Текст книги "Дочь регента. Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Этот уголок занимал его мысли; в этом краю ему предстояло совершить подвиг, решить великую задачу. У него было одно воспоминание – то, что пережито, и одна надежда – исполнить свой долг.

Между тем «Лейстер» зашел в Кадикс. Фрегат направлялся на Иль–де–Франс, где должен был стоять продолжительное время. Жорж попросил, чтобы его взяли на борт корабля, и, так как был рекомендован капитану французскими и испанскими властями, получил разрешение. Подлинная причина проявленной к нему милости заключалась в следующем: лорд Маррей узнал, что тот, кто просил разрешения идти на «Лейстере», был уроженцем Иль–де–Франс; для лорда Маррея было вовсе не лишним, чтобы на одном корабле с ним плыл человек, который в течение перехода в четыре тысячи лье мог бы сообщить ему многие сведения политического или житейского характера, которые столь важно иметь губернатору, приступающему к исполнению своих обязанностей.

Читатель видел, как сблизились друг с другом Жорж и лорд Маррей и как, ступая на берег Порт–Луи, они договорились встретиться.

Мы знаем также: Жорж, каким почтительным и преданным сыном он ни был, явился к отцу лишь после трудных испытаний, каким он так долго себя подвергал. Радость старика должна была быть тем сильнее, чем меньше он надеялся на возвращение сына; вернувшийся был так непохож на того, кого он ждал, что по дороге в Мока отец пристально смотрел на сына; останавливаясь, так крепко прижимал его к сердцу, что Жорж, несмотря на умение владеть собой, чувствовал, как слезы появляются у него на глазах.

Через три часа они пришли на плантацию, но Телемак обогнал их; поэтому Жорж и отец увидели негров, ждавших их с радостью и вместе с тем со страхом: Жорж, которого они знали ребенком, стал теперь их новым хозяином, а каким он окажется?

Что означало для этих бедных людей появление Жоржа? Счастье или беда ждет их в будущем? Казалось, все должно было сложиться хорошо. Жорж начал с того, что освободил их на два дня от работы.

Ему не терпелось осмотреть свои земли; наскоро пообедав, в сопровождении отца он обошел плантацию. Выгодная торговля, прилежная работа под умелым руководством хозяина превратили ее в одно из лучших владений острова.

В центре имения стоял дом, простое и просторное здание, окруженное тройной цепью банановых кустов, манговых и тамариндовых деревьев. От дома к дороге тянулась длинная аллея, обсаженная деревьями, задняя дверь дома вела в душистые фруктовые сады. Далее, насколько охватывал глаз, расстилались огромные поля сахарного тростника и кукурузы, которые, казалось, устали под грузом плодов и молили о том, чтобы рука сборщика их освободила.

Наконец, они пришли к тому месту, которое на каждой плантации называется Лагерем черных.

Посреди лагеря возвышалось большое здание, которое зимой служило амбаром, а летом танцевальным залом; оттуда доносились радостные крики и звуки тамбуринов, тамтама и мальгашской арфы. Негры, воспользовавшись тем, что их отпустили, тотчас же начали праздник; эти примитивные натуры легко переходят от трудов к удовольствиям и, танцуя, отдыхают от усталости. Жорж и отец неожиданно появились среди них. Негры сразу прекратили танцы, бал был прерван, каждый встал подле соседа, стараясь образовать ряды, как это делают солдаты при неожиданном появлении командира. Наступила тишина, затем хозяев приветствовали громкие голоса присутствующих. Негров здесь хорошо кормили, хорошо одевали; они обожали Пьера Мюнье, может быть, единственного мулата в колонии, который не был жесток в обращении с неграми. Что до Жоржа, внушавшего серьезные опасения этим добрым людям, то, угадав, какое впечатление произвел на них, он дал знак, что хочет говорить. Воцарилось глубокое молчание, и негры стали слушать.

– Друзья мои, я взволнован оказанным мне приемом и еще более тем, что вижу улыбки на ваших лицах, я знаю, что с отцом вы были счастливы, я благодарен ему; мой долг, так же как и его, сделать счастливыми тех, кто будет мне послушен. Вас здесь триста человек, и на всех лишь девяносто хижин. Мой отец хочет, чтобы вы построили еще шестьдесят, тогда получится одна на двоих; у каждой хижины будет маленький сад, и всем будет позволено сажать там табак, картофель и держать свиней и кур; те, кто захочет превратить все это в деньги, в воскресенье пойдут на рынок в Порт–Луи, а выручкой смогут распоряжаться по своему усмотрению.

Если обнаружится воровство, тот, кто обокрал своего брата, будет сурово наказан; если кого–нибудь несправедливо побьет надзиратель, пусть он докажет, что не заслужил наказания, и с надзирателем поступят по закону. Я не предвижу случая, чтобы кто–нибудь из вас сбежал, потому что вы счастливы здесь, надеюсь, и в дальнейшем будете довольны и не покинете нас.

Вновь раздались возгласы радости в ответ на эту речь, которая, очевидно, покажется наивной шестидесяти миллионам европейцев, живущим при конституционном режиме, но которую слушатели приняли с большим воодушевлением; ведь то была первая хартия такого рода, дарованная неграм в колонии.

Глава VII. БЕРЛОК

Вечером следующего дня, в субботу, многочисленная группа негров, не столь счастливых, как те, с которыми мы уже познакомились, собралась под широким навесом и, сидя вокруг большого очага, где горели сухие ветки, устроила, как говорят в колониях, берлок, то есть встречу людей разных наклонностей, которые собрались каждый со своей работой: один мастерил какое–нибудь изделие, чтобы на следующий день продать его, другой варил рис, маниок или жарил бананы. Кое–кто, вооружившись деревянной трубкой, курил табак, выращенный в своем саду, некоторые вполголоса разговаривали. Среди собравшихся присутствовали женщины и дети, их обязанностью было поддерживать огонь в очаге. Несмотря на то что люди были заняты делом и этот вечер предшествовал дню отдыха, чувствовалось, что над несчастными неграми тяготеет нечто зловещее и тревожное – гнет надсмотрщика, который сам был мулатом. Навес находился в нижней части равнины, у подножия горы с тремя вершинами, вокруг которой располагались владения нашего старого знакомца, господина де Мальмеди.

Де Мальмеди нельзя было назвать плохим хозяином в том смысле, какой мы во Франции придаем этому слову. Нет; но де Мальмеди, толстый, как бочка, и незлобивый, был человек в высшей степени тщеславный, очень заботившийся о своем общественном положении; его преисполняла гордость, мысль о чистоте крови, текущей в его жилах, и глубокая убежденность в правоте расовых предрассудков, унаследованных от предков, которые на острове Иль–де–Франс издавна ущемляли права цветных. Что касается рабов, то им у него жилось не хуже, чем у других хозяев, но рабы были несчастны повсюду; де Мальмеди не считал негров людьми, они были машинами» им полагалось приносить доход. А если машина не дает дохода, который должна давать, ее заводят механическим способом; де Мальмеди просто и ясно применял к своим неграм эту теорию. Если негры переставали работать из–за лености или усталости, надсмотрщик пускал в ход кнут; машина вновь начинала крутиться, и к концу недели хозяин получал прибыль сполна.

Что до Анри Мальмеди, то он был точный портрет отца, только на двадцать лет моложе и еще более заносчивый.

Словом, как мы сказали, моральное и имущественное положение негров равнины Уильямса сильно отличалось от образа жизни негров района Мока. Поэтому на увеселительных вечерах у рабов Пьера Мюнье царило непринужденное веселье, в то время как у негров господина де Мальмеди его надо было вызывать песней, сказкой или импровизированным представлением. Впрочем, в тропиках, как и в наших странах, под навесом ли у негров или на солдатском бивуаке всегда найдется шутник, который возьмет на себя задачу рассмешить собравшихся, за что благодарные слушатели не останутся в долгу; если же общество забудет расплатиться, что иногда случается, то шут напомнит ему о его долге.

Во владениях де Мальмеди обязанности Трибуле или Анжели, знаменитых шутов королей Франциска I и Людовика XIII, исполнял низкого роста человек, тучный торс которого поддерживали такие тонкие ноги, что даже не верилось, что подобная фигура могла существовать в природе. Руки его были невероятно длинные, как у обезьян, расхаживающих на задних лапах и не нагибаясь хватающих все, что попадется на земле.

