Текст книги "Повесть о хлорелле"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Два года так завод защищали, дрались с Марусей, с Петлюрой, с Григорьевым, дважды изгоняли черную сотню Махно.
Гордеев стал приходить в красноармейский отряд. Он звал дочь домой. Одна она у него, не с кем словом обменяться, душу отвести. Она отворачивалась, накручивала на палец прядь курчавых волос и сердито отплевывалась. Не стыдно ли ему секретаря комячейки, политрука к дезертирству склонять!
Однажды Маша исчезла и вернулась лишь через несколько дней. Из-под белой повязки на лбу каплями стекала кровь, запекшиеся губы и бледное лицо несли следы глубоких страданий. Обхватив колени руками, она, раскачиваясь как маятник, скрежетала зубами и рассказывала. В городе восстание, к вечеру ждут белых, разведку видели в пятнадцати верстах. Отец приказал изловить дочь и всю ночь продержал под стражей. Она выпрыгнула с чердака, разбила себе голову и ободрала руки до кости. Как мог командир поверить Гордееву! Ничего он за заводом не видит, слепой человек! Тут мир перестраивают, а он за старое держится, цепляется за позолоченную цепь…
Тот день был последним в ее жизни. Повстанцы окружили отряд. Она с исступлением дралась, стреляла из пулемета. Когда патронов в лентах не стало, она схватила винтовку из рук убитого бойца и, не прячась, открыто, поражала врага. Казалось, сама революция, неуязвимая, суровая, мстит за себя. Метким выстрелом она уложила вожака, отстояла Тихона от гибели, и вдруг словно из земли вырос Гордеев. Он искал ее глазами, не слушая окриков, не видел знаков друзей. Кто-то попытался его оттащить и упал мертвым. Маша крикнула командиру: «Стреляй!» Командир отказался в безоружного стрелять. «Товарищ командир, – стонала она, – ты щадишь врага революции!» Она наставила винтовку на отца, взвела курок и упала навзничь…
– Маша умирала, – взволнованный воспоминаниями, закончил Свиридов. – Ее глаза были широко открыты, губы дрожали. «Эх, командир, – прошептала она, – где были твои глаза, врага не разглядел, нельзя тебе революцию доверить».
Она сделала еще одно усилие и чуть слышно проговорила: «Командир должен далеко видеть». Я был молод тогда и не понял ее. Прошло много лет, прежде чем разобрался, чему эти люди учили меня.
Он умолк, как бы набираясь сил, чтобы перейти наконец к тому, ради чего призвал в свидетели дни своей юности, но сын его предупредил:
– Боже мой, отец, – с той трогательной снисходительностью, с какой родители осуждают озорство ребенка, проговорил он, – чем набита твоя голова!..
Свиридова передернуло от обиды и боли. Это отразилось в его печальном взгляде, в движении рук, вдруг повисших, как плети, и в скорбной морщинке у рта. Все говорило о страдании человека, даже голос, который вдруг глухо зазвучал.
– Я рассказываю тебе о людях, отдавших свою жизнь для блага тех, которых они не знали и не видели никогда.
– Что о них говорить, – словно речь шла о чем-то весьма заурядном, лениво протянул сын. – Они как подлинные сыны народа исполнили свой долг перед Родиной. Имена их не будут забыты, но какое это имеет отношение к нам? У нас свои цели, рассчитанные на века…
В Свиридове закипало раздражение. У этого человека нет ничего святого, ничего светлого на душе. Неужели этот холодный, мертвый служака – его сын? Какой смысл рассказывать ему о своих затруднениях, что он в этих муках поймет?..
Самсон Данилович отвернулся и вздохнул.
– Мы словно живем с тобой в разных мирах. В твоем – все просто и понятно, а в моем – ясна только цель.
Признание Свиридова сыну не состоялось.
* * *
Коротенькое письмецо было написано от руки и прислано с нарочным. Почерк крупный, ясный, с характерными нажимами и жирными точками, подпись короткая, без завитушек. Свиридов дважды прочел письмо и невольно задумался. Недоумение вызвало не само желание секретаря городского комитета партия повидаться с ним, а неопределенность, с какой это было выражено. С одной стороны, говорилось в письме: «…рад буду видеть вас у себя», а с другой: «…если вы не возражаете, я охотно навещу вас в Ботаническом саду…». Кто знает, чего больше хотел секретарь – видеть ученого у себя или быть его гостем? Свиридов просил передать с нарочным, что придет завтра утром в десять часов.
Секретарь горкома радушно встретил ученого, отрекомендовался Иваном Федотовичем Рудневым и с каким-то напряженным любопытством оглядел Свиридова. «Так вот вы какой, – означал этот взгляд, – приятно, очень приятно познакомиться».
Самсон Данилович в свою очередь рассмотрел секретаря и подумал, что ничего примечательного в его внешности нет. Невысокого роста, с маленьким носиком на худощавом лице, впалая грудь, полные бесцветные губы и обширная лысина. Ординарность внешности подчеркивалась одеждой, не отличавшейся ни новизной, ни модным покроем: сильно поношенный, поблескивающий на локтях черный пиджак, темные шевиотовые брюки, оттянутые мешочками в коленях, и выцветший галстук на белой сорочке с туго накрахмаленным воротничком. «Так одеваются агрономы и учителя в районном центре, – подумал Свиридов, – не из агрономов ли он?»
В кабинете стоял полумрак. Два высоких окна, выходивших в тихий переулок, были заставлены горшочками цветов, густая зелень закрывала свет.
На диване, где секретарь и ученый сели рядом, завязался разговор, обычный для малознакомых людей. Была упомянута погода минувшей весны с ее причудами, затянувшийся конфликт между Англией и Египтом и высокий урожай на Украине. Когда речь зашла о хлорелле, беседа стала более оживленной. Руднев с интересом говорил о крошечной водоросли, способной воспринимать питание всей своей поверхностью, накапливать солнечную энергию с неслыханной быстротой, вырабатывать жиры, белки, углеводы, полный набор витаминов и все восемь аминокислот, необходимых человеку. Все в ней съедобно и почти нет целлюлозы, не усвояемой организмом.
– Жаль, что не все это понимают, – неизвестно кому сочувствуя и кого порицая, проговорил он. – Напрасно мы уступаем этот клад другим. Мы – великая держава и ни в чем отставать не должны… Вы где-то писали, что человеческая мысль находится в плену ложных представлений, будто деревьями, кустарниками и травой исчерпывается растительный мир. Девять десятых веса всех органических веществ на земле содержится в ее водной оболочке и прямо или косвенно образуется водорослями. Не леса, а водоросли создали земную атмосферу…
Свиридов не знал, чему больше удивляться, хорошему ли знакомству секретаря с ботаникой или его уверенным рассуждениям о недооценке хлореллы учеными. Он взглянул на ряды книг в шкафу, где отдельно стояли произведения Палладина, Тимирязева, Мичурина, Бербанка, Лысенко, и улыбнулся. «Начетчик», – подумал про себя ученый.
– Вы интересуетесь и нашей литературой, похвально, – нисколько не доверяя знаниям собеседника и ни в какой мере не склонный его хвалить, сказал Свиридов. – Давно занимают вас пресноводные водоросли?
Секретарь загадочно усмехнулся.
– Давно. Со школьной скамьи. Я по образованию ботаник.
– Агроном? – невольно прорвалось у Свиридова. – Я так и подумал. Вы, должно быть, много времени провели в деревне.
Зазвонил телефон. Руднев встал, снял трубку и сказал:
– Сейчас пе. могу… Позвоните позже… С часок буду занят…
«И выговор у него деревенский, – довольный своей догадкой, подумал Свиридов, – говорит не «сейчас», а «се-час», «с часок» у него звучит как «щасок».
Повесив трубку, Иван Федотович на диван не вернулся, а повертевшись на месте, продолжал говорить стоя.
– Агрономом я не был… Я ботаник, селекционер, – и, словно угадав мысли ученого, добавил: – в деревне я, к своему стыду, не работал.
Снова позвонили, и снова Руднев кого-то просил звонить позже.
– Я люблю ботанику и даже здесь продолжаю думать о ней. Тут на подоконнике у меня нечто вроде экспериментальной площадки… – он остановился у окна и, поглаживая то один, то другой горшочек, продолжал: – Я пытаюсь здесь повторить то, что другие делают в лабораториях. Света мало, растениям нехорошо, и мне временами темновато. Выручает нас электрический свет.
То обстоятельство, что секретарь оказался не начетчиком и не агрономом-практиком, расположило Свиридова к нему. Ему захотелось, чтобы собеседник это почувствовал, и он участливо сказал:
– Вы бы попробовали совместить. Многие тысячи девушек, юношей и даже зрелых людей заочно получают высшее образование. Заниматься научной практикой будет куда легче.
– Пробовал, не выходит, – протяжно отвечал Руднев, – секретарь горкома и ботаник – не совсем удачный гибрид.
Словно чем-то расстроенный, Иван Федотович не стоял на месте и мелкими шажками ходил взад и вперед. Самсон Данилович пригласил его сесть.
– Не могу, спасибо, – ответил он, – так мне легче. Не могу я об этом спокойно говорить… Уж вы разрешите потоптаться… Двадцать лет – большой срок, увяз я в ботанике и никак не приспособлюсь без нее жить…
Пока он говорил, руки его бродили по столу не то с тем, чтобы навести на нем порядок, не то просто так. Под конец они обхватили спинку стула и напряженно замерли.
В жизни Самсона Даниловича ничего подобного не могло случиться. Ничьей другой волн, кроме своей, он не знал. Приняв решение, отвергал все, что этому решению мешало. Ничего другого он не мог бы Рудневу посоветовать, как поступить точно так же.
– Заниматься надо одним только делом, нельзя раздваиваться.
– Я это понимаю… – с мягкой усмешкой сказал секретарь. – Не пришло еще то время, когда каждый сможет заниматься чем угодно… Нашим детям будет легче…
Секретарь некоторое время постоял на месте и с выражением удовольствия, которое долго не покидало его, сказал:
– Я давно искал случая повидаться с вами… Из окна моего дома хорошо виден ботанический сад, и, глядя на него, я не раз себе говорил: «Не сегодня-завтра отправлюсь туда и наговорюсь вдоволь…»
От грустного тона Руднева, а больше всего от его метания по кабинету Свиридову становилось не по себе. Что нужно этому серьезному и душевному человеку? Скоро ли он перейдет к делу? Не за тем же пригласил он его сюда, чтобы рассказать о себе. Такие люди не тратят попусту времени.
– Года два тому назад, – снова заговорил секретарь, – я в старом журнале прочитал вашу статью о явлениях полярности и расставил здесь горшки с растениями, опрокинутыми вниз…
– Вышло у вас что-нибудь? – заинтересовался Свиридов.
Он с досадой махнул рукой.
– Не дали мне опыт довести до конца. Две недели я терпеливо отвечал на расспросы, каждый обязательно спросит, почему горшки опрокинуты. Устал я объяснять и убрал их из кабинета.
Самсону Даниловичу нравился этот человек. Привлекала его прямота, привязанность к науке. «Такое чувство, – думал Свиридов, – не глохнет, оно рано или поздно приведет его в институт…»
Наступившее молчание неожиданно затянулось, и Свиридов спросил:
– А что вас в ботанике привлекает? Простите за любопытство.
Иван Федотович кивком головы дал понять, что ничего предосудительного в этом вопросе не видит.
– Я начал с гибридизации и селекции… Я был молод, и мне казалось, что этим способом можно любое растение переделать, планировать его качества, как проектируют детали в конструкторском бюро… Мои первые работы имели успех. Если вы разрешите, я кое-что расскажу.
Не дожидаясь ответа, Руднев рассказал.
