жонкьера.

– У капитана Ла Жонкьера! – воскликнул Гастон.

– Он осужден, как и вы, и будет казнен вместе с вами.

– Несчастный! – прошептал шевалье. – А я еще его подозревал!

– Шевалье, – продолжал комендант, – вы слишком молоды, чтобы умирать.

– Смерть не считает лет, сударь. Бог велит ей разить, и она разит.

– Но если можно предотвратить удар, то идти добровольно на смерть, как это делаете вы, почти что преступление.

– Что вы хотите сказать, сударь? Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что господин д'Аржансон, должно быть, оставил вам надежду.

– Довольно, сударь. Мне не в чем признаваться, и я не собираюсь ни в чем признаваться.

В эту минуту в дверь постучали, комендант пошел открыть. Это был старший надзиратель, он обменялся с господином де Лонэ несколькими словами. Потом комендант вернулся к Гастону, тот стоял, держась за спинку стула, и был бледен, но спокоен.

– Сударь, – сказал ему комендант, – капитан Ла Жонкьер просил у меня разрешения увидеться с вами последний раз.

– И вы ему отказали?! – спросил Гастон с насмешливой улыбкой.

– Нет, сударь, напротив, я разрешил это свидание в надежде, что он благоразумнее вас и просит вас прийти договориться о показаниях, которые вы должны дать.

– Если он за этим хочет меня видеть, господин комендант, пусть ему передадут, что я отказываюсь идти к нему.

– Я вам это сказал, сударь, – живо прервал его комендант, – но я ничего об этом не знаю, может быть, он просто хочет увидеться с товарищем по несчастью.

– В таком случае я согласен, сударь.

– Я буду иметь честь сам сопровождать вас, – сказал, кланяясь, комендант.

– Готов следовать за вами, сударь, – ответил Гастон. Господин де Лонэ шел первым, Гастон следовал за ним, а двое солдат, до этого стоявшие у дверей, замыкали шествие. Они прошли теми же коридорами и дворами, что и в первый раз, и оказались у Казначейской башни. Господин де Лонэ оставил часовых у дверей, а сам в сопровождении Гастона поднялся по лестнице из двенадцати ступеней. На лестнице их встретил надзиратель и провел к Ла Жонкьеру. Капитан, в том же изодранном камзоле, как и первый раз, лежал на кровати. Услышав, что отворяют дверь, он обернулся, и поскольку первым вошел господин де Лонэ, он, естественно, увидел только его и снова принял прежнее положение.

– Я полагал, что тюремный священник у вас, капитан? – сказал господин де Лонэ.

– Действительно, он был здесь, сударь, но я его отослал.

– Почему же?

– Не люблю иезуитов. Вы что, полагаете, черт возьми, что мне нужен священник, чтобы достойно умереть?

– Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по–христиански.

– Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.

– Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.

– А, вот и вы, шевалье! – воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. – Добро пожаловать.

– Капитан, – сказал Гастон, – я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.

– И вы туда же! Ну, если вы или кто–нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.

– Простите, капитан, – сказал Гастон, – но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.

– Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, – продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, – вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.

– Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.

– Спасибо, сударь, – сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности. Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие–то распоряжения: по–видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.

Гастон и Ла Жонкьер остались одни.

– Ну так как? – спросил капитан.

– Ну что же, – ответил Гастон, – вы были правы и все сказали правильно.

– Да, – сказал Ла Жонкьер, – я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: «О горе!» Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.

– Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.

– И вам, думаю, это не совсем приятно!

– Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.

– Они всегда есть.

– Но у меня их больше, чем у кого–либо.

– Тогда, друг мой, я знаю только одно средство.

– Признаться? Никогда!

– Нет, бежать со мной.

– Как?! Бежать с вами?!

– Да, я отсюда исчезаю.

– А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?

– Поэтому я исчезаю сегодня ночью.

– Вы бежите, да?

– Совершенно верно.

– А как, откуда?

– Откройте окно.

– Открыл.

– Потрясите среднюю решетку.

– Боже правый!

– Держится?

– Напротив, поддается.

– В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!

– О, мне кажется, я вижу сон!

– Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где–нибудь дырки?

– А вы мне ответили…

– …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.

– Превосходно! Но как спуститься?

– Помогите мне.

– В чем?

– Перерыть тюфяк.

– Веревочная лестница?

– Совершенно верно.

– Но как вы ее достали?

– Получил вместе с пилкой в паштете из жаворонков еще в первый день пребывания здесь.

– Капитан, вы просто великий человек!

– Я это знаю. Уж не считая того, что я человек добрый, ведь я мог удрать один.

– И вы подумали обо мне?

– Я просил свидания с вами, сказав, что надо договориться относительно признаний, которые хочу сделать. Я знал, что, поманив их этим, я сумею заставить их сделать глупость.

– Поспешим, капитан, поспешим.

– Тише! Наоборот, будем делать все медленно и тщательно, у нас еще целый час, комендант ушел всего пять минут назад.

– Да, кстати, а часовые?

– Ба! Полная темень же!

– А ров с водой?

– Вода замерзла.

– А стена?

– Доберемся до стены, там будет видно.

– Привязать лестницу?

– Подождите, я сам проверю, крепкая ли она: я дорожу спиной, хоть я не стройный, и не хочу сломать себе шею, стараясь, чтобы ее не перерезали.

– Вы – лучший из ныне живущих капитанов, дорогой Ла Жонкьер!

– Ба! Это не первое мое дело, знаете ли, – ответил Ла Жонкьер, проверяя последний узел на лестнице.

– Вы кончили? – спросил Гастон.

– Да.

– Хотите, чтобы я спускался первым?

– Как вам угодно.

– Предпочту первым.

