Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Александр Дюма
Шевалье де Мезон-Руж
Часть первая
I. ВОЛОНТЁРЫ
Это было вечером 10 марта 1793 года. На соборе Парижской Богоматери только что пробило десять, и каждый удар, дрожащий, печальный, монотонный, покинув свое бронзовое гнездо, улетал вдаль, словно ночная птица.
Ночь опустилась на город – не шумная, грохочущая, прорезанная молниями, а холодная и туманная.
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем: вспыхивающим по вечерам тысячами огней, что отражаются в золоченой грязи, с суетливыми пешеходами, оживленным шушуканьем, вакхическими предместьями – рассадником смелых стычек и дерзких преступлений, горнилом многоголосого рычания. То был униженный город, робкий, озабоченный; его обитатели только изредка появлялись на улицах, перебегая с одной стороны на другую, стремясь поскорее укрыться за дверьми домов и в подворотнях, подобно диким зверям, забивающимся в свои норы от преследования охотников.
Итак, это был, как мы уже сказали, Париж 10 марта 1793 года.
Добавим несколько слов о чрезвычайных обстоятельствах, что привели к таким переменам в облике столицы. А затем приступим к описанию событий, ставших предметом нашего повествования.
После смерти Людовика XVI Франция разорвала связи «о всей Европой. К трем противникам, которых она сначала победила – к Пруссии, Империи и Пьемонту, – присоединились Англия, Голландия и Испания. Только Швеция и Дания по-прежнему сохраняли нейтралитет, наблюдая, однако, за Екатериной II, раздиравшей на части Польшу.
Положение было ужасающим. Франция (ее державную силу презирали уже меньше, но после сентябрьских убийств и казни 21 января и меньше ценили ее нравственную силу) была буквально осаждена, как какой-нибудь заурядный городишко. Англия господствовала на нашем побережье, Испания – в Пиренеях, Пьемонт и Австрия – в Альпах,
Голландия и Пруссия – на севере Нидерландов. Лишь на одном участке от Верхнего Рейна до реки Эско двести пятьдесят тысяч солдат вели наступление на Республику.
Наших генералов теснили повсюду. Мячинский был вынужден оставить Ахен и ретироваться в Льеж. Стенгель и Нейи были снова отброшены в Лимбург. Миранда, осаждавший Маастрихт, отвел свои войска к Тонгерену. Баланс и Дампьер при отступлении потеряли часть войскового имущества. Более десяти тысяч дезертиров наводнили тыл. Наконец, Конвент, у которого осталась надежда только на Дюмурье, стал посылать к нему гонца за гонцом с приказом покинуть берега Бисбооса, где тот готовился к десанту в Голландию, и возглавить армию на Мёзе.
Подобно живому существу, Франция ощущала в Париже – своем сердце – каждый наносимый ей в самых отдаленных местах удар, будь то вторжение, мятеж или измена. Каждая победа отзывалась всплеском радости, каждое поражение усиливало ужас. Поэтому легко представить, какое смятение вызвали известия о поражениях, следующих одно за другим.
Накануне, 9 марта, в Конвенте состоялось одно из самых бурных заседаний; всем офицерам было предписано немедленно вернуться в свои полки; Дантон – этот дерзкий сторонник невозможного, которое, однако, сбывалось, – поднявшись на трибуну, с жаром воскликнул: «Так вы говорите, что не хватает солдат? Дадим же Парижу возможность спасти Францию, попросим у него тридцать тысяч человек, пошлем их к Дюмурье, и не только Франция будет спасена, но и Бельгия защищена, и Голландия завоевана».
Предложение встретили криками энтузиазма. Всем секциям было приказано собраться вечером и открыть запись добровольцев. Все зрелища были отменены. На ратуше в знак беды взвился черный флаг.
К полуночи в списках волонтёров было 35 тысяч имен.
Однако в этот вечер произошло то же, что и в памятные сентябрьские дни: в каждой секции добровольцы, записываясь, требовали, чтобы до их выступления предатели были казнены.
