Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

XIX. ПРОСЬБА

Моран, одетый с такой изысканностью, не мог не привлечь внимания Мориса.

Даже самый утонченный мюскаден не смог бы ни в чем упрекнуть ни узел его галстука, ни покрой его сапог, ни тонкое белье.

Но, надо признать, у него были те же волосы и все те же очки.

Клятва Женевьевы так ободрила Мориса, что ему показалось, будто он впервые увидел эти волосы и эти очки в их истинном свете.

«Черт меня подери, – говорил себе Морис, идя ему навстречу, – черт меня побери, если с этой минуты я когда-нибудь стану ревновать к тебе, милейший гражданин Моран! Надевай, если хочешь, хоть каждый день свой праздничный переливчатый фрак, а для последних дней декады закажи себе фрак из золотой парчи. С нынешнего дня я обещаю, что буду видеть только твои волосы и очки, и не буду обвинять тебя в том, что ты любишь Женевьеву».

Понятно, что рукопожатие Мориса, которым он обменялся с гражданином Мораном после этого внутреннего монолога, было намного более искренним и сердечным, чем обычно.

Против обыкновения, обед проходил в тесном кругу. На небольшом столе стояли только три прибора. Морис понял, что под столом он мог бы коснуться ноги Женевьевы: нога продолжила бы безмолвную любовную фразу, начатую рукой.

Сели за стол. Морис сидел наискось от Женевьевы. Она находилась между ним и светом; ее черные волосы от этого приобрели голубоватый отлив воронова крыла. Лицо ее сияло, а глаза были влажны от переполнявшей ее любви.

Морис под столом поискал и нашел ногу Женевьевы. Он увидел, как при этом прикосновении, след которого он искал на ее лице, она покраснела, потом побледнела; но ее маленькая ножка мирно покоилась между ступнями Мориса.

Вместе с переливчатым фраком Моран, казалось, вновь обрел свое остроумие последнего дня декады (Морис порой замечал, какое блестящее остроумие сверкает в устах этого странного человека; оно, несомненно, сопровождалось бы огнем его глаз, если бы зеленые очки не умеряли этот огонь).

Он говорил смешные вещи, но сам не смеялся. Именно невозмутимая серьезность составляла силу шуток Морана, придавала особое очарование его остротам. Этот негоциант, столько путешествовавший по делам торговли всевозможными шкурами – от пантеры до кролика, этот химик с багровыми по локоть руками знал Египет, как Геродот, Африку – как Левайан, а Оперу и будуары – как мюскаден.

– Черт подери! Гражданин Моран, вы не просто знающий человек, но еще и ученый!

– О, я много видел, а еще больше читал, – сказал Моран, – и потом нужно же было мне немного подготовиться к той полной удовольствий жизни, которую я рассчитываю вести, как только сколочу состояние. Уже пора, гражданин Морис, пора!

– Полноте, – заметил Морис, – вы говорите так, как будто вы старик. Сколько же вам лет?

Моран обернулся к нему и вздрогнул, хотя вопрос был вполне естествен.

– Мне тридцать восемь лет, – сказал он. – Ах! Вот что значит, как вы говорите, быть ученым: становишься человеком неопределенного возраста.

Женевьева рассмеялась; за ней рассмеялся Морис. Моран ограничился улыбкой.

– Итак, вы много путешествовали? – спросил Морис, нажимая на ножку, которую Женевьева хотела потихоньку высвободить.

– Часть моей молодости, – ответил Моран, – прошла за границей.

– Вы многое видели! Простите, я хотел сказать: наблюдали, – продолжал Морис, – потому что такой человек, как вы, не может просто видеть – он наблюдает.

– Согласен, многое, – подтвердил Моран. – Я мог бы сказать, что видел все.

– Ну все, гражданин, это, пожалуй, многовато, – смеясь заметил Морис, – и, если поискать…

– Ах да! Вы правы. Я никогда не видел двух явлений, правда, в нашей сегодняшней жизни они становятся более редкими.

– Что же это? – спросил Морис.

– Первое, – сказал Моран серьезно, – это Бог.

