Текст книги "Повесть о хлорелле"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Лев Яковлевич словно понял его затруднение и пришел ему на помощь.
– Объявите мне выговор с занесением взыскания в послужной список. После этого вас никто не упрекнет, а в Москве догадаются, почему вы уступили…
Слишком суровую кару налагал на себя Золотарев. С этим нелегко было согласиться.
– Вы как будто возражали против взыскания, – с трудом выговаривая последние слова, спросил смущенный директор, – кажется, так?
– Одно дело – выговор с оставлением на месте, а другое – с переводом в Москву. Там, я надеюсь, помилуют меня…
Директор крепко пожал руку Золотарева, пожелал ему удачи и, не скрывая своего удовлетворения благополучным исходом, сказал:
– Я верю, что наши отношения останутся прежними… Ведь мы не чужие, не правда ли?
– Я надеюсь стать мужем вашей сестры, – спокойно ответил Золотарев, – и зятем ваших родителей. Кем будем мы друг для друга, предсказывать не берусь…
* * *
В середине октября в прохладный дождливый день Лев Яковлевич уехал в Москву. За день до отъезда он побывал у Свиридовых, беседовал с Анной Ильиничной и с Самсоном Даниловичем.
Разговор с женой ученого неожиданно затянулся.
– Я хочу просить согласия Самсона Даниловича на наш брак, – сказал Золотарев. – Замолвите перед ним слово.
– А моего мнения не спросят? – с притворной строгостью спросила она. – Принято как будто и нас, матерей, принимать в расчет.
– Я уже говорил вам, – подражая ее тону, ответил он, – что люблю вашу дочь и мы обязательно будем счастливы. На том мы с вами как будто порешили.
Она окинула его нежным взглядом и сказала:
– Я не буду с ним об этом говорить, мне кажется, что он вам уступит.
Речь зашла о Петре, и Лев Яковлевич заметил:
– Вы не должны его чуждаться, ему сейчас нелегко…
Она сощурила глаза, и морщины, свидетели забот и печали, обложили ее высокий крутой лоб.
– Странный вы человек! Вас заклеймили, уволили со службы, а вы хлопочете о нем… Неужели он просил это мне передать?
Золотареву стало не по себе. Жаль было Анну Ильиничну, ей так хотелось бы услышать, что сын вспомнил о ней и ждет ее поддержки.
– Я не думал о наших с ним разногласиях, – признался Золотарев. – Его ждут испытания, и ему понадобится ваше участие.
Она вздрогнула, словно от внутреннего толчка, руки ее сплелись и бессильно упали, в темных глазах отразилась тревога. Она хотела что-то спросить, но губы ее только безмолвно зашевелились. Прежде чем он сообразил, как успокоить ее, Анна Ильинична овладела собой и сухо спросила:
– Какие там еще испытания?
Спокойная уверенность, столь быстро сменившая тревожную напряженность, смутила Льва Яковлевича. Ему не раз приходилось быть свидетелем подобных перемен, и всегда они почему-то пугали его.
– Я не хотел вас огорчать, но мне стало известно, что он отправил в Москву не совсем правильные сведения. Могут возникнуть неприятности…
Золотарев некоторое время выжидал ответа и продолжал:
– Я вынужден буду защищаться, ведь это касается не только меня, по и доброго имени Самсона Даниловича – наши подписи под статьей рядом… Возможно, что спор и не состоится, Петр Самсонович мог стать жертвой чужой ошибки или чего-то другого. Вам не следует оставлять его без поддержки.
– Мне трудно будет любить его по-прежнему, – избегая глядеть на Льва Яковлевича, тихо проговорила она, – и в этом виноваты вы.
– Я? – удивился он. – Что вы сказали?
Не глядя на него, она продолжала:
– Мне всегда будет больно при мысли, что сын мой не похож на вас.
Со Свиридовым разговор был короче. Золотарев сообщил ему, что уезжает в Москву, и спросил, нет ли поручений. Ученый покачал головой и предложил ему сесть. Лев Яковлевич отказался и с некоторой торжественностью в голосе сказал:
– Я пришел просить у вас согласия на брак с вашей дочерью. Мы любим друг друга и, если ничто нам не помешает, весной поженимся.
Свиридов был удивлен и вместе с тем польщен, что сочли нужным спросить его разрешения. Он сделал вид, что обдумывает ответ и не без лукавства спросил:
– А если моего согласия не будет, как вы поступите? Ведь современные молодые люди сами решают подобные задачи.
– Но знаю, как другие, я никогда не женюсь на девушке без разрешения ее родителей.
– Что ж вы так легко сдаетесь? – с притворным удивлением спросил Свиридов. – Мы за любимую девушку на смерть дрались. Сказали вам «нет», и вы готовы отказаться.
– Зачем? Я буду ждать. Яков ждал свою Лию семь лет…
Ссылка на библейские предания вызвала улыбку у Самсона Даниловича. Вот он какой, библейскими текстами щеголяет…
– А как у вас насчет верности, – спросил Свиридов, – будете верны жене так же, как науке?
– Если жена подружится с наукой, – с улыбкой ответил Лев Яковлевич, – почему не быть верным тон и другой?
* * *
Приглашение на совещание в Москву прибыло одновременно из института и главного управления. До отъезда оставалось три дня, и Свиридов все время был крайне расстроен. Сознание необходимости выступить против сына мучительно угнетало его. То были горькие и тягостные дни, жестокое испытание для больного сердца ученого. О многом тогда передумал он и больше всего о том, как к этому относится жена. Несколько раз он пытался узнать ее мнение, она пожимала плечами и отделывалась ничего не значащими фразами. Легко ей отмалчиваться, а каково ему готовиться к делу, противному его чувству отца и человека.
– Ты совсем перестала меня замечать, – сказал он ей однажды, – мне ведь сейчас не очень легко.
Она словно не поняла, о чем идет речь, и недоуменно вскинула плечи.
– У меня эти дни болит голова, я рада-радешенька помолчать.
– Может быть, мне отказаться от поездки? – спросил он, надеясь втянуть жену в разговор.
– Поступай, как понимаешь… Там ведь и Петр, и Лов Яковлевич, их без тебя не отпустят.
Раздосадованный и обиженный, он тщетно пробовал успокоиться за книгой, за работой и неожиданно нашел себе занятие за грудой адресов, присланных друзьями и учреждениями в памятные дни его жизни. Топкие и объемистые, переплетенные в кожу и коленкор, с медными, серебряными и золотыми монограммами, они были ему дороги, как память о людях, некогда близких и родных. Были в адресах и безмерные похвалы, учтивые любезности и комплименты, приличествующие такого рода посланиям, но было и нечто такое, что волновало и радовало. На одном он прочитал грустное признание Джордано Бруно: «Смерть в одном столетии делает мыслителя бессмертным для будущих веков». Тут же был и ответ потомков, высеченный ими на камне: «Джордано Бруно от столетия, которое он предвидел». На переплете пышного адреса с золотым тиснением нашло себе место изречение Сенеки: «Чем длиннее наши портики, чем выше башни и обширнее дома, тем больше закрывают они небо…» Эти слова согревали сердце Свиридова в годы скорбных испытаний и внушали ему веру в лучшие времена. Теперь, когда в его жизни возникла новая скорбь, ободрения друзей снова утешали его.
Адресов было много, со множеством имен, и за каждым невидимой нитью тянулись воспоминания. Когда-нибудь и то, что сегодня его огорчает, станет воспоминанием, повестью о несчастье, завершившемся благополучно. Да, скажут то, на чьей памяти это случилось, то было тяжкое испытание для обоих. Один думал, что истина принадлежит ему одному, второй считал, что первый – слепец, но видит того, что для всех очевидно, и чужое выдает за свое. Как помочь человеку, чье мышление больше не служит ему, и сам он – в плену у заблуждений?
Арон Вульфович как-то сказал своему другу:
– У тебя нет чувства меры, ты всех тянешь в храм, тогда как многим достаточно его преддверья.
Неверно! Двери храма науки настежь раскрыты. Силы революции, распахнувшие их, не убывают, и места хватит для всех. Кто станет довольствоваться преддверием, когда столько простора внутри! Иное дело – заблуждения, молодость обречена быть у них на поводу. Такова воля жизни, и никому ее не изменить. Зрелому уму это видеть нестерпимо, но кто этой участи избегнул? Дети вынуждены следовать суровому закону и оставаться в плену ложных идей.
Не скоро еще Петр поймет, что наука без веками накопленных идей мертва, лишь насыщенная мечтами минувших поколений, творивших для нее, она оживает.
Молодости некуда деться от заблуждений. И его, Свиридова, они не пощадили, а как горько порой вспоминать о них!
Был тысяча девятьсот восемнадцатый год. Революция вступила в небольшой город, а с ней и квартирмейстер Свиридов. Снабженный мандатом, уверенный в себе, он явился в лабораторию ученого:
– Нам нужны помещения для красноармейцев, – сказал квартирмейстер, – чему служит ваша лаборатория?
– Я микробиолог, – ответил ученый, – этим сказано все… Вы где-нибудь учились, молодой человек?
– Я – пролетарий, – последовал ответ, – некогда мне было учиться. Как вы работаете – по-нашему, по-советскому?
– Я не знаю еще, мой друг, как работать по-советскому. Надо будет – подучусь.
– Не виляйте, товарищ, – рассердился квартирмейстер, – прямо отвечайте, вы работаете по Марксу?
– Нет, не по Марксу… Мы больше по Пастеру и по Мечникову.
– Так я и знал, – обрадовался своей победе квартирмейстер и занял лабораторию под казарму.
Это сделал отец в счастливую пору двадцатого года жизни, когда золотые сны революции будоражили его ум… Некуда молодости деваться от заблуждений.
Накануне отъезда Свиридова в Москву Анна Ильинична промолчала весь день и рано легла спать. Самсон Данилович уложил вещи – многократные экспедиции научили его это делать искусно, разделся и лег. Сон долго не приходил, Самсон Данилович вставал, ложился, зажигал свет и снова гасил.
Ему хотелось заговорить с женой, но будить ее он не решался.
Вчера он спросил ее:
– Ты, может быть, сердишься, что я еду в Москву? Тебе жаль Петра, я понимаю, по иначе не могу.
Она вздохнула и сказала:
– Спи, мне не жаль его.
– Знала бы ты, что я так себя поведу, – пробовал он шутить, – ты не решилась бы выйти за меня замуж.
– Я никогда не считала, что мой муж не стоит меня, – сказала она и вскоре уснула.
Самсон Данилович долго ворочался в постели и думал, что жене, действительно, должно быть, тяжело, двойная упряжка старит ее. Растроганный мыслями, которые впервые осенили его, он наклонился к жене и поцеловал ее.
На Павелецком вокзале Свиридова встретила его старая знакомая Александра Александровна Миловидова. Они давно не виделись, и он по сразу ее узнал. Прошло десять лет, но как сильно она изменилась! В прошлом высокая, стройная с высоко запрокинутой головой, покрытой пышными русыми волосами, с большими голубыми глазами, она и сейчас держалась прямо, несмотря на полноту – двигалась легко, но годы очень отразились на ее некогда прекрасном лице.
– Как вы узнали о моем приезде? – спросил обрадованный и приятно озадаченный Свиридов. – Хотел было послать вам телеграмму, да подумал, что вы все равно не придете. Сколько мы с вами не виделись?
– Десять лет, – взяв его под руку и осторожно опускаясь по каменной лестнице на вокзальную площадь, проговорила она. – Я так раздобрела, что вы не сразу узнали меня, ведь так? – с затаенным любопытством и беспокойством спросила она.
У нее был нежный, почти девичий голос и манера пытливо заглядывать в лицо собеседника, словно искать подтверждение тому, что услышала.
– Я узнал вас по светлому пальто, светлому платочку и белому шарфику. Вы всегда одевались во все белое. Дома у вас и кошка белая, и кролик без единого пятнышка.
– У вас хорошая память, – перебила она его и решительно открыла дверцу поджидавшей их автомашины.