Он задумал привить на ботве картофеля черенок помидора с тем, чтобы корни продолжали образовывать клубни, а на ботве вызревали сочные плоды. Все шло хорошо, зеленый организм подчинился экспериментатору. Тогда он решил то же растение расположить корнями вверх, а листьями вниз, с тем чтобы корни картофеля обратились к ботву, а листья помидоров стали корнями. Можно было ожидать, что в результате на ботве возникает новый невиданный плод… Действительно, из стебля выполз побег, который превратился в стройное растение. В нем не только смешались признаки картофеля и помидора, но и возникло нечто такое-, чего не было ни у того, ни у другого. Листья и цветки на нем были разные, вновь образующиеся не походили на предыдущие. Одни были столь мелки, что в клеточке ученической тетради их укладывалось несколько штук, другие столь велики, что достигали величины почтового конверта. Некоторые имели форму шара, колокольчика или зонтика. И плоды на них возникли странного вида…
За этими мыслями последовали такого же рода другие. Исследователь стремился соединять несочетаемое, твердо уверенный, что в этом успех переделки растительного мира…
– Надо вам сказать, – смущенный признанием, которое ему предстояло сделать, тихо проговорил Руднев, – во всем этом виновата моя любознательность: когда в природе перестают встречаться удивительные вещи, мне хочется самому их создавать.
Свиридов подумал, что Иван Федотович изрядный фантазер, такой же мечтатель, как и он сам. У них, вероятно, общая судьба. Не может быть, чтобы для него жизнь позволила себе исключение.
Пока Иван Федотович рассказывал, Свиридов напряженно вспоминал, где именно и кем эти работы проводились.
– Я где-то читал о них, – сказал ученый, – погодите… погодите… припоминаю… Они были выполнены у академика Ситницкого… Да, да, именно у него… Я даже сказал тогда Антону Юльевичу, что это ювелирная работа. Он назвал мне фамилию сотрудника, но я, простите, забыл.
Увлеченный разговором, Руднев неожиданно заметил, что почти вплотную придвинулся к Свиридову. Смущенный этим обстоятельством, он попробовал отодвинуться, но Самсон Данилович удержал его на месте.
– Вы хотели мне что-то передать от Антона Юльевича?
– Да, конечно, но только не сейчас. Ему бы прежде послушать Свиридова, и, возможно, кое-что рассказать о себе. Это тем более ему интересно, что он питает к ученому уважение и доверие…
– Академик Ситницкий мой учитель… Мы встретились с вами сегодня по его инициативе, но об этом потом…
– Я, возможно, ошибаюсь, – сказал Свиридов, внутренне довольный, что собеседник с таким нетерпением ждет его ответа, – в ваших работах много увлечения, я сказал бы – страсти, но и некоторой доли спорта… Наука не терпит азарта. Где уверенность, что какая-то диковинка в любое время не оторвет вас от нужного и важного дела… Отсюда одни шаг до дилетантства.
Свиридов намеренно сгустил краски. Его забавляло волнение Руднева, непосредственность, так мало свойственная иным холодным натурам, подобным его собственному сыну. Да, Петр не такой, в нем все погасло, а может быть, и нечему было гореть.
– Нет, вы неправы, Самсон Данилович, вы ошиблись, – оправдывался Руднев, не очень уверенный в том, что Свиридов неправ и ошибся. Никто его никогда не упрекал в дилетантстве, и, странное дело, впервые это услышав от Свиридова, он заколебался. – Мне просто иной раз становится не по себе, когда я слишком долго работаю с одной и той же культурой. Отдыхать я не умею и не люблю, уж лучше займусь не своим делом. Я не мог бы, к примеру, слишком долго заниматься селекцией чайного куста. Ведь плоды и цветы его нам не нужны, им и появляться не следует… Был такой случай, когда я занимался мандаринами…
По лукавой улыбке и неожиданному блеску в глазах было видно, что эти воспоминания особенно приятны ему.