Предателями были контрреволюционеры, тайные заговорщики, изнутри угрожавшие Революции, которой и без того угрожали извне. Но, как нетрудно понять, это слово приобретало тот смысл, который хотели придать ему крайние партии, раздиравшие тогда Францию. Предателями объявляли самых слабых. А ими были жирондисты. И монтаньяры решили, что именно жирондисты – предатели.
На следующий день, 10 марта, все депутаты-монтаньяры пришли на заседание. Как только вооруженные якобинцы заполнили трибуны, удалив оттуда женщин, появляется Совет Коммуны во главе с мэром. Он утверждает доклад комиссаров Конвента о преданности граждан и повторяет единодушно выраженное накануне обещание учредить чрезвычайный трибунал для суда над предателями.
Тотчас же участники заседания громкими криками требуют доклада Комитета общественного спасения. Комитет собирается немедленно, и уже через десять минут Робер Ленде объявляет, что трибунал будет создан и в его состав войдут девять независимых судей, собирающих улики всеми возможными способами. Этот суд, состоящий из двух беспрерывно действующих отделений, будет преследовать по требованию Конвента или по собственной инициативе тех, кто попытается ввести народ в заблуждение.
Страсти накалены до предела. Жирондисты поняли, что это означает их арест. Все они одновременно встали со своих мест.
– Лучше умереть, – воскликнули они, – чем смириться с этой венецианской инквизицией!
В ответ на эти слова монтаньяры громко потребовали голосования.
– Да, – восклицает Феро, – проголосуем, чтобы все знали людей, которые хотят именем закона убивать невиновных!
Конвент голосует. Вопреки всем ожиданиям, большинством голосов решено, что: 1) необходимы присяжные; 2) они будут назначаться в равном количестве от каждого департамента; 3) их кандидатуры утверждаются Конвентом. В тот момент, когда эти три предложения были приняты, послышались громкие крики. Конвент был привычен к визитам черни. Участники заседания поинтересовались, чего от них хотят. Им ответили, что прибыла депутация от волонтёров, которые пообедали на Хлебном рынке и теперь требуют разрешения пройти торжественным маршем перед Конвентом.
Тотчас же открылись двери, и шестьсот человек, полупьяных, вооруженных саблями, пистолетами и пиками, под рукоплескания прошли маршем, громкими возгласами требуя смерти предателям.
– Да, друзья мои, – заверил их Колло д'Эрбуа, – невзирая на интриги, мы вас спасем – вас и свободу!
После этих слов он бросил на жирондистов взгляд, давший понять, что опасность для них еще не миновала.
И в самом деле, когда заседание Конвента закончилось, Монтаньяры разошлись по клубам, побежали к кордельерам и якобинцам, предлагая им объявить предателей вне закона и убить их этой же ночью.
Жена Луве жила рядом с Якобинским клубом на улице Сент-Оноре. Привлеченная криками, она тут же направляется в клуб и, услышав предложение покончить с жирондистами, поспешно возвращается домой, чтобы предупредить мужа. Вооружившись, Луве бросается от одного дома к другому, чтобы оповестить друзей, но никого не находит. От слуги одного из них он узнает, что все они у Петиона, и тотчас направляется туда. Он застал их спокойно обсуждающими декрет, который предполагалось представить на следующий день, в надежде, что, используя случайное большинство, удастся его принять. Луве рассказал о том, что происходит, сообщил о своих опасениях, о кознях, замышляемых якобинцами и кордельерами, и призвал принять действенные меры со своей стороны.
Тогда поднялся всегда спокойный и невозмутимый Петион, подошел к окну, открыл его, посмотрел на небо, высунул руку наружу и, взглянув на мокрую ладонь, сказал:
– Идет дождь. Сегодня ночью ничего не будет.
Через это полуоткрытое окно донеслись последние удары колокола, пробившего десять.
Вот что происходило в Париже накануне 10 марта; вот что происходило днем и вечером 10 марта, вот почему дома, предназначенные для живых, в сыром мраке и зловещей тишине стали темными и немыми, как склепы, населенные мертвецами.
И лишь медлительных патрулей национальной гвардии с дозорными, идущими впереди со штыками наперевес, группы жмущихся друг к другу и кое-как вооруженных волонтёров да еще жандармов, осматривающих каждую подворотню и заглядывающих в каждую приоткрытую дверь, можно было встретить на улицах; все инстинктивно чувствовали, что замышляется что-то неведомое и ужасное.
Холодный мелкий дождь, тот самый, что так успокоил Петиона, усиливал скверное настроение и беспокойство патрулей. Каждая их встреча выглядела приготовлением к бою: с недоверием осмотрев друг друга, патрули неторопливо и неприветливо обменивались паролем. Потом, разойдясь в разные стороны, оглядывались, будто боясь внезапного нападения со спины.
В этот вечер, когда Париж стал жертвой паники, столь часто возобновлявшейся, что к этому в какой-то степени можно было привыкнуть, и когда тайно ставился вопрос об убийстве умеренных революционеров (проголосовав, большей частью с оговорками, за смерть короля, они сегодня не соглашались на казнь королевы, заключенной в Тампле с детьми и золовкой), – в этот самый вечер неизвестная женщина, закутанная в длинную сиреневую с черным ситцевую накидку, капюшон которой совершенно скрывал голову, скользила вдоль домов по улице Сент-Оноре, прячась в нишах дверей, за выступами стен, и всякий раз при появлении патруля, замирая, сдерживая дыхание, она обращалась в статую, пока патруль не проходил; затем она возобновляла свой быстрый и беспокойный бег до тех пор, пока новая опасность того же рода Не принуждала ее к неподвижному выжиданию.
Благодаря этим мерам предосторожности она уже сумела миновать часть улицы Сент-Оноре, когда на пересечении с улицей Гренель наткнулась не на патруль, а на небольшую группу бравых, только что завербованных волонтёров; они пообедали на Хлебном рынке, где их патриотизм был вдохновлен еще и многочисленными тостами, поднятыми за будущие победы.
Бедная женщина вскрикнула и бросилась бежать в сторону Петушиной улицы.
– Эй! Гражданка! – закричал командир волонтёров. (Поскольку потребность командовать так естественна для человека, то эти достойные патриоты уже именовали себя командирами.) – Ты куда направляешься?
Беглянка не ответила, продолжая свой путь.
– Целься! – скомандовал командир. – Это переодетый мужчина, аристократ, спасающий свою шкуру.
Бряцание двух или трех ружей, беспорядочно вскинутых в немного дрожащих, не слишком уверенных руках, не оставляло бедной женщине никаких сомнений в том, что ее ждет.
– Нет, нет! – закричала она, резко остановившись и обернувшись. – Нет, гражданин, ты ошибаешься, я не мужчина.
– А ну, подойди, – приказал командир, – и отвечай прямо, куда ты так летишь, очаровательная ночная красавица?
– Но, гражданин, я никуда не иду… Я возвращаюсь.
– Ах, так ты возвращаешься?
– Да.
– Для честной женщины в такое время возвращаться поздновато, гражданка.
– Я иду от больной родственницы.
– Бедная кошечка, – сказал командир, сделав жест, заставивший испуганную женщину быстро отступить назад, – а где же наша карточка?
– Моя карточка? Какая, гражданин? Что ты имеешь в виду, чего от меня требуешь?
– Ты разве не читала декрет Коммуны?
– Нет.
– И не слышала, как его оглашали?
– Да нет же! О чем говорится в этом декрете, Боже мой?
– Прежде всего, «Боже мой» больше не говорят. Теперь говорят «Верховное Существо».
– Прости, я ошиблась. Это старая привычка.
– Это плохая привычка – привычка аристократки.
– Я постараюсь исправиться, гражданин. Так о чем ты говорил?
– Говорил, что декрет Коммуны запрещает после десяти часов вечера выходить без гражданской карточки. Есть она у тебя?
– Увы! Нет.
– Ты забыла ее у своей родственницы?
– Я не знала, что нужно выходить с этой карточкой.
– Ну что ж, пройдем в ближайший пост. Там ты мило объяснишься с капитаном. Если он будет удовлетворен, то прикажет двум патрульным отвести тебя домой; если нет – задержит тебя до тех пор, пока не получит дополнительных сведений. В колонну по одному, ускоренным шагом, вперед марш!
По крику ужаса, вырвавшемуся у пленницы, командир волонтёров понял, что именно этого она боялась.
– Ого! – сказал он, – я уверен, что задержал какую-то важную птицу. Пошли, пошли, моя аристократочка!
Командир схватил подозреваемую за руку и, не обращая внимания на ее крики и слезы, потащил за собой на караульный пост в Пале-Эгалите.
Они были уже почти у заставы Сержантов, как вдруг какой-то молодой человек высокого роста, закутанный в плащ, повернул за угол улицы Круа-де-Пти-Шан как раз в тот момент, когда арестованная пыталась мольбами добиться свободы. Не внимая им, командир волонтёров грубо тащил ее за собой. Женщина кричала от боли и страха.
Молодой человек увидел эту борьбу, услышал крик и, одним прыжком перескочив улицу, оказался лицом к лицу с этой небольшой группой.
– В чем дело? Что вы делаете с этой женщиной? – спросил он у того, кто показался ему старшим.
– Вместо того чтобы задавать мне вопросы, займись лучше своими делами.
– Кто эта женщина, граждане и чего вы от нее хотите? – настойчивее повторил молодой человек.
– А кто ты такой, чтобы нас допрашивать? Молодой человек распахнул плащ, и все увидели, как блеснули эполеты на его мундире.
– Я офицер, – сказал он, – как вы можете убедиться.
– Офицер… А каких войск?
– Муниципальной гвардии.
– Ну и что? Разве это что-нибудь для нас значит? – ответил кто-то из волонтеров. – Разве мы знаем офицеров муниципальной гвардии?
– Что он там сказал? – спросил другой волонтёр; его выговор, протяжный и ироничный, был характерен для простолюдинов, точнее – для парижской черни, когда она начинает сердиться.
– Он сказал, – ответил молодой человек, – что если эполеты не внушают уважения к офицеру, то сабля заставит уважать эполеты.
В тот же момент защитник молодой женщины, сделав шаг назад, распахнул складки своего плаща и при свете фонаря блеснула широкая и увесистая пехотная сабля. Потом быстрым движением, свидетельствовавшим о привычке к поединкам, незнакомец схватил командира волонтёров за воротник карманьолы и приставил острие сабли к его горлу.
– Ну а теперь, – сказал он ему, – поговорим как добрые друзья.
– Но, гражданин… – пробормотал командир волонтёров, пытаясь освободиться.
– Эй, я тебя предупреждаю, что при малейшем движении, которое сделаешь ты или сделают твои люди, я разрублю тебя пополам.
Все это время двое волонтёров продолжали удерживать женщину.
– Ты спрашиваешь, кто я такой, – продолжал молодой человек, – хотя не имеешь на это права, так как не командуешь регулярным патрулем. Однако я тебе скажу. Меня зовут Морис Ленде, я командовал артиллерийской батареей десятого августа. Я лейтенант национальной гвардии и секретарь секции Братьев и Друзей. Этого тебе достаточно?
– А! Гражданин лейтенант, – ответил командир, который чувствовал нажим острия сабли все сильнее, – это совсем другое дело. Если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, то есть добрый патриот…
– Ну вот, я так и знал, что мы поймем друг друга, обменявшись несколькими словами, – сказал офицер. – Теперь твоя очередь отвечать. Почему эта женщина кричала и что вы ей сделали?
– Мы ее вели на караульный пост. – Почему вы вели ее туда?
– У нее нет гражданской карточки, а последний декрет Коммуны приказывает арестовывать всех, кто попадается на улицах Парижа после десяти часов вечера без гражданской карточки. Ты забыл, что отечество в опасности и что на ратуше висит черный флаг?
– Черный флаг висит на ратуше и отечество в опасности потому, что двести тысяч наемников наступают на Францию, – произнес офицер, – а не потому, что какая-то женщина бежит по улицам Парижа после десяти часов вечера. Но это не имеет значения, граждане, ведь есть декрет Коммуны. Вы по-своему правы, и, если бы вы мне сразу все рассказали, наше объяснение было бы более коротким и менее бурным. Хорошо быть патриотами, но неплохо при этом быть вежливыми людьми, и офицеров нужно уважать, ведь они избранники народа. А теперь уведите эту женщину, если хотите, – вы свободны.
– О гражданин! – закричала, схватив Мориса за руку женщина, с глубокой тревогой следившая за их спором. – Не оставляйте меня во власти этих полупьяных грубиянов.
– Хорошо, – сказал Морис. – Возьмите меня под руку, и я провожу вас вместе с ними до поста.
– До поста? – повторила женщина с содроганием. – Но зачем вести меня туда, если я никому не причинила вреда?
– Вас ведут на пост, – сказал Морис, – вовсе не потому, что вы сделали что-то плохое, и не потому, что вы можете это сделать, а потому что декрет Коммуны запрещает выходить без гражданской карточки, а у вас ее нет.
– Но, сударь, я не знала этого.
– Гражданка, на посту вас встретят достойные люди, которые выслушают ваши объяснения, и вам нечего бояться.
– Сударь, – сказала женщина, сжимая руку офицера, – я вовсе не оскорблений боюсь, а смерти: если меня отведут на пост – я погибла.
II. НЕЗНАКОМКА
В ее голосе было столько страха и одновременно благородства, что Морис вздрогнул. Этот дрожащий голос проник в его сердце подобно электрическому разряду.
Он повернулся к волонтёрам, совещавшимся между собой. Униженные тем, что им помешал всего лишь один человек, они явно намеревались вернуть свои утраченные позиции. Их было восемь против одного. У троих были ружья, у других – пистолеты и пики. У Мориса же – только сабля. Борьба не могла быть равной.
Да и сама женщина поняла это: вздохнув, она опять уронила голову на грудь.
Что касается Мориса, то, нахмурив брови, презрительно приподняв губу, вынув саблю из ножен, он пребывал в нерешительности: долг мужчины призывал его защитить эту женщину, а долг гражданина – оставить ее.
Вдруг на углу улицы Добрых Ребят блеснули вспышки выстрелов и послышался размеренный шаг патрульного отряда. Заметив скопление людей, патруль остановился шагах в десяти от группы волонтёров. Его капрал крикнул:
– Кто идет?
– Друг! – воскликнул Морис. – Друг! Подойди сюда, Лорен.
Тот, кому было адресовано это обращение, вышел вперед и в сопровождении восьми человек приблизился к волонтёрам.
– А, это ты, Морис, – сказал Лорен. – Ах ты распутник! Что ты делаешь на улице в такое время?
– Ты же видишь, я возвращаюсь из секции Братьев и Друзей.
– Да, наверное, для того чтобы направиться в секцию сестер и подруг. Знаем мы это…
– Нет, мой друг, ты ошибаешься. Я возвращался прямо к себе, когда встретил эту гражданку, отбивавшуюся от волонтёров. Я подбежал к ним и спросил, почему они хотят арестовать ее.
– Узнаю тебя, – сказал Лорен. – У рыцарей французских нрав таков. note 2Note2
Вольтер, «Заира», II, 3.
[Закрыть]
Затем он повернулся к волонтёрам.
– Почему вы арестовали эту женщину? – спросил поэтично настроенный капрал.
– Мы уже говорили об этом лейтенанту, – ответил командир. – Потому что у нее не было карточки.
– Полноте! – сказал Лорен. – Вот так преступление!
– Ты что же, не знаешь постановления Коммуны? – спросил командир волонтёров.
– Как же! Как же! Но есть и другое постановление.
– Какое?
– А вот какое:
Парнас, и Пинд, и все об этом знают:
Декрет Любви постановляет,
Что Юность, Грация и Красота
Во всякий час во все места
Без пропуска отныне проникают!
Ну, гражданин, что ты скажешь об этом постановлении? Оно изящно, мне кажется.
– Во-первых, оно не опубликовано в «Монитёре», а во-вторых, мы ведь не на Пинде и не на Парнасе. К тому же и час теперь неподходящий. Да и гражданка, может быть, не молода, не красива и не грациозна.
– Держу пари, что наоборот, – сказал Лорен. – Ну, гражданка, докажи мне, что я прав, сними свой капюшон, чтобы все могли оценить, распространяются ли на тебя условия декрета.
– О сударь, – сказала молодая женщина, прижимаясь к Морису, – после того, как вы защитили меня от ваших врагов, защитите меня от ваших друзей, умоляю вас.
– Видите, видите, – не успокаивался командир волонтёров, – она прячется. У меня такое мнение, что это шпионка аристократов, какая-нибудь потаскушка, шлюха.
– О сударь, – сказала молодая женщина, заставив Мориса сделать шаг в сторону и открыв под светом фонаря свое лицо, очаровывающее молодостью, красотой и благородством. – Посмотрите на меня, разве я похожа на ту, о ком они говорят?
Морис был ослеплен. Он никогда даже и не мечтал увидеть то, что промелькнуло перед его взором. Мы говорим «промелькнуло», ибо незнакомка снова закрыла лицо – почти так же быстро, как и открыла.
– Лорен, – тихо произнес Морис, – потребуй, чтобы арестованную отвели на твой пост. У тебя есть на это право, ведь ты командуешь патрулем.
– Хорошо! – ответил молодой капрал. – Я понимаю с полуслова.
Затем, повернувшись к незнакомке, он продолжал:
– Пойдемте, красавица. Поскольку вы не желаете доказать нам, что подходите под условия декрета, следуйте за нами.
– Как это за вами? – спросил командир волонтёров.
– Конечно. Мы проводим гражданку на пост у ратуши, где у нас караульное помещение, и там разузнаем о ней подробнее.
– А вот и нет, – возразил командир первого отряда. – Она наша, и мы ее не отдадим.
– Эх, граждане, граждане, – заметил Лорен, – ведьмы так и рассердиться можем.
– Можете сердиться или не сердиться, черт возьми, нам все равно! Мы истинные солдаты Республики. Вы только патрулируете на улицах, мы же будем проливать кровь на границе.
– Остерегайтесь, граждане, как бы вам не пролить ее по пути туда, а это вполне может случиться, если вы не будете повежливее, чем сейчас.
– Вежливость свойственна аристократам, а мы санкюлоты, – ответили волонтёры.
– Ну, хватит, – сказал Лорен, – не говорите об этом при даме. Может быть, она англичанка. Не сердитесь на такое предположение, моя прелестная ночная птичка, – и, галантно повернувшись к незнакомке, он добавил:
Сказал поэт – и мы за ним тихонько скажем
(Как эхо робкое, послушны мы всегда),
Что Англия – гнездо лебяжье
Среди огромного пруда.
– Ага, вот ты себя и выдал! – воскликнул командир волонтёров. – Ты признался, что ты агент Питта, наемник Англии, ты…
– Тише, – прервал его Лорен, – ты ничего не смыслишь в поэзии, друг мой, стало быть, мне придется говорить с тобой прозой. Послушай, мы национальная гвардия, мы добры и терпеливы, но все мы дети Парижа, а это значит, что когда нас рассердят, мы бьем крепко.
– Сударыня, – сказал Морис, – вы видите, что происходит, и догадываетесь, чем все это может кончиться: через пять минут десять или одиннадцать мужчин перережут из-за вас друг друга. Вы считаете, что дело, за которое вступаются те, что хотят вас защитить, заслуживает, чтобы из-за него пролилась кровь?
– Сударь, – ответила женщина, прижимая руки к груди, – я могу сказать вам только одно: если вы позволите меня арестовать, то для меня и для других несчастья будут так велики, что, умоляю вас, лучше пронзите мне сердце саблей, которая у вас в руках, и сбросьте мой труп в Сену, но не оставляйте меня здесь.
– Хорошо, сударыня, – успокоил ее Морис. – Я все беру на себя.
И отпустив руки прекрасной незнакомки, которые он держал в своих, Морис сказал национальным гвардейцам:
– Граждане, как ваш офицер, как патриот, как француз, приказываю вам защитить эту женщину. А ты, Лорен, если этот сброд скажет хоть слово, – в штыки!
– Оружие к бою! – скомандовал Лорен.
– О! Боже мой! Боже мой! – воскликнула незнакомка, еще глубже пряча голову в капюшон и прислоняясь к каменной тумбе. – Господи, защити его!
Волонтёры попытались обороняться. Один из них даже выстрелил из пистолета, и пуля пробила шляпу Мориса.
– В штыки! – скомандовал Лорен. – Трах-тара-рах-тах-тах-тах-тах!
В сумерках произошел короткий беспорядочный бой, во время которого слышались одиночные выстрелы, потом проклятия, крики, кощунственная ругань; но никто не вышел на шум, ибо, как мы уже сказали, в городе ползли слухи о предстоящей резне и многие подумали, что она уже началась. Только два или три окна приоткрылись, чтобы тут же снова захлопнуться.
Волонтёров было меньше, они были хуже вооружены, поэтому их быстро вывели из строя. Двое были тяжело ранены. Четверо остальных стояли вдоль стены, к груди каждого из них был приставлен штык.
– Ну вот, – сказал Лорен, – теперь, я надеюсь, вы будете ягнятами. Что же касается тебя, гражданин Морис, то поручаю тебе проводить эту женщину на караульный пост к ратуше. Ты понимаешь, что несешь за это ответственность?
– Да, – ответил Морис. Затем он тихо добавил:
– А какой пароль?
– Ах ты черт! – Лорен почесал за ухом. – Пароль… Ну…
– Не боишься ли ты, что я использую его во зло?
– Ах ты Боже мой, – ответил Лорен, – используй его как хочешь, это твое дело.
– Так ты назовешь мне пароль?
– Да, конечно. Но давай-ка вначале избавимся от этих молодчиков. А кроме того, перед тем как расстаться, я не прочь сказать тебе несколько слов в виде доброго совета.
– Хорошо, я подожду.
Лорен подошел к своим гвардейцам, продолжавшим держать волонтёров в страхе.
– Ну что, теперь с вас достаточно? – спросил он.
– Да, жирондистская собака, – ответил командир добровольцев.
– Ты ошибаешься, друг мой, – заметил Лорен спокойно, – мы еще более достойные санкюлоты, чем ты, ибо принадлежим к клубу Фермопил, а патриотизма его, я надеюсь, никто не будет оспаривать. Отпустите граждан, – продолжал Лорен. – Они, я думаю, не будут возражать.
– Верно, не будем; но верно и то, что эта женщина из подозрительных…
– Если бы она была из подозрительных, то сбежала бы во время боя, вместо того чтобы, как ты сам видел, ожидать, пока драка закончится.
– Гм! – произнес один из добровольцев, – то, что ты говоришь, похоже на правду, гражданин Фермопил.
– Впрочем, мы все об этом узнаем, потому что мой друг отведет ее на пост. А мы все пойдем и выпьем за здоровье нации.
– Мы пойдем выпить? – спросил командир волонтёров.
– Конечно, а то меня мучает жажда. Я знаю один неплохой кабачок на углу улицы Тома-дю-Лувр.
– Ух! Почему же ты сразу не сказал об этом, гражданин? Мы ведь разозлились из-за того, что усомнились в твоем патриотизме. В подтверждение наших добрых намерений, во имя нации и закона давай обнимемся.
– Обнимемся, – сказал Лорен.
Волонтёры и национальные гвардейцы стали с воодушевлением брататься. В то время обнимались так же охотно, как и рубили головы.
– Итак, друзья, – воскликнули объединившиеся бойцы, – скорее в кабачок на Тома-дю-Лувр!
– А как же мы, – жалобно простонали раненые, – вы что же, нас бросите?
– Да, – ответил Лорен, – придется оставить здесь храбрецов, которые сражались за родину с патриотами, это верно; сражались по заблуждению, это также верно. За вами пришлют носилки. А пока, в ожидании, пойте «Марсельезу», это вас развлечет:
О дети родины, вперед!
Настал день нашей славы…
Затем, подойдя к Морису, который вместе с незнакомкой ожидал его на углу Петушиной улицы, в то время как национальные гвардейцы и волонтёры, взявшись под руки, поднимались к площади Пале-Эгалите, он сказал:
– Морис, я обещал тебе дать совет, вот он. Лучше тебе пойти с нами, чем компрометировать себя, защищая эту гражданку, которая действительно мне кажется очаровательной, но от этого еще более подозрительной, потому что очаровательные женщины, шатающиеся по улицам в полночь…
– Сударь, не судите обо мне по внешнему виду, умоляю вас.
– Ну вот, вы говорите «сударь», а это большой промах с вашей стороны, слышишь, гражданка? Да и сам я сказал «вы».
– Хорошо! Гражданин, позволь своему другу сделать доброе дело.
– Какое?
– Проводить меня до дома и охранять всю дорогу.
– Морис! Морис! – сказал Лорен. – Подумай о том, что ты собираешься сделать: ты ведь себя ужасно компрометируешь.
– Я знаю, – ответил молодой человек. – Но что же делать: если я ее оставлю, то бедная женщина будет арестована первым же патрулем на своем пути.
– О да! Тогда как вместе с вами, сударь… тогда как вместе с тобой, гражданин, хотела я сказать, буду спасена.
– Ты слышишь, спасена! – заметил Лорен. – Стало быть, она бежит от какой-то большой опасности.
– Дорогой мой Лорен, – сказал Морис, – посмотрим правде в глаза. Это либо добрая патриотка, либо аристократка. Если она аристократка, то мы виноваты, что защищаем ее, если же она патриотка, то охранять ее – наш долг.
– Прости, друг мой, но твоя логика просто абсурдна, как бы я ни досадовал на Аристотеля. Ты похож на того, кто говорит:
Ирис украла разум мой
И мудрость требует в придачу.
– Послушай, Лорен, – сказал Морис, – хватит Дора, Парни, Жанти-Бернара, умоляю тебя. Поговорим серьезно: ты мне скажешь пароль или нет?
– То есть, Морис, ты вынуждаешь меня пожертвовать долгом ради друга или пожертвовать другом ради долга. Однако, боюсь, Морис, что долг превыше всего.
– Дорогой мой, решай вопрос в пользу долга или друга. Но, прошу тебя именем Неба, решай немедленно.
– Ты не будешь злоупотреблять паролем? – Обещаю.
– Этого недостаточно. Поклянись.
– Чем?
– Поклянись на алтаре отечества.
Лорен снял шляпу, повернул ее кокардой к Морису, и Тот, считая такое самым обычным делом, вполне серьезно принес требуемую клятву на импровизированном алтаре.
– А теперь я скажу тебе пароль: «Галлия и Лютеция». Может быть, кто-то вроде меня и скажет вместо «Лютеция» – «Лукреция», не обращай внимания, оба слова римские.
– Гражданка, – сказал Морис, – теперь я к вашим услугам. Спасибо, Лорен!
– Счастливого пути, – ответил тот, вновь надевая алтарь отечества на голову.
И, верный своим анакреонтическим вкусам, он ушел, напевая:
