Шевалье де Мезон-Руж

Текст добавлен: 9 сентября 2016, 18:54

Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж"

Автор книги: Александр Дюма

Жанр:

Исторические приключения

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Назад к карточке книги

И она добавила:

– И исполняю его даже с большим удовольствием.

Женевьева проводила Мориса в большую туалетную комнату, обставленную с утонченным изяществом, чего Морис никак не ожидал увидеть в доме хозяина кожевенной мастерской. Этот кожевенник действительно казался миллионером.

Потом она открыла все шкафы.

– Берите, – сказала она, – вы здесь у себя дома. И Женевьева удалилась. Когда Морис вышел, он увидел вернувшегося Диксмера.

– Пойдемте, пойдемте, к столу! – сказал он, – ждут только вас.

IX. УЖИН

Когда вместе с Диксмером и Женевьевой Морис оказался в столовой, расположенной в той части здания, куда его привели вначале, стол был уже накрыт к ужину, но зал был еще пуст.

Друг за другом явились все шестеро приглашенных.

Это были приятные внешне и в большинстве своем молодые мужчины, одетые по последней моде. На двоих или троих были даже карманьолы и красные колпаки.

Диксмер представил им Мориса, перечислив при этом все его звания и достоинства.

Затем, повернувшись к Морису, он сказал:

– Вы, гражданин Ленде, видите всех, кто помогает мне в деле. В силу особенностей нашего времени, благодаря революционным принципам, стершим все границы, мы живем по законам самого святого равенства. Каждый день мы дважды собираемся за этим столом, и я счастлив, что вы соблаговолили разделить нашу семейную трапезу. Итак, к столу, граждане, к столу!

– А господин Моран? – робко спросила Женевьева. – Разве мы не будем его ждать?

– И то правда, – ответил Диксмер. – Гражданин Моран, о котором я уже вам говорил, гражданин Ленде, это мой компаньон. Если можно так выразиться, он является мозговым центром нашего дела: управляет письмоводством, заведует кассой, оформляет счета, выдает и получает деньги, то есть занят больше нас всех. И из-за этого иногда опаздывает. Сейчас я велю сходить за ним.

В эту минуту дверь отворилась и вошел гражданин Моран.

Это был человек невысокого роста, черноволосый, с густыми бровями. Он был в очках с зелеными стеклами, которые обычно носят люди, чьи глаза утомляются от работы. За очками прятались черные глаза – их блеск не могли скрыть даже стекла. Как только он произнес первые слова, Морис сразу вспомнил, что во время ужасного спора о его судьбе именно этот голос, одновременно мягкий и повелительный, настаивал на смягчении наказания. На нем был коричневый фрак с большими пуговицами, рубашка из белого шелка с тонким жабо, которое он в течение всего ужина часто теребил рукой. Морис не мог не восхищаться белизной и превосходной формой этой руки, что поражало: ведь это была рука торговца кожевенным товаром.

Все сели на свои места. Гражданин Моран поместился справа от Женевьевы, Морис – слева, Диксмер – напротив жены; остальные гости расселись вокруг продолговатого стола как попало.

Ужин был изысканным. У Диксмера был аппетит делового человека, и он, не скрывая этого, с большим благодушием воздавал должное своему столу. Его работники, точнее, те, что считались ими, составляли ему в этом добрую и верную компанию. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти не пил и редко смеялся. Морис, возможно, из-за воспоминаний, которые вызывал в нем его голос, испытывал к этому человеку живую симпатию. Он пытался определить возраст Морана, но не мог, и это его беспокоило. Моран казался ему то человеком сорока – сорока пяти лет, то совсем молодым.

Диксмер, садясь за стол, счел своим долгом как-то объяснить гостям причину появления постороннего в их узком кругу.

Он отчитался в этом как простодушный, не привыкший лгать человек, и гости, казалось, остались вполне довольны объяснением: хотя кожевенник представил молодого человека неловко, это небольшое предуведомление убедило всех.

Морис взглянул на него с удивлением.