– Ну, за неимением Бога, гражданин Моран, – сказал Морис, – я мог бы показать вам богиню.

– Как это? – перебила Женевьева.

– Да, богиню вполне современной выделки: богиню Разума. У меня есть друг – о нем я несколько раз вам говорил, – мой милый и храбрый Лорен; у него золотое сердце и только один недостаток – он сочиняет катрены и каламбуры.

– Ну и что?

– Так вот, он только что одарил город Париж богиней Разума; она прекрасно выглядит, в ней не найти ни малейшего изъяна. Это гражданка Артемиза, бывшая танцовщица Оперы, а теперь она торгует парфюмерией на улице Мартен. Как только она окончательно станет богиней, я смогу вам ее показать.

Моран с серьезностью поблагодарил Мориса кивком и продолжал:

– Второе – это король.

– О, со вторым сложнее, – заметила Женевьева, пытаясь улыбнуться, – его больше нет.

– Но вы должны были постараться увидеть последнего, – сказал Морис, – это было бы предусмотрительно.

– И поэтому, – сказал Моран, – я совсем не имею понятия о коронованном челе: это, должно быть, довольно печальное зрелище?

– В самом деле, очень печальное, – произнес Морис. Я могу в этом поручиться, потому что вижу его почти каждый месяц.

– Коронованное чело? – спросила Женевьева.

– По крайней мере чело, – продолжал Морис, – хранящее след от тяжкого и болезненного бремени короны.

– Ах да, королева, – сказал Моран. – Вы правы, господин Морис, это должно быть скорбное зрелище…

– Она так прекрасна и благородна, как о ней говорят? – поинтересовалась Женевьева.

– Разве вы никогда ее не видели, сударыня? – в свою очередь спросил удивленный Морис.

– Я? Никогда!.. – ответила молодая женщина.

– Право, это очень странно, – заметил Морис.

– Ну почему же странно? – спросила Женевьева. – До девяносто первого года мы жили в провинции. А с девяноста первого я живу на Старой улице Сен-Жак – она очень напоминает провинцию, если не считать того, что здесь никогда не бывает солнца, меньше воздуха и меньше цветов. Вы ведь знаете, какой образ жизни я веду, гражданин Морис, и он всегда был таким. Ну как же я могла увидеть королеву? Мне никогда не представлялось такого случая.

– И не думаю, что вы воспользуетесь тем, который, к несчастью, может представиться, – сказал Морис.

– Что вы хотите сказать? – спросила Женевьева.

– Гражданин Морис, – продолжил Моран, – наверное, имеет в виду то, что уже не является большим секретом.

– Что именно?

– Возможную казнь Марии Антуанетты, ее смерть на том же эшафоте, где был казнен ее муж. Словом, гражданин говорит, что вы не воспользуетесь случаем увидеть королеву в тот день, когда она покинет Тампль, чтобы отправиться на площадь Революции.

– О, конечно же, нет! – воскликнула Женевьева в ответ на эти слова, произнесенные Мораном с леденящим хладнокровием.

– Итак, можете надевать по ней траур, – продолжал бесстрастный химик. – Австриячку хорошо охраняют, а Республика – это волшебница, делающая невидимым кого ей заблагорассудится.

– И все же, – промолвила Женевьева, – признаться, мне бы очень хотелось увидеть эту бедную женщину.

– Послушайте, – сказал Морис, горя желанием выполнить любое желание Женевьевы, – вы действительно этого хотите? Республика – волшебница, в этом я согласен с гражданином Мораном; но я в качестве муниципального гвардейца тоже немножко волшебник.

– Вы могли бы показать мне королеву, сударь? – воскликнула Женевьева.

– Конечно, могу.

– Каким образом? – спросил Моран, незаметно для молодого человека обменявшись с Женевьевой быстрым взглядом.

– Нет ничего проще, – ответил Морис. – Конечно, некоторым муниципальным гвардейцам не доверяют. Но я предоставил достаточно доказательств своей преданности делу свободы, чтобы не быть в числе таких. Кроме того, на входах в Тампль дежурят совместно муниципальные гвардейцы и командиры караульных постов. А сейчас начальником караула мой друг Лорен, который, думаю, несомненно призван заменить генерала Сантера, поскольку за три месяца повысился в чине от капрала до старшего аджюдана. Итак, приходите ко мне в Тампль, когда я буду дежурить, то есть в ближайший четверг.