Свиридов заметил:
– У естествоиспытателей должна быть своя столбовая дорога и система идей, определяющая его цели в науке. Миллионы случайных удач не могут заменить метода исследования, того чудесного инструмента, при помощи которого ученый познает мир.
Руднев некоторое время помолчал и так же неожиданно, как умолк, сказал:
– Я слишком поздно подумал об этом…
– Итак, нашей встречей я обязан инициативе академика Ситницкого… – сказал Свиридов. – Рассказывайте, я слушаю вас.
– Разрешите прежде всего узнать, получали ли вы письма от профессора Павлова из Ленинграда?
Некоторое время назад какой-то ученый действительно прислал ему странное письмо и вскоре вслед за тем второе. Ничем эти письма не были замечательны. Почему они вдруг заинтересовали Руднева?
– Профессор Павлов приглашает меня заняться астронавтикой, – сказал Свиридов. – Я хотел было сообщить ему, что звездные сферы не интересуют меня, но передумал… Этим его не отвадишь, начнется переписка, только время с ним потеряешь.
Руднев кивнул головой: «Конечно, конечно, – подтверждал его взгляд, – что стало бы с учеными, если бы каждому было позволено покушаться на их драгоценное время…»
– Павлов как будто предлагает воспользоваться водорослями на искусственном спутнике Земли, – заметил Иван Федотович.
– Да что-то в этом роде, – без малейшего признака снисхождения к своему коллеге проговорил Свиридов. – Следовало бы профессору Павлову иметь в виду, что я не так молод, чтобы увлекаться первой встречной идеей.
– И это верно, – согласился Иван Федотович, глядя куда-то мимо своего собеседника и напряженно о чем-то размышляя. – Достаточно того, что мы в молодости отдаем свои лучшие силы безрассудным делам.
Слова эти как-то странно прозвучали, и Самсон Данилович с интересом взглянул на Руднева. Что это, невольное признание? Уловив на себе пытливый взгляд ученого, Иван Федотович поспешил заговорить о другом.
– Не перескажете ли вы мне содержание этих писем? – попросил он.
Самсон Данилович успел забыть, что встреча произошла по инициативе Ситницкого, и неодобрительно подумал о секретаре: «Не странно ли проявлять такой настойчивый интерес к чужой переписке?» Он готов был уже произнести что-то нелестное по адресу любителей сенсаций, когда вспомнил, что не секретаря, а Ситницкого следовало бы, возможно, в этом упрекнуть. Думая с неудовольствием об академике, Свиридов с пренебрежением, которое Руднев с равным правом мог бы отнести на свой счет, стал излагать содержание писем.
– Профессор Павлов скорбит, что мы как бы привязаны к одной из маленьких планет солнечной системы и лишены возможности жить более полной жизнью в пространствах вселенной… Он согласен с Циолковским, что человек не останется вечно на земле. Сначала он робко проникнет за пределы атмосферы, затем овладеет околосолнечным пространством, и долг наш – жизнь таких людей сберечь для науки.
Свиридов готов был этим ограничиться, но ободряющий взгляд Руднева заставил его продолжать.
– Дальше излагается райское житье на спутнике Земли. Условия примерно такие же, как на подводной лодке или в кабине стратостата. В обоих случаях снаружи среда, негодная для дыхания, а внутри – искусственная атмосфера. Чудесные сады дадут обитателям космического снаряда вдоволь кислорода, овощей и фруктов… Какой-то Цандер уже построил такую астронавтическую оранжерею на земле… Павлов отказывается от овощей и фруктов, от всего, кроме хлореллы… Вот и все. Дальше следуют расчеты, с помощью которых он повергает в прах своих противников… Вы все еще, Иван Федотович, не сказали мне, – неожиданно вставил Самсон Данилович, – какое у вас ко мне поручение от Антона Юльевича?