Персонаж, которого мы только что ввели в действие, представлял собой диковинную смесь смешного и ужасного, в глазах европейца безобразное брало верх и внушало непреодолимое отвращение, негры же, не столь приверженные прекрасному и не такие ценители красоты, как мы, видели в нем только комическую сторону, хотя временами он обнажал когти и показывал оскал тигра.

Его звали Антонио, он родился в Тингораме, и, чтобы не путать его с другими Антонио, которых такая ошибка могла бы оскорбить, все звали его Антонио–малаец.

Берлок, то есть вечер встречи на досуге, тянулся довольно скучно, когда Антонио, проскользнув за один из столбов, поддерживавших навес, высунул из–за него зеленовато–желтое лицо и тихо свистнул, подражая змее с капюшоном, одной из самых грозных рептилий Малайского полуострова. Если бы этот свист раздался на равнинах Танасерина, в болотах Явы или в песках Килоа, услышавший его замер бы в ужасе, но на Иль–де–Франс, кроме акул, стаями плавающих вдоль берега, нет других опасных животных; поэтому свист никого не испугал, а только заставил чернокожих широко раскрыть глаза и взглянуть на пришедшего. Раздался возглас:

– Антонио–малаец! Уа, уа, Антонио!

Только два или три негра вздрогнули и приподнялись с земли, опираясь на локоть, это были мальгаши, йокофы, занзибарцы, которые в молодости слышали такой же свист и не забыли его.

Один из них, молодой негр, встал; если бы не темный цвет его лица, его можно было бы принять за белого; шум нарушил его раздумья, посмотрев, что происходит, он вновь улегся, пробормотав с презрением:

– Э, Антонио–малаец!

Антонио в три прыжка очутился в центре круга; потом, перепрыгнув через очаг, уселся с другой стороны, поджав свои длинные ноги, как сидят портные.

– Антонио, песню! Спой песню! – закричали все.

Но Антонио делал вид, что не слышит, и на самые настойчивые просьбы упрямо молчал. Наконец один из тех, кто сидел ближе всех к нему, хлопнул его по плечу:

– Что с тобой, малаец, ты мертв?

– Нет, – ответил Антонио, – я живой.

– А что ты делаешь?

– Я думаю.

– О чем?

– Я думаю, что время берлока – хорошее время. Когда бог гасит солнце и настает час любимых занятий, каждый работает с удовольствием, потому что каждый работает для себя; правда, есть и лентяи, которые курят и теряют время, как, например, ты, Тукал, или лакомки, забавляющиеся тем, что жарят бананы, вроде тебя, Камбеба. Но, как я уже сказал, некоторые работают. Ты, Кастор, делаешь стулья, ты, Боном, – деревянные ложки, ты, Назим, лелеешь свою лень.

– Назим делает что хочет, – ответил негр. – Назим – Олень Анжуана, а Лайза – Лев Анжуана, а в то, что делают львы и олени, змеям нечего совать нос.

Некоторое время продолжал звучать пронзительный голос молодого раба. Затем вновь заговорил малаец:

– Я уже сказал вам, что вечер – хорошее время, но, чтобы работа не была утомительной для тебя, Кастор, и для тебя, Боном, чтобы дым табака был тебе приятен, Тукал, чтобы ты не заснул, пока жарится твой банан, Камбеба, нужен рассказчик, знающий увлекательные истории.

– Это правда, – сказал Кастор, – Антонио знает забавные анекдоты и поет занятные песни.

– Но если Антонио не поет песни и ничего не рассказывает, – продолжал малаец, – что тогда происходит? Да мы спим – устали за целую неделю работать. Ты, Кастор, перестаешь мастерить бамбуковые стулья. Ты, Боном, не делаешь деревянных ложек, у тебя, Тукал, гаснет трубка, а у тебя, Камбеба, сгорает банан, не правда ли?

– Правда, – хором ответили все, а не только те рабы, кого назвал Антонио. Лишь Назим хранил презрительное молчание.

– Тогда вы должны быть благодарны тому, кто рассказывает интересные истории, чтобы вы не заснули, и поет забавные песни, чтобы рассмешить вас.

