Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

XXIV. ОБЫСК

Друзья вернулись к Лорену. Морис, чтобы не слишком явно компрометировать друга, взял за правило покидать его дом рано утром и возвращаться поздно вечером.

Вновь вовлеченный в водоворот событий, он присутствовал при доставке заключенных в Консьержери, каждый день подстерегая, не привезут ли Женевьеву, ибо так и не смог узнать, в какой тюрьме она содержится.

Дело в том, что после своего визита к Фукье-Тенвилю Лорен дал понять Морису, что первым же открытым действием он погубил бы себя, а значит, принеся себя в жертву, не смог бы помочь Женевьеве; и Морис, который немедленно дал бы посадить себя в тюрьму, где надеялся соединиться со своей возлюбленной, стал теперь осторожным из страха быть навсегда разлученным с нею.

И вот каждое утро он ходил от тюрьмы к тюрьме – от кармелитского монастыря к Пор-Либру, от мадлонеток к Сен-Лазару, от Ла Форс к Люксембургу – и стоял там, ожидая, пока выедут повозки, доставляющие обвиняемых в Революционный трибунал; бросив взгляд на жертв, он бежал к другой тюрьме.

Но скоро он увидел, что даже десяти человек не хватило бы для того, чтобы вести наблюдение сразу за тридцатью тремя тюрьмами тогдашнего Парижа. Пришлось ограничиться пребыванием в самом трибунале, ожидая, что Женевьеву привезут туда.

Он уже начал приходить в отчаяние. И действительно, какие шансы были у осужденного после приговора? Иногда трибунал начинал заседать в десять часов, а к четырем осуждал на смерть двадцать или тридцать человек. Таким образом, первому еще давали возможность насладиться жизнью в течение шести часов, тогда как последний, приговоренный без четверти четыре, попадал под топор уже в половине пятого.

Смириться с тем, что подобный жребий предназначен и Женевьеве, означало бы перестать бороться с судьбой.

О, если бы он заранее был предупрежден, что Женевьеву заключат в тюрьму!.. Какую шутку сыграл бы он с этим человеческим правосудием, таким ослепленным в эту эпоху! Как легко и быстро вырвал бы он Женевьеву из тюрьмы! Никогда еще побеги оттуда не были такими удобными; но можно также сказать, что никогда они не были и такими редкими. Все это дворянство, оказавшись за решеткой, устраивалось там как в родовом замке и со всеми удобствами готовилось умереть. Побег приравнивался к попытке уклониться от дуэли. Даже женщины краснели от свободы, приобретенной такой ценой.

Однако Морис не был бы таким щепетильным. Убить собак, подкупить ключника – что может быть проще! Женевьева не относилась к числу блистательных личностей, привлекающих всеобщее внимание… Побег не обесчестил бы ее; впрочем… даже если бы и так!

С какой горечью он представлял себе эти сады Пор-Либра, куда можно так легко пробраться; эти камеры у мадлонеток, откуда так удобно выбраться на улицу; эти низкие стены Люксембурга и темные коридоры кармелитского монастыря, куда решительный человек мог легко проникнуть через окно!

Но была ли Женевьева в одной из этих тюрем?

Пожираемый сомнением, разбитый тревогой, Морис осыпал Диксмера проклятиями. Он упивался ненавистью к этому человеку, скрывавшему свою подлую месть под кажущейся преданностью королевскому делу.

«Я и его найду, – думал Морис. – Если он захочет спасти несчастную женщину, то объявится; если захочет ее потерять, он оскорбит ее. Я найду этого подлеца… и горе ему тогда!»

Утром того дня, когда произошли события, о которых мы собираемся рассказать, Морис, как обычно, направился в Революционный трибунал. Лорен еще спал.

Его разбудили громкие голоса женщин за дверью и удары прикладами.

Он бросил вокруг себя испуганный взгляд застигнутого врасплох человека, желающего удостовериться в том, что на виду нет ничего компрометирующего.

В эту минуту вошли четверо членов секции, два жандарма и комиссар.

Их визит был настолько красноречив, что Лорен сразу начал одеваться.

– Вы арестуете меня? – спросил он.

– Да, гражданин Лорен.

– За что?

– Потому что ты подозрительный.

– Вот как!

Комиссар нацарапал внизу протокола об аресте несколько слов.

– Где твой друг? – продолжал он.

– Какой друг?

– Гражданин Морис Ленде.

– Очевидно, у себя дома, – ответил Лорен.

– Нет, он живет у тебя.

– Здесь? Ну, полноте! А впрочем, ищите, и если вы Найдете…

– Вот донос, – сказал комиссар, – вполне ясный.

И он протянул Лорену бумагу, исписанную безобразным почерком, с загадочной орфографией. В нем сообщалось, что видели, как каждое утро от гражданина Лорена выходит гражданин Ленде – подозрительный, о чьем аресте принято постановление.

Донос был подписан Симоном.

– Ах, вот в чем дело! Этот сапожник потеряет практику, – сказал Лорен, – если будет заниматься сразу двумя этими ремеслами. Ну, каково – доносчик и набойщик подметок! Да он просто Цезарь, этот господин Симон…

И он расхохотался.

– А гражданин Морис? – спросил комиссар. – Где гражданин Морис? Мы требуем, чтобы ты его выдал.

– Но я же сказал вам, что здесь его нет!

Комиссар прошел в соседнюю комнату, потом поднялся на небольшие антресоли, где жил служитель Лорена, осмотрел еще одну комнату внизу: никаких следов Мориса.

Но на столе в столовой внимание комиссара привлекла недавно написанная записка. Это ее утром, уходя из дома, чтобы не будить друга, хотя они спали в одной комнате, оставил Морис.

«Я иду в трибунал, – сообщал он, – завтракай без меня. Вернусь только вечером».

– Граждане, – сказал Лорен, – как бы я ни спешил подчиниться вам, вы понимаете, что я не могу идти с вами в одной сорочке… Позвольте, служитель оденет меня.

– Аристократ! – бросил кто-то. – Ему нужна помощь, чтобы надеть штаны.

– Боже мой, да! – ответил Лорен. – Я ведь как гражданин Дагобер. Вы заметили, что я не сказал «король».

– Ладно, – разрешил комиссар, – но поторапливайся. Служитель спустился с антресолей и стал помогать хозяину одеваться.

Лорен позвал его не потому, что ему нужен был лакей. Он рассчитывал, что тот, замечавший абсолютно все, позже передаст Морису обо всем здесь происшедшем.

– А теперь, господа… простите, граждане… теперь, граждане, я готов и следую за вами. Только позвольте мне, прошу вас, взять с собой только что появившийся последний том «Писем к Эмилии» Демустье, ибо я еще не успел прочитать его, – это скрасит мое пребывание в заключении.

– Твое заключение? – рассмеялся Симон, который успел стать муниципальным гвардейцем и вошел вместе с четырьмя членами секции. – Оно будет недолгим: ты проходишь по делу женщины, которая пыталась заставить бежать Австриячку. Эту женщину судят сегодня… а тебя осудят завтра, после того как ты дашь свидетельские показания.

– Сапожник, – серьезно сказал Лорен, – вы слишком быстро тачаете свои подметки.

– Да, но как хорош будет удар резака! – ответил Симон с омерзительной улыбкой. – Ты увидишь, увидишь, мой красавец-гренадер.

Лорен пожал плечами.

– Ну что, идем? – сказал он. – Я жду вас.

И когда все повернулись, чтобы спуститься по лестнице, Лорен наградил Симона таким сильным ударом ногой, что тот с воплем скатился по скользким и крутым ступенькам.

Члены секции не могли удержаться от смеха. Лорен сунул руки в карманы.

– При исполнении обязанностей! – сказал побелевший от гнева Симон.

– Черт побери! – удивился Лорен. – А разве мы все здесь не при исполнении обязанностей?

Его усадили в фиакр, и комиссар отвез его во Дворец правосудия.

XXV. ЛОРЕН

Если читатель пожелает еще раз последовать за нами в Революционный трибунал, то мы обнаружим Мориса на том же месте, еще более бледного и взволнованного.

В тот момент, когда мы опять открываем сцену этого скорбного театра, куда ведут нас скорее события, чем наше желание, присяжные совещаются: слушание дела только что закончилось. Двое обвиняемых с вызывающей тщательностью – в то время это было своеобразным издевательством над судьями – оделись для эшафота и теперь разговаривают со своими адвокатами, чьи неясные советы похожи на слова врача, отчаявшегося в своем больном.

В этот день люди на трибунах были в том свирепом расположении духа, что подстегивает суровость присяжных: под непосредственным надзором вязальщиц и обитателей предместий они держатся лучше, как актер удваивает энергию, ощущая нерасположение публики.