Она усадила его подле себя и, объяснив шоферу адрес гостиницы, продолжала прерванный разговор.
– В главке начинали опасаться, что вы не приедете. Институт послал вам повторную телеграмму, – повернувшись к нему, чтобы видеть его лицо, сказала она.
– Вы и это знаете, – удивился Свиридов. – Откуда? Я, кажется, об этом вам не писал…
Она загадочно улыбнулась и, намекая на какие-то по известные ему источники, неторопливо ответила:
– Не вы, другие написали, слухом, говорят, земля полнится… У нас ведь немало общих друзей, мы как-никак знакомы с вами двадцать лет.
Самсон Данилович догадывался, что ему предстоит еще услышать много неожиданного, и, чтобы не обнаружить любопытства, спокойным тоном подтвердил:
– Да, двадцать лет… Никто из нас, как будто, но имел повода об этом жалеть.
Вместо ответа она глубоко вздохнула и промолчала. И вздох и молчание были Свиридову знакомы, они означали, что Александра Александровна чем-то озабочена инапряженное размышление утомило ее.
– Я третий раз приезжаю вас встречать, – продолжала она следовать ходу своих мыслей. – Мне почему-то казалось, что вы нездоровы и вам понадобятся мои услуги.
Ему почудилось, что в ее голосе прозвучала ирония, а на губах мелькнула усмешка. Трудно было понять, относится ли это к нему или к кому-нибудь другому. На всякий случай он ответил ей шуткой:
– Позволю себе заметить, что такое внимание за последние десять лет проявлено ко мне впервые.
– Я аккуратно отвечала на ваши письма, – уклончиво ответила Александра Александровна.
– А также, добавьте, на телефонные звонки.
Это прозвучало как упрек, и Александра Александровна промолчала.
В продолжение десяти лет, в дни его приездов они встречались на вокзале и спустя несколько дней здесь расставались. В один из таких приездов, ровно десять лет назад, Александра Александровна не встретила его. На звонки по телефону она отвечала извинениями, просила не сердиться, обещала прийти, но не пришла. То же самое повторилось при втором и третьем приезде. Напрасно он допытывался, что случилось, на расспросы она отвечала смехом, повторяла свои обещания прийти, уверяла, что ей приятно слушать его, и, словно вознаграждая себя за вынужденную разлуку, просила еще и еще говорить.
С тех пор Свиридов не видел ее. Иногда она назначала день и час свидания, но в последнюю минуту возникали неожиданные препятствия, и снова ее голос молил: «Рассказывайте, я прошу вас… мне приятно вас слушать, говорите…»
Машина остановилась у гостиницы «Ленинградская». Александра Александровна проводила Свиридова в номер.
– Я так и не понял, какое вы имеете отношение к нашему совещанию? – спросил Самсон Данилович, привычным движением раскрывая чемодан, развешивая и раскладывая его содержимое. Не дожидаясь ответа, он вдруг заинтересовался ее занятиями в географическом институте. – Давно, верно, окончили? – спросил он. – Защитили диссертацию и стали доцентом, а то и профессором?
Александра Александровна, не снимая пальто, опустилась в кресло и, улыбаясь своим мыслям, наблюдала за тем, как Свиридов раскладывал вещи по своим местам, устанавливал за дверью пустой чемодан. «Да, он все такой же, – думала она, – рассеянный, милый, аккуратный к вещам и порой невнимательный к людям…»
– Я оставила географический факультет на пятом курсе. Ни доцент, ни профессор из меня не вышел.
Несмотря на то, что это было произнесено серьезно, тоном, лишенным малейшего намека на шутку, Самсон Данилович рассмеялся. Пусть расскажет кому-нибудь другому, он этому никогда не поверит. Молоденькой девушкой, увлеченная мыслью увидеть Африку и Азию, она стала корабельной радисткой и побывала на всех континентах земли. Наглядевшись всяких чудес, девушка с любовью принялась изучать географию. Кто слышал ее рассказы о цветном населении Африки, о растениях и животных Австралии, о явлениях природы, поражающих своим величием, – не поверит, чтоб она могла утратить интерес к близкой ее сердцу науке.