«Клянусь честью, – сказал он себе, – я кажется, перестаю верить самому себе. Неужели это тот самый человек с горящим взглядом и грозным голосом, что три четверти часа назад преследовал меня с карабином в руках, непременно желая убить? В тот момент я мог бы принять его или за героя, или за убийцу. Черт возьми, до чего же любовь к кожевенному ремеслу может преобразить человека!»

Во время этих наблюдений в сердце Мориса соседствовали печаль и радость; оба эти чувства были глубоки, и молодой человек не мог бы самому себе объяснить, что преобладало в его душе. Наконец-то он был рядом с прекрасной незнакомкой, с той, которую так долго искал. Как он и мечтал, у нее было нежное имя. Он был в упоении от счастья, чувствуя, что она находится рядом с ним. Он впитывал каждое слово, произнесенное ею, звуки ее голоса приводили в трепет самые потаенные струны его сердца. Но сердце это было разбито тем, что он видел.

Женевьева оказалась такой, как он себе ее и представлял: действительность не разрушила сон той грозовой ночи. Это была молодая изящная женщина с грустным взглядом, с возвышенной душой; это была – как часто случалось в последние годы перед нынешним достопамятным 1793-м – благородная девушка, вынужденная из-за все большего разорения дворянства связать свою судьбу с буржуа, с коммерсантом. Диксмер казался честным человеком, он был, безусловно, богат; его отношение к Женевьеве свидетельствовало, что он поставил себе целью сделать эту женщину счастливой. Но эти доброта, богатство и благородные намерения разве могли заполнить то огромное расстояние, которое существовало между этими людьми – между молодой женщиной, поэтичной, изысканной, очаровательной, и мужчиной довольно заурядной внешности, с его меркантильными заботами? Чем Женевьева заполняла эту пустоту?.. Увы, случай сказал об этом Морису достаточно: любовью. Напрашивалось первоначальное предположение, возникшее в тот вечер, когда он встретился с молодой женщиной, – она возвращалась с любовного свидания.

Мысль о том, что Женевьева кого-то любит, терзала сердце Мориса.

Итак, он вздыхал и уже сожалел о том, что пришел сюда, чтобы принять еще большую дозу яда, называемого любовью.

Но наступали минуты, когда, слушая этот голос, такой нежный, чистый и мелодичный, встречая ее взор, такой ясный, которому, казалось, нечего было таить и который открывал самые глубины души, Морис начинал думать, что совершенно невозможно, чтобы такое создание могло обманывать. И он ощущал горькую радость, думая, что эти прекрасные тело и душа принадлежат и всегда будут принадлежать только этому доброму буржуа с честной улыбкой и вульгарными шутками.

За столом говорили о политике, да иначе и быть не могло. О чем еще было говорить в то время, когда политикой было пропитано все? Ее рисовали на дне тарелок, ею покрывали все стены, о ней беспрестанно возвещали на улицах.

Вдруг один из гостей, до сих пор молчавший, спросил об узниках Тампля. При звуке этого голоса Морис невольно вздрогнул. Он узнал человека, который в недавнем приключении выступал за крайние меры; именно он уколол Мориса кинжалом, а затем настаивал на его смерти.

Однако этот человек, честный кожевенник, хозяин мастерской – по крайней мере так его представил Диксмер, – скоро привел Мориса в хорошее настроение, выказывая самые патриотические идеи и самые революционные принципы. При определенных обстоятельствах сам Морис не был бы против чрезвычайных мер, которые в то время были весьма в моде и апостолом которых был Дантон. Но будь Морис на месте этого человека, чье оружие и голос доставили ему – да и сейчас еще доставляли – столько мучительных ощущений и воспоминаний, он не убивал бы того, кого заподозрил в шпионаже, а выпустил бы его в сад и там победил бы его один на один равным оружием – с саблей в руке, без жалости и сострадания. Вот так бы поступил Морис. Но он тут же подумал, что нельзя требовать от простого кожевенника того же, что и от него, Мориса.

Этот сторонник крайних мер, в своих политических взглядах и в личном поведении выступавший за те же жестокие методы борьбы, заговорил о Тампле и удивился, что охрану узников доверили постоянному совету, который можно было легко подкупить, и муниципальным гвардейцам, чья верность уже не раз подвергалась соблазнам.

– Да, – сказал гражданин Моран, – но все же нужно признать, что до сих пор поведение солдат муниципальной гвардии во всех случаях оправдывало доверие нации; ну а почтенного имени «Неподкупный» – это когда-нибудь подтвердит история – заслуживает только гражданин Робеспьер.

– Несомненно, несомненно, – возобновил свою речь его собеседник, – но если чего-то не случилось до сих пор, то нелепо было бы делать вывод, что этого не случится никогда. Это касается и национальной гвардии, – продолжал он, – роты из секций вызываются на дежурство в Тампль поочередно и без всякого отбора. Вы не допускаете мысли, что в одной такой роте из двадцати – двадцати пяти человек окажется ядро из восьми – десяти достаточно решительных молодчиков, которые в одну прекрасную ночь перережут часовых и похитят узников?

– Полноте! – возразил Морис. – Ты сам видишь, гражданин, что это никуда не годный способ, недели три-четыре назад его пытались применить, и ничего не вышло.

– Да, – заметил Моран, – но только потому, что один из переодетых аристократов, составлявших патруль, имел неосторожность в разговоре, уж не знаю с кем, обронить слово «сударь».

– А к тому же, – добавил Морис, пытавшийся доказать, что полиция Республики хорошо себя проявила, – было уже замечено появление в Париже шевалье де Мезон-Ружа.

– Вот как! – воскликнул Диксмер.

– Узнали, что Мезон-Руж в Париже? – холодно переспросил Моран. – И что, было известно, каким именно образом он проник в город?

– Вот именно.

– Черт возьми! – сказал Моран, наклоняясь вперед, чтобы лучше видеть Мориса, – интересно было бы узнать подробности, нам до сих пор никто еще не мог сказать об этом ничего достоверного. Но вы, гражданин, вы ведь секретарь одной из главных секций Парижа и должны быть лучше осведомлены?

– Несомненно, – ответил Морис, – поэтому все, что я вам сейчас расскажу, – истинная правда.

Все гости, и даже Женевьева, казалось, проявили нескрываемый интерес к тому, что собирался рассказать молодой человек.

– Итак, – начал Морис, – шевалье де Мезон-Руж прибыл, по-видимому, из Вандеи. Он пересек всю Францию как всегда удачно. Днем, прибыв к заставе Руль, он прождал там до девяти часов вечера. В девять часов какая-то женщина, переодетая простолюдинкой, прошла через эту заставу с костюмом егеря национальной гвардии для шевалье; через десять минут она вернулась вместе с ним. Часовой, видевший, как она проходила одна, заподозрил недоброе, заметив, что женщина возвращается в сопровождении молодого человека. Забив тревогу, он сообщил на пост, и караульный отряд отправился за ними. Преступники, почувствовав за собой погоню, бросились к одному из особняков, где был второй выход на Елисейские поля. По всей вероятности, патруль, преданный тиранам, ожидал шевалье на углу улицы Барр-дю-Бек. Остальное вы знаете.

– Да, – сказал Моран, – все, что вы нам здесь рассказали, довольно любопытно…

– А главное, достоверно.

– Да, похоже; но известно ли, что стало с той женщиной?

– Нет, она исчезла, и абсолютно неизвестно, кто она и что с ней. Компаньон гражданина Диксмера и сам гражданин Диксмер, казалось, вздохнули с облегчением.

Женевьева выслушала весь рассказ, бледная, неподвижная и молчаливая.

– Но, – произнес гражданин Моран со своей обычной холодностью, – но кто же может сказать, что шевалье де Мезон-Руж был в составе этого патруля, вызвавшего переполох в Тампле?

– Один муниципальный гвардеец, мой друг, дежуривший в тот день в Тампле, опознал его.

– Стало быть, он знал его приметы?

– Он видел его когда-то раньше.

– А как выглядит этот шевалье де Мезон-Руж? – поинтересовался Моран.

– Ему лет двадцать пять-двадцать шесть, он невысокого роста, блондин с приятным лицом, чудесными глазами и великолепными зубами.

Стало очень тихо.