Итак, с десяти утра пять обвиняемых стараниями этих неуступчивых присяжных превратились в приговоренных.

Те двое, что находились сейчас на скамье подсудимых, ожидали того «да» или «нет», которое оставит им жизнь или швырнет в объятия смерти.

Присутствующие в зале, ожесточившиеся от ежедневной, уже привычной трагедии, ставшей излюбленным спектаклем, своими выкриками готовили обоих к этому страшному моменту.

– Смотри! Смотри, смотри! Да погляди же на того высокого! – указывала одна вязальщица, не имевшая чепчика и нацепившая прямо на шиньон трехцветную кокарду шириной в ладонь. – Смотри, какой он бледный! Можно подумать, что это уже мертвец.

Обвиняемый с презрительной улыбкой взглянул на говорившую о нем женщину.

– Да ты что? – удивилась соседка. – Он же смеется.

– Да, через силу.

Какой-то ротозей из предместья взглянул на часы.

– Сколько времени? – полюбопытствовал сосед.

– Без десяти час! Затянулось уже на три четверти часа.

– Точно, как в городе несчастий – Донфроне: прибыл в полдень – повешен в час.

– А маленький-то, маленький! – кричал другой зритель. – Посмотри-ка на него, какой безобразной будет его голова, когда он чихнет в мешок!

– Не торопись оценивать, ты не успеешь этого заметить.

– Ну, мы потребуем, чтобы Сансон показал голову: у нас есть такое право.

– Посмотри, какая красивая голубая одежда у этого тирана; хоть какая-то радость бедным, когда рубят головы тем, кто хорошо одет.

Действительно, как объяснял палач королеве, беднякам доставались в наследство вещи жертвы; сразу же после казни их отсылали в Сальпетриер и распределяли среди неимущих; туда же была отправлена и одежда казненной королевы.

Морис не обращал внимания на кипевшие вокруг разговоры. Ведь каждый в этот момент был захвачен какой-нибудь важной мыслью, отчуждавшей его от других; а сердце Мориса вот уже несколько дней, казалось, билось лишь в определенные минуты, толчками, как будто страх или надежда время от времени останавливали ход его жизни. Эти постоянные колебания словно уничтожили в его сердце чувствительность, заменив ее безучастностью.

Присяжные вернулись в зал; как и ожидалось, председатель произнес обоим обвиняемым смертный приговор.

Их увели, они вышли твердым шагом: в ту эпоху умирали красиво.

И тут раздался зловещий голос судебного пристава:

– Гражданин общественный обвинитель против гражданки Женевьевы Диксмер. Морис вздрогнул всем телом, и холодный пот выступил на его лице. Маленькая дверь, через которую вводили обвиняемых, отворилась, и вошла Женевьева.

Она была в белом. Вместо того чтобы обрезать волосы, как делали многие женщины, она искусно, с очаровательным кокетством уложила их.

Несомненно, бедная Женевьева хотела до последнего момента оставаться красивой для всех, кто мог ее видеть.

При виде Женевьевы Морис почувствовал, как силы, которые он собрал для этого случая, вдруг покинули его. Правда, он приготовился к этому удару, потому что уже двенадцать дней не пропускал ни одного заседания и уже трижды слышал имя «Женевьева» из уст общественного обвинителя; но некоторые скорби так огромны и глубоки, что никто не может измерить эту бездну.

Все, кто увидел вошедшую женщину, такую прекрасную, такую кроткую, такую бледную, вскрикнули: одни от ярости (в ту эпоху были люди, ненавидевшие любое превосходство – в красоте, в деньгах, уме или происхождении), другие – от восхищения, некоторые – от жалости.

Женевьева, конечно, узнала один-единственный крик среди этих криков, один-единственный голос среди этих голосов. Она повернулась в сторону Мориса, пока председатель листал ее дело, временами исподлобья поглядывая на нее.

С первого же взгляда она узнала Мориса, хотя лицо его было скрыто широкополой шляпой. Она с нежной улыбкой повернулась в его сторону и еще более нежным жестом приложила розовые и дрожащие руки к губам. Вложив всю душу в свое дыхание, она дала крылья невидимому поцелую, и принять его имел право лишь один человек из этой толпы.