– Какой же другой наукой вы занялись? – с притворной серьезностью спросил Свиридов. – Или вы еще не решили?
– Я занимаюсь ботаникой, вернее пресноводными водорослями. Особенно интересуюсь хлореллой.
Самсон Данилович вдруг понял, что она не шутит, и, как школьник, уличенный в неуместной шалости, почувствовал себя неловко. Неужели бросила, как же это случилось? Оставить географию ради ботаники, к которой не чувствовала ни малейшего влечения! Что ее понудило к такой перемене? Он много ей рассказывал и писал о хлорелле. Неужели это так подействовало на нее?
– Вы ни словом не обмолвились в письмах… Я узнаю об этом впервые.
Александра Александровна печально кивнула головой. «Сказать ему правду и огорчить его или, как всегда, промолчать? Нет, время, пожалуй, поговорить откровенно, так будет лучше».
– Вы никогда не спрашивали, чем я занимаюсь и на что уходит мое время. Я с удовольствием узнавала, что делаете вы и какие планы вас занимают… И время и труд не прошли для меня без пользы, я, как и вы, приглашена консультантом на обсуждение вопроса о реконструкции рыбоводного завода. У вас много оснований для тревоги, дрожите, профессор, я буду беспощадна. – Она усмехнулась и с оживлением, так мало вязавшимся с печальным выражением ее лица, сказала:
– Возобновим, Самсон Данилович, былую традицию, пойдем сегодня в театр… На этот раз билеты купила я.
Александра Александровна многозначительно улыбнулась, он ответил ей взглядом, выражающим раскаяние.
Двадцать лет назад они встретились у здания театра. Она стояла у дверей и кого-то поджидала. Завороженный видом голубоглазой красавицы, Свиридов подошел к ней и сказал:
– Разрешите проводить вас в театр, у меня лишний билет.
Она зарделась от смущения и спросила:
– Вы артист?
Людей этой профессии она особенно опасалась.
– Нет, – ответил он, – хотел им стать, но не привелось. Я – ботаник.
– Спасибо, – сказала девушка, – я жду знакомого, и он скоро придет.
Он взял ее под руку.
– Ваш знакомый плохой кавалер, – убеждал он ее, – до начала спектакля осталось пять минут.
Девушка сделала попытку возразить ему, но он настаивал на своем.
– Не упрямьтесь, я ничего дурного вам не сделаю.
Ни тогда, ни когда-либо позже Свиридов так и не узнал, сколько страха и тревог он вселил в сердце девушки. Доверчивая и простодушная, она рано узнала, какую опасность для нее представляет ее красота, и на нескромные посягательства отвечала пугливой настороженностью.
Упирающуюся и смущенную он провел ее в театр и усадил возле себя. Долгое время девушка оставалась неподвижно напряженной, на вопросы не отвечала и не сводила глаз со сцены. Только под конец спектакля она сказала:
– Вам будет скучно со мной, я умею больше слушать, чем говорить.
– А я, наоборот, склонен больше говорить, чем слушать, – последовал успокаивающий ответ.
Свиридов не обманул ее. Его замечания об игре артистов, об искусстве режиссера и художника понравились девушке. Он говорил с ней, как с равной, без малейшего желания поучать. Еще нравилась ей его непосредственность и умение тонко шутить.
К концу спектакля ее скованность прошла, и она чувствовала себя с ним легко и непринужденно.
Они стали друзьями, и в дни его приезда в Москву отправлялись в тот театр, где некогда встретились впервые. Сегодня Александра Александровна решила возобновить былую традицию и, кстати, вернуть подаренный ей тогда билет.
– Вы не возражаете? – с лукавой усмешкой спросила она. – Говорят, долг платежом красен… Завтра пойдем во Дворец культуры автозавода. Там выступают наши писатели, вам будет интересно их послушать. Давно мы с вами не были на балете. Вы когда-то любили «Бахчисарайский фонтан», его дают послезавтра.
Вечером в антракте Самсон Данилович спросил Александру Александровну:
– Почему вы вдруг стали изучать ботанику и главным образом водоросли?