Рудневу не понравилось пренебрежение, с каким Свиридов передавал содержание писем. Нескромным казался насмешливый тон и скрытое неуважение к профессору Павлову. Не таким ему хотелось бы видеть Свиридова. В мыслях ученый представлялся ему другим… Бессильный указать ему на это и тем более его упрекнуть, он мог только не последовать его примеру. Оттого, вероятно, так серьезно и строго прозвучал ответ секретаря:
– Антон Юльевич просит вас ответить профессору Павлову. Он обращается к вам по просьбе вашего коллеги.
Так и есть, почтенному академику просто захотелось преподать урок вежливости тому, кто в этом уроке не нуждается.
– Передайте Антону Юльевичу, что я ;исполню его просьбу… Я выражу профессору свою признательность за то, что благодаря его трудам хлорелла попадает в высшие сферы, в самые небеса. Жаль, что это случится не при моей жизни.
Самсон Данилович не на шутку рассердился. Ему теперь уже казалось, что и Руднев замешай в этой «истории». У них общие планы, но им не удастся застать его врасплох.
– Так и передайте ему, – почти прокричал он, – выполню его просьбу и напишу.
Наступило неловкое молчание, после которого остается только уйти. Чего еще ждать? Просьба академика передана, ответ получен, и тому и другому словно не о чем больше говорить.
– Скажите, Самсон Данилович, – спросил вдруг секретарь, – что вам в этих письмах показалось нелепым?
Свиридов оценил сигнал доброй волн собеседника и уже более спокойно сказал:
– Я ничего не понимаю в астронавтике, и значение в ней хлореллы мне неясно.
Руднев улыбнулся. Как все люди его положения, часто вынужденные вникать в душевное состояние окружающих, изучать внутренние причины их поступков, у него было свое понимание человеческого поведения. То, что Свиридов на этот раз никого, кроме себя, из винил и объяснял свое поведение непониманием поставленной задачи, казалось Рудневу хорошим началом.
– В таком случае, мне кажется, было бы целесообразно, – осторожно заметил он, – попросить у профессора Павлова объяснения. У нас найдутся специалисты по астронавтике, и мы разберемся.
Свиридов считал этот разговор бесполезным и, чтобы положить ему конец, повторил то самое, во что давно уже не верил:
– Меня хлорелла интересует в планах далекого будущего… Пусть этой проблемой займется кто-нибудь другой.
Иван Федотович, видимо, понимал, что хотел этим сказать ученый, и с тактом человека, умеющего щадить чужое самолюбие, заметил:
– Исследователь не может знать, где и когда найдет его труд применение. Даже открыватели новых земель не всегда знали, что именно они открыли. Извините за избитый пример, Колумб был уверен, что нашел южноазиатский архипелаг, и долгое время, как вам известно, бразильское красное дерево принимали за индийское, а клубни ялапы из восточной Мексики – за китайский ревень. Великий путешественник умер и но узнал, что открытая им страна – новый континент, Америка.
«Спасибо за новость, но она подробно изложена на страницах школьной хрестоматии…», – подумал Свиридов.
– Будущее, как мне кажется, – продолжал Руднев, – само отбирает, что ему нужно. Наш долг творить так, чтобы нашими делами во все времена дорожили.
Снова наступило молчание. На этот раз первым заговорил Свиридов:
– Вы хотели рассказать о мандаринах… Право, ваши опыты больше занимают меня…
Руднев понял это по-своему и поспешил встать.