По всему залу пробежал взволнованный шепот. Женевьеве уже задали вопрос, и она хотела повернуться к судьям, но застыла посередине этого движения: расширившиеся глаза ее с выражением непередаваемого ужаса были устремлены на какую-то точку зала.

Напрасно Морис вставал на цыпочки: он ничего не увидел, а вернее, нечто более важное приковало его внимание к сцене, то есть к трибуналу.

Фукье-Тенвиль начал читать обвинительное заключение.

Из него следовало, что Женевьева Диксмер – супруга ярого заговорщика, что она подозревается в оказании помощи бывшему шевалье де Мезон-Ружу, неоднократно предпринимавшему попытки освободить королеву.

Впрочем, ее и арестовали в тот момент, когда она стояла на коленях перед королевой и умоляла ту поменяться с ней одеждой, предлагая умереть вместо нее. Этот глупый фанатизм, говорилось в обвинительном заключении, заслужил бы, несомненно, похвалу контрреволюционеров. Но сегодня, говорилось далее, жизнь каждого французского гражданина принадлежит только нации, и если жизнь приносится в жертву врагам Франции, то это – двойная измена.

Женевьеву спросили, признается ли она в том, что ее, как показывают жандармы Дюшен и Жильбер, застали в тот момент, когда она на коленях умоляла королеву поменяться одеждой; она ответила просто:

– Да!

– В таком случае, – потребовал председатель трибунала, – расскажите нам о вашем плане и ваших надеждах.

Женевьева улыбнулась.

– Женщина может иметь надежды, – сказала она, – но женщина не может придумать план, подобный тому, жертвой которого стала я.

– Тогда почему вы там оказались?

– Потому что я не принадлежала себе и меня заставили пойти на это.

– Кто заставил? – спросил общественный обвинитель.

– Люди, угрожавшие мне смертью в случае, если я не подчинюсь.

И гневный взгляд молодой женщины опять устремился в ту точку зала, что оставалась невидимой для Мориса.

– Но, чтобы избежать смерти, которой вам угрожали, вы согласились на другую; ведь этот поступок вам грозил смертным приговором.

– Когда я согласилась, нож уже был приставлен к моей груди, между тем как гильотина была еще далеко от моей головы. Я подчинилась насилию.

– Почему же вы не позвали на помощь? Каждый честный гражданин защитил бы вас.

– Увы, сударь, – ответила Женевьева с грустной, но в то же время такой нежной интонацией, что сердце Мориса готово было разорваться, – рядом со мной никого не было.

Растроганность пришла на смену интересу, как до этого интерес пришел на смену любопытству. Многие опустили головы; одни прятали слезы, другие плакали открыто.

В этот момент Морис заметил слева от себя человека с вызывающе поднятой головой и неподвижным лицом.

Это был Диксмер. Он стоял с мрачным видом, безжалостный, не спуская глаз ни с Женевьевы, ни с трибунала.

Кровь ударила в виски молодому человеку. Гнев, поднявшийся от сердца к голове, наполнил все его существо неудержимым желанием мести. Он бросил на Диксмера взгляд, полный такой сильной, такой жгучей ненависти, что тот, как бы привлеченный этой стремительной волной, повернулся к своему врагу.

Их взгляды пересеклись, как два языка пламени.

– Назовите нам имена этих подстрекателей, – сказал председатель.

– Он только один, сударь.

– Кто?

– Мой муж.

– Вы знаете, где он?

– Да.

– Укажите, где он находится.

– Он смог быть подлецом, а я не могу. Не я должна доносить о том, где он находится, а вы сами должны его найти.

Морис взглянул на Диксмера.

Тот не шевельнулся. В голове молодого человека мелькнула мысль: выдать его, выдав тем самым себя, но Морис отогнал ее.

«Нет, – сказал он себе, – не так должен Диксмер умереть».

– Значит, вы отказываетесь помочь нам в поиске?

– Я думаю, сударь, что не могу этого сделать, – ответила Женевьева, – потому что меня стали бы презирать так же, как я презираю его.

– Свидетели есть? – спросил председатель.

– Есть один, – ответил судебный исполнитель.

– Вызвать свидетеля.

– Гиацинт Лорен! – взвизгнул судебный исполнитель.

– Лорен! – воскликнул Морис. – О, Боже мой! Что же случилось?

Суд, напомним, проходил в тот день, когда арестовали Лорена, и Морис об этом аресте не знал.

– Лорен! – оглянувшись с печальным беспокойством, прошептала Женевьева.