– Тогда давайте.

– Здесь высоко?

– Футов пятнадцать–восемнадцать.

– Пустяки.

– Да, для вас, ведь вы молоды, а для меня это целое дело, поэтому, прошу вас, будем осторожны.

– Будьте спокойны.

Гастон, медленно и осторожно, начал спускаться первым, Ла Жонкьер спускался за ним, тихонько посмеиваясь; ветер раскачивал веревочную лестницу, и каждый раз, когда капитан обдирал пальцы об стену, он произносил проклятие.

«Ну и работа для преемника Ришелье и Мазарини! – бормотал сквозь зубы Дюбуа. – Одно спасает, что я еще не кардинал!»

Гастон коснулся воды, а точнее, льда. Через мгновение Ла Жонкьер был рядом с ним. Замерзший часовой не выходил из караулки и ничего не видел.

– А теперь – за мной! – прошептал Л а Жонкьер.

Гастон последовал за ним. На другом краю рва их ждала приставная лестница.

– Так у вас что, есть сообщники? – спросил Гастон.

– Черт возьми, а вы полагаете, что паштет из жаворонков ко мне сам пришел?

– А еще говорят, что из Бастилии нельзя убежать! – радостно воскликнул Гастон.

– Мой юный друг, – наставительно произнес Дюбуа, остановившись на третьей перекладине, до которой он в этот момент добрался, – постарайтесь не попадать сюда второй раз без меня, вы можете не выпутаться из этого положения столь удачно, как первый.

Они продолжали подниматься на стену, по ней ходил взад вперед часовой, но он не только не помешал беглецам, а, напротив того, протянул Ла Жонкьеру руку, чтоб помочь ему взобраться. Потом уже втроем, молча и быстро, как люди, понимающие, что следует дорожить каждой минутой, они подтянули к себе лестницу и спустили ее с другой стороны.

Спуск прошел столь же удачно, как и подъем, и Ла Жонкьер и Гастон оказались во втором рву, замерзшем, как и первый.

– А теперь, – сказал капитан, – унесем лестницу, чтоб не подводить беднягу, который нам помог.

– Так мы свободны? – спросил Гастон.

– Почти, – ответил Ла Жонкьер.

Это известие удвоило силы Гастона: он взял лестницу на плечо и понес.

– Вот дьявол! Кажется мне, шевалье, покойный Геркулес просто ребенок рядом с вами, – ухмыльнулся капитан.

– О, сейчас я бы и Бастилию поднял, – ответил Гастон. Шагов тридцать они прошли в молчании и очутились в переулке Сент–Антуанского предместья. Хотя была еще половина десятого вечера, улицы были пустынны, потому что дул сильный ветер.

– А теперь, дорогой шевалье, – сказал Ла Жонкьер, – окажите мне любезность пройти со мной до угла предместья.

– С вами – хоть в ад!

– Нет, прошу вас, не надо так далеко; сейчас, для большей безопасности, мы двинемся в разные стороны.

– А что это за карета? – спросил Гастон.

– Моя карета.

– Ваша?

– Ну да, моя.

– Чума мне на голову! Дорогой капитан, карета четвериком! Вы путешествуете, как принц.

– Это тройка, шевалье, потому что одна лошадь ваша.

– Как?! Вы даете мне лошадь?!

– Черт возьми! И это еще не все.

– Как не все?

– Ведь у вас нет денег.

– Да, при обыске у меня отобрали все, что при мне было.

– Вот кошелек, а в нем пятьдесят луидоров.

– Но, капитан…

– Будет вам! Это испанское золото, берите!

Гастон взял кошелек, один из форейторов подвел ему лошадь.

– А теперь, – спросил Дюбуа, – куда вы направляетесь?

– В Бретань, присоединиться к друзьям.

– Вы с ума сошли, шевалье. Они приговорены, как и мы, и дня через два–три, наверное, их казнят.

– Да, вы правы, – задумчиво произнес Гастон.

– Отправляйтесь во Фландрию, – посоветовал Ла Жонкьер, – во Фландрию отправляйтесь, это прекрасная страна. Через пятнадцать–восемнадцать часов вы уже будете на границе.

– Да, – мрачно ответствовал Гастон. – Я знаю, куда направиться.

– Поехали, дорогой мой, – сказал Дюбуа, садясь в карету, – ветер просто адский.

– Путь добрый, – ответил Гастон.

Они последний раз пожали друг другу руки и разъехались в разные стороны.

XXXIII. О ТОМ, ЧТО НЕ СЛЕДУЕТ СУДИТЬ О ДРУГИХ ПО СЕБЕ, ОСОБЕННО ЕСЛИ ТЕБЯ ЗОВУТ ДЮБУА

Регент, по обыкновению, проводил вечер у Элен.

Уже пять или шесть дней он ни разу не пропустил визита, и часы, которые он проводил здесь, были для него самыми счастливыми. Но на этот раз бедная девушка, чрезвычайно взволнованная поездкой к своему возлюбленному, вернулась из Бастилии в глубоком горе.

– Элен, – говорил ей регент, – успокойтесь, завтра вы повенчаетесь.

– До завтра далеко, – отвечала девушка.

– Элен, – снова начал герцог, – поверьте моему слову, а я его ни разу не нарушил по отношению к вам, я ручаюсь вам, что завтрашний день будет счастливым и для вас и для него.

Элен тяжко вздохнула.

В это время вошел слуга и что–то тихо сказал регенту.

– Что–то случилось? – спросила Элен, которую пугало малейшее событие.

– Ничего, дитя мое, – ответил герцог, – просто мой секретарь хочет поговорить со мной по неотложным делам.

– Вы хотите, чтобы я оставила вас?