– Благодарим, Антонио, спасибо! – благодарили все.

– Кроме Антонио, кто может рассказать вам что–нибудь?

– Лайза, Лайза тоже знает очень интересные истории.

– Да, но его истории наводят на вас ужас.

– Это правда, – ответили негры.

– А кроме Антонио, кто может спеть вам песни?

– Назим, Назим знает очень трогательные песни.

– Да, но от его песен вы плачете.

– Это правда, – сказали негры.

– Значите один лишь Антонио знает песни и анекдоты, которые вас смешат.

– Это тоже правда, – отвечали негры.

– Значит, благодаря мне вы развлекаетесь за работой, получаете удовольствие и не спите, пока жарятся ваши бананы. А так как я не могу делать ничего, потому что жертвую собой для вас, было бы справедливо, чтобы за мои труды мне что–нибудь дали.

Справедливость этого замечания поразила всех; однако же долг историка говорить только правду заставляет нас признать, что лишь несколько голосов, вырвавшихся из самых чистых сердец, ответили согласием.

– Так, значит, – продолжал Антонио, – будет справедливо, если Тукал даст мне немного табаку, чтобы я мог курить его в своей хижине, не так ли, Камбеба?

– Справедливо, – вскричал Камбеба в восторге от того, что контрибуцией облагался не он, а кто–то другой.

И Тукалу пришлось разделить свой табак с Антонио.

– Теперь, – продолжал Антонио, – я потерял свою деревянную ложку. У меня нет денег, чтобы купить ложку, ведь, вместо того чтобы работать, я пел песни и рассказывал вам истории: было бы справедливо, если бы Боном дал мне ложку, чтобы я мог есть суп. Правда, Тукал?

– Справедливо! – воскликнул Тукал в восхищении от того, что Антонио соберет налог не только с него. И Антонио протянул руку к Боному, который вручил ему ложку.

– Теперь у меня есть табак, – продолжал Антонио, – и есть ложка, чтобы хлебать суп, но у меня нет денег, чтобы купить мясо для бульона. Поэтому будет справедливо, если Кастор отдаст мне табурет, который он мастерит, чтобы я продал его на базаре и купил говядины, не так ли, Тукал, не так ли, Боном, не так ли, Камбеба?

– Правильно, – в один голос вскричали Тукал, Боном и Камбеба. – Правильно! – И Антонио, наполовину с его согласия, наполовину силой, вытащил табурет из рук Кастоpa, когда тот только что приколотил к нему последний кусок бамбука.

– Теперь, – продолжал Антонио, – я расскажу вам историю, но будет справедливо, если я съем что–нибудь и наберусь сил, не так ли, Тукал? Не так ли, Боном? Не так ли, Кастор?

– Да, да, – в один голос ответили уплатившие подать.

Тут испугался Камбеба.

– Но мне нечего положить на зубок, – сказал Антонио, показав свои челюсти, сильные, как у волка. Камбеба почувствовал, что волосы у него встали дыбом, и машинально протянул руку к очагу.

– Значит, будет справедливо, – продолжал Антонио, – если Камбеба даст мне банан, как вы думаете?

– Да, да, так будет справедливо, – крикнули в один голос Тукал, Боном и Кастор, – да, справедливо, банан, Камбеба. – И все голоса подхватили хором:

– Банан, Камбеба!

Несчастный Камбеба с растерянным видом посмотрел на сборище негров и бросился к очагу, чтобы спасти свой банан, но Антонио остановил его, крюком схватил веревку и зацепил пояс Камбебы. Камбеба вдруг почувствовал, что его отрывают от земли и под улюлюканье всей компании он поднимается к небу. Примерно на высоте десяти футов Камбеба повис, судорожно протягивая руки к злосчастному банану, отнять который у врага теперь не было никакой возможности.

– Браво, Антонио, браво, Антонио! – закричали все присутствующие, изнемогая от хохота, в то время как Антонио, отныне полновластный хозяин банана, вокруг которого завязался спор, осторожно раздул золу и вытащил дымящийся банан, в меру поджаренный и потрескивающий так, что у зрителей потекли слюнки.

– Мой банан, мой банан, – воскликнул Камбеба с глубоким отчаянием в голосе.

