Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

XVIII. ПРИГОТОВЛЕНИЯ ШЕВАЛЬЕ ДЕ МЕЗОН-РУЖА

В то время как сцена, описанная в предыдущей главе, происходила в канцелярии у двери в камеру королевы, а точнее – в первую комнату, что занимали два жандарма, другие приготовления велись с противоположной стороны, на женском дворе.

Внезапно, подобно каменной статуе, отделившейся от стены, появился человек. Его сопровождали две собаки. Напевая вполголоса «Дело пойдет» – очень модную в то время песенку, он провел связкой ключей, которую нес в руке, по пяти прутьям решетки, закрывающим окно королевы.

Королева сначала вздрогнула; но, догадавшись, что это сигнал, сразу же тихонько открыла окно и принялась за работу более опытной рукой, чем можно было бы подумать, ибо не раз в слесарной мастерской, где ее царственный супруг любил когда-то проводить часть дня, она прикасалась своими изящными пальцами к инструментам, подобным тому, от которого зависели сейчас все ее шансы на спасение. Как только человек со связкой ключей услышал, что окно королевы открылось, он постучал в окно жандармов.

– А-а! – узнал Жильбер, глядя сквозь стекло. – Это гражданин Мардош.

– Он самый, – подтвердил тюремщик. – Ну как? Кажется, мы хорошо несем службу?

– Как обычно, гражданин ключник. Вы, кажется, не часто находите у нас погрешности.

– Да, – согласился Мардош, – но дело в том, что сегодня ночью бдительность нужнее, чем когда-либо.

– Ну да? – удивился подошедший Дюшен.

– Конечно.

– А что произошло?

– Откройте окно, я расскажу вам.

– Открывай, – скомандовал Дюшен.

Жильбер открыл окно и обменялся рукопожатием с ключником, который успел уже стать приятелем обоих жандармов.

– Так в чем же дело, гражданин Мардош? – повторил Жильбер.

– Заседание Конвента было малость жарким. Вы читали?

– Нет. Что же там произошло?

– Сначала гражданин Эбер сообщил кое-что неизвестное.

– Что именно?

– А то, что заговорщики, которых считали мертвыми, живы, и даже очень живы.

– Ах да, – вставил Жильбер, – Делессар и Тьерри, я слышал об этом; негодяи сейчас в Англии.

– А шевалье де Мезон-Руж? – произнес ключник так Э'Домко, чтобы королева его услышала.

– Как! Этот тоже в Англии?

– Вовсе нет, он во Франции, – так же громко продолжал Мардош.

– Он что, вернулся?

– Он и не уезжал.

– Ну и дерзкий человек! – заметил Дюшен.

– Такой уж он есть.

– Тогда, наверное, его попытаются арестовать?

– Конечно, попытаются; но, кажется, что это совсем непросто.

В этот момент пилка в руках королевы так сильно заскрежетала о железо, что ключник испугался, как бы охранники не услышали это, несмотря на все его усилия заглушить эти звуки.

Он наступил каблуком на лапу одной из своих собак, которая взвыла от боли.

– Ах, бедный пес! – не сдержался Жильбер.

– Вот еще, – ответил ключник, – ему нужно было всего-навсего надеть сабо. Да замолчи ты, Жирондист, замолчи!

– Твоего пса зовут Жирондист, гражданин Мардош?

– Да, такое вот имя я ему дал.

– Однако ты говорил… – перебил Дюшен (будучи сам пленником, он питал к новостям такой же интерес, как и арестанты), – ты говорил…

– Ах да, я говорил, что тогда гражданин Эбер – вот это патриот!.. – что гражданин Эбер внес предложение перевести Австриячку обратно в Тампль.

– Почему это?

– Черт возьми! Потому что, как он утверждает, ее перевели из Тампля только для того, чтобы удалить от общественного надзора Коммуны.

– А еще и затем, чтобы оградить ее от этого проклятого Мезон-Ружа, – заявил Жильбер. – Мне кажется, что подземный ход все-таки существует.

– То же самое ему заявил и гражданин Сантер. На это Эбер ответил, что, раз мы теперь предупреждены, опасности больше нет и что в Тампле Марию Антуанетту можно было бы охранять с половиной предосторожностей, требующихся здесь; да ведь Тампль и вправду куда прочнее Консьержери.

– Честное слово, – заявил Жильбер, – что касается меня, то я хотел бы, чтобы ее снова отправили в Тампль.

– Ясно, тебе надоело ее охранять.

– Нет, но эта охрана меня печалит.

Мезон-Руж громко закашлялся: чем глубже пилка вонзалась в железный прут, тем больше шума она производила.

– Так что же решили? – спросил Дюшен, подождав, пока у ключника пройдет приступ кашля.

– Решили, что она останется здесь, но суд над ней состоится незамедлительно.

– Бедная женщина! – произнес Жильбер.

Дюшен, чей слух оказался более тонким, чем у его сослуживца, или внимание было не так занято рассказом Мардоша, наклонился, прислушиваясь к происходящему в другом отделении камеры.

Ключник заметил это движение.

– Так что, понимаешь, гражданин Дюшен, – живо указал он, – попытки заговорщиков, если они узнают, что времени на осуществление задуманного у них нет, станут совсем отчаянными. В тюрьме удвоят охрану, потому что речь идет не больше и не меньше как о вооруженном вторжении в Консьержери; заговорщики убили бы всех, чтобы проникнуть к королеве, то есть я хочу сказать к вдове Капет.

– Да полно тебе! Как же они войдут сюда, твои заговорщики?

– Переодевшись в патриотов, они притворятся, что хотят повторить события второго сентября, подлецы! Потом двери будут открыты – и прощай!

На мгновение воцарилась тишина, вызванная изумлением жандармов.

Ключник с радостью, смешанной со страхом, услышал, что пилка продолжает работать. Пробило девять часов.

В это время кто-то постучал в дверь из канцелярии, но жандармы, поглощенные беседой, не ответили на стук.

– Что ж, будем смотреть в оба, будем смотреть в оба, – сказал Жильбер.

– И если понадобится, умрем на своем посту настоящими республиканцами, – добавил Дюшен.

«Она должна скоро закончить», – подумал про себя ключник, вытирая вспотевший лоб.

– И ты со своей стороны тоже будь бдителен, я так считаю, – заметил Жильбер, – потому что тебя они пощадят не больше, чем нас, если произойдет что-нибудь вроде .того, о чем ты говорил.

– Я тоже так думаю, – согласился ключник. – Я все ночи провожу в обходах и устал до изнеможения. Вы-то, по крайней мере, сменяете друг друга и можете спать хотя бы через ночь.

В это время в дверь из канцелярии опять постучали. Мардош вздрогнул: любое событие, как бы незначительно оно ни было, могло помешать осуществлению его плана.

– Что там такое? – как бы невзначай поинтересовался он.

– Ничего особенного, – ответил Жильбер, – регистратор военного министерства уходит и предупреждает меня об этом.

– Очень хорошо, – сказал ключник. Регистратор продолжал упорно стучать в дверь.

– Ладно, ладно, – крикнул Жильбер, не отходя от окна. – До свидания! Прощайте!

– Кажется, он что-то тебе говорит, – сказал Дюшен, поворачиваясь к двери. – Ответь же ему…

Тут послышался голос регистратора:

– Подойди на минутку, гражданин жандарм, мне надо с тобой поговорить. Этот голос, хотя волнение и изменило его, заставил ключника насторожиться: ему показалось, что он его узнал.

– Так что тебе нужно, гражданин Дюран? – спросил Жильбер.

– Мне надо тебе кое-то сказать.

– Ладно, скажешь завтра.

– Нет, сегодня; я должен поговорить с тобой сейчас, – продолжал тот же голос.

«О! – прошептал ключник. – Что же должно произойти? Это голос Диксмера».

Зловещий и вибрирующий голос, казалось, заимствовал что-то мрачное из отдаленного эха, рождающегося в темном коридоре.

Дюшен повернулся.

– Хорошо, – сказал Жильбер, – раз уж он непременно хочет, пойду.

И он направился к двери.

Воспользовавшись тем, что внимание обоих жандармов отвлечено неожиданным обстоятельством, ключник подбежал к окну королевы.

– Готово? – спросил он.

– Я перепилила уже больше половины, – ответила королева.

– Боже мой, Боже мой! – прошептал он.

– Эй, гражданин Мардош, – сказал Дюшен, – куда ты девался?

– Я здесь! – воскликнул ключник, быстро возвращаясь к окну, у которого стоял раньше.

В тот момент, когда он перебегал, в камере раздался ужасный крик, потом проклятие, потом звук сабли, выхваченной из металлических ножен.

– Ах, злодей! Ах, разбойник! – кричал Жильбер. Из коридора доносился шум драки.

В это время распахнулась дверь и в ее проеме ключник увидел две борющиеся фигуры, а мимо них какая-то женщина, оттолкнув Дюшена, бросилась в комнату королевы.

Дюшен, не обращая на нее никакого внимания, ринулся на помощь своему товарищу.

Ключник бросился к другому окну и увидел женщину, стоявшую на коленях перед королевой; она просила, она умоляла узницу поменяться с ней одеждой.

Он нагнулся к стеклу, пылающим взором стараясь вглядеться в эту женщину и боясь, что уже узнал ее. Внезапно у него вырвался скорбный крик:

– Женевьева! Женевьева!

Королева, подавленная, уронила пилку. Еще одна неудавшаяся попытка! Ключник схватился обеими руками за надпиленный прут и сверхчеловеческим усилием стал трясти его.

Но стальные зубы пилки вгрызлись недостаточно глубоко – прут устоял.

Тем временем Диксмер успел оттеснить Жильбера в камеру и хотел войти туда с ним; но Дюшену удалось, навалившись, оттолкнуть дверь обратно.

Однако закрыть ее он не мог: Диксмер в отчаянии просунул руку между дверью и стеной.

В этой руке был кинжал, который, наткнувшись на медную пряжку пояса, скользнул по груди жандарма, разрезав его одежду и ранив его.

Двое охранников ободрились, объединив свои силы, и стали звать на помощь.

Диксмер чувствовал, что его рука сейчас переломится; он надавил плечом на дверь, сильно толкнул ее и вырвал помертвевшую руку.

Дверь с грохотом захлопнулась; Дюшен задвинул засовы, Жильбер повернул ключ в двери.

В коридоре раздались быстрые шаги, затем все стихло. Жандармы переглянулись и стали осматривать камеру.

Туг они услышали шум: его производил мнимый ключник, пытавшийся сломать прут решетки. «Жильбер бросился к королеве. Он увидел Женевьеву, на коленях умолявшую королеву поменяться с ней одеждой.

Дюшен схватил карабин и подбежал к окну: на решетке висел человек и с яростью тряс ее, тщетно пытаясь переломить. – Дюшен прицелился.

Молодой человек заметил наклоняющееся к нему дуло оружия.

– О да! Убей меня! Убей!

И величественный в своем отчаянии, он подставил грудь, словно посылая вызов пуле.

– Шевалье! – воскликнула королева. – Шевалье, я умоляю вас: живите, живите!

Услышав голос Марии Антуанетты, Мезон-Руж упал на колени.

Это движение спасло его: раздался выстрел, но пуля Пролетела над головой шевалье.

Женевьева, решив, что ее друг убит, без сознания рухнула на пол.

Когда дым рассеялся, в женском дворе уже никого не было.

Через десять минут тридцать солдат в сопровождении двух комиссаров обшаривали Консьержери, осматривая даже самые недоступные уголки.

Они никого не нашли. Регистратор, спокойный и улыбающийся, прошел мимо кресла папаши Ришара.

Что касается ключника, то он выбежал с криком:

– Тревога! Тревога!

Часовой попытался преградить ему дорогу штыком, но тут на него набросились собаки.

Арестовали только Женевьеву; после допроса она была заключена под стражу.

XIX. ПОИСКИ

Мы не можем и дальше оставлять в забвении одного из главных персонажей этой истории, того, кто во время событий, о которых рассказано в предыдущей главе, страдал больше всех и чьи страдания более всего заслуживают сочувствия наших читателей.

Яркое солнце освещало Монетную улицу, и кумушки болтали у дверей своих домов так радостно, будто вот уже в течение десяти месяцев ни единое кровавое облачко не зависало над городом. В этот час Морис возвратился в кабриолете, обещанном Женевьеве.

Он передал поводья чистильщику сапог с паперти церкви святого Евстафия и с переполненным радостью сердцем поднялся по ступенькам лестницы.

Любовь – живительное чувство. Она умеет воскрешать сердца, умершие для любых ощущений; она заселяет пустыни, она вызывает перед глазами призрак предмета любви; она делает так, что голос, поющий в душе влюбленного, показывает ему всю вселенную в ярком свете надежды и счастья. Но, поскольку любовь – чувство не только склонное к излияниям, а еще и эгоистичное, она делает любящего слепым ко всему, что не есть предмет его любви.

Морис не видел этих кумушек, Морис не слышал их пересудов; он видел только Женевьеву, готовящуюся к отъезду, который должен принести им долгое счастье; он слышал только Женевьеву, рассеянно напевающую свою обычную песенку. И эта песенка так ласково звучала в его ушах, что он мог бы поклясться, будто различает малейшие оттенки дорогого голоса вместе со щелчками закрываемых запоров.

На лестничной площадке Морис остановился перед полуоткрытой дверью, что очень удивило его: обычно она всегда была закрыта. Он огляделся, чтобы убедиться, нет ли Женевьевы в коридоре: ее там не было. Он прошел через прихожую, столовую, гостиную, зашел в спальню. Прихожая, столовая, гостиная, спальня были пусты. Он позвал, никто не ответил.

Служитель, как мы знаем, ушел. Морис предположил: в его отсутствие Женевьеве, возможно, понадобилась веревка, чтобы перевязать чемоданы или что-нибудь из провизии в дорогу, чтобы потом погрузить в экипаж, и она спустилась за покупками. Он подумал, что это большая неосторожность; но, хотя его начало охватывать беспокойство, он еще ни о чем не догадывался.

Итак, Морис ждал, ходил взад и вперед по комнате, время от времени подходя к полуоткрытому окну, куда влетали порывы ветра, обещавшие дождь.

Вскоре Морису почудились шаги на лестнице. Он прислушался: это не были шаги Женевьевы, однако он выбежал на площадку, наклонился через перила и узнал служителя, поднимавшегося по лестнице с беззаботностью, обычной для домашних слуг.

– Агесилай! – крикнул он. Слуга поднял голову.

– Ах, это вы, гражданин!

– Да, это я; но где же гражданка?

– Гражданка? – удивленно спросил Агесилай, продолжая подниматься.

– Да. Ты ее внизу не видел?

– Нет.

– Ну так спустись. Спроси у привратника, у соседей.

– Сейчас.

Агесилай стал спускаться.

– Скорее же! Скорее! – крикнул Морис. – Разве ты не видишь, что я как на углях?

Морис подождал пять-шесть минут на лестнице; потом, видя, что Агесилай не возвращается, вернулся в квартиру и снова стал смотреть в окно: он видел, как Агесилай зашел в две или три лавки и вышел назад, явно не узнав ничего нового. В нетерпении он окликнул служителя. Тот поднял голову и увидел в окне своего хозяина.

Морис знаком приказал ему подняться.

«Невозможно, чтобы она ушла», – уговаривал себя Морис.

И снова позвал:

– Женевьева! Женевьева!

Мертвая тишина. В пустой комнате, казалось, больше не было эха.

Вошел Агесилай.

– Так вот, один только привратник видел ее.

– Привратник?

– Да, соседи ничего об этом не слышали.

– Так ты говоришь, привратник видел? Когда?

– Он видел, как она выходила.

– Значит, она ушла?

– Кажется.

– Одна? Невозможно, чтобы Женевьева ушла одна.

– Она была не одна, гражданин, она была с мужчиной.

– Как с мужчиной?

– По крайней мере, так сказал гражданин привратник.

– Сходи за ним, мне нужно знать, что это был за мужчина. Агесилай сделал два шага к двери, потом обернулся.

– Подождите-ка, – сказал он, как бы раздумывая.

– Что? Что ты хочешь сказать? Говори, ты убиваешь меня!

– Возможно, с мужчиной, который бежал за мной.

– За тобой бежал мужчина?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы от вашего имени попросить у меня ключ.

– Какой ключ, несчастный? Но говори же, говори!

– Ключ от квартиры.

– И ты дал незнакомому человеку ключ от квартиры? – воскликнул Морис, схватив его обеими руками за шиворот.

– Но он не был незнакомцем, сударь. Это ведь один из ваших друзей.

– Ах, один из моих друзей? Прекрасно, это наверняка Лорен. Да, она ушла с Лореном.

И Морис, все еще бледный, улыбнулся и провел платком по вспотевшему лбу.

– Нет, нет, нет, сударь, это был не он, – сказал слуга. – Черт возьми! Разве я не знаю господина Лорена?

– Но кто же это был?

– Вы хорошо его знаете, тот самый мужчина, который приходил к вам однажды…

– Когда?

– В тот день, когда вы были таким грустным, а он вас увел, и потом вы вернулись таким веселым…

Агесилай замечал все.

Ошеломленный Морис смотрел на слугу; дрожь пробежала по его телу. Потом, после долгого молчания, он воскликнул:

– Диксмер?

– Честное слово, гражданин, да, думаю, что он. Морис зашатался и, отступив, упал в кресло. Его глаза закрылись.

– О, Боже мой! – прошептал он.

Потом, открыв глаза, Морис увидел букет фиалок, забытый, а точнее, оставленный Женевьевой.

Он бросился к нему, взял в руки, начал целовать цветы, потом обратил внимание на то, где лежал букет.

– Сомнений больше нет, – произнес он, – эти фиалки… это ее последнее «прости»!

Морис огляделся и только теперь заметил, что чемодан собран наполовину, а остальное белье валяется на полу и лежит в полуоткрытом шкафу.

Несомненно, белье выпало из рук Женевьевы на пол при появлении Диксмера. Теперь ему все стало ясно. Ужасная сцена, разыгравшаяся в этих четырех стенах, недавних свидетелей большого счастья, воочию предстала перед ним.

До этой минуты Морис был подавлен, уничтожен. Пробуждение его было страшным, ярость – ужасающей.

Он поднялся, закрыл окно, взял с секретера два пистолета, уже заряженные для путешествия, осмотрел запальные устройства и, убедившись, что они в хорошем состоянии, положил пистолеты в карманы. Потом опустил в кошелек два свертка луидоров, которые он, несмотря на свой патриотизм, считал благоразумным хранить в укромном месте, и взял вложенную в ножны саблю.

– Агесилай, – сказал он, – надеюсь, ты привязан ко мне, ведь ты служил моему отцу и мне пятнадцать лет.

– Да, гражданин, – ответил служитель, охваченный ужасом при виде мраморной бледности и нервной дрожи своего хозяина, чего никогда раньше не замечал у него, по праву считавшегося одним из самых отважных и сильных мужчин, – да, что прикажете?

– Послушай, если дама, которая жила здесь… Морис замолчал, потому что его голос, когда он произносил эти слова, дрожал так, что он не мог продолжать.

– Если она вернется, – сказал он через мгновение, – прими ее. Запри за ней дверь, возьми этот карабин, встань на лестнице и ценой твоей головы, твоей жизни, твоей души не позволяй никому войти сюда. Если же кто-то захочет ворваться сюда силой, защити ее: бей! убивай! убивай! И ничего не бойся, Агесилай, я все беру на себя.

Тон, каким говорил молодой человек, и его пылкое доверие воодушевили Агесилая.

– Я не только убью его, кто бы он ни был, – сказал он, – но и себя дам убить ради гражданки Женевьевы.

– Спасибо… А теперь послушай. Эта квартира мне ненавистна, я вернусь сюда только в том случае, если найду Женевьеву. Если ей удастся бежать, если она вернется, поставь на окно большую японскую вазу с астрами, что она так любила. Это на день. Ночью поставишь фонарь. Таким образом, каждый раз, проезжая мимо, я буду знать, здесь ли она. Если на окне не будет вазы или фонаря, буду продолжать поиски.

– О, будьте осторожны, сударь! Будьте осторожны! – воскликнул Агесилай. Морис даже не ответил; он выбежал из комнаты, спустился по лестнице будто на крыльях и понесся к Лорену.

Передать изумление, гнев, ярость достойного поэта, когда он узнал эту новость, было бы так же трудно, как снова исполнить трогательные элегии, на которые Орест должен был вдохновлять Пилада.

– Так ты даже не знаешь, где она? – все время повторял он.

– Пропала! Исчезла! – в приступе отчаяния кричал Морис. – Он убил ее, Лорен, он убил ее!

– Ну нет, дорогой мой, нет, мой добрый Морис, он не убил ее. Таких женщин, как Женевьева, не убивают после стольких дней размышлений; нет, если бы он ее убил, то убил бы на месте и в знак отмщения оставил бы тело в твоей квартире. Но, видишь, он исчез вместе с ней, крайне счастливый тем, что вновь нашел свое сокровище.

– Ты не знаешь его, Лорен, ты его не знаешь, – повторял Морис. – Даже во взгляде этого человека было что-то зловещее.

– Да нет же, ты ошибаешься; на меня он всегда производил впечатление смелого человека. Он забрал Женевьеву, чтобы принести ее в жертву. Он сделает так, что их вместе арестуют и вместе убьют. Вот в чем опасность, – сказал Лорен.

Эти слова удвоили исступление Мориса.

– Я найду ее! Я найду ее или умру! – воскликнул он.

– Что касается первого, то мы, конечно, найдем ее, – сказал Лорен, – только успокойся. Морис, добрый мой Морис, поверь мне, плохо ищет тот, кто не размышляет, а плохо размышляет тот, кто волнуется, как ты.

– Прощай, Лорен, прощай!

– Что ты собираешься делать?

– Ухожу.

– Ты покидаешь меня? Почему?

– Потому что дело касается только одного меня; потому что я один должен рисковать жизнью, чтобы спасти Женевьеву.

– Ты хочешь умереть?

– Я готов на все: я пойду к председателю наблюдательного комитета, поговорю с Эбером, Дантоном, Робеспьером. Я во всем признаюсь, пусть только мне вернут ее.

– Хорошо, – согласился Лорен.

И, не сказав больше ни слова, он поднялся, пристегнул пояс, надел форменную шляпу и, так же как Морис, сунул в карманы два заряженных пистолета.

– Пойдем, – просто добавил он.

– Но ты же рискуешь собой! – воскликнул Морис.

– Ну и что?

Я, милый друг, скажу тебе по чести:

Коль пьеса сыграна, уйдем со сцены вместе.

– Где начнем искать? – спросил Морис.

– Поищем вначале в том старинном квартале – знаешь? – на Старой улице Сен-Жак. Потом выследим Мезон-Ружа: там, где он, несомненно, будет и Диксмер. Затем доберемся до домов на Старой Канатной. Знаешь, пошли разговоры о том, что королеву вновь вернут в Тампль! Поверь мне, такие люди, как они, до последней минуты не потеряют надежды спасти ее.

– Да, – согласился Морис, – действительно, ты прав… Думаешь, что Мезон-Руж в Париже?

– Диксмер ведь здесь.

– Это так, это так; и они, конечно, встретились, – сказал Морис, которого эти смутные проблески надежды немного привели в себя.

С этого момента друзья принялись за поиски; но все их усилия были напрасны. Париж велик, и его тень густа. Ни одна пропасть не могла так укрыть во мраке тайну, доверенную ей преступлением или несчастьем.

Сотни раз Морис и Лорен проходили по Гревской площади, сотни раз бывали рядом с маленьким домом, где жила Женевьева под неусыпным надзором Диксмера. Так некогда жрецы следили за жертвой, обреченной на заклание.

Со своей стороны, видя себя обреченной на гибель, Женевьева, как и все благородные души, смирилась с самопожертвованием и хотела лишь умереть, не возбуждая шума. При этом она опасалась – не столько ради Диксмера, столько ради дела королевы – той огласки, которую Морис не преминул бы придать своему мщению.

Итак, она хранила глубокое молчание, словно смерть уже закрыла ей уста. Тем временем, не посвящая Лорена, Морис умолял членов ужасного Комитета общественного спасения помочь ему; а Лорен, со своей стороны, ничего не говоря Морису, тоже хлопотал по этому делу.

И в тот же день Фукье-Тенвиль поставил красные кресты напротив их фамилий и слово «подозрительные» соединило их в кровавом объятии.