– О мандаринах поговорим в другой раз…
Свиридов решил сдержать слово, данное секретарю горкома. Он ответит на письма Павлова. Но пусть Антон Юльевич по обольщается, правда будет горьковата, зато по-русски – от всей души. II что за манера искать себе протекции среди сильных мира сего? Надо же быть таким наивным и поверить, что найдется человек, которому Свиридов с первого же слова подчинится! Скажет ему академик: «Извольте ответить на письма, исполнить требование столичной знаменитости», и малоизвестный ботаник бросится выполнять приказ… Никто не спорит, оборудовать космический корабль – дело важное и срочное, надо спешить. Путешествий будет много, во вселенной примерно шестьдесят биллионов звезд… Экий чудак! Не по душе ему сады, предложенные Циолковским, и больше нравится хлорелла, так и занялся бы ею, но зачем беспокоить других! Не мешает профессору, кстати, запомнить, что поврежденная водоросль, как и мертвая, выделяет угарный газ. Этак, чего доброго, астронавтов умертвишь…
Чем больше Свиридов знакомился с задачей, которую навязывали ему, тем более крепло его убеждение, что ничего определенного в ней нет. Все специфично, нашпиговано сложными расчетами и необузданной фантазией… Полагают, что пищей человеку на космическом корабле послужат обезвоженные продукты… Кроме них, в маленьком снаряде займет место и многое другое… Несколько кубометров площади потребуется для кислорода и столько же для выдыхаемой углекислоты. Чтобы ее обезвредить, нужны тонны натронновой извести. Предлагают тяжелые баллоны с жидким кислородом заменить высокоактивными химическими соединениями, выделяющими кислород и поглощающими углекислоту и водяные пары. Система конденсирования при этом воссоздаст нормальную атмосферу на спутнике. Другие предлагают брать воду и кислород в виде перекиси водорода. Кислород, таким образом, как бы упакован в воде, и при разложении перекиси водорода на кислород и воду образуется много полезного тепла… Профессор Павлов утверждает, что и то и другое ни к чему – одни квадратный метр зеленого листа с избытком снабдит человека кислородом и поглотит всю углекислоту… Чудесная идея! Взял бы и осуществил ее, так нет, дался ему Свиридов со своей хлореллой…
Занятия астронавтикой не прошли для Свиридова бесследно. Настал день, когда он счел себя готовым ответить профессору Павлову с тем, чтобы деликатно отказаться от участия в его предприятии.
Письмо начиналось так:
«…Вы пишете, что в мире, где всякая частица материн притягивает другую, ученые не могут быть исключением и сохраняют друг для друга притягательную силу. Не спорю, но мне хочется верить, уважаемый коллега, что ваш интерес к автору этих строк объясняется чем-то большим, нежели физический закон, чье мертвое могущество изрядно померкло с тех пор, как на земле появился человек. Осмелюсь заверить вас, что силой своей фантазии венец творения способен повернуть в прах все законы, в том числе физические… Вы пишете, что наша Земля всего лишь крошечная частица в великом содружестве миров, не очень совершенная по своему устройству и неаккуратная, как плохие часы. В доказательство вы приводите общеизвестный факт, что в конце девятнадцатого века Земля двигалась быстрее более чем на секунду в год, в начале двадцатого – медленнее на секунду, а начиная с двадцатого года нашего столетия снова стала спешить… Право, вы этим не разочаруете меня. Я по-прежнему буду любить земную обитель и считать ее лучше всякой другой… Это понятно уже потому, что у нас с вами выбора нет. Рожденные землей, мы вынуждены принимать все, что она предлагает нам. Силой обстоятельств мы в таком положении, из которого выхода нет… Вы спрашиваете меня, что я думаю об осаде Луны? Меня не прельщает ни осада, ни победа над планетой, лишенной земной атмосферы, где в полдень температура выше точки кипения воды, а ночью – минус сто пятьдесят. Я благодарен воздушному океану, на дне которого мы обитаем, за то, что он сжигает метеориты, осаждающие пас, оберегает от опасных излучений и гибельных смен холода и тепла. Вы не должны строго меня судить: мало сведущий в астрономии, я единственно запомнил кое-что о Венере. Гомер называл ее «Вечерней звездой»… По сведениям историков, ее появление служило сигналом для пастухов возвращаться со стадами домой. Отсюда ее название – «Пастушья звезда». Так как она предшествует восходящему солнцу, древние прозвали ее «Утренней звездой»… Скажете, что эти сведения ближе к литературе, чем к астрономии? Возможно… Еще мне известно, что эта планета много миллионов лет покрыта пластмассой, тогда как на Земле мы сравнительно недавно этот продукт открыли.