– Вот он, – сказал Антонио, показав банан Камбебе.

– Я не могу его взять.

– Ты не хочешь его?

– Мне его не достать.

– Тогда, – продолжал Антонио, поддразнивая несчастного, – тогда я его съем, чтобы он не сгнил.

И Антонио начал снимать кожуру с банана с такой комичной серьезностью на лице, что хохот присутствующих перешел в конвульсии.

– Антонио, – крикнул Камбеба, – Антонио, прошу тебя, отдай мне банан, банан был приготовлен для моей бедной жены, она больна и не может есть ничего другого. Я его украл, он мне был очень нужен.

– Краденое добро не идет на пользу, – наставительно ответил Антонио, продолжая чистить банан.

– А! Бедная Нарина, бедная Нарина, ей нечего будет есть, она будет голодна, сильно голодна.

– Но пожалейте же этого несчастного, – сказал негр из Анжуана, который среди всеобщего веселья оставался серьезным и печальным.

– Я не такой дурак, – сказал Антонио.

– Я не с тобой разговариваю, – заметил Назим.

– А с кем же ты разговариваешь?

– Я говорю с мужчинами.

– Так вот, говорю с тобой; замолчи, Назим.

– Отвяжите Камбебу, – решительно проговорил молодой негр с достоинством, которое оказало бы честь королю.

Тукал, державший веревку, повернулся к Антонио, не уверенный, должен ли он повиноваться. Но малаец повторил:

– Я тебе что сказал? Замолчи, Назим!

– Когда пес лает на меня, я ему не отвечаю и продолжаю свой путь. Пес ты, Антонио.

– Берегись, Назим, – сказал Антонио, качая головой. – Когда нет здесь твоего брата, ты беспомощен, ты не посмеешь повторить того, что сказал.

– Ты пес, Антонио, – произнес Назим, вставая.

Негры, сидевшие между Назимом и Антонио, раздвинулись, так что благородный негр из Анжуана и отвратительный малаец оказались на расстоянии десяти шагов друг против друга.

– Ты говоришь это, стоя в сторонке, Назим, – сказал Антонио, стиснув от гнева зубы.

– Я скажу это вблизи, – вскричал Назим, одним прыжком оказавшись подле Антонио, и гневно, презрительно произнес в третий раз:

– Ты собака, Антонио.

Казалось, белый человек бросился бы на врага и задушил его, если бы на то хватало силы. Антонио сделал шаг назад, изогнулся, как змея, которая готова броситься на добычу, и незаметным движением вытащил нож из кармана куртки.

Назим разгадал намерение Антонио и поджидал, не сходя с места.

Малаец наблюдал за врагом; затем, выпрямившись со змеиной гибкостью, воскликнул.

– Лайзы здесь нет, горе тебе.

– Здесь Лайза, – произнес чей–то суровый голос;

Эти слова были произнесены спокойным тоном, не сопровождаемые каким–либо жестом, и все же при звуке этого голоса Антонио внезапно остановился, нож выпал из его руки.

– Лайза! – закричали все негры, повернувшись к вновь прибывшему, всем своим видом выражая готовность повиноваться.

Человек, произнесший эти слова, произвел сильное впечатление на всех негров и, конечно же, на Антонио. То был мужчина в расцвете лет, среднего роста, с мощными мускулами, свидетельствовавшими о колоссальной силе. Он стоял неподвижно, скрестив руки, с повелительным взглядом, подобным взгляду задумавшегося льва.

Видя, как все собравшиеся, исполненные молчаливой покорности, ждут слова или знака этого человека, можно было подумать, что африканское войско ждет сигнала к войне или перемирию, о чем должен оповестить их царь, – а ведь это был всего лишь раб среди рабов.

Постояв несколько минут неподвижно как статуя, Лайза медленно поднял руку и протянул ее к Камбебе, который все это время оставался подвешенным на веревке и молча следил, как и все остальные, за разыгравшейся только что сценой. Тукал опустил веревку, и Камбеба, очень довольный, очутился на земле. Первой его заботой было разыскать свой банан; но в сумятице, последовавшей за сценой, которую мы сейчас описали, банан исчез.

Во время поисков банана Лайза вышел, но вскоре вернулся, неся на плечах отбившегося от стада дикого кабана, которого он бросил возле очага.