– Ну хорошо, – сказал Моран, – если ваш друг из муниципальной гвардии предположил, что это шевалье де Мезон-Руж, почему же он его не арестовал?

– Ну, потому что, во-первых, не зная о его прибытии в Париж, он побоялся быть обманутым случайным сходством, а во-вторых, мой друг – человек несколько умеренный и всегда поступает так, как люди мудрые и умеренные: в случае сомнения воздерживается от действий.

– Вы бы так действовать не стали, гражданин? – внезапно спросил Диксмер Мориса, засмеявшись.

– Признаюсь, нет, – ответил Морис, – я бы предпочел обмануться, чем упустить столь опасного человека, как этот шевалье де Мезон-Руж.

– И что бы вы сделали, сударь? – спросила Женевьева.

– Что бы я сделал, гражданка? – ответил Морис. – О, Боже! Это не заняло бы много времени: я велел бы запереть все двери и ворота в Тампле, направился бы прямо к этому патрульному отряду, схватил за ворот шевалье и сказал бы ему: «Шевалье де Мезон-Руж, я арестую вас как предателя нации!» И уж если бы я схватил его за ворот, то ручаюсь, не выпустил бы.

– Но что бы с ним было потом? – спросила Женевьева.

– Был бы судебный процесс над ним и его сообщниками, и сейчас он был бы уже гильотинирован, вот и все.

Женевьева вздрогнула и бросила на своего соседа взгляд, полный ужаса.

Но гражданин Моран, казалось, не заметил этого взгляда и флегматично опорожнил свой стакан.

– Гражданин Ленде прав, – сказал он, – только так и нужно было действовать. К сожалению, этого не сделали.

– А известно ли, что стало с шевалье де Мезон-Ружем? – спросила Женевьева.

– Ба! – сказал Диксмер. – Скорее всего, он тихонько ретировался; увидев, что его попытка не удалась, он, вероятно, сразу же покинул Париж.

– А возможно, даже и Францию, – добавил Моран.

– Вовсе нет, вовсе нет, – вмешался Морис.

– Как! Он имел неосторожность остаться в Париже? – воскликнула Женевьева.

– Он не двинулся с места.

Это предположение, высказанное Морисом так уверенно, было встречено всеобщим удивлением.

– Вы высказываете лишь предположение, гражданин, – сказал Моран, – предположение, только и всего.

– Нет, это факт, это утверждение.

– О! – произнесла Женевьева. – Что до меня, то, признаюсь, не могу поверить тому, о чем вы говорите, гражданин: это было бы непростительной неосторожностью.

– Вы женщина, гражданка, стало быть, поймете, что у человека с характером шевалье де Мезон-Ружа должно быть нечто, что одержит верх над всеми мыслимыми соображениями собственной безопасности.

– И что же ставит его выше страха лишиться жизни таким ужасным способом?

– Бог мой! Любовь, гражданка, – ответил Морис.

– Любовь? – повторила Женевьева.

– Несомненно. Разве вы не знаете, что шевалье де Мезон-Руж влюблен в Антуанетту?

Раздались два-три недоверчивых смешка, робких и вымученных. Диксмер посмотрел на Мориса так, будто пытался читать в глубине его души. Женевьева чувствовала, что слезы застилают ей глаза, а пробежавшая по ней дрожь не ускользнула от Мориса. Гражданин Моран пролил вино из бокала, который он в этот момент подносил к губам, и его бледность ужаснула бы Мориса, если бы все внимание молодого человека в этот момент не было сосредоточено на Женевьеве.

– Вы взволнованы, гражданка, – прошептал Морис.

– Разве вы не говорили, что я пойму, ведь я женщина? Женщин всегда трогает такая преданность, даже идущая наперекор их принципам.

– А преданность шевалье де Мезон-Ружа еще более привлекательна, – сказал Морис, – уверяют, что он никогда не говорил с королевой.

– Послушай, гражданин Ленде, – заявил сторонник крайних мер, – мне кажется, и позволь уж мне сказать об этом, что ты слишком снисходителен к этому шевалье.