Они бродили по фойе в поисках места, откуда удобно разглядывать движущуюся по кругу публику. Оба жадные до зрелищ, они могли подолгу рассматривать лица и говорить о характерах, слабостях и страстях людей.
– Я интересовалась и многим другим, – ответила она, рассеянно глядя по сторонам. Здесь и гуще весело настроенных людей, в первый день встречи после долгой разлуки, не хотелось ни говорить, ни вспоминать о былых печалях. – К чему вам это знать? Я надрезала луковицы гиацинта и размножала их таким образом, пробовала выращивать цветы в песке и в опрокинутых вазонах…
Что это – шутка? Или она, в самом деле, всю жизнь следовала в его поисках и блужданиях за ним?
– Я изучаю хлореллу двенадцать лет, – недовольная, что ей мешают рассматривать публику, продолжала Александра Александровна. – Готовлюсь проделать интересную работу. Достаточно это вам? Поговорим о ботанике в другой раз, после совещания в главке.
Теперь лишь он понял, почему она в своих письмах расспрашивала об удачах и неудачах в экспериментах, о приемах работы, о методике. Ее выписки из иностранных журналов и присланные комментарии к ним обнаруживали солидное знание предмета. Как можно было этого не заметить?
Заседание в главном управлении отложили на день, и друзья успели побывать в спортивном клубе, где вернувшиеся из Вены чемпионы мира и Европы – штангист легчайшего веса Фархутдинов, полулегкого – Чимишкян и легкого – Иванов удивляли публику своим искусством. Александра Александровна познакомилась с ними и представила им профессора. Усталые и довольные, возвращались старые друзья в гостиницу, и вдруг ей вздумалось увезти его на балет. Никаких отговорок, они успеют еще увидеть последний акт, «Золушка» Прокофьева этого стоит. Не спрашивая его согласия, она попросила шофера повернуть.
– Вы и к мужу так немилосердны, как ко мне? – не скрывая своего недовольства, спросил он.
В машине нельзя было разглядеть ее лицо, но Свиридов почувствовал, как дрогнула ее рука, услышал знакомый вздох и немного погодя приглушенный ответ:
– У меня нет мужа. Я только к вам немилосердна.
– Давно вы его потеряли? – невольно перегнувшись, чтобы разглядеть ее, сочувственно спросил Свиридов. Он ничего не увидел, но почему-то почувствовал, что за ее ответом кроется нечто серьезное.
– Мне некого было терять… Я не была замужем…
– Почему? – удивился он, и тут же сообразив, что вопрос мог показаться нескромным, шутливо добавил: – Вы, кажется, не давали обета безбрачия…
Разговор был прерван, когда машина остановилась у театра, и возобновился на обратном пути. Обогнув Петровку, Свиридов под руку вел ее по Кузнецкому мосту. Было начало двенадцатого. Только что прошел дождь, и мокрый асфальт, отсвечивая алыми, желтыми и зелеными огнями фонарей и вывесок, казался пучиной, в глубинах которой жил своей жизнью другой, неведомый город. Неспокойные улицы замирали, автомашины, словно тени, скользили по мостовой, внезапно появляясь и исчезая. Редкие прохожие куда-то спешили, все точно условились дать тишине овладеть городом.
То, что Самсон Данилович узнал, не давало уже ему покоя. При других обстоятельствах он не стал бы продолжать неприятную для его спутницы беседу. Чувство меры изменило ему, и не хватило сил помолчать.
– Почему вы не вышли замуж?
– У вас была возможность спросить об этом раньше, – высвобождая свою руку из его руки и замедляя шаг, ответила она. – Хотите знать правду? Вы мне мешали.
Он никогда не отговаривал ее выходить замуж. У них не было об этом разговора.
– Я отказываюсь принять ваш упрек. Я вам не мешал.
– Мешали, – последовал спокойный ответ. – Я любила вас… Пробовала любить других, не вышло.
В ее голосе проскользнули незнакомые Свиридову нотки. Помимо горечи и упрека, в них слышалось нечто новое, придававшее голосу некоторую жесткость. От неожиданно пахнувшего на него холодка Самсону Даниловичу стало не по себе, он остановился и пробормотал:
– Вы взялись сегодня меня удивлять… Почему вы раньше мне этого не сказали?
– Надо было самому видеть, – с той же жесткой сдержанностью ответила она. – О таких вещах не говорят, их чувствуют.
Свиридов вдруг сообразил, что они стоят посреди тротуара и мешают прохожим. Он взял ее под руку и с непонятной поспешностью зашагал.
До гостиницы они прошли молча, поднялись на пятый этаж и вошли в номер. Александра Александровна сняла пальто и платок, села в кресло и, сложив руки на коленях, задумалась. Он придвинул к ней свое кресло и с тем виноватым видом, в котором сказывалась вся доброта и нежность его горячего сердца, вернулся к прежнему разговору.
– Десять лет мы с вами не встречались, увлечение миновало, что мешало вам – красавице, умнице – полюбить другого?
Наивный человек, он не представлял себе всю силу ее чувств, не догадывался, что она все еще любит его.
– Мешали мне вы, – со снисходительной усмешкой, которая не могла скрыть ее печали, ответила она. – Я и в других искала вас, вага ум, ваши чувства и даже ваши недостатки. Вы заставили меня поверить, что только таким, как вы, должен быть мой муж. В этой оценке было много неверного. Я понимала, что не таким следует ему быть, а сердце не уступало. Подай ему мечтателя, безумную голову и отважное сердце, рыцаря красной конницы, партизана в белом тылу.
Как могла она его не полюбить? Он развязал узы ее врожденной подозрительности и недоверия, развеял опасения быть уязвленной нескромным взглядом или словом. Ей было с ним легко и интересно, в тайниках его памяти было достаточно всего, чтобы поразить ее воображение, пробудить мысли и дать им нужное направление. Не хватит собственной фантазии, он потянется за чужой, ввяжется с ученым в научную беседу, в книги заглянет. Позже он продумает свое и чужое и в памяти осядут перлы-идеи – сокровища, которые достанутся ей.
Она любила его мысли и искания и, узнавая из писем о его новых работах, спешила их повторить. На это уходили все свободные минуты, долгие вечера, выходные дни. Никто не мог ей позволить в рабочее время заниматься делом, не связанным с планами института. Зато какое счастье быть мысленно с ним, обмениваться догадками и оказаться, возможно, полезной ему.
Шли годы. Ей мучительно не хватало его. Встречи были редкие, а за ними тянулась долгая разлука. Она старалась в дни приезда побольше бывать с ним, наслушаться и набраться его мыслей и чувств, сосредоточить их в себе на то время, когда она будет одна. Он не удивлялся ее расспросам, чего бы они ни касались. Где было ему догадаться, что порой не суть разговора, а звучание его голоса ее волнует.
– Я отплачу вам за признание признанием, – сказал взволнованный и растроганный Свиридов, – простите, если это выйдет у меня не совсем гладко… Мне всегда с вами было хорошо, вы мне напоминали мою жену, я словно был с ней. Вы нисколько на нее не похожи, но чем ближе я вас узнавал, тем больше находил в вас сходства с ней.
– Вот я и узнала, что вы женаты, – с нарочитой веселостью произнесла Александра Александровна, – ведь вы этого мне никогда не говорили.
Она крепко сплела пальцы рук и прикусила губу. Так подавляют в груди готовый вырваться стон, прячут боль, которую открывать не хочется.
– Вы никогда не опрашивали меня… – не без волнения проговорил он, подавленный мыслью, что ей могло показаться, будто он намеренно это скрывал. – Не вините меня, это вышло случайно.
Она встала и тут же тяжело опустилась в кресло. Снова в ее голосе проскользнули нотки, придававшие ему некоторую жесткость:
– Вы, Самсон Данилович, во мне любили свою жену, а я вас в душе считала своим мужем. Ваши приезды, таким образом, были продолжением вашего и моего семейного счастья. Я старалась быть примерной, нравственной женой и только жалела, что моему мужу не сидится на месте. – Она тяжело вздохнула, и, когда вновь заговорила, голос ее дрогнул и на мгновение замер. – Я не жалею о том, что случилось, вы принесли с собой все, в чем я так нуждалась: внутреннюю свободу и яркие мысли…
Наступило долгое и тягостное молчание. Свиридов слушал ее, склонив голову на грудь и закрыв рукой глаза.
– Разлюбить вас мешали мне ваши несчастья, – продолжала она, – Какая верная жена оставит мужа в боде? Вы шли к одиночеству – многих пугала ваша самоуверенность, грандиозные планы и страсть, доходящая до самозабвения. Многим не нравилась фантастичность ваших проектов, их оригинальность и сложность. Чем меньше у вас становилось друзей, тем больше крепло мое чувство.
Свиридов не находил слов для ответа. Признать свою вину – разве это ее утешит? Он навязал ей чувство, которое разделить не смог, вселил надежды, обреченные оставаться мифом, и в своей слепоте не заметил, что испортил девушке жизнь.
Нет, об этом говорить не следует, и Самсон Данилович заговорил о другом.
– Мы не виделись десять лет, – уже более спокойно произнес он, – вы в эти годы словно избегали меня. Объясните, что случилось, будьте откровенны до конца.
Александра Александровна густо покраснела. В одно мгновение запылали щеки, лоб, уши, и казалось, что и глаза как бы излучают отсвет этого пламени. Вначале она хотела что-то сказать, затем как будто передумала, решила промолчать и все же ему ответила:
– При последнем свидании, десять лет назад, вы с удивлением оглядели меня и сказали: «Берегитесь раздобреть, мужчины дородных не любят». Я привыкла к другому – в Бизерте и Константине, когда я сходила с корабля, арабы толпами окружали меня и восхищались. На улицах Москвы меня часто провожали восторженные взгляды, восхищались мной и вы… Я поняла, что нам лучше не встречаться. Пусть в вашей памяти я останусь такой, какой была в прежние годы. Вы умеете, Самсон Данилович, заглядывать далеко, – не без сарказма закончила она, – но не видите порой, что творится рядом с вами.
Свиридову было над чем призадуматься. Двадцать лег приезжал он в Москву и каждый раз обзаводился знакомством и друзьями. Их было немало. Одни забыты, и давно, другие запомнились, по, узнав человека, разглядев его снаружи, ему хотелось всегда глубже в него заглянуть. Как это случилось, что на долю прекрасной и умной Александры Александровны досталось так мало внимания? Восхищаться ее внешностью и не заглянуть туда, где в неволе томились ее чувства, – какая несправедливость!
В день заседания с утра к Свиридову пришел Лев Яковлевич. Он, как всегда, был со вкусом одет и, судя по непринужденным движениям и улыбке, доволен и весел. Золотарев долго возился у вешалки, почему-то поглаживал свою черную барашковую шапку и неожиданно рассмеялся.
– До чего наши привычки сильны, – поглядывая с усмешкой на свое новое пальто, сказал он. – Прочитав сегодня приказ начальника гарнизона, что воинские части переходят на зимнюю форму, я поспешил купить себе шапку и пальто. Вот они, военные навыки!
Но напрасно Лев Яковлевич сослался на военные навыки. Из тридцати двух лет своей жизни пять провел он в армейском полку. Немногие знали, что с фронта он вернулся с орденом Красного Знамени.
Свиридов обрадовался приходу Золотарева и сразу заговорил о предстоящем совещании. С момента, как он расстался с женой, его сомнения и тревоги улеглись; он снова был уверен, что экспертиза и статья касаются его одного и никого больше не затрагивают.
Десятки лет твердить, что хлорелла хороша для людей и животных, необходима стране, и вдруг объявить, что на рыбном заводе ей места нет, – такое признание не прибавит ему чести, зато его совесть будет чиста. И выступления против реконструкции завода решительно никого не касаются. Увольнение Льва Яковлевича не такая уж беда. Между друзьями всякое бывает, разберутся и поладят, истина всегда берет верх. За хлореллой долго не признавали каких-либо достоинств, – разве ему не уступили? Предстоящее совещание примирит всех и положит конец расхождениям.