– Вот, друзья, я подумал о вас, берите на всех.

Этот щедрый подарок взволновал сердца негров, тронул в них самые чувствительные струны – благодарность и аппетит.

– О, какой хороший ужин будет у нас сегодня, – сказал негр с Малабара.

– Он черный, как мозамбиканец, – сказал мальгаш.

– Он жирный, как мальгаш, – сказал негр из Мозамбика.

Однако, как легко представить, возвышенные чувства вскоре уступили место обыкновенному делу; в мгновение ока животное было рассечено на куски, часть их отложили на следующий день, а остальное мясо разрезали на довольно тонкие ломти – их положили на уголья, а более толстые куски стали жарить на огне.

Негры заняли свои прежние места, лица их повеселели, потому что каждый предвкушал хороший ужин. Один Камбеба стоял в углу, печальный и одинокий.

– Что ты там делаешь, Камбеба? – спросил Даиза.

– Я ничего не делаю, отец Лайза, – грустно ответил Камбеба.

Как известно, «отец» – почетный титул у «негров, и все негры плантации, от самого юного до старца, называли так Лайзу.

– Тебе все еще больно, но ведь тебя повесили за пояс? – спросил негр.

– О нет, отец, я ведь не такой неженка.

– Тогда у тебя какое–нибудь горе?

На этот раз Камбеба утвердительно кивнул головой.

– Какое у тебя горе? – спросил Лайза.

– Антонио взял мой банан, а я украл его для больной жены, и жене теперь нечего есть.

– Ну так дай ей кусок этого кабана.

– Она не может есть мяса, не может, Лайза.

– Кто даст мне банан? – громко спросил Лайза.

Из–под золы была вытащена по крайней мере дюжина бананов. Лайза выбрал самый лучший и передал его Камбебе, тот схватил его и убежал, не успев даже поблагодарить Лайзу. Повернувшись к Боному, которому принадлежал банан, Лайза сказал:

– Ты не прогадаешь, Боном, вместо банана получишь порцию кабана, предназначавшуюся Антонио.

– А я, – нагло спросил Антонио, – что получу я?

– Ты получил уже банан, ведь ты его украл у Камбебы.

– Но он пропал, – заявил малаец.

– Это меня не касается, – сказал Лайза.

– Верно, – отозвались негры, – ворованное добро никогда не идет на пользу.

Малаец встал, злобно посмотрел на людей, которые только что одобряли его требования, а теперь согласились наказать его, и вышел из–под навеса.

– Брат, – сказал Лайзе Назим, – берегись, я его знаю, он сыграет с тобой дурную шутку.

– Берегись ты, Назим, на меня он напасть не осмелится.

– Ну, ладно! Значит, я буду охранять тебя, а ты – меня, – сказал Назим. – Но сейчас нам нужно поговорить вдвоем.

– Да, но не здесь.

– Давай выйдем.

– Правда, когда начнут ужинать, никто не обратит на нас внимания.

– Ты прав, брат.

И оба негра принялись тихо болтать о чем–то незначительном, но как только мясо поджарилось на угольях, они вышли, воспользовавшись суетой, которая всегда предшествует еде, приправленной хорошим аппетитом, причем, как предвидел Лайза, остальные даже не заметили их исчезновения.

Глава VIII. ПРЕВРАЩЕНИЕ В БЕГЛОГО НЕГРА

Было около десяти часов вечера, ночь сияла звездами, как обычно в тропических странах; на небе сверкали созвездия, знакомые нам с детства, – Малая Медведица, Пояс Ориона и Плеяды, но расположенные совсем не так, как мы привыкли их видеть, и поэтому европейцу трудно было бы их узнать; среди них блистал Южный Крест,

неведомый в нашем северном полушарии. Безмолвие ночи нарушалось лишь шумом многочисленных танреков , населяющих район Черной реки и грызущих кору деревьев. Слышалось пение голубых птиц, гнездившихся в ветвях смоковниц, а также фонди–джали, этих малиновок и соловьев Мадагаскара, и едва различимый треск высохшей травы, ломающейся под ногами братьев.

