Текст книги "Три стороны моря"

Автор книги: Александр Борянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Эксод

Греческая трагедия, которая появилась примерно через семь веков после описываемых событий, состояла из эписодиев и стасимов. В эписодиях разыгрывалось действие, а стасимы принадлежали хору. В эписодиях герой боролся с судьбой, в стасимах хор сопровождал его неравную борьбу пением на отвлеченные темы. Хористы разделялись на две части и становились напротив друг друга: правая сторона, например, пела строфу, а левая, например, отзывалась антистрофой. Говорят, что в древности это построение имело какой-то смысл.

Начиналась трагедия пародом – выходом хора, а заканчивалась всегда эксодом – уходом того же хора.

Правда, возникли театральные представления из мистерий-служений богу Дионису, а бог Дионис, надо сказать, в архаическом XIII в. до н. э. попросту не существовал, так как обнаружился в эллинском пантеоне уже после Троянской войны.

По легенде, пришел он с востока и умел пробуждать в женщинах вакхическое безумие. Женщины становились вакханками. Что это такое – на самом деле никакой академик не знает.

А сейчас, согласно нормам греческой трагедии, хор должен уйти.

Строфа

«Долго Троя в положении осадном…»

Снова не то! Рано для этого, еще слишком рано.

«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Утро застало одну тысячу сто восемьдесят шесть кораблей на берегу, но у самой воды, и носы их обращены были в сторону востока. Там находилась Троя, наглый город, посмевший не уважать племя данов. В том городе была спрятана за высокими стенами женщина, по праву принадлежащая Менелаю.

«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

И этого юного мальчика удалось привлечь к походу. Для Агамемнона было крайне важно участие мирмидонян, он не хотел оставлять Пелея, пусть тихого, но какого удачливого вождя в двух шагах от Микен. Теперь, когда решено, что его сын тоже будет под Троей, Пелея можно не опасаться.

В сущности, они все радовались лету, гладкому морю, жаркому небу. Один старший Атрид непрерывно думал, никогда еще столько кораблей сразу, шутка ли – 1186! – не сталкивали в воду с берегов Ахайи. Да еще Менелай непрерывно злился. И Одиссей, мало кому известный среди данов молодой островитянин, вовсе не рвался в поход. Этот желал покоя и тем отличался от буйных сверстников. Он надеялся, наскок на Трою будет быстрым, во всяком случае сам он вернется домой как можно скорее.

А прочие подставляли лицо ветру. Они смеялись будущему, словно будущее обещало им только победы и удовольствия. Многие погибнут, кто-то утонет, чему вы так радуетесь?

Это были жестокие люди. Агамемнон торжественно назвал избранную девственницу своей дочерью, и ее по всем правилам принесли в жертву. Перед самой смертью Ифигения стала дочерью вождя всех данов, имя запомнили, теперь ее должна была хорошо встретить в подземном мире Персефона. Так верили.

Слуга богов Калхант лизнул нож с жертвенной кровью девицы, дым от костра, сжигающего ее тело, взвился в небо и не встретил там ни единого облачка. Боги отпускали племена за местью, они разостлали им море гладкой дорогой, даже Посейдон ненадолго смирился.

Человек чужого народа лежал на крыше далеко на юге. Никто из данов не знал о нем ничего.

– Хайре, Аид! – крикнул громким властным голосом Агамемнон, и его корабль первым, повинуясь сильным рукам трех десятков воинов, вошел в прибрежную гладь Эгейского моря.

Антистрофа

– Посмотрите на этого смертного!

Одиссей не выделялся между воинами, в нем трудно было признать вождя даже небольшого итакийского отряда.

– Он мой, – сказала Афина.

Афродита тут же произвела руками замысловатый, зато удивительно грациозный жест, который уверял без слов: конечно, дорогая, кто бы спорил.

Гера возразила:

– Но этот смертный больше всего в жизни ценит покой. Он любит свою жену, жена любит его – воплощенная верность. Тебе не кажется…

– Он мой, – веско повторила Афина.

В сущности, Троя и маленький островок Итака расположены не так уж далеко друг от друга. Однако Гера нахмурилась. Значит, обратный путь не будет легким. Афина лишь усмехнулась в ответ.

– Ну, линию любви и красоты избрал мой Парис… – сказала Афродита.

– Одиссей – избранный Ники, ты выбрала троянца… Хорошо. Вы ждете, что сделаю я? Вот!

И некое сияние спустилось на Агамемнона, вождя вождей.

– Власть и достоинство!

– Допустим… – с сомнением произнесла Афина. – А кто еще?

– Кассандра принадлежит Фебби, – сообщила Афродита. – Я точно знаю. Линия творчества.

– Ахилл принесет много радости Аиду. Линия смерти.

– Кстати, Джуна, почему ты не выбрала Гектора? Почему Атрид?

– Считай, что это моя ставка.

– Чей же тогда Гектор?

– Скорей всего, Марсика. Линия войны.

– Нет. Как ни странно, Марс сделал другую ставку. Никогда не угадаете.

– Чего там гадать…

– Конечно: Эней, сын Анхиза.

Некоторое время они молчали, наблюдая, как сплетаются нити. За это время корабли достигли Трои, Атридесы потребовали вернуть Елену, Приам согласился… Парис едва не пустил стрелу в Деифоба, но племя данов, увидав предполагаемую жену Менелая, пришло в ярость… В общем, многое случилось, пока богини думали о своем.

– Так погребали они конеборного Гектора тело…[64]64
  Последняя строчка «Илиады» Гомера.


[Закрыть] – задумчиво проговорила наконец Афина.

Как оказалось позже, Аполлон подслушал эту ее фразу.

– Когда кончится очередное столетие, Прометей уйдет, – припечатала Гера.

– Да, шансов у титана маловато… – согласилась богиня любви.

– Хорошо бы нам угадать, кто явится на смену. Обычно новый олимпиец из смертных. И обычно он не самый знаменитый герой при жизни.

– Геракл так и не взобрался к нам, – опять согласилась богиня любви.

– Да-а-а… – с особым удовлетворением протянула Гера.

Афина созерцала. Внизу разгоралась война.

– Когда Ника еще жила среди смертных, она тоже не слишком-то выделялась. Никого не убила…

– Что ты говоришь!! Я никогда не жила среди смертных! – гневно возразила Афина.

В сей миг голубую ткань неба разрезала внезапная молния. Гера с Афродитой, переглянувшись, послушно прекратили опасные намеки.

– Итак, кто же вместо титана?

– Кто же вместо титана?

– Кто?!

Гера и опасалась, и догадывалась, что новый бог будет лихой и веселый.

Афродита надеялась, что он станет ее союзником, они вдвоем окончательно сведут людей с ума.

Афина думала о том, что наконец-то перестанет быть младшенькой.

– Никто из этих… – произнесла после долгих размышлений Афина.

– Да, – согласилась богиня любви, – они чересчур…

– Вы обе правы. Они навсегда останутся героями.

– Гектор посвятил тебе такое копье, Ника, а ты… – засмеялась Афродита.

Поиск прошелестел между смертными и указал на два имени.

– Пожалуй, – удовлетворенно сказала первая.

– Как интересно… – прошептала вторая.

– Ну, в общем, я так и полагала, – вздохнула третья.

Троянцы там, внизу, заперли ворота и отказались от вылазок. Клитемнестра изменила Агамемнону с Эгисфом, но Афродита даже не улыбнулась. Посейдон спешил огромной волной через неизведанный смертными Атлантический океан.

– И все же кто-то один! Мне кажется, этот.

– Он же принадлежит тебе, Венчик? Разве нет?

– Нет. Правда, он обожал женщин, но в решающий момент отказался от девушки. Скорее, он мог бы принадлежать тебе, Джуна.

– Нет. Правда, в конце концов он выбрал то успокоение ума, которого я и добиваюсь в них, но абсолютно все, что он делал прежде, ни в коей мере не соответствует богине верности.

– А сделано немало…

– Для смертного – да!

– Признайся, он твой, Ника!

Афина вспомнила воздух Кавказских гор.

– Он отказался от меня.

– Вот как? Сначала он отказался от древнего пантеона…

– Да. И не выбрал никого из нас.

– Значит, действительно…

– Боюсь, здесь скрыто больше, чем мы пока знаем.

– О чем ты, Ника?

Афина вспомнила глаза титана.

– Однако у нового бога должны быть какие-то символы для смертных. Какие?

– А что он больше всего любил при жизни?

– Так нельзя ставить вопрос.

– Ну, все-таки… Сейчас… Наверное…

– Вино и женщины.

– Вино и женщины?

– Да… Это так просто, что обманет многих.

– Обманет не то слово. Введет в заблуждение и подцепит на крючок.

– А имя?

– Сакральное имя даст супруг мой. А простое – то же, что было там, внизу.

– Неужели так длинно? Внизу его называли совершенно непроизносимо. Может, оставим первые четыре буквы?

– Оставим первые четыре буквы. Что получается?

Между тем внизу Одиссей скучал, а Ахилл взрослел и уже готов был поссориться с Агамемноном из-за красивой рабыни. Парис каждую ночь наслаждался Еленой в стенах Трои, а Рамзес Великий, наслаждаясь Еленой за тысячи схенов от Трои, не ведал, что, совершая это, навсегда остается героем, теряя бессмертие.

– Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына! – шутя, пропела Афродита услышанное накануне от Фебби.

А Гера добавила:

– Ладно, все внимание к ним. Там сейчас будет интересно!

ПЕСНИ СЛЕПОГО АЭДА
(ХIII век до н. э.)

«Радуйся, будущий потребитель данного объекта культуры!

С тобой говорю я, создатель искусств, измеритель гармонии, воплощение спокойного совершенства и, между прочим, вдобавок ко всему неплохой стрелок излука.

Хайре, ибо то, что я делаю сейчас, я делаю для твоей радости!

Придет время, довольно скоро, и вы все там начнете спорить, кто же изобрел такой вечный сюжет, кто составил так безошибочно слова, кто угадал так точно взаимоотношение богов и людей… Кто?! Кто он, мифический, я бы даже сказал – домифический автор гениальных поэм, сообщающих вам, смертным, правду? Ну, кто же?!!..

Хомерос. Гомер.

И семь городов примутся наперебой называть его, великого, своим гражданином, показывать место рождения и место смерти, и все семь будут правы, а знаешь почему?

И кто-то заявит, будто „Илиаду“ и „Одиссею“ сочинил один Гомер, но кто-то возразит – ничего подобного, это разные люди, и снова оба будут правы, а знаешь из-за чего?

Все просто. Потому, будущий мой искатель прекрасного, что слова сложил я. Сложил, перепроверил на весах каждой из девяти муз – и отдал гомерам.

Собственно говоря, еще не отдал. Я лишь планирую это сделать, но, понимаешь, мои планы смешаны с моей непорочностью (только не спутай мою непорочность с невинностью Артемиды), а значит, намерение мое – все равно что свершившийся факт.

Гомеров будет много. Гомер – это тот, кто лучше всех споет мою песнь в границах своего поколения. Может быть, ты станешь Гомером. Может быть, ты уже Гомер, если слова мои дошли до тебя прежде и чище, нежели до остальных твоих сверстников.

Нет, конечно, будет и самый первый Гомер, куда без него… Я его вижу: нищий слепой старец, бредущий от костра к костру, пальцы нежатся, соприкасаясь со струнами, и в голове его, прячется богатство невиданное.

Хотя не знаю… Есть и другая идея, не хуже: первым Гомером может стать особь женского пола. Оставлю тебя в недоумении, в конце концов, принеси жертву на алтарь и познаешь истину. Не открывать же все сокрытое в предисловии! Предисловие как явление задумано мной зачем? Предисловие это предупреждение.

Я хочу предупредить тебя, пытливый мой почитатель! Не все слова, приготовленные мною для таких, как ты, дойдут до тебя. И не оттого, что ты туп, как думают некоторые. Увы, смертный, не веемой слова к тебе выпустили.

Любимая моя песнь, текст-чудо, „Илиада“ и „Одиссея“ подверглись цензуре со стороны моих коллег. Особенно „Илиада“ – им всем что-то да не нравилось. Измени тут, измени здесь… Не тронь моего избранного, твердит одна… Покажи моего избранного еще вот так, