Текст книги "Три стороны моря"

Автор книги: Александр Борянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Стасим первый

Строфа

Мир людей: Кассандра

Детская душа Кассандры состояла из двух деталей. Впоследствии, безвозвратно взрослея, детская душа приобрела еще третью и, пожалуй, главную деталь – горечь разочарования. Но пока что мир был молод, мама Гекуба то и дело видела во сне какие-то факелы, горящие у нее во чреве, – и рожала Приаму одного сына за другим. В перерывах между основным занятием Гекуба рожала девочек.

Первым, более заметным свойством Кассандры было по возможности точно отвечать на вопросы. В зависимости от ситуации у взрослых это называлось говорить правду или говорить глупости.

Например, когда отец спрашивал ее: «Не правда ли, что больше всех ты любишь маму?» – Кассандра честно отвечала: «Нет, не правда». Потому что на самом деле больше всех она любила брата Гектора, но об этом не догадывались, а брат Гектор не спрашивал.

Например, когда Деифоб в пылу игр кричал: «Я, я буду сильнейшим воином! Да?» – и все тихо соглашались, только Кассандра так же тихо, но упрямо произносила: «Не будешь». И была Деифобом таскана за волосы, и уже утомившийся тасканием Деифоб снова вопрошал: «Но почему, почему? Скажи, почему?» Тогда Кассандра коротко роняла: «Не суждено», – и была таскана за волосы вторично, причем Деифоб по-мальчишески сопел носом, превозмогая усталость.

Второе свойство гнездилось глубже: там, внутри Кассандры беспрерывно что-то фантазировалось. И назвать-то его сложно… То ли творчество, то ли знание. Страсть к выдумке. Беспокойный зуд рассказчика.

Однажды Приам гладил дочку по нескладной головушке. И что тебе, вроде бы? Сиди, терпи. Вкушай ласку.

Кассандра пробормотала:

– А из чего сделан мир?

– Что? – вздрогнул Приам, полагавший, будто мир сделан из Трои и окружающего ее моря зла.

Кассандра снизу вверх посмотрела исподлобья на царя-родителя и, пожалев папу, поправилась:

– Расскажи сказку.

– Хорошо. Вначале был золотой век. Всем было хорошо. Потом был серебряный век. Всем тоже было хорошо, и только самым ленивым и плохим людям было не очень хорошо. Потом… Потом был бронзовый век, кажется. И тоже было хорошо людям, но уже только хорошим.

– А боги?

– Ну… Боги управляют. Потом был железный век…

– А зачем им, чтоб вначале всем было хорошо, а потом не всем?

– Им виднее. На то они и боги.

Приаму захотелось уйти. Он вспомнил, сколько еще надо отдать приказаний, прежде чем наступит вечер. Он не желал себе признаться, но ему захотелось погладить по голове кого-то другого.

И наступил вечер, и приказания были отданы. Приам не вспоминал о беседе с дочерью: дочерей было слишком много. Усталый, он возлег на ложе с Гекубой, принял от нее чашу разбавленного родниковой водой вина. Он начал отдыхать.

Вдруг вошла Кассандра. Без спроса.

Гекуба подумала, что в городе пожар.

– Я знаю, – сказала девочка. – Я догадалась. Мир сделан из Хаоса.

Произнося слово «Хаос» шепотом, она смешно вытаращила глаза.[41]41
  Здесь и далее все фантазии Кассандры – это основа греческой мифологии, каковой она явилась несколько веков спустя.


[Закрыть]

Однажды царь Трои и Илиона в священной роще приносил жертву Гере. С ним были другие дети, мальчики. Кассандра подкралась и услышала:

– О владычица, благодарим тебя за все, но больше всего за то, что враг рода человеческого, убийца собственных детей, животное без рода и племени, косматый урод с дубиной наконец сгорел, сгорел как… как…

Ненависть-радость не позволяла даже сравнить – как.

Девочка перестала слушать и задумалась. Фальшь звучала в словах отца, неизвестная, но явственная.

Возвращаясь во дворец, Кассандра встретила Лаодику. Сестра была на два года старше и в два раза красивее. Нет, гораздо больше, чем просто в два раза. Кассандра еще не разочаровалась в красоте, она обожала Лаодику и желала поделиться с ней всем, что только имела.

А имела она…

– Я знаю: мир сделан из Хаоса. И еще я утром догадалась: Хронос укротил Хаос.

– Хи-хи! – пискнула Лаодика и убежала.

Лаодика знала другое: у мальчиков половые органы выглядят совсем не так, как у девочек. И догадывалась, что это неспроста.

Кассандра смотрела ей вслед, провожала ее блестящие стройные ножки, и снова услышала голос отца: «убийца собственных детей». Убийца собственных детей…

Она еле дождалась его во дворце.

– Папа, папа! Я все знаю: Хронос укротил Хаос, понимаешь? Хронос-время! Но сам стал убийцей собственных детей.

Приам посмотрел на дочь с сомнением. Перед сном он поделился с Гекубой тревогой по поводу здоровья маленькой Кассандры.

– Ты больна? – сухая ладонь матери легла на лоб.

– Я думаю, этот… враг рода человеческого…

– Не называй его имени, – попросила мать.

– Геракл, – отчеканила Кассандра. – Я думаю, он не был безродным.

– Откуда ты взяла?

– Я думаю, он был сын Зевса.

– Что-о?! Какая глупость!

Гекуба обеими руками повернула к себе раскрасневшееся от волнения лицо дочери. В глазах Кассандры читались все двенадцать подвигов ужаса семьи.

И Гекуба всего лишь попросила:

– Не говори об этом отцу.

Однажды Приам сидел в покоях с Гектором. Для него всегда было очень важно общение именно с Гектором. Приам наставлял его, готовил к трудностям жизни. Приам воспитывал царя.

Вошла Кассандра.

Гектор улыбнулся. Отец – нет.

– Теперь я знаю все, – торжественно объявила семилетняя царевна. – Мир сделан из Хаоса. Хронос победил Хаос. А Зевс победил Хроноса!

Отец и сын молчали. Лучше бы она им сообщила о различии половых органов, как Лаодика.

– Хаос везде. Он в тебе, – она ткнула брата в грудь, – и в тебе, папа. Он в стенах. В земле. Он там спрятан.

Приам и Гектор молчали.

– Надо, чтобы он не вырвался.

Она постояла перед ними в полной тишине еще немного, потом повернулась и пошла.

Приаму стало тоскливо.

– Сын, – сказал он, – одна из твоих сестер сумасшедшая.

С течением хроноса Кассандра взрослела. Так часто бывает.

Ненужный комплекс фантазий развивался сам собой, мешал жить и постепенно заместил понятие «жизнь».

Она по-прежнему игнорировала ритуальные вопросы и задавала свои, дерзкие.

«Ты хочешь замуж, девочка моя?»

«Нет!»

Она не хотела замуж, она мечтала о ненасытной страсти, которая закончилась бы так громоподобно, чтобы долго еще вспоминали и завидовали.

Эротические грезы принялись вытеснять прочие сюжеты где-то в одиннадцать-двенадцать. Рано? Ну, как кому. То есть она и раньше все знала в точности, куда там Лаодике, но не интересовалась, зато теперь развернулись такие картины, так безумно оказалось можно использовать это самое различие!..

Пересказывать их в подробностях нельзя было никому. С течением хроноса она стала очень тщательна в воображаемых подробностях.

И ведь ни один юноша до сих пор не признался ей в любви!

Пролетело два года, Кассандре исполнилось четырнадцать. И ни один юноша… По-прежнему, даже в четырнадцать! А Лаодика уже вовсю хихикала с Геликаоном. Геликаон, конечно, не дотягивал до тех, что снились Кассандре, но все-таки… Будь здесь Гектор, он бы ее понял. Гектор добрый, он бы пожалел. Может быть… Но отец отослал Гектора в Айгюптос. Взгляд привычно затуманился: Кассандра задумалась об Айгюптосе…

Однажды она подстерегла Деифоба и рассказала ему о критском царе Миносе, о Лабиринте, о путешествии Тезея. Нет, неправда, не так. Минос и без нее был фигурой известной, Лабиринтом назывался его дворец, а путешествие Тезея служило главной новостью, когда Кассандра лишь зачиналась.

Она рассказала Деифобу о Пасифае и Минотавре. О противоестественной связи дочери царя с быком. О вожделении, переходящем в болезнь. Как она хотела, боги, как же она хотела! Увлекаясь рассказом, Кассандра под конец почти не выбирала слов – сбиваясь от волнения, выкладывала все как видела.