– Что ж, – сказал Моран Женевьеве, – ваши желания исполняются. Смотрите, как все получилось!

– О нет, нет, – ответила молодая женщина, – я не хочу.

– Но почему? – воскликнул Морис, видя в этом посещении Тампля лишь средство встретиться с Женевьевой в такой день, когда по всем расчетам он не должен был иметь такого счастья.

– Потому что, – промолвила Женевьева, – это может стать, дорогой Морис, причиной какого-нибудь неприятного происшествия. А если из-за моего каприза у вас, нашего друга, будут неприятности, я себе этого никогда в жизни не прощу.

– Вот что значит говорить разумно, Женевьева, – поддержал ее Моран. – Поверьте, недоверчивость сейчас очень возросла, и сегодня подозревают даже самых преданных патриотов. Откажитесь от этого плана, ведь, как вы сами говорите, это всего лишь простой каприз, продиктованный любопытством.

– Можно заподозрить, Моран, что вы так говорите из зависти. Вы сами никогда не видели ни королеву, ни короля, поэтому не хотите, чтобы их увидели другие. Лучше не спорьте, а составьте компанию.

– Я? Ну нет.

– Теперь уже не гражданка Диксмер желает пойти в Тампль, а я ее приглашаю, так же как и вас. Приходите развлечь бедного узника. Ведь когда закрываются большие ворота, я на двадцать четыре часа становлюсь таким же узником, как король или принц крови. Приходите же, – повторил он, сжав под столом ножку Женевьевы, – умоляю вас.

– Ну же, Моран, – сказала Женевьева, – идемте!

– Это потерянный день, – отвечал Моран, – он еще больше отдалит дату моего прощания с коммерцией.

– Значит, я не пойду, – сказала Женевьева.

– Но почему? – спросил Моран.

– Ах, Боже мой, это ведь так просто, – пояснила Женевьева. – Я не могу рассчитывать на то, что мой муж пойдет со мной, и если вы, благоразумный человек тридцати восьми лет, не будете меня сопровождать, я никогда не осмелюсь пройти одна через все эти посты артиллеристов, гренадеров и егерей с просьбой предоставить мне возможность поговорить с муниципальным гвардейцем, что всего на три или четыре года старше меня.

– Ну что ж, если вы, гражданка, считаете, что мое присутствие так необходимо…

– Полно, полно, гражданин ученый, будьте же галантны, словно вы всего лишь обыкновенный человек, и пожертвуйте половиной своего дня ради жены вашего друга.

– Хорошо! – согласился Моран.

– А теперь, – продолжал Морис, – я попрошу вас только об одном – о соблюдении тайны. Ведь посещение Тампля очень подозрительно само по себе, и если в результате этого визита что-нибудь случится, нас всех гильотинируют. Якобинцы не шутят, черт возьми! Вы только что видели, как они обошлись с жирондистами.

– Черт побери! – воскликнул Моран. – Над тем, что сказал гражданин Морис, надо хорошенько подумать: такой способ прощания с коммерцией меня вовсе не устраивает.

– Но разве вы не слышали, – продолжала, улыбаясь, Женевьева, – что гражданин сказал всех?

– Всех?

– Да, всех вместе.

– Компания безусловно приятная, – ответил Моран, – но я все же предпочитаю, моя сердобольная красавица, в вашей компании жить, а не умирать.

«Ну и ну! И где только, черт побери, была моя голова, – спрашивал себя Морис, – когда я вообразил, что этот человек – возлюбленный Женевьевы?»

– Итак, договорились, – сказала Женевьева. – Моран, я к вам обращаюсь, к вам, рассеянный, к вам, мечтатель. Итак, в ближайший четверг; поэтому в среду вечером не вздумайте начать какой-нибудь химический опыт: он задержит вас на сутки, как это порой бывает.

– Не волнуйтесь, – отозвался Моран, – а впрочем, до тех пор вы мне напомните.

Женевьева поднялась из-за стола, Морис последовал ее примеру. Моран тоже собирался сделать это и, возможно, хотел пойти за ними, когда один из рабочих принес химику маленькую колбу с жидкостью, поглотившей все его внимание.

– Пойдемте скорее, – сказал Морис, увлекая за собой Женевьеву.

– О, будьте спокойны, – произнесла та, – это займет его на добрый час, не меньше.

И молодая женщина дала ему руку, которую Морис нежно сжал в своих. Ее мучили угрызения совести за невольную измену, и она хотела теперь вознаградить его счастьем.

– Видите, мои цветы мертвы, – сказала она, проходя по саду и показывая Морису гвоздики, которые все в том же ящике красного дерева вынесли на воздух, чтобы оживить их, если удастся.

– Кто их убил? Ваша небрежность? – спросил Морис. – Бедные гвоздики!

– Вовсе не моя небрежность, а ваше отсутствие, мой друг.

– Но им нужно было так мало, Женевьева, немного воды, вот и все. А после моего исчезновения у вас было достаточно времени.

– Ах, если бы цветы можно было орошать слезами, эти бедные гвоздики, как вы их называете, не погибли бы.

Морис обнял ее, быстро притянул к себе и, прежде чем она успела защититься, коснулся губами ее глаз: томные и улыбающиеся, они смотрели на разоренный ящик.

Женевьева чувствовала себя такой виноватой, что была снисходительна к поведению Мориса.

Диксмер вернулся поздно и застал Морана, Женевьеву и Мориса беседующими в саду о ботанике.

XX. ЦВЕТОЧНИЦА

Наконец наступил знаменательный четверг – день дежурства Мориса. Начинался июнь. Небо было ярко-синим, на его индиговом фоне четко выделялась матовая белизна новых домов. Уже рождалось предчувствие появления той ужасной собаки, что, по представлениям древних, корчится от неутолимой жажды и, как говорят парижские плебеи, так хорошо вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер; в воздухе разливались ароматы, исходящие от деревьев, источаемые цветами; они смешивались и опьяняли, словно хотели заставить жителей столицы хоть ненадолго забыть о кровавых испарениях, беспрестанно поднимающихся над мостовыми площадей.

Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам. Его товарищами были Мерсеро и Агрикола. В восемь Морис в полном одеянии гражданина муниципального гвардейца уже был на Старой улице Сен-Жак; его гибкий и сильный стан был украшен трехцветным поясом. Как обычно, он приехал к Женевьеве верхом, пожиная дорогой откровенные знаки хвалы или просто одобрения истинных патриоток.

Женевьева была уже готова: она надела простое муслиновое платье, накидку из легкой тафты и чепчик, украшенный трехцветной кокардой.

Моран, которого, как мы знаем, пришлось долго упрашивать чтобы он пошел с ними, был – несомненно, из опасения, что в нем заподозрят аристократа, – в повседневной одежде не то буржуа, не то мастерового. Он только что вернулся откуда-то, и его лицо хранило следы сильной усталости. Он утверждал, что трудился всю ночь, заканчивая срочную работу.

Диксмер ушел сразу же после возвращения своего друга.

– Ну, что вы решили, Морис, – спросила Женевьева, – как мы увидим королеву?

– Слушайте, – ответил Морис, – вот мой план. Я прихожу с вами в Тампль, представляю вас Лорену, моему другу, начальнику караула, после чего занимаю свой пост и в удобное время прихожу за вами.

– Но, – осведомился Моран, – где и как мы увидим заключенных?

– Если вас устроит, во время их завтрака или обеда, через стеклянную дверь, за которой находятся муниципальные гвардейцы.

– Прекрасно, – одобрил Моран.

И Морис увидел, что Моран подошел к стоящему в глубине столовой шкафу и залпом выпил стакан неразбавленного вина. Это было удивительно. Моран был очень воздержан и обычно пил только подкрашенную воду.

Женевьева обратила внимание, что Морис с удивлением посмотрел на Морана.

– Вообразите, – сказала она, – он просто убивает себя работой, этот несчастный Моран: ведь он ничего не ел со вчерашнего утра.

– Разве он не обедал у вас? – поинтересовался Морис.

– Нет, у него были какие-то опыты в городе. Предосторожность Женевьевы была излишней: Морис, как настоящий влюбленный – иначе говоря, как эгоист, – обратил на действия Морана лишь то поверхностное внимание, каким влюбленные удостаивают все на свете, кроме любимой женщины.

К стакану вина Моран добавил торопливо проглоченный ломоть хлеба.

– Ну вот, – сказал этот едок, – теперь я готов, дорогой гражданин Морис. Если вы не против, можем отправляться в путь.

Морис, который в это время обрывал лепестки сорванной по пути увядшей гвоздики, подал руку Женевьеве со словами:

– Пойдемте.

Они отправились в путь. Морис был так переполнен счастьем, что еле сдерживал рвущийся из груди крик радости. И в самом деле, чего он мог еще желать? Женевьева не только не любила Морана – теперь он был в этом уверен, – но любила его (во всяком случае, Морис на это надеялся). Бог посылал на землю лучи благодатного солнца; рука Женевьевы трепетала в его руке; глашатаи, вопя во все горло о торжестве якобинцев, о падении Бриссо и его сообщников, возвещали, что родина спасена.

В жизни действительно есть моменты, когда сердце человека кажется слишком маленьким, чтобы вместить переполняющие его радость и печаль.

– Какой прекрасный день! – воскликнул Моран. Морис с удивлением обернулся: он впервые видел порыв у этого всегда задумчивого и сдержанного человека.

– О да! Прекрасный, – подтвердила Женевьева, опираясь на руку Мориса. – Только бы он остался до вечера таким же ясным и безоблачным, как сейчас.

Морис принял эти слова на свой счет, и его счастье удвоилось.

Моран через свои зеленые очки посмотрел на Женевьеву с выражением особой признательности: возможно, он тоже принял эти слова на свой счет.

Миновали Малый мост, Еврейскую улицу и мост Нотр– Дам, потом прошли площадь Ратуши, улицы Барр-дю-Бек и Сент-Авуа. По мере того как они приближались к цели, шаги Мориса становились все более легкими, в то время как шаги его спутников все более замедлялись.

Таким образом они дошли до угла улицы Вьей-Одриетт, как вдруг дорогу им преградила цветочница, предлагая лоток с цветами.

– О, какие чудесные гвоздики! – воскликнул Морис.

– Да, очень красивые, – сказала Женевьева. – Наверное, у тех, кто их выращивал, не было других забот, поэтому цветы и не увяли.

Это замечание сладостно отозвалось в сердце молодого человека.

– Красавец-муниципал, – обратилась цветочница к Морису, – купи букет для гражданки. Она одета в белое, вот великолепные красные гвоздики; белое прекрасно сочетается с пурпурным. Она приколет букет у сердца, и, поскольку сердце ее так близко от твоего голубого мундира, – вот вам и национальные цвета.

Цветочница была молода и красива; она произнесла это маленькое приветствие с какой-то особенной грацией. Потом оно было на редкость удачным: никакие нарочно подобранные слова не могли бы лучше подойти для такого случая. Ко всему прочему, цветы были почти символичны: это были гвоздики, подобные тем, что увяли в ящике красного дерева.

– Хорошо, – согласился Морис, – я куплю их, потому что это гвоздики, понимаешь? Все другие цветы я ненавижу.

– О Морис, – сказала Женевьева, – не нужно, ведь у нас в саду столько цветов!

Но, несмотря на то что уста Женевьевы отказывали, по глазам ее было видно: она умирает от желания получить этот букет.

Морис выбрал самый красивый из всех букетов; им оказался тот, что предложила хорошенькая цветочница.

Он состоял из двадцати пунцовых гвоздик с нежным и одновременно острым запахом. В середине букета, подобно королю среди подданных, выделялся огромный цветок.

– Держи, – сказал Морис продавщице, бросая на лоток ассигнат в пять ливров. – Это тебе.

– Спасибо, красавец-муниципал, – поблагодарила цветочница, – десять раз спасибо!

И она направилась к другой паре в надежде, что день, так великолепно начавшийся, так же хорошо и продолжится.

Во время этой простенькой сцены, длившейся считанные минуты, Моран, едва держась на ногах, вытирал вспотевший лоб, а Женевьева побледнела и вся дрожала. Своей очаровательной ручкой она судорожно взяла преподнесенный Морисом букет и поднесла его к лицу, но не для того чтобы насладиться ароматом, а чтобы скрыть свое волнение.

Оставшаяся часть пути прошла весело, по крайней мере для Мориса. У Женевьевы веселость была принужденной; у Морана она проявлялась странно – то подавленным вздохом, то оглушительным смехом, то чудовищными шутками.

В девять часов они пришли в Тампль.

В это время Сантер проводил перекличку муниципальных гвардейцев.

– Я здесь, – отозвался Морис, оставив Женевьеву под охраной Морана.

– А, добро пожаловать, – протянул руку молодому человеку Сантер.

Морис остерегся не пожать протянутой ему руки. Ведь в то время дружба Сантера была просто бесценной.

Увидев этого человека, который во время казни короля командовал барабанщиками, Женевьева вздрогнула, а Моран побледнел.

– Кто эта прекрасная гражданка, – спросил Сантер у Мориса, – и что она здесь делает?

– Эта жена достойного гражданина Диксмера. Не может быть, чтобы ты не слышал об этом честном патриоте, гражданин генерал.

– Да, да, конечно, слышал, – ответил Сантер, – это хозяин кожевни, капитан егерей из легиона Виктор.

– Именно так.

– Хорошо! Она, ей-Богу, красавица. А это что за чучело рядом с ней?

– Это гражданин Моран – компаньон ее мужа и егерь из роты Диксмера. Сантер подошел к Женевьеве.

– Здравствуй, гражданка, – сказал он. Женевьева сделала над собой усилие.

– Здравствуйте, гражданин генерал, – промолвила она, улыбаясь.

Сантер был польщен и улыбкой и титулом.

– А зачем ты пришла сюда, прекрасная патриотка? – продолжал он.

– Гражданка никогда не видела вдову Капета и хотела бы взглянуть на нее.

– Хорошо, – ответил Сантер, – до того как… И он сделал жуткий жест.

– Вот именно, – хладнокровно поддержал его Морис.

– Что ж, согласен, – продолжал Сантер. – Только постарайся сделать так, чтобы никто не видел, как она входит в башню: это было бы дурным примером; впрочем, я доверяю тебе.

Сантер снова пожал Морису руку, дружески-покровительственно кивнул Женевьеве и пошел заниматься другими делами.

После изрядного числа построений и перестроений гренадеров и егерей, после нескольких пушечных выстрелов, глухие раскаты которых вселяли в окрестных жителей благотворный страх, Морис опять взял Женевьеву под руку; сопровождаемые Мораном, они направились к посту, где у ворот Лорен, надсаживая горло, командовал построением своего батальона.

– А вот и Морис, черт возьми! – воскликнул Лорен. – Да еще вроде бы с премиленькой женщиной! Ты что, притворщик, решил найти соперницу моей богине Разума? Если это так, то пропала бедная Артемиза!

– Ну что, гражданин аджюдан? – крикнул капитан.

– Ах да, верно. Внимание! – закричал Лорен. – Слева рядами, слева! Здравствуй, Морис. Ускоренным шагом… марш!

Раздалась барабанная дробь – роты направились по своим постам. Когда развод был закончен, прибежал Лорен.

Последовал обмен приветствиями.

Представив Лорена Женевьеве и Морану, Морис объяснил цель их прихода.

– Да, да, понимаю, – сказал Лорен, – ты хочешь, чтобы гражданин и гражданка вошли в башню. Это легко. Сейчас я расставлю часовых и предупрежу их, чтобы пропустили тебя и твоих спутников.

Через десять минут Женевьева и Моран вошли вслед за тремя гвардейцами в башню и стали за стеклянной дверью.