– Сударь, – сказал Морис, возможно намеренно используя слово, вышедшее из употребления, – я всегда восхищаюсь натурами гордыми и мужественными, что не мешает мне бороться с ними, когда я встречаю их в рядах своих врагов. Я не теряю надежды встретиться когда-нибудь с шевалье де Мезон-Ружем.

– И что тогда будет? – спросила Женевьева.

– И, если я его встречу, то сражусь с ним.

Ужин был закончен. Женевьева, поднимаясь из-за стола, подала всем пример.

В этот момент раздался бой часов.

– Полночь, – спокойно произнес Моран.

– Полночь! – воскликнул Морис. – Уже полночь!

– Это восклицание радует меня, – сказал Диксмер. – Оно доказывает, что вам не было скучно, и вселяет надежду, что мы встретимся вновь. Это дом доброго патриота, он открыт для вас, и смею надеяться, вы скоро убедитесь, что это дом друга.

Морис поклонился в знак благодарности и повернулся к Женевьеве:

– Гражданка тоже позволяет мне вернуться?

– Не только позволяю, я прошу вас об этом, – с живостью ответила Женевьева. – Прощайте, гражданин.

И она ушла к себе.

Морис попрощался с каждым из гостей, выделив при этом Морана, который ему очень понравился, пожал руку Диксмеру, и ушел слегка ошеломленный, но скорее обрадованный, чем опечаленный, всеми этими такими разными событиями, что ему пришлось пережить в этот вечер.

– Несносная, досадная встреча! – сказала после ухода Мориса молодая женщина, разражаясь слезами в присутствии мужа, который вместе с ней вошел в ее комнату.

– Ну, полно! Гражданин Морис Ленде – известный патриот, секретарь секции, чистый, любимый народом, популярный. Напротив, это ценное приобретение для бедного кожевенника, промышляющего контрабандной торговлей, – ответил улыбаясь Диксмер.

– Вы действительно так думаете, друг мой?.. – робко спросила Женевьева.

– Я думаю, что он будет как бы свидетельством патриотизма и своего рода индульгенцией для нашего дома. Уверен, что начиная с этого вечера сам шевалье де Мезон-Руж был бы у нас в безопасности.

И Диксмер, поцеловав жену в лоб скорее с отеческой, чем с супружеской нежностью, оставил ее в маленьком павильоне, полностью принадлежащем ей, и перешел в другую часть дома, где он жил вместе с гостями, которые были у него за столом.

X. САПОЖНИК СИМОН

Наступило начало мая. Ясный день наполнял теплом легкие, уставшие дышать ледяными зимними туманами; лучи нежаркого, но живительного солнца опустились на темные стены Тампля.

У внутренней калитки, отделявшей башню от садов, смеялись и курили солдаты караульного отряда.

Несмотря на прекрасный день, все три женщины ответили отказом на предложение спуститься и прогуляться по саду: королева после казни мужа упорно избегала этого, чтобы не проходить мимо дверей комнат короля на третьем этаже.

После зловещего дня 21 января она иногда прогуливалась на свежем воздухе, но на верхней площадке башни, огороженной зубцами (промежутки между ними были заколочены деревянными решетками).

Дежурные солдаты национальной гвардии были предупреждены, что трем узницам разрешено выйти на прогулку, но целый день напрасно прождали их: они не воспользовались разрешением.

Около пяти часов во внутренний дворик спустился какой-то мужчина и подошел к сержанту, командиру караульного поста.

– А, это ты, папаша Тизон! – произнес сержант; чувствовалось, что у него хорошее настроение.

– Да, это я, гражданин. Я принес от Мориса Ленде, твоего друга – он сейчас там, наверху, – разрешение, выданное советом Тампля моей дочери. Сегодня вечером она может прийти ненадолго, чтобы проведать мать.

– А ты уходишь как раз в то время, когда должна прийти дочь, бессердечный ты отец? – спросил сержант.

– Ах, не по своей воле ухожу, гражданин сержант. Я не видел свою бедную дочь уже два месяца и надеялся расцеловать ее, что называется, в обе щечки, как положено отцу. И вот надо же! Служба, эта проклятая служба заставляет меня идти с докладом в Коммуну. У ворот меня ожидают два сержанта с фиакром, и как раз в то время, когда должна прийти моя бедняжка Элоиза.

– Несчастный отец! – пожалел его сержант. —

Вот так любовь к отчизне душит
В тебе отцовскую любовь;
Как борются они – послушай! -
Но долгу жертвуя…

Послушай, папаша Тизон, если случайно найдешь рифму к слову «любовь», скажи мне. Сейчас что-то не удается ее подобрать.

– А ты, гражданин сержант, когда дочь придет повидаться со своей несчастной матерью, ведь та без нее уже просто погибает, пропусти ее.

– Приказ – закон! – ответил сержант (читатели, несомненно, узнали в нем нашего друга Лорена). – Тут и говорить нечего: когда придет твоя дочь, ее пропустят.

– Спасибо, храбрый фермопил, спасибо, – поблагодарил Тизон.

И он направился с докладом в Коммуну, бормоча:

– Ах, бедная жена, хоть бы ей посчастливилось!

– Послушай, сержант, – обратился к Лорену один из караульных, услышав эти слова и глядя вслед удалявшемуся Тизону, – а знаешь, это ведь трогает до глубины души.

– Что именно, гражданин Дево? – спросил Лорен.

– Ну, как же! – сказал сердобольный национальный гвардеец. – Видеть, как человек с суровым лицом и каменным сердцем, этот безжалостный страж королевы, уходит со слезами на глазах, радуясь, что его жена увидит дочь, и горюя, что он не увидит ее! Да, сержант, не раздумывая, можно сказать, все это очень печально…

– Да, печально, потому что он и не раздумывает, а просто уходит со слезами на глазах, как ты говоришь.

– А о чем бы он должен раздумывать?

– Хотя бы о том, что другая женщина, с которой он так безжалостно обращается, тоже три месяца не видела своего ребенка. Но это ее горе, о ней он не думает, его волнуют только свои беды и больше ничего. Конечно, эта женщина была королевой, – продолжал сержант насмешливо (смысл этого тона трудно было понять), – и никто не обязан выказывать королеве такое же уважение, как жене поденщика.

– Как бы то ни было, все это очень печально, – повторил Дево.

– Печально, но необходимо, – заметил Лорен. – Поэтому самое лучшее, как ты уже сказал, не думать…

И он принялся мурлыкать:

Вчера Нисетга,
Бледна, нежна,
Гулять в боскеты
Ушла одна.note 6Note6
Э.Парни, «Эклоги» («Эротические стихи», I, 2).

[Закрыть]

В то время как Лорен был поглощен этой буколической песенкой, слева от поста вдруг послышался сильный шум: проклятия, угрозы и в то же время плач.

– Что случилось? – спросил Дево.

– Кажется, плачет ребенок, – прислушиваясь, ответил Лорен.

– Действительно, – сказал караульный, – бьют какого-то бедного малыша. Все-таки стоило бы сюда посылать только тех надзирателей, у кого нет детей.

– Ты будешь петь? – произнес какой-то пьяный и хриплый голос.

И, подавая пример, заорал:

Мадам Вето, ты грозишь,
Что зарежешь весь Париж…

– Нет, – послышался ответ ребенка, – я не стану петь!

– Ты будешь петь?

И пьяный опять завел свое:

Мадам Вето, ты грозишь…

– Нет, – отвечал ребенок, – нет, нет, нет!

– Ах ты негодное отродье! – прозвучал хриплый голос. И в воздухе раздался свист ремня. Ребенок взвыл от боли.

– Черт возьми! – возмутился Лорен, – это же подлец Симон избивает маленького Капета.

Кое-кто из солдат караульной службы пожал плечами, двое или трое попытались улыбнуться. Дево поднялся и ушел.

– Я ведь говорил, – прошептал он, – что отцы никогда не должны были бы появляться здесь.

Вдруг небольшая дверь открылась и под ударами ремня своего стража королевский сын выбежал во двор; но едва успел он сделать несколько шагов, как сзади него упало что-то тяжелое, ударив его по ноге.

– А! – закричал ребенок.

Он споткнулся и упал на колено.

– Принеси мне колодку, чудовище, а не то я… Ребенок поднялся и в знак отказа покачал головой.

– Ах так! – прорычал тот же голос. – Ну, подожди, ты сейчас увидишь!

И сапожник Симон высунул голову из чулана, словно дикий зверь из берлоги.

– Эй-эй! – прикрикнул Лорен, нахмурив брови. – Куда это мы так спешим, гражданин Симон?

– Хочу наказать этого волчонка, – сказал сапожник.

– За что его наказывать? – спросил Лорен.

– За что?

– Да.

– За то, что этот маленький негодяй не хочет ни петь, как следует настоящему патриоту, ни работать, как положено настоящему гражданину.

– Да тебе-то что до этого? – ответил Лорен. – Разве нация доверила тебе Капета для того, чтобы ты учил его петь?

– Ах, вот в чем дело! – произнес удивленный Симон. – Куда это ты суешь свой нос, сержант? Я тебя спрашиваю!

– Куда я сую свой нос? Я вмешиваюсь в то, что касается каждого человека, имеющего сердце. А честному человеку не пристало смотреть, как бьют ребенка.

– Подумаешь! Ведь это сын тирана.

– В первую очередь это ребенок, ребенок, не имеющий никакого отношения к преступлениям своего отца, невинный ребенок. Следовательно, его не за что наказывать.

– А я говорю, что его отдали мне для того, чтобы я делал с ним все что захочу. А я хочу, чтобы он пел песню «Мадам Вето», и он ее будет петь.

– Но пойми, несчастный, – сказал Лорен, – мадам Вето – это его мать. Ты бы хотел, чтобы твоего сына заставляли петь о том, что его отец – негодяй?

– Я? – завопил Симон. – Ах ты поганый аристократ!

– Обойдемся без оскорблений, – остановил его Лорен. – Я не Капет, но и меня никто бы не заставил петь силой.

– Я сдам тебя под арест, чертов бывший!

– Ты? – воскликнул Лорен. – Ты сдашь меня под арест? Попробуй арестовать хоть одного фермопила!

– Посмотрим. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А пока, Капет, подними мою колодку и иди дошивать башмак, или, тысяча чертей…

– А я тебе говорю, – произнес Лорен, делая шаг вперед, страшно побледнев и стиснув зубы, – что он не будет поднимать твою колодку, а я тебе говорю, что он не будет шить твои башмаки, слышишь ты, гнусный негодяй? Ах да, у тебя есть большая сабля, но я боюсь ее не больше, чем тебя. Попробуй только обнажить ее!

– А!.. Убивают! – завопил Симон, белея от бешенства. В это время во двор вошли две женщины. У одной из них в руках был документ. Она обратилась к часовому.

– Сержант! – крикнул часовой. – Это дочь Тизона, она просит разрешения повидать свою мать.

– Пропусти, совет Тампля разрешил, – сказал Лорен, не оборачиваясь, так как боялся, чтобы Симон не воспользовался этим и не начал бить ребенка.

Часовой пропустил обеих женщин, но не успели они подняться и на четыре ступеньки по темной лестнице, как встретили Мориса Ленде, спускавшегося во двор.

Почти стемнело: во всяком случае, различить их лица было уже почти невозможно.

Морис остановил их.

– Кто вы, гражданки? – спросил он. – И что вам здесь нужно?

– Я Элоиза Тизон, – ответила одна из женщин. – Я получила разрешение повидаться со своей матерью и иду к ней.

– Да, – возразил Морис. – Но разрешение дано только тебе одной, гражданка.

– Я привела с собой подругу, чтобы не быть одной среди солдат.

– Хорошо, но твоя подруга наверх не пойдет.

– Как будет угодно, гражданин, – сказала Элоиза Тизон, сжав пальцы подруги, а та словно вросла в стену и, казалось, была удивлена и испугана.

– Граждане часовые, – подняв голову, крикнул Морис, обращаясь к часовым, стоявшим на площадках каждого этажа. – Пропустите гражданку Тизон; однако ее подруге вход не разрешен. Она будет ждать на лестнице, проследите за этим.

– Да, гражданин, – ответили часовые.