Как видите, уважаемый профессор, ваш выбор неудачен, я решительно не гожусь вам в помощники. Я никогда но найду удовольствия в том, чтобы любоваться спиральными туманностями, видеть их сейчас такими, какими они были, когда на земле царил динозавр. У каждого человека своя орбита, и только в ней он на своем месте…»
Письмо заканчивалось извинениями и наилучшими пожеланиями.
Конверт был закрыт, и марки наклеены, когда Свиридов вспомнил свое обещание – спросить у Павлова подробности предстоящего полета. Некоторое время он колебался и наконец решил конверт не вскрывать.
В тот же день пришло письмо от Александры Александровны. Он как-то писал ей о фантазере-ученом, зовущем его в межпланетные просторы, и выслал ей копии писем. Сейчас она писала ему: «Не спешите отклонять предложение профессора, ознакомьтесь ближе с проблемой, вы можете оказать Родине большую услугу… Ученый должен быть готов нести свои знания туда, куда этого потребуют жизнь, наука и нужды страны».
После этого Самсон Данилович вскрыл письмо к Павлову и приписал:
«Я бы все-таки хотел узнать ваши планы… Буду с интересом ждать ответа…»
Ответ прибыл скоро и вызвал изрядную сумятицу в душе Свиридова. Восемнадцать страниц убористого текста содержали столько же нового, сколько неожиданного для него. «Фантазер» из Ленинграда огорошил его научными фактами, о которых Самсон Данилович понятия не имел. В целом они составляли оригинальную систему идей. Письмо было составлено в деловом стиле, без малейшей иронии. «Мы, ботаники, – писал ученый, – как и врачи, не можем входить в обсуждение того, какие причины постороннего характера вызывают необходимость нашего вмешательства. Нам говорят: «Не дайте задохнуться человеку, накормите и напоите его», и долг наш – откликнуться. Много известных институтов занято этим, и пи я, ни вы не можем оставаться безучастными, когда малейшая ошибка может стоить человеку жизни».
Дальше следовали описания того, как спутник Земли уподобится земному шару. Он будет так же мало зависеть от Земли, как Земля от звездного мира. У него своя атмосфера и неиссякаемый источник питания, все – даже круговорот веществ. Астронавт возвратит своей крошечной природе то, что получил от нее. Водоросли, некогда питавшие все живое, будут и на спутнике поддерживать жизнь. Двадцати четырех часов достаточно, чтобы любые отбросы были хлореллой изменены. Она найдет в них достаточно азота и углекислоты, воды и минеральных веществ. Даже массы бактерий, населяющие организм, послужат для хлореллы питанием.
Подобного рода опыт был уже проведен во время второй мировой войны. Дрожжи, выращенные на древесных опилках, и плесневые грибки превращали отбросы человеческого тела в годные для питания вещества и удаляли из воздуха углекислоту, обогащая атмосферу кислородом. Дрожжи и грибки слишком медленно развиваются, тогда как хлорелла в течение суток увеличивается в семь раз. Двести литров ее культуры дадут достаточно воздуха и пищи человеку и поглотят все, что мешает ему жить.
Много в этом плане еще недоделано: надо вывести водоросль, способную более быстро размножаться. Это позволит не перегружать воздушный снаряд излишними литрами культуры. Нужны испытания на людях, надо найти правильный подбор культур – так сочетать их, чтобы и витаминов, и гормонов, и аминокислот было достаточно…
Свиридов с интересом прочитал письмо и пришел к заключению, что предложение Павлова запоздало на двадцать лет. Он охотно принял бы его предложение сотрудничать, посвятил бы этому жизнь, но где взять силу и веру? Прекрасная идея! Ее хватит на внуков и правнуков. Кто знает, как далеко она заведет человечество… Жаль, что жить осталось немного, а ведь кому еще, как не ему, этим делом заняться. Куда бы хлорелла ни угодила, его, Свиридова, долг – следовать за ней. Запросилась в мирское пространство, изволь сопровождать, пока не нашлись другие провожатые… Нелегко ему будет оставаться в стороне, но что поделаешь.