Некоторое время оба шли молча, тревожно осматриваясь, останавливаясь и вновь продолжая путь; наконец, дойдя до более густых зарослей, вошли в маленькую бамбуковую рощу и остановились посреди нее, снова прислушиваясь и оглядываясь вокруг. Очевидно, результат показался им утешительным; они сели у подножия дикого бананового куста, простиравшего свои широкие листья, подобно роскошному вееру, среди тонких стеблей окружавшего их тростника.

Первым заговорил Назим:

– Ну, так что же, брат?

– А ты не изменил своего решения, Назим? – спросил Лайза.

– Решительно нет, брат. Ты же видишь, я умираю здесь, работаю из последних сил. Я, сын вождя, больше не могу так жить. Вернусь в Анжуан или погибну.

Лайза вздохнул.

– Анжуан далеко отсюда, – сказал он.

– Ну так что ж? – ответил Назим.

– Сейчас как раз время дождей.

– Тем быстрее погонит нас ветер.

– А если лодка опрокинется?

– Будем плыть, пока хватит сил, а когда не сможем больше плыть, в последний раз посмотрим на небо, где нас ожидает Великий Дух, обнимемся и утонем.

– Увы! – сказал Лайза.

– Это лучше, чем быть рабом, – возразил Назим.

– Значит, ты хочешь покинуть остров?

– Хочу.

– С риском для жизни?

– С риском для жизни.

– Десять шансов против одного, что ты не доберешься до Анжуана.

– Но есть один шанс против десяти, что я доберусь туда.

– Хорошо, – сказал Лайза, – пусть будет по–твоему, брат.

Однако же подумай еще.

– Два года я уже думаю. Когда вождь монгаллов взял меня в плен, как и тебя, и, как и тебя, продал капитану–работорговцу, я сразу решил! Я был в цепях и попытался задушить себя этими цепями. Меня приковали к трапу. Тогда я решил разбить голову о стенку корабля; мне под голову подложили соломы. Тогда я начал голодовку. Мне открывали рот, но не могли заставить меня есть, зато заставили пить.

Затем высадили на острове и продали за полцены; тут я решил броситься с утеса. И вдруг услышал твой голос, брат, ощутил волнение твоего сердца и почувствовал себя таким счастливым, и подумал, что смогу жить. Так продолжалось год. А потом, прости меня, брат, твоя дружба уже не облегчала мою жизнь. Я вспоминал наш остров, отца, вспомнил Зирну. Работа казалась мне крайне тяжелой, унизительной, нестерпимой. Тогда я сказал тебе, что хочу бежать, вернуться в Анжуан, увидеть Зирну, увидеть отца, а ты, ты был добр, как всегда, ты сказал мне: отдохни, Назим, ты слаб, я буду работать за тебя, я сильный. И ты стал каждый вечер выходить на работу, вот уже четыре дня ты работал, пока я отдыхал. Правда, Лайза?

– Да, Назим, но все–таки послушай: лучше еще подождать, – продолжал Лайза, подняв голову. – Сегодня мы рабы, а через месяц, или через три месяца, или через год, может быть, будем хозяевами!

– Да, – сказал Назим, – да, я знаю твою тайну, знаю, на что ты надеешься.

– Значит, ты понимаешь, какое это будет счастье видеть, что белые, гордые и жестокие, будут теперь унижаться и умолять нас? Понимаешь ли ты, какими мы станем счастливыми, когда заставим их работать по двенадцать часов в день? Понимаешь ли ты, что мы, в свою очередь, сможем их бить палками, стегать розгами? Их двенадцать тысяч, а нас двадцать четыре; в тот день, когда мы соберемся вместе, они пропали.

– Я сомневаюсь, что тебе это удастся.

– Но я отвечу тебе так же, как ты ответил мне, – сказал Назим, – есть один шанс против десяти, что мне это удастся, прошу тебя, останься.

– Душа матери повелела мне вернуться на родину.

– Она являлась тебе?

– Вот уже две недели каждый вечер птичка фонди–джали садится на ветвь над моей головой, Та самая, что пела над ее могилой в Анжуане. Она прилетела ко мне через море.

Я узнал ее пение, послушай!

