Текст книги "Повесть о хлорелле"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Вы сказали, что в науке дано любить лишь раз. Говорили вы то же самое своему учителю?

– Он этого не понимает.

– Я не могу с вами согласиться!

Какая непоследовательность! Восхищаться ученым, возносить его доблести до самых небес и тут же заявить, что у него не хватит сообразительности разобраться в пустячке. С такой логикой, того гляди, угодишь в болото.

Выражение лица Золотарева так отчетливо выдавало его мысли и чувства, что Александре Александровне не стоило труда в них разобраться. И темные глаза, избегавшие ее взгляда, и плотно сжатые губы выражали недовольство и в то же время просили быть с ним откровенным. Если бы она хотела отозваться на его просьбу, ей следовало бы сказать: «Мне мешало вернуться к любимой науке желание быть с ним: не все ли равно, какая проблема сближала нас? Я не могла уходить, потому что уйти было некуда». Александра Александровна предпочла сказать другое:

– Не можете, Лев Яковлевич, со мной согласиться, значит вы не знаете Свиридова.

Для Льва Яковлевича ее слова казались кощунственными. Да знает ли она Самсона Даниловича? Он встал и, как всегда, когда раздражение донимало его, засунув руки в карманы пиджака, твердыми шагами заходил взад и вперед.

– Не надо сердиться, – мягко положив руку на его плечо, попросила она, – есть вещи, с которыми мы вынуждены мириться. Вам дороги его благородство и душевная красота, но ведь этого одного недостаточно… Он утратил способность разбираться в реальном мире.

– Вы связываете это с его возрастом? – запальчиво спросил Золотарев и, не слушая ее возражений, продолжал: – Золотая рыбка доживает до семидесяти лет и умирает золотой…

Внезапная вспышка раздражения удивила Александру Александровну. Он казался ей всегда таким солидным и сдержанным, мальчишеская горячность не шла к нему. Она потрепала его по плечу и с выражением благожелательного покровительства, так напоминающим материнскую ласку, укоризненно произнесла:

– Ай-ай-ай!

Ни мягкость, граничащая с нежностью, ни шутливая интонация успеха не имели и даже как будто еще больше рассердили его. Он мягко снял ее руку с плеча и сухо сказал:

– Вы несправедливы к своему учителю и моему другу. Даже сейчас, после перенесенной болезни, он прекрасно разбирается в реальном мире.

– Я не то имела в виду, – впервые обнаружила свое недовольство Александра Александровна, – я хотела сказать, что будущее оттеснило от него настоящее. Как бы мысли далеко не уносили ученого, он принадлежит земле. Самсон Данилович не стал оттого хуже, и мы это светлое имя будущего так же будем любить, как любим дорогие имена прошлого…

На этом их беседа окончилась. Льву Яковлевичу было глубоко безразлично, где именно витают мысли Свиридова. Он знал ученых двух родов – склонных искать неизвестное, новое и довольствующихся тем, что открыто другими. Что значит время и место для искателя истины! Астрономы от неба глаз не отводят и всерьез готовы перебраться на Марс. Где бы мысли ученого ни витали, они плоды приносят земле…

* * *

Прошло три месяца. Гипотеза о прудах – источнике колхозного достатка – приняла определенные очертания. Многое было обдумано и учтено, немало оставалось еще решить. Две статьи Золотарева, напечатанные в журналах, не вызвали серьезных возражений. В главном управлении убедились, что автор проекта одинаково хорошо разработал методы размножения как хлореллы, так и рыб. Он располагал культурой водорослей, успешно развивающейся при избыточном освещении и при температуре в тридцать девять градусов тепла. Сколько бы солнце ни светило, хлорелла интенсивно размножалась. Вечерняя прохлада и смена погоды в течение суток, обычные для открытых прудов, не ослабляли, а усиливали ее развитие. Эту культуру вывела Александра Александровна и предложила ее Льву Яковлевичу для рыбных прудов.

И все-таки в главном управлении к идее Золотарева отнеслись сдержанно. Причин нашлось много, и все они казались серьезными. Новая тема никаким планом не была предусмотрена, следовательно, никто средств для исследований не отпустит. В филиале института, куда Золотарев возвращался, были свои научные задачи, и директор мог от новой темы отказаться.

Неожиданную услугу оказали проекту научные сотрудники института в Москве. Они обратили внимание главного управления на серьезное значение рыбных прудов для народного хозяйства, и там согласились отпускать средства для предлагаемых Золотаревым работ. Филиалу института было предложено заинтересоваться его проектом.

Двадцатого марта Свиридов оставил Москву, а спустя несколько дней Лев Яковлевич выехал к месту своей прежней службы. Поезд прибыл рано утром, и Золотарев, не заезжая домой, с вокзала отправился в филиал института.

Директора он застал в кабинете за обширным дубовым столом, уставленным телефонами, гипсовыми бюстами знаменитых людей и прочими реликвиями, неотделимыми от науки и от тех, кто ею управляет. Молодой Свиридов выслушал своего блудного помощника, убедился, что идея, которой тот одержим, ничего общего с планами филиала не имеет, и с деловым спокойствием, призванным олицетворять беспристрастие и объективность, задал несколько вопросов. Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы сразу же попять, к чему направлены усилия директора. Рассчитаны они были не столько на то, чтобы лучше разобраться в деле, сколько доказать помощнику, что на обширных просторах его фантазии больше белых пятен, чем на Млечном Пути. К счастью, Лев Яковлевич не почувствовал этого и его объяснения сохранили непосредственную простоту и искренность.

– Надо вам отдать справедливость, – ничем не выдавая доверчивому помощнику своих планов, сочувственно проговорил директор, – вы интересно описали, как колхозники запружают свою реку, вода заливает близко расположенные балочки, а где их нет – заранее выкопанные пруды. Образуются три зеркала: для хлореллы, дафнии и мальков карпа. Кажется, я не ошибаюсь? – Ему незачем было ждать подтверждения. За исключением интонации, в которой не было и следа той душевной теплоты, с какой Золотарев изложил проект, прочее выглядело безукоризненно верно. – А как быть колхозам, – заинтересовался директор, – у которых речки нет? На них ваши планы не распространяются?

Лев Яковлевич почувствовал неловкость не за себя, а за директора. Неужели он не знает о существовании артезианских колодцев? Сказать ему, что подпочвенные воды могут заменить речную? Не обидит ли это его?

– Вас ждет разочарование, – пытался ботаник добиться реванша у ихтиолога, – среду, в которой развивается хлорелла, надо перемешивать… В колхозе нелегко будет этот процесс механизировать. Или вы придумали что-нибудь другое?

Ничего другого он не придумал. В неподвижной воде недостаточно света, и хлорелла в ней медленно размножается. Нечем будет кормить рачков-дафний, и запущенная весной двадцатиграммовая рыбешка к осени не достигнет восьмисот граммов, а возможно, даже погибнет. Как перемешивать воду, чтобы водорослям доставалось больше солнечного света, Лев Яковлевич еще не решил. Сознаться в этом значило настроить директора против идеи рыбных прудов. Можно было уклониться от прямого ответа, но Лев Яковлевич, увы, не умел лгать. Он виновато улыбнулся и, словно эта улыбка должна была вымолить ему прощение за незрелый ответ, нетвердо сказал:

– Предполагается, что глубина пруда, отведенного для хлореллы, не превысит пятидесяти сантиметров. Такой тонкий слой воды легко перемешивается ветром… Можно также поставить и ветряк.

Трудно сказать, что больше подействовало на воображение директора, – идея ли ветряка, призванного заменить автомат, или непосредственность, с какой эти слова были произнесены. Впрочем, нерасположение к своему будущему родственнику вряд ли оставляло место для излишней чувствительности. Он крепко запомнил все, что этот человек ему причинил. Не кто иной, как Лев Яковлевич ополчился против перестройки завода и вовлек в свои планы родителей – с отцом он опубликовал обидную статью, а с матерью провел проверочные опыты… Каким высокомерным и заносчивым надо быть, чтобы не примириться с пустячным взысканием… «Я предпочитаю быть уволенным», – заявил он. Это было ему необходимо, чтобы вызвать вмешательство главного управления и пристыдить руководство филиала. Подобные подвиги свершаются не без расчета, таким людям подай место директора филиала. Благо, комиссия главка, обследовавшая завод, признала реконструкцию нецелесообразной. Счастливый претендент может себя поздравить с успехом… Он давно этого претендента раскусил, достойно оценил его милые ужимки, внешнее благородство и многое другое. Какая бесчувственная натура! Вытеснить из сердца матери родного сына, рассорить его с отцом и с невинным видом заявить: «Я надеюсь стать мужем вашей сестры и зятем ваших родителей, кем будем мы друг для друга, предсказывать не берусь».

У таких людей, как правило, много друзей. «Проявите великодушие, – советуют они жертве, – ведь вы почти родственники… Нельзя ссориться с отцом. Восставать против родителей – дурно». Почему дурно? Где и в какой конституции записано, что родственное чувство превыше всего? Почему интересы общества и государства должны мириться с пережитками родовых связей? Только руководствуясь нечистыми расчетами, можно заявить: «Я поступил так потому, что хочу быть достойным наследником вашего отца». Но ведь в наследники не навязываются, их предопределяют законы общества и природы…

У директора филиала было достаточно оснований желать своему помощнику всяческих неудач. Рыбные пруды были уже тем нехороши, что ими занимался Золотарев.

– В ваших водах не хватит углекислоты, – предрекал он недоброе рыбным прудам, – а ведь без углекислоты ничто не растет. Когда еще развивающиеся в воде микроорганизмы, погибший планктон и оседающая на дно хлорелла дадут вашей водоросли углекислый газ!

Директор знал, что углекислые соли, запущенные в пруды, восполняют недостаток в углекислоте. Только упрямство могло ему подобную мысль внушить. Ответ Золотарева не удержал директора от такого же, не менее бесплодного вопроса:

– Сколько вы намерены отпускать хлорелле азота, фосфора, железа, магния и других микроэлементов? Ведь эти дозы еще недостаточно известны.

– Они так же не были известны для таких низших растений, как дрожжи, бактерии и плесени, – с завидным спокойствием продолжал отбиваться Золотарев. – Химики теперь не жалуются, производство из-за этого больше не страдает. Дело во времени. Придется и нам потерпеть.

О рыбных прудах директор и его помощник больше не говорили. Из главного управления вскоре прибыл приказ передать дела филиала Золотареву.

– Я вовсе не собирался быть всю жизнь чиновником, – сказал Петр, – желаю вам успеха.

В этом пожелании не было внутреннего согласия. Плохо скрываемое огорчение соперничало с великодушием и решительно его оттесняло. Он не простил этого будущему родственнику, и ничто уже не могло их примирить. Почувствовал ли это Золотарев, и ему захотелось не доводить спор до крайности, или доброе сердце подсказало приласкать обиженного Петра. – Лев Яковлевич предложил ему писать докторскую диссертацию на материале о рыбных прудах.

– Вы что, утешить меня хотите? – обидчиво спросил прежний директор.

– Нет. Я рад всему, что может сохранить нашу дружбу.

– Почему бы вам не заняться этой темой? – с той же ноткой недоверчивости спросил он.

– Мне было бы вдвойне приятно, если бы диссертация удалась вам.

– Спасибо, – холодно ответил молодой Свиридов, – я буду впредь осторожней выбирать себе друзей и тему для диссертации.

– Тогда я попрошу вас о другом, – все еще любезно, но более твердо произнес Золотарев, – не будем огорчать наших близких. Сделаем вид, что между памп ничего не случилось… Ведь оттого, что мы огорчим их, нам, право, легче не станет. Обещайте мне.

Лев Яковлевич протянул руку, и неизменно деликатный Петр пожал ее.

* * *

Труды Юлии не были напрасны. Брат запомнил совет сестры – приглядеться к Марии и воздать должное ее достоинствам. Мария, в свою очередь, запомнила назидания подруги – сделать все возможное, чтобы овладеть сердцем ее брата. Единственное, что Мария решительно забыла, это примирить отца с сыном, утвердить в доме мир…

Подруги еще некоторое время продолжали встречаться в уютной комнатке Юлии и радовать друг друга признаниями. Мария жаловалась, что у Петра холодное сердце, вряд ли он способен кого-нибудь любить. При этом не говорила, какой именно любви она ждет от него: приукрашенной, подобной той, какую описывают в книгах и показывают в кино, или обыденной, житейской…

Встречи подруг вскоре прекратились, обе оказались занятыми по горло: одна – своими работами в лепрозории, другая – воспитанием будущего мужа. Тем временем Юлия утратила интерес к судьбе брата, а болезнь отца сделала заботу об их примирении менее настоятельной.

Мулатова отнеслась к своей миссии с топ многозначительной серьезностью, с какой молодые девушки идут навстречу любви. Отдавая дань тревожному ожиданию, грезам наяву и волнению, Мария понимала, как было бы неосмотрительно упустить возможность выйти замуж. Двадцать пять лет не так уж мало, лет этих будет еще много. Каждый год принесет с собой и опыт и мудрость, но не принесет любви. Счастливое время, когда она нравилась юношам, миновало. Ей казалось тогда, что молодость бесконечна и воздыхателям не будет конца. Благодатные годы пролетели, она не так уж хороша, тяжелый труд дома после нелегкой работы в ботаническом саду, иссушил ее, глаза потускнели, на лице ни кровинки. Юлия как-то сказала ей: «Не к той любви ты готовилась, которая тебя ждала». Это со всяким может случиться. В какой-то книжке она прочитала: «Современная женщина вынуждена всеми дозволенными и недозволенными средствами отстаивать свое счастье. Мужчины неохотно обзаводятся семьей, предпочитая непрочные, ни к чему не обязывающие связи тяготам брачной жизни». Да, ее ждут серьезные испытания. Прибрать к рукам Петра будет нелегко, избалованный и легкомысленный, он сделает все, чтобы ее скрутить. Пусть попробует, орешек ему легко не дастся.

Уверенная в том, что красота и привлекательность – та самая наживка, на которую любовь всего охотнее клюет, Мария не пожалела ни времени, ни усилий, чтобы выглядеть приятной. Весьма нелегко было найти удачное оформление для каштановых волос, зачесанных обычно на прямой пробор и свернутых пучком на затылке. Попытка преобразить этот пучок в перетянутый ленточкой хвостик, способный взлетать при малейшем движении головы, не была удачной. Намерение обратить старомодный каштановый цвет волос в золотисто-русый также не дало ожидаемых результатов. Смуглое лицо девушки мало выигрывало от этого преобразования. Светлую масть сменила желто-красная, производная от растения, известного под названием «хна». Так называемый «конский хвостик» продержался недолго, искусные руки обратили его в горку из мелких завитушек и локонов. Когда и это новшество не получило одобрения подруг, Мария отказалась от дальнейших экспериментов с прической.

Окраска ногтей, как цвет флага в неустойчивой республике, менялась дважды. Темно-вишневый сползал по краям, рассеивая всякую иллюзию, будто природа причастна к этой мазне. Цвет хны на ногтях гармонировал с колером шевелюры, но слишком уж выделялся. Его сменила бледно-розовая окраска, так называемая телесная…

К этому счастливому сочетанию вкуса и красок, казалось, не хватало только чарующего голоса сирены и заветного амулета, творящего чудеса. Голоса у Марии не было, но относительно амулета надо оговориться, что золотому перстню на среднем пальце правой руки придавалось именно такое значение. Малейшего поворота его было достаточно, чтобы крошечный камешек исчезал из виду и кольцо как бы становилось обручальным. Золотой привесок имел двоякое назначение: напоминать Марии о ее высокой цели и придавать ее другу решимость.

Еще одну перемену обнаружили “в девушке ее друзья. Марии предстояло стать женой кандидата наук, в дальнейшем доктора, а возможно и профессора. В новом окружении ей, аспирантке ботанического сада, не блещущей особой ученостью, надлежало подумать о манерах, а главное – о языке. Вокруг нее сверкали россыпи иностранных слов, было бы грешно ими не воспользоваться. Искусно произнесенное «адио», – поверила она, – звучит лучше, чем «до свидания», избранное общество оценит значение таких слов, как «минимум миниморум», «персона грата», «резон дэтр», «ноленс воленс», «терра инкогнита», произнесенных кстати и исполненных красоты и грации.

Ни в выборе туалетов, ни в усвоении крылатых слов Мулатова не ошиблась. Молодой Свиридов не мог не одобрить ее, ведь все это придумывалось для него.

Настали дни испытаний для самой любви. Оба этого ждали, желали и опасались.

Стоял теплый сентябрьский день. С утра на город нагрянул туман, солнце растопило его и развеяло по ветру, пожелтило и без того желтеющие листья деревьев и стало изливать последнее тепло на землю. Днем досужая тучка брызнула дождиком, а к шести часам вечера косые лучи дневного светила заскользили по стеклам окон и чердаков.

В этот день Петр, вместо того чтобы направиться из ботанического сада домой, пустился по крутой улице вниз к реке. Где-то у дебаркадера должна была его ждать Мария. Свиданию предшествовал острый и долгий спор. Не то, чтобы стороны не желали встречи, оба искали случая побыть наедине, но каждый понимал это по-своему.

Он долго настаивал, чтобы Мария пришла к нему. В его уютной и удобной комнате никто не помешает им все спокойно обдумать и обсудить.

– Я познакомлю вас с моими друзьями, – убеждал он ее, – выпьем, закусим и повеселимся.

Все в этом приглашении было учтено, кроме глубоко укоренившегося в Марии убеждения, что молодым людям верить нельзя, все они одинаково для нее опасны. Со свойственной ей прямотой, она заявила, что всяким удобным комнатам предпочитает набережную реки.

– Почему бы нам не посидеть на берегу Волги у дебаркадера, – простодушно выложила она свое заветное желание. – Кругом снуют катера, пароходы, кажется, что ты и сама куда-то уезжаешь.

Беседа происходила в огромной оранжерее ботанического сада, над ними нависали пальмы с перистыми листьями, а у ног, в обширном бассейне, величественно плавала тропическая виктория-регия с двухметровыми листьями, загнутыми кверху по краям, как блюдо, и крупными бело-розовыми цветками, напоминающими нашу белую кувшинку.

– Сесть бы на эту викторию, – мечтательно продолжала девушка, – и поплыть в тропическую Бразилию на Амазонку.

– Это вполне возможно, – не стал он ее разочаровывать, – регия выдерживает нагрузку до семидесяти пяти килограммов.

Было ли это намеком на вес девушки, который с некоторых пор стал заметно нарастать, или ботаник машинально вспомнил свойство растения и без предвзятой мысли заговорил о нем, – трудно сказать. Достоверно лишь то, что ни Амазонка, ни набережная Волги по соседству с дебаркадером не прельщали молодого Свиридова. Ему хотелось увести девушку к себе, как он это делал с другими, и доказать ей, что она нисколько не лучше других.

– Я не люблю вокзалов, не терплю пристаней с их сутолокой и шумом. – Он не скрывал своего отвращения к этим «перевалочным пунктам», как в шутку их называл. – Что мне Южная Америка, я хочу быть с вами, – настойчиво шептал он, уверенный, что этот шепот, не раз выручавший его, и сейчас проявит свою неотразимую силу. – Пойдемте ко мне, не упрямьтесь.

Страстный призыв насторожил девушку, где-то шевельнулось подозрение. Мелькнувшие в памяти примеры того, как опасно в таких случаях уступать, придали ей решимость и твердость. Довольная, что искушение не коснулось ее, она весело сказала:

– Не обращайте внимания на сутолоку и шум, от реки веет свежестью, какой не сыщешь и в ботаническом саду.

Сейчас они встретились у дебаркадера на берегу. С реки доносилось громыхание лебедок, повизгивание катеров и крики людей. Из ресторана несло чадным запахом. Мария предложила сесть на одну из скамеек, и тут они снова не сговорились. Ни одной свободной не оказалось, а ему не хотелось свидетелей их разговора. При людях у него язык не повернется сказать ей то, ради чего он сюда пришел.

– Подсядем к этой парочке, – предложила Мария, – я ужасно люблю слушать, о чем говорят влюбленные. Поглядите хорошенько на них, они так увлечены, что но заметят нас… Присядем, я вас прошу, – умоляюще сложив руки, проговорила она.

Они молча уселись. «Милая пара» и не помышляла о любви. Девушка скучно и долго рассказывала о том, как повздорила с мастером, божилась и проклинала его. Мария была готова уже вмешаться в беседу, но Петр решительно встал и быстрым движением увлек ее с собой.

– Пойдем покатаемся на лодке, – предложил он, – надоела мне эта болтовня… О чем только люди не готовы судачить…

Они сошли к реке, уселись в лодку друг против друга и поплыли вниз но течению. Петр энергично налегал на весла и греб, время от времени он окидывал девушку вопросительным взглядом, словно ждал похвал за свои старания, но не проронил ни слова.

– Что ж вы молчите? – подперев голову руками и устремив на него выжидательный взгляд, спросила она. – Обещали о чем-то важном поговорить, чего ради время терять…

Он оставил весла в уключинах, пересел к ней и, привлекая ее к себе, страстным шепотом проговорил:

– Я люблю вас, Маруся.

Она неодобрительно покачала головой, отодвинулась и предупредила, что лодку может прибить к берегу или занести бог знает куда.

– Вам следует занять свое место, вдвоем нам здесь нехорошо.

Словно не расслышав ее возражения, он еще крепче обнял ее. Она вырвалась из его рук и спокойно сказала:

– Если лодка опрокинется, вам не сдобровать. Я ведь знаю, что вы плавать не умеете… Уж лучше спели бы что-нибудь… Спойте, я вас прошу.

Такая просьба обычно успеха не имела. У Петра был приятный лирический тенор, по послушать его редко кому удавалось. Ни для себя, ни для друзей молодой Свиридов не пел. Всему свое время и место, его научные доблести принадлежат институту, а голос посвящен делу любви. Лирический тенор был призван смягчать упрямые сердца и будить в них нежные чувства.

Он сложил весла на дно лодки и запел. Песня была несложная, в ней присутствовали розы, жажда счастья и всесжигающая страсть. Слух певца оказывался порой не на высоте, зато жесты и мимика были более чем красноречивы. Мария воздала ему должное, но не стала оттого уступчивей, когда он снова попытался ее обнять.

– Гребите лучше к берегу, – поправляя сбившиеся волосы, посоветовала она ему, – что подумают люди, увидев меня в помятом платье.

Он внимательно оглядел свою маленькую смуглую спутницу и впервые подумал, что ее влажные блестящие глаза, в которых словно замерла слеза, необыкновенно хороши, улыбка, способная затмить все неприглядное на свете, – прекрасна, а движения рук – неподражаемы. Это неожиданное открытие, подкрепленное мыслью, что для первого раза он достаточно, кажется, позволил себе, вынудило его взяться за весла и грести к берегу.

Неудача не обескуражила Петра. Опыт подсказывал ему, что борьба будет нелегкой. В невеликом разнообразии девичьих натур Мария – не исключение. Бывают и менее покладистые, но выдержка и терпение неизменно торжествуют.

Его отношения к девушке приняли более ровный и нежный характер. Они встречались на улице, в ботаническом саду, Мария побывала у него на квартире, прихватив на всякий случай подругу. Он стал бывать у нее, но при каждом посещении заставал в доме старенькую женщину, которую Мария называла тетей. Неприятные последствия совещания в Москве и увольнение из филиала института еще больше сблизили его с Марией. Она сразу же встала на его сторону и осудила Золотарева. В ту трудную пору она терпеливо выслушивала его бесконечные жалобы, обнадеживала и утешала. Ее стараниям он обязан был тем, что вернувшийся из Москвы отец ласково принял сына и предложил вернуться на работу в ботанический сад. Ее внимание и доверие к Петру с каждым днем возрастали. Из дома исчезла старенькая тетя, и Мария встречала его поцелуем, тем более приятным, что друзья и девушки отвернулись от него.

Молодой человек сделал еще одно открытие, о котором пока предпочел молчать. Эта целомудренная девушка, в присутствии которой его печали и горести сменяются радостью, ему жизненно необходима. Мария как бы создана, чтобы быть его женой. Любит ли он ее? Несомненно. По сравнению с теми, с кем судьба его прежде сводила, Мария – сущий клад. Она проста и наивна, как ребенок. Даже ее болтовня, порой пустая и смешная, приносит его душе успокоение. Он никогда никого не любил: ни друга, ни сестры, ни даже родителей, ни одна девушка не согрела его сердца. Неспроста же его потянуло к Марии. Должно быть, признательность и уважение, которые она у него вызывает, и есть любовь.

Мария эту задачу решила по-своему. Держаться прежнего взгляда, что любви нет, а красочные описания нежного чувства придуманы мужчинами, чтобы сбить девушек с толку, – значило дать повод для подозрений, что в ее замужестве не столько повинно сердце, сколько уходящая молодость. Этого она себе позволить не могла. Брак по расчету всегда казался ей чем-то глубоко унизительным и недостойным. Прежняя теория нуждалась в новой трактовке, все придуманные ею варианты не устраивали ее, и она обратилась к своему избраннику, которого с некоторых пор про себя называла Петей. Мужской ум, полагала Мария, имеет на всякое сомнение готовый ответ. Эта уверенность не помешала ей последовать к своей цели окольным путем.

Они сидели за чаем в его холостяцкой квартире, когда в середине разговора Мария вдруг сказала:

– Ты какой-то холодный, нет в тебе, мой милый, ни капли огня.

В тот момент она, должно быть, забыла, что сама этот огонь в нем погасила. – У других и жизни и нежности больше, – жаловалась она, – что бы ни говорили, чувство должно быть теплым.

Намеренно ли Мария умолчала, о каком чувстве идет речь, или не без расчета предоставляла своему другу над этим подумать, – трудно было сразу решить. Судя по ее выжидательному взгляду, не исключалось, что заняться этой загадкой придется именно ому.

– Я не доверяю чувству мужчин, которые виснут на шее женщин, – со спокойной деловитостью ответил он. – Когда чувственность начинает туманить им голову, они, не разобравшись, заговаривают о любви.

На этот раз забывчивость обнаружил Петр. Он и сам в недавнем прошлом утверждал, что именно в страсти видит подлинную сущность любви.

Мария готова с ним согласиться. Конечно, не страсть, а что-нибудь другое гложет девичье сердце и рождает беспричинную тоску, но как это назвать? Откуда оно – это навязчивое чувство?

Снова Петр сумел коротко и ясно все поставить на место.

– Наши чувства исковерканы дурным влиянием искусства, – с печальной учтивостью, подобающей такого рода признанию, сказал он. – Если бы любовь была действительно такой, как о ней пишут, почему мы с вами ничего подобного не пережили?

Конечно, пережили бы, кто сомневается, но что же в таком случае влечет их друг к другу?

Он говорил о чувстве, известном человечеству с колыбели, твердил о нем уверенно и трезво. Ни страсть, пи безотчетное тяготение друг к другу не рождают любви. Она вырастает из уважения и признательности.

Мария слушала его с волнением, он повторял ее мысли и сомнения, спасибо, помог ей разобраться в них. Нет, она не ошиблась в своем выборе. Он такой же глубокий и умный, как отец. За одни эти речи она полюбила бы его, если бы не считала уже себя влюбленной.

– Я проснулся сегодня с мыслью о тебе, – сказал как-то Петр Марин, – и подумал, что хорошо бы объединить наши интересы и тебе всерьез заняться научной работой. Творчество облагораживает и сближает людей. Отец мог бы перевести тебя в наш отдел.

– Прекрасная идея, – подтвердила она, – я согласна.

Хотя никто из них никогда не подумал о том, чем занят другой и к какому делу в саду приставлен, – оба повеселели. Его поиски близости и ее готовность эту близость разделить значили для них больше, чем все страсти и страдания Ромео и Джульетты. Согретая этой косвенной лаской, Мария сказала:

– Как хорошо, что мы ботаники, у нас хватит на всю жизнь, о чем говорить. – Сообразив, что одних только разговоров в жизни недостаточно, она поспешила добавить: – В дружном труде есть своя прелесть, не правда ли?

Он с признательностью взглянул на нее и в знак согласия кивнул головой.

Оба хотели верить, что они влюблены, но так как любви в себе не находили, радовались всему, что на любовь походило. И снова память друзьям изменила – о труде между ними был недавно другой разговор.

– Мой отец считает, – сказал он ей, – что только люди, способные любить страстно свой труд, бывают хорошими супругами. – Он говорил об отце с той покровительственной иронией, с какой привык говорить о нем. – Я ответил, что науку можно уважать, относиться к ней как к другу, но от нее устаешь… Между тем любовь не приедается. Незачем эти разные чувства искусственно соединять… «Так смотреть на науку, – рассердился отец, – значит ценить ее не выше ремесла». Я снова повторил ему, что труд – необходимость и кланяться в ноги своему угнетателю так же бессмысленно, как изучить тринадцать языков, чтобы при редкой встрече с иностранцем не краснеть перед ним…

Марин эти рассуждения понравились, и она захлопала в ладоши.

– Есть ли большая скука, – чистосердечно призналась она, – чем повседневный труд? Так иной раз не хочется что-либо делать, так жаль расстаться с кроватью или креслом, хоть насильно веди себя на работу…

Так, утверждая друг в друге свои заблуждения, они усердно пытались заполнить пустоту, которую восполнить невозможно. Каждый говорил о чувствах, которых не было у них, мечтал о счастье, недоступном ни тому, ни другому…

* * *

Болезнь многое изменила в душевном состоянии Свиридова. Она словно повернула течение времени вспять и воскресила ощущения, померкшие под грузом лет. Снова, как в дни юности, глаза его тянулись к небу, к земле, жадно что-то искали в лицах людей, в природе. Скворец ли выудил из потеплевшей почвы червяка, грачи ли слетелись собирать на поле перезимовавшее зерно, или волчье лыко в лесу рано покрылось розовыми цветами, – глаза его точно видели это впервые. Давно уже голова его, обремененная думами, так легко не откидывалась назад, чтобы подставить лицо сиянию солнца и каплям теплого дождя. Слух стал чуток к звучанию жизни, бой часов, стук колес и грохот грозового неба обрели ритм, напоминавший то знакомые строфы стихов, то полузабытые мелодии. Убеленный сединами ботаник неожиданно открыл, что жасмин перед ненастьем благоухает. Много лет в своих лекциях он рассказывал это студентам и вдруг ранним утром почуял запах жасмина, и вскоре после этого заморосил дождь. Ароматы трав и цветов томили его память воспоминаниями. Запах сена воскрешал забавы детства на сеновале, вкус настоенных трав – скорбные дни недавней болезни. Запах валерианы навеял ему историю студенческих лет. Он давно о ней забыл и вдруг словно увидел ее заново. Случилось молодому Свиридову накопать с вечера валериану и сложить ее кучками. Она нужна была профессору для утренней лекции. Ночью кошки, привлеченные запахом валерианы, собрались насладиться ее ароматом. На разбросанных и спутанных растениях студент увидел утром стаю животных. С большим трудом удалось ему их оттуда изгнать…