– Поднимайтесь же, – разрешил Морис. Женщины прошли.

Что касается Мориса, то, перепрыгнув одним махом четыре или пять ступенек, которые ему оставалось преодолеть, он вбежал во двор.

– Что тут случилось? – спросил он караульных. – Кто шумел? Крики ребенка были слышны даже в передней у арестантов.

Симон привык к манерам солдат муниципальной гвардии; увидев Мориса, он подумал, что тот идет к нему на помощь, и ответил:

– Этот предатель, этот аристократ, этот бывший мешает мне вздуть Капета.

И он показал рукой на Лорена.

– Да, черт возьми, мешаю, – сказал Лорен, обнажая свой клинок, – и если ты еще раз назовешь меня бывшим, аристократом или предателем, я разрублю тебя пополам.

– Убивают! Охрана, на помощь! – завопил Симон.

– Это я здесь охрана, – ответил Лорен, – и не зови меня, потому что, если я подойду, то уничтожу тебя.

– Ко мне, гражданин муниципал, ко мне! – воскликнул Симон, который на сей раз почувствовал серьезную угрозу со стороны Лорена.

– Сержант прав, – холодно произнес Морис, на чью помощь надеялся Симон, – ты позоришь нацию, подлец, ты избиваешь ребенка.

– Знаешь, почему он его бьет, Морис? Потому что ребенок не хочет петь «Мадам Вето», потому что сын не хочет оскорблять свою мать.

– Негодяй! – сказал Морис.

– И ты тоже? – удивился Симон. – Значит, я окружен предателями?

– Ах ты мерзавец! – произнес Морис, хватая Симона за горло и вырывая у него из рук ремень. – Ну-ка попробуй докажи, что Морис Ленде – предатель.

И он изо всей силы ударил сапожника по спине. – Спасибо, сударь, – сказал ребенок, стоически наблюдавший эту сцену. – Только потом он будет мстить мне за это.

– Иди, Капет, – ответил Лорен. – Иди, дитя мое; если он опять будет тебя бить, зови на помощь, и мы накажем этого палача. Ну, маленький Капет, возвращайся в башню.

– Почему вы называете меня Капет, вы ведь меня защищаете? – спросил ребенок. – Вы же прекрасно знаете, что Капет – это не мое имя.

– Не твое имя? – переспросил Лорен. – Как же тебя зовут?

– Меня зовут Людовик Шарль де Бурбон. Капет – это фамилия одного из моих предков. Я знаю историю Франции: меня учил отец.

– И ты хочешь сделать сапожника из ребенка, которого сам король учил истории Франции? – воскликнул Лорен. – Ничего себе!

– Будь спокоен, – сказал Морис ребенку. – Обо всем этом я доложу.

– И я тоже, – подхватил Симон. – Кроме всего прочего, я доложу, что вы вместо одной женщины, имевшей право войти в башню, пропустили двух.

В это время из башни действительно вышли две женщины. Морис подбежал к ним.

– Ну как, гражданка, – обратился он к той, что стояла ближе к нему. – Ты видела свою мать?

И тут же Элоиза Тизон встала между ним и своей подругой. – Да, гражданин, спасибо, – ответила она.

Морису хотелось рассмотреть подругу девушки или хотя бы услышать ее голос. Но она была закутана в длинную накидку и, казалось, решила не произносить ни слова. Ему даже показалось, что она дрожит.

Этот ее страх вызвал у него подозрения.

Он поспешно поднялся в башню и, войдя в первую комнату, через стеклянную дверь увидел, как королева что-то прятала в карман.

«Записка, – решил он. – М-да, неужели меня одурачили?»

Он подозвал своего товарища.

– Гражданин Агрикола, – сказал он. – Войди к Марии Антуанетте и не своди с нее глаз.

– Ого! – ответил муниципальный гвардеец. – А что?..

– Я тебе говорю, иди и не теряй ни минуты, ни секунды.

Гвардеец вошел к королеве.

– Позови тетку Тизон, – приказал Морис другому гвардейцу.

Спустя пять минут вошла сияющая тетка Тизон.

– Я повидалась с дочерью, – сказала она.

– Где это было? – спросил Морис.