И действительно, в тот же миг мадагаскарский соловей, сидевший на самой высокой ветке дерева, подле которого лежали Лайза и Назим, начал издавать мелодичные трели над головой братьев. Оба слушали, грустно опустив головы, пока соловей не умолк; улетая в родные края рабов, он снова завел ту же мелодию, но теперь уже самые громкие трели можно было услышать лишь с трудом.

– Он вернулся в Анжуан, – сказал Назим, – он еще прилетит за мной и будет указывать мне путь, пока я не приеду в свой край.

– Тогда убегай, – сказал Лайза.

– А как это сделать?

– Все готово. В одном из глухих мест на Черной реке напротив утеса я выбрал огромное дерево, в стволе его выдолбил челнок, из ветвей вырезал два весла. Вытащи челнок, для этого надо пошевелить дерево, и он упадет, подтащи челнок к реке и плыви по течению, если ты решил бежать, Назим, ну что ж, тогда сегодня ночью отправляйся!

– А ты разве не пойдешь со мной? – спросил Назим.

– Нет, – ответил Лайза, – я остаюсь.

Назим глубоко вздохнул.

– А почему ты не хочешь, – спросил он, помолчав с минуту, – вернуться вместе со мной в страну наших отцов?

– Почему я не поеду, я тебе уже объяснил, Назим; вот уже год, как мы готовим восстание, друзья выбрали меня вождем. Я не могу предать друзей, не могу покинуть их.

– Не только это удерживает тебя, брат, – сказал Назим, покачав головой, – есть и другая причина.

– Какая же другая, как ты думаешь, Назим?

– Роза Черной реки, – ответил негр, пристально глядя на Лайзу.

Лайза вздрогнул, потом, помолчав немного, сказал:

– Это правда. Я люблю ее.

– Бедный брат, – продолжал Назим, – и что же ты думаешь делать?

– Не знаю.

– На что ты надеешься?

– Увидеть ее завтра, как видел ее вчера, как видел ее сегодня.

– Но она, знает ли она?

– Сомневаюсь.

– Она когда–нибудь говорила с тобой?

– Никогда.

– А что же наша родина?

– Я забыл ее.

– А Нессали?

– Я не помню ее.

– А наш отец?

Лайза схватился руками за голову, затем промолвил:

– Послушай, все, что ты сказал мне, чтобы заставить меня уехать, так же бесполезно, как мой совет тебе остаться. Она все для меня – и семья, и родина! Мне нужна ее жизнь, чтобы жить, я хочу дышать тем же воздухом, что и она. Пусть каждый живет, как ему суждено. Возвращайся в Анжуан, Назим, а я остаюсь здесь.

– А что я скажу отцу, когда он спросит, почему не вернулся Лайза?

– Ты скажешь ему, что Лайза умер, – сдавленным голосом ответил негр.

– Он мне не поверит, – сказал Назим, качая головой.

– Почему?

– Он мне скажет: если бы мой сын умер, то ко мне явилась бы душа моего сына; душа Лайза не появлялась перед отцом; Лайза не умер.

– Ну ладно! Скажи ему, что я люблю белую девушку, и он проклянет меня. Но я ни за что не покину остров, пока она здесь.

– Великий дух внушит мне, как поступить, – ответил Назим, вставая, – сведи меня туда, где находится челнок.

– Подожди," – сказал Лайза, и, подойдя к дуплу дерева, вытащил оттуда осколок стекла и флакон, полный кокосового масла.

– Что это? – спросил Назим.

– Послушай, брат, – сказал Лайза, – возможно, что при попутном ветре через неделю ты и достигнешь Мадагаскара или даже Большой Земли. Но возможно также, что завтра или послезавтра шторм отбросит тебя обратно к берегу. Когда все узнают о твоем побеге, твои приметы будут сообщены по всему острову, тогда ты станешь беглым негром и тебе придется бежать из одного леса в другой, от одного утеса к другому.

– Брат, меня прозвали Оленем Анжуана, как тебя прозвали Львом.

– Да, но и олень может попасть в ловушку. Надо все предусмотреть, чтобы они не могли поймать тебя, чтобы ты ускользнул из их рук. Вот стекло, чтобы остричь волосы, вот кокосовое масло, чтобы намазать тело. Иди сюда, брат, я превращу тебя в беглого негра.