– Почему свидетель не отвечает на вызов? – поинтересовался председатель.

– Гражданин председатель, – ответил Фукье-Тревиль, – по недавнему доносу этот свидетель был арестован в своем доме. Сейчас его приведут.

Морис вздрогнул.

– Есть еще один свидетель, более важный, – продолжал Фукье, – но его пока не нашли.

Улыбаясь, Диксмер повернулся к Морису: возможно, у мужа промелькнула та же мысль, что ранее была у любовника.

Женевьева побледнела и со стоном опустилась на скамью.

В это время в сопровождении двух жандармов вошел Лорен.

Вслед за ними в той же двери появился Симон и затем уселся в зале суда как местный завсегдатай.

– Ваше имя и фамилия? – спросил председатель.

– Гиацинт Лорен.

– Положение?

– Свободный человек.

– Недолго тебе им оставаться, – произнес Симон, показав Лорену кулак.

– Вы родственник подсудимой?

– Нет, но имею честь быть одним из ее друзей.

– Вам известно, что она участвовала в заговоре с целью освобождения королевы?

– Откуда же я должен был это знать?

– Она могла довериться вам.

– Мне, члену секции Фермопил?.. Да полноте!

– Однако иногда вас видели вместе с ней.

– Да, могли видеть, даже часто.

– Вы знали, что она аристократка?

– Я знал, что она жена хозяина кожевни.

– На самом деле ее муж не занимался этим ремеслом, а прятался за ним.

– Ах вот как; ну, этого я не знаю. Ее муж не входит в число моих друзей.

– Расскажите нам об этом муже.

– Охотно! Это презренный человек…

– Господин Лорен, – сказала Женевьева, – сжальтесь… Но Лорен продолжал безучастным голосом:

– Он пожертвовал бедной женщиной, которую вы видите, даже не из-за политических взглядов, а из-за личной ненависти. Тьфу! Я ставлю его на одну ступень с Симоном.

Диксмер смертельно побледнел. Симон пробовал что-то сказать, но председатель жестом велел ему замолчать.

– Кажется, вы великолепно знаете эту историю, гражданин Лорен, – сказал Фукье. – Так расскажите ее нам.

– Простите, гражданин Фукье, – сказал, поднимаясь, Лорен, – я сказал все, что знал об этом.

Он поклонился и вновь сел.

– Гражданин Лорен, – продолжал обвинитель, – твой долг все рассказать трибуналу.

– Пусть довольствуется тем, что я уже сказал. Что касается этой бедной женщины, то я повторяю: она только подчинилась насилию… Да вы только посмотрите, ну какая из нее заговорщица? Ее принудили сделать то, что она совершила, вот и все.

– Ты так думаешь?

– Я уверен в этом.

– Именем закона, – произнес Фукье, – я требую, чтобы свидетель Лорен был привлечен к ответственности как соучастник этой женщины.

Морис застонал.

Женевьева закрыла лицо руками.

Симон воскликнул в порыве радости:

– Гражданин обвинитель, ты только что спас родину!

Что касается Лорена, то он, ничего не ответив, перепрыгнул барьер, чтобы сесть рядом с Женевьевой, взял ее руку и почтительно поцеловал.

– Здравствуйте, гражданка, – сказал он с хладнокровием, взбудоражившим толпу. – Как вы себя чувствуете?

И сел рядом с ней на скамью подсудимых.

XXVI. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ

Вся эта сцена, подобно причудливому бредовому видению, промелькнула перед Морисом. Опершись на эфес сабли, с которой не расставался, он видел, как один за другим падают в бездну, не возвращающую своих жертв, его друзья. И образ смерти настолько поразил его, что он спрашивал себя: почему он, товарищ этих несчастных, продолжает цепляться за край пропасти и не уступит головокружению, которое унесет его вместе с ними?

Перепрыгивая барьер, Лорен увидел мрачное и насмешливое лицо Диксмера. Женевьева, когда Лорен, как мы сказали, уселся рядом с ней, наклонилась к его уху.

– О Боже мой, – шепнула она. – Вы знаете, Морис здесь.

– Где?

– Только не смотрите сразу. Ваш взгляд может погубить его.

– Будьте спокойны.

– Позади нас, недалеко от двери. Как ему будет тяжело, если нас приговорят к смерти!

Лорен с нежным состраданием посмотрел на молодую женщину.