– Какая гадость! – не выдержал наконец Деифоб. – Кто тебе это наплел?

– Да… никто.

– Я его убью! Кто, говори?

Вечером пришлось стоять перед отцом.

– Минос – уважаемый человек! Твой дед, Лаомедонт, его знал. Крит – огромный остров. А Тезей – бандит, такой же, как… как…

Опять Приаму не давалось сравнение.

– И разве у него есть дочь – Пасифая? Или была когда-то?

– Я думаю, ее скрывают, – предположила Кассандра.

– Да с чего, с чего ты взяла?! – задохнулся от возмущения отец.

Гекуба лишь сокрушенно качала головой.

После того случая даже ее невинные истории не хотели слушать. Ни братья, ни сестры.

Однажды на берегу моря Кассандра встретила Геликаона, жениха Лаодики. Совершенно случайно, надо сказать, встретила. И шли они, совершенно случайно, в одну и ту же сторону. И заговорил Геликаон первым.

– Кассандра, ты вечно какая-то грустная.

Она сдержанно пожала плечами.

– Почему, а? – настаивал Геликаон. – Попросила бы Афродиту…

– Афродиту?

– Ну да.

– Афродиту?!

И Кассандра рассказала ему историю об Афродите и Аресе.

Дело в том, что она давно чувствовала: когда богиню любви, прекраснейшую Афродиту, называют женой хромого Гефеста, – в этом есть неизвестная, но явственная фальшь. Богиня любви скорей всего подходит для… Аполлон ей все же брат… хотя бы для бога войны подходит. Любовь-война. А Гефест что такое? Ремесло…

И Кассандра легко придумала, с удовольствием, как Афродита с Аресом обманывают недалекого, замкнутого в своей божественной кузне Гефеста, но! Но и он ведь бог! А потому Гефест сооружает тонкую прочную сеть – из железа! где вы видели в Трое сеть из железа? – и едва божественные любовники начинают свои божественные утехи, божественная сеть сверху на них – ать! Гефест тут как тут, зовет всех, и другие боги смеются, глядя на голого Ареса, и восхищаются, созерцая обнаженную Афродиту. И за ее красоту Гефест прощает…

Вечером к Кассандре примчалась разгневанная Лаодика.

– Ты, ты, зачем ты заигрывала с моим, с моим Геликаоном?!

На этот вопрос Кассандра впервые не нашла точного ответа.

Три раба сидели перед костром. Однажды. Да, такое случается не каждый день. Их накормили жареным мясом, дали вина – немного. Сначала они опасались – не собираются ли их принести в жертву? Варвары не знали, что в Трое нет человеческих жертвоприношений.

Царская дочь подошла к костру и с высоты своего небольшого роста сказала:

– Слушайте!

Между ней и рабами был огонь.

– Небо и земля созданы из Хаоса… – зрачки непроизвольно расширились. – Хаос во всем, он рвется наружу.

Она видела его: зияющая дыра, пустое пространство, огромное протяжение, с которым сознание не справляется, и становится жутко, мысль откатывается назад, сколько ни гони ее туда. Слов не хватало.

– Разверстый Хаос, – повторила Кассандра, понимая, что это не то. Она поспешила вперед, чтобы не останавливаться. – Небо и земля пытались сами сделать людей, нас. У них не получалось. У неба не получалось, потому что всего было слишком много: люди выходили с пятьюдесятью головами и у них было по сто рук. У каждого! Это неудобно… А у земли не получалось, потому что всего было меньше, чем нужно: у циклопов оказался один глаз. Один, а не два. Это все Хаос! – глаза ее снова округлились. – Но время упорядочило Хаос. И тогда небо и земля вместе, вдвоем, как отец и мать, наконец сумели сделать нормальных людей. Правда, только несколько штук. Их назвали… их назвали титанами! Их было так мало, потому что время убивало своих детей. Но Зевс, великий Зевс победил время. И тогда появились мы, появились земные люди. Потому что Зевс стал царем над временем. Между его утром и его ночью помещается вся наша жизнь.

Солнце закатилось, костер отбирал круг света у тьмы; а Кассандра размахивала руками, Кассандра кричала – ей никто не мешал, и ее слушали. Иногда она переходила на зловещий шепот, а иногда взвизгивала так, что даже бесчувственные, опьяневшие от непривычно обильной трапезы рабы вздрагивали.

– Зевс хранит порядок в мире, он защищает землю от времени. Хронос не может убить нас сразу. Мы успеваем жить. Хаос хочет освободиться из-под власти, но Зевс на страже. Когда мы не помогаем богам, Хаос отбирает время у Зевса, а значит у нас. Тогда Хронос делается прожорливей.

Несколько раз она расслышала свое имя: из темноты ее звали. Наверное, уже искали во дворце.

– Гера придумала семью, ведь титаны получились у неба и земли вместе, а по отдельности у них ничего не получалось. И Зевс поручил Гере хранить очаг, он поручил ей жен и мужей. Но сам Зевс задумал увеличить число людей, а чтобы их увеличить, ему мало было одной Геры. Он сходился с женщинами в образе быка, орла, лебедя, юноши, старика, золотого дождя, виноградного дождя, простого дождя. А Гера преследовала таких его детей, ведь он сам поручил ей хранить верность. Зевс хотел, чтобы все люди были его детьми, чтобы землю населяли могучие, удачливые, как… – в отличие от отца, Кассандра одолела сравнение, она набрала смелости в легкие и выдохнула: – Как Геракл! – и тут же добавила поспешно: – И как мой возлюбленный брат Гектор. О, это было бы прекрасно! Зевс владел временем, Зевс мог творить детей сколько нужно. Но кое-кто из первых, Прометей, сын земли и неба…

Кассандра замолчала. Она увлеклась: с Прометеем не все было ясно.

– Прометей не поверил, что Зевс собирается сделать людей-богов, и украл у Гефеста огонь.

Да, это огонь перед глазами нагнал новые образы.

– Волей Зевса произошли люди бы от богов, а так люди произошли от зверей и получили огонь и болезни. Титан поторопился. Теперь семя Зевса мешалось с животным семенем, и было поздно что-то менять.

Кассандра опять помедлила.

– Зевс попытался утопить таких людей, но Прометей научил сына, и спасся сын Прометея, Девкалион. И пришло время, Хронос. И Девкалион разбросал камни. Теперь люди оказались полубоги-полузвери-полукамни.

И вдруг Кассандра отчетливо представила, что вот, люди-камни отделены от нее огнем, тем самым, который Прометей подарил людям-животным. А она одиноко стоит по другую сторону. И костер не греет ее. Позади нее – холод, но вместе с холодом там свежий ветер, море, жизнь. И неужели она обречена вечно стоять лицом к людям-камням, людям-животным?

Кассандра зажмурилась, а когда открыла глаза – в глазах были красные круги. Она затрясла головой и побежала во дворец.

Рабы с облегчением сняли маски внимания. Их-то костер согревал. Хотелось спать.

Кроме того, из всего хеттско-эгейского диалекта варвары понимали лишь несколько простых команд.

Праздник совершеннолетия застал перевернутое сознание, заключенное в хрупком теле. Воображение буйствовало. Власть иллюзий была безграничной.

Кассандра не умела врать. Она не умела даже чуть-чуть искажать истину, если под истиной понимать состояние души человека. А как жить иначе? Как без этого жить с людьми?

Ей не нужно было примеряться к окружающим: одинаково говорила она с отцом, с сестрами, со служанками, с последним нищим. Вернее, одинаково молчала. А уж если начинала говорить…

Кассандру интересовал только и исключительно ее страшный, сияющий, многоцветный, неожиданный внутренний мир. Коварный, ласковый, возбуждающий. Ей не разрешили быть жрицей. Ну и что?

Только выплеск иллюзии наружу связывал ее с ними. Они ошибочно продолжали считать ее частью себя.

Однажды отец, царь… Как его там? Приам. (Это сложный возраст – шестнадцать лет.) Однажды Приам позвал ее и спросил о чем-то серьезном, основополагающем. Наверное, добрые родители желали устроить ее судьбу.

Вместо ответа Кассандра рассеянно проговорила:

– Девятый год томительно тянулась осада города…

– Какого города? – не понял Приам.

Кассандра закрыла глаза.

– Я еще не решила.

Антистрофа

Мир богов: Афродита

В последнее время меня преследует дивное извращение. Под утро, когда умница Эос, разминая солнечные пальчики, покидает ложе стареющего Тифона,[42]42
  Тифон – возлюбленный богини зари Эос, сын троянского царя Лаомедонта, брат Приама, по легенде похищенный Эос из рук убийцы Геракла на небо.


[Закрыть] мне снятся нежные яблоки на розовых простынях.

Вообще-то мне снится всего одно яблоко.

Розовая простыня скомкана… Ну, не так уж и скомкана, скорей грациозно измята, чуть-чуть, тонкий рисунок линий излома. Просыпаясь, я чувствую свои ресницы, я гляжусь в потолок, и это первая радость.

Потолок – огромное совершенное зеркало, без единой царапины. Там, на розовом фоне, в глубине – совершенная красота, без единой неточности.

– Хайре! – слетает с губ совершенства неслышное слово, и это значит…

– Радуйся!

– Да, привет.

– Ты спишь?

– Я жду тебя.

– Я же слышу, ты спишь.

– Я жду тебя во сне.

– А он?

– Он? А… Он как всегда.

– Трудится?

– Самозабвенно!

Еще есть время. Тот, кого я жду, конечно, быстр на крыльях дикой страсти, но все же не так стремителен, как некоторые.

Хайре, моя прелесть!!!

Это я себе.

Моя вторая радость. Когда пробуждение наступило, и выясняется, что я – это не сон.

Ванна с душистой пеной, и в ней подарок для отважных. Для дерзких, красивых, почти таких, как надо.

Ибо я ненаглядна.

Ненасытна.

Ненадежна.

Несравненна.

Он влетел ко мне, распахивая все двери, обрушил на пол кроваво-красные цветы, я не считала сколько, разорвал одеяло пены, взял меня на руки и понес…

Моя третья радость.

В нашем Уставе бесцветной кровью записаны две фразы. Они горят в огне Везувия, зарастают травой на склонах гор, стелются волнами Эгейского моря. Они зарифмованы в крови смертных, поднимаются к небу узорами дыма от погребальных костров. Только две фразы, одно положение.

Мы, олимпийцы, обязуемся быть счастливы. Во что бы то ни стало.

– А ведь я к тебе по делу.

Неутомимый парад мышц, идеал ярости наконец слегка утомился. И тут же смог думать о чем-то, кроме меня.

– Неужели?

– Да, я по делу. Над нами нависла опасность.

– Что ты говоришь, какая над нами может нависнуть опасность?

– Единственная. Что все откроется.

Я откровенно рассмеялась.

– Не смейся. Я целый день хочу сюда. Я с рассвета дожидаюсь, когда же над Этной появится дымок. Дымок над Этной – сигнал для меня. Значит, ты одна, значит можно. Я придумываю каскады убийственных ударов – и вспоминаю тебя. Я выбираю новое оружие, а передо мной твоя улыбка. К тому же нельзя улучшать клинок, когда стыдишься смотреть в глаза мастеру-оружейнику. В результате войны становятся менее кровопролитными, а это ужасно. Но виновата ты.

Необузданная ярость всегда стремилась к любви.

– Не смейся. Я боюсь подумать, что наши встречи завтра прервутся еще лет на десять. Ты чувствуешь сочетание: я – и боюсь!

– Это невозможно.

– Почти невозможно. Я – боюсь. Это уничтожает каноны. Но я боюсь, что все прекратится из-за ерунды.

– Послушай, Марсик, ну что ты, ну что с тобой…

Мой возлюбленный истерик. Это мне давно известно.

– В Трое был царь Лаомедонт. Знаешь? Теперь там царем Приам, сын Лаомедонта, последний выживший и все такое…

– Из ума выживший?

– Нет! – я уловила досаду. – Это же великая история, я закрутил такую войну… Ничем не интересуешься!

– Да знаю я, знаю. Геракл взял Трою. Кто ж не знает?

– Теперь там царем Приам. И у царя Приама есть дочь.

– О?

– Кассандра.

– Такая светловолосая красавица, очень отдаленно на меня похожа?

– Нет.

– Непохожа?!

– Вообще не красавица. Не похожа даже на Артемиду.

– У-у… Ну откуда же мне ее знать, Марсик?

– Ты-то ее не знаешь. Зато она про тебя знает все.

– Ах, я так популярна… Ты слышал, что в засекреченном рейтинге я на втором месте?

– Извини, я слышал, что на третьем. На втором месте я.

– Марсик… – протянула я укоризненно.