– Нас приговорят, и заклинаю вас не сомневаться в этом. Слишком жестоким было бы разочарование, если бы вы имели неосторожность надеяться.

– Боже мой! – вздохнула Женевьева. – Бедный друг, он останется совсем один на свете!

В этот момент Лорен повернулся в сторону Мориса, и Женевьева не удержалась, чтобы тоже не бросить быстрый взгляд на молодого человека. Морис не сводил с них глаз, прижав руку к сердцу.

– Есть средство вас спасти, – сказал Лорен.

– Надежное? – спросила Женевьева, и ее глаза засияли от радости.

– О, за это я ручаюсь.

– Лорен, если бы вы спасли меня, как бы я вас благословляла!

– Но это средство… – продолжал молодой человек. . Женевьева прочла в его глазах колебание.

– Вы, значит, тоже его видели? – спросила она.

– Да, я его видел. Вы хотите спастись? Тогда пусть он тоже сядет в железное кресло – и вы спасены.

Диксмер по выражению взгляда Лорена несомненно догадался о том, что тот говорил Женевьеве, и побледнел, но вскоре успокоился, и адская улыбка вновь заиграла на его губах.

– Это невозможно, – ответила Женевьева, – тогда я уже не смогла бы ненавидеть его.

– Скажите лучше, что он знает о вашем благородстве и не боится вас.

– Конечно, потому что он уверен в себе, во мне, во всех нас.

– Женевьева, Женевьева, я менее совершенное существо, чем вы. Позвольте мне вытащить его сюда, и пусть он погибнет.

– Нет, Лорен, заклинаю вас: ничего общего с этим человеком, даже смерти! Мне кажется, что я изменю Морису, если умру вместе с Диксмером.

– Но ведь в этом случае вы не умрете.

– А как же я смогу жить, когда он будет мертв?

– Ах! – вздохнул Лорен. – Как прав Морис, что любит вас! Вы ангел, а родина ангелов – на небесах. Бедный милый Морис!

Тем временем Симон, который не мог услышать, о чем говорят двое обвиняемых, пожирал глазами их лица в надежде догадаться об их словах.

– Гражданин жандарм, – сказал он, – запрети заговорщикам продолжать строить козни против Республики прямо в Революционном трибунале.

– Но, – возразил тот, – ты же хорошо знаешь, гражданин Симон, что здесь уже не составляют заговоров, а если и составляют, то совсем ненадолго. Эти граждане беседуют, и поскольку законы не запрещают разговаривать даже в повозке смертников, почему нужно запрещать им разговаривать в трибунале?

Этим жандармом был Жильбер. Узнав женщину, арестованную им в камере королевы, он со своей обычной честностью проявил к ней то сочувствие, что невольно вызывали у него ее мужество и преданность.

Председатель посоветовался с заседателями и по знаку Фукье-Тенвиля начал задавать подсудимым вопросы.

– Обвиняемый Лорен, – спросил он, – какого рода отношения были у вас с гражданкой Диксмер?

– Какого рода, гражданин председатель?

– Да.

– Нас дружба чистая соединяла свято;

Она была сестрой, я для нее был братом.

– Гражданин Лорен, – заметил Фукье-Тенвиль, – рифма не очень хорошая.

– Почему? – поинтересовался Лорен.

– Одна буква лишняя.

– Так отруби ее, гражданин обвинитель. Отруби, ведь это твоя работа.

От этой страшной шутки бесстрастное лицо Фукье-Тенвиля слегка побледнело.

– И как же, – поинтересовался председатель, – гражданин Диксмер смотрел на связь своей жены с человеком, считающимся республиканцем?

– Ничего не могу вам сказать по этому поводу, так как заявляю, что никогда не знал гражданина Диксмера и очень этим доволен.

– Но, – продолжал Фукье-Тенвиль, – ты не сказал, что твой друг, гражданин Морис Ленде, был узлом столь чистой дружбы между тобой и обвиняемой?

– Если я не сказал об этом, – ответил Лорен, – то потому что, мне кажется, об этом говорить не следует, и даже думаю, что вы могли бы взять с меня пример.

– Граждане присяжные, – сказал Фукье-Тенвиль, – оценят этот странный союз двух республиканцев с аристократкой, притом в момент, когда эта аристократка изобличена в самом черном заговоре, какой когда-либо замышлялся против нации.

– Откуда же я мог знать о заговоре, про который ты говоришь, гражданин обвинитель? – спросил Лорен, скорее возмутившийся, чем испуганный грубостью аргумента.

– Вы знали эту женщину, были ее другом, она называла вас братом, вы называли ее сестрой и не знали о ее действиях? Возможно ли, как вы сами сказали, – задал вопрос председатель, – чтобы она одна задумала и учинила вменяемое ей деяние?

– Она учинила это деяние не одна, – продолжал Лорен, употребляя те же профессиональные слова, что и председатель, – потому что она вам сказала, и потому что я вам сказал и потому что я вам повторяю: ее вынудил муж.

– Почему же в таком случае ты не знаешь мужа? – спросил Фукье-Тенвиль. – Ведь муж был заодно с женой?

Лорену не оставалось ничего иного, как рассказать о первом исчезновении Диксмера, о любви Женевьевы и Мориса, наконец, о том, каким образом муж похитил и спрятал свою жену в недоступном месте, – рассказать все это для того, чтобы снять с себя всякую вину в соучастии и рассеять подозрения.

Но для этого ему надо было выдать тайну двух друзей; надо было заставить Женевьеву краснеть перед пятьюстами человек. Лорен покачал головой, как бы говоря «нет» самому себе.

– Итак, – обратился к нему председатель, – что вы ответите гражданину обвинителю?

– Что его логика сокрушительна, – ответил Лорен, – и что он убедил меня в том, о чем я даже не догадывался.

– В чем именно?

– В том, что я, по всему судя, один из самых ужасных заговорщиков, каких когда-либо видели.

Это заявление вызвало всеобщий смех. Даже сами присяжные не могли от него удержаться: с такой иронией молодой человек произнес эти слова.

Фукье хорошо понял насмешку и, поскольку благодаря своему неутомимому упорству достиг того, что знал все секреты обвиняемых так же хорошо, как сами обвиняемые, он не мог не испытывать к Лорену сочувственного восхищения.

– Ну, гражданин Лорен, – обратился он, – говори, защищайся. Трибунал выслушает тебя. Ему ведь известно твое прошлое, а это прошлое достойного республиканца.

Симон хотел что-то сказать; председатель знаком велел ему молчать.

– Говори, гражданин Лорен, – сказал он, – мы слушаем тебя.

Лорен снова покачал головой.

– Это молчание является признанием, – продолжал председатель.

– Вовсе нет, – ответил Лорен, – это молчание просто молчание, вот и все.

– Повторяю еще раз, – сказал Фукье-Тенвиль, – ты будешь говорить?

Лорен повернулся к залу, чтобы взглядом спросить у Мориса, что ему делать.

Морис не сделал ни малейшего знака, чтобы Лорен говорил, и тот промолчал.

Это значило приговорить самого себя к смерти.

Дальнейшее было выполнено быстро.

Фукье подвел итог обвинению, а председатель – прениям; присяжные удалились на совещание и вернулись с вердиктом о виновности Лорена и Женевьевы.

Председатель приговорил их обоих к смертной казни.

На больших часах Дворца пробило два.

Председателю потребовалось на произнесение приговора ровно столько времени, сколько длился бой часов.

Морис слушал слившиеся воедино звуки голоса и колокола; когда дрожание их в воздухе затихло, силы его были истощены.

Жандармы увели Женевьеву и Лорена, предложившего ей руку.

Каждый из них по-своему приветствовал Мориса: Лорен улыбнулся, а Женевьева, бледная и изнемогающая, кончиками пальцев, смоченных слезами, послала ему прощальный поцелуй.

До последнего момента она надеялась на то, что ей сохранят жизнь, и теперь оплакивала не ее, а свою любовь, что угаснет вместе с ее жизнью.

В полубезумном состоянии Морис не ответил на это прощание своих друзей. Бледный и ошеломленный, он поднялся со своей скамьи. Его друзья исчезли.

Он почувствовал, что в нем осталось только одно живое чувство – сжигающая сердце ненависть.

Морис бросил вокруг себя последний взгляд и увидел

Диксмера, который, выходя вместе с другими из зала, пригнулся под сводом двери, ведущей в коридор.

Со скоростью распрямляющейся пружины Морис прыгал со скамьи на скамью, пока не достиг этой двери.

Диксмер уже миновал ее и спускался в полутьму коридора.

Морис бросился за ним.

В тот момент, когда Диксмер ступил на плитки большого зала, его плеча коснулась рука Мориса.