– Эта девчонка рассказывает – внимание! – она рассказывает смертным истории, будто Арес и Афродита… – Эффектная пауза.

– Да-а?! – удовлетворенно откликнулась я.

– Пока Гефеста нет дома… – Пауза.

– Именно!

– Занимаются какой-то сумасшедшей любовью…

А здесь-то пауза зачем? Вроде все.

– Ну? Прекрасная легенда.

– А Гефест тем временем догадывается и сооружает некую хитроумную сеть из тончайшего железа, дабы та сеть упала сверху на любовников и сковала их. Покуда прочие олимпийцы не потешатся их дурацким видом.[43]43
  «Одиссея», песнь восьмая, строфы 266–366.


[Закрыть]

Я инстинктивно взглянула на потолок.

– Ты представляешь, если твоему мужу дать эту идею?

Я представляю. Он ничего не замечает, он такое же совершенство, как мы, только нам непонятное: целыми днями у него в голове кузница по наковальне – шарах! – или наковальня по кузнице, как правильно? Да все равно: шарах, шарах!! Его надо водить за руку, он же еще и хромает, объяснять элементарное… Но если ему указать, что надо сделать, – о, сеть получится така-а-ая! И обнаружить ее заранее шансов не будет даже у Гермеса.

– Жаль, что Гефест не свингер… – роняю я задумчиво.

– Кто?

– Гефест.

– Нет. Кто Гефест? Что это ты сказала?

– А, это одна из моих разработок. Идея на будущее. Пока не обращай внимания, Марсик.

– У тебя разработка? На будущее?

Мне положено быть беспечной. И я беспечна.

Но каждый из двенадцати стремится перевернуть мир по-своему.

– Не смейся. Может быть, у нас будет сын, озорной малыш, и он мне поможет.

– Ребенок?

– Марсик… Но это же будет мой сын!

Он ушел стремительно и страстно, все его движения – натиск, атака, штурм. Он врывается и мчится, никогда ничего не делает спокойно, хотя спешить ему некуда. Он боится быть смешным, потому что любит быть неотразимым.

Я пообещала что-нибудь придумать.

А придумывать в общем-то нечего. Все уже придумано.

– Радуйся, ворюга!

– Привет, развратница!

– Слушай, здесь надо убрать кроваво-красные цветы. Пришли кого-то, а?

– Да поскорее-поскорее…

– Ты лучше всех! Ты еще не продал свои сандалии?

– Некому. Все в курсе.

Полная противоположность! Впрочем, все мы здесь противоположны друг другу.

Все, что Гермес за ночь умудряется стянуть, он за день тут же умудряется продать. Самое поразительное, что половину из проданного он тут же умудряется украсть обратно. Понять это не дано никому, причем загадка, во-первых, каким чудом совершается очередной кругооборот, а во-вторых, зачем ему это надо, ведь личные блага одного из двенадцати увеличить невозможно. Гермес заявляет, будто таким образом доказывает абстрактный закон высшей математики. А высшую математику он придумал для развлечения.

– Слушай, и найди мне Фебби, а?

– Он разве не у себя?

– Не видно, не слышно.

– Ни на Парнасе, ни на Делосе?

– Вне пределов досягаемости.

– Значит, песни поет где-нибудь с рыбаками. Ну, хайре, хайре…

И его голос плеснул волной к югу от Кипра.

– Меркури, я тебя люблю!

– Что еще?

– Я тебя сильно утруждаю?

– Ты самая капризная. Но я привык.

– Слушай, сколько было кроваво-красных цветов?

Гермес думал полмгновенья.

– Двести девяносто три.

– Спасибо, Меркури. Ты действительно лучше всех.

– Я тебя тоже люблю, Венчик. Но если хочешь увидеть Фебби сегодня, больше меня не отвлекай. Я улетел.

– Ветер в ноги, милый!

И его голос затерялся в песках Египта.

Мерзавец Марсик[44]44
  В разговорах между собой олимпийские божественные сущности употребляют сакральные имена второго плана, которые для греков были скрыты, а стали известны лишь около семи столетий спустя, да и то в западной латинской культуре в измененной форме.


[Закрыть] разлюбил меня еще на два цветка…

Выйдя из спальни, я с изумлением обнаружила серебряный лук. И тотчас услышала восемь нот в исполнении Эрато.[45]45
  Эрато – одна из девяти муз, а именно муза любовной поэзии.


[Закрыть]

– Госпожа, простите меня.

– Ты кстати.

– Девочки знают, что я вам ближе, и просили поинтересоваться, когда вернется наш хозяин?

– Что-что? – переспросила я, глядя на серебряный лук.

– Ну… – она смутилась. – Клио говорит, что он у вас.

– По крайней мере, в спальне и в ванной его нет. Так-так… И в атриуме нет.

– Посмотрите в саду, – посоветовала Эрато.

Легко сказать посмотрите. У меня сад на пол-острова. Ну ладно…

– Феб-би-и!.. – пропела я как можно мелодичней.

Сад любви не ответил.

– Фе-еб-би-и… – я изменила тональность. Он же псих: пока я не попаду в его мелодию, не выйдет. А если сфальшивлю, вообще не придет. – Фе-э-бби-и!..

Аполлон стоял на лужайке, ничего не видел, никого не слышал. Сейчас он творил, то есть был категорически недоступен для Гермеса.

Я благоговейно обошла его гармоничную фигуру, основанную на идеальных пропорциях. Любой вопрос, любое сообщение вне акта творчества, производимого здесь и сейчас, были бы жестоким оскорблением златокудрого.

– Это тебе подарок, – тихо сказал он.

Перед ним возвышалась бесформенная золотая глыба с меня ростом.

– Будет, – добавил он.

– Ты посвятил мне уже одиннадцать статуй, – осторожно напомнила я.

При всей его душевной тонкости даже чуть-чуть обидеть в нем скульптора – это, знаете ли… Марсику не пожелаешь!

– Я помню. Но эта будет лучшая.

– Я просто к тому, что, может, пора уже открыть их людям…

– Рано.

Он отрешенно созерцал грядущий шедевр, после чего повернулся и совсем другим, нормальным голосом спросил:

– Мои девки меня не искали?

– А как же. Свистнуть без тебя боятся.

– Между прочим, любопытная новость. Я, оказывается, в негласном рейтинге на втором месте. Ты на третьем.

Я не стала спорить.

– Волшебная сила искусства. Потрясающая, магическая… Как угодно назови, а не передашь того, что живет во мне: ледяной огонь творчества, бурное блаженство художника, молниеносный покой спускающего тетиву.

– С молниеносным ты бы поаккуратней…

– Да, ты права. – Он озабоченно посмотрел по сторонам, вверх, вниз и демонстративно развел руками: – Я не хотел сказать ничего дурного. Слово «молниеносный» употреблено исключительно как метафора, в целях художественной передачи образа. Отношение к слову «молния» косвенное, производное. Случайное.

– Не нервничай, отец тебя любит.

Он одарил меня лучистым взором. Мы наслаждаемся друг другом. Мы не можем быть любовниками – дело не в родственных связях, братец-сестричка, кому они мешают, дело не в Гефесте, не в Аресе, не в музах-подружках – просто небо не выдержит соединения двух совершенств.

Мы вдвоем, он восхищает меня, я прикасаюсь к его телу и ничего не чувствую. Мы привыкли.

Больше половины его песен посвящено мне.

– Фебби, тебе знакомо имя – Кассандра?

– Кассандра? Она очень талантлива.

– Она пророчица?

– Пророчица? Чего вдруг? Пророки – Тиресий, Калхант… Амфиарай. Она автор.

– Кто-кто?

– Кассандра.

– Нет, что это ты сказал за слово? Кто Кассандра?

– Это одна из моих разработок. Идея на будущее. Не обращай внимания.

– Фебби, хороший мой, я не буду обращать внимания, только прошу тебя, сделай так, чтобы ее никто никогда не слушал.

– А я? Кого мне слушать – вечно собственную музыку? Мне надоело переделывать свои мифы и посвящать самому себе гимны.

– А девочки?

– Девочки – это я и есть.

– А этот твой? Автор?

– Автор – это смертный, который сумеет мне быть интересен.

– Но она – женщина!

– Я же сказал, она очень талантлива. Поэтому она принадлежит мне.

– Фебби, никто не спорит, но ты ведь можешь сделать так, чтобы ей не верили?

Аполлон удивился.

– Зачем? Ей и так никто не верит.

Он поправил фиговый листок, огляделся и спросил:

– Ты не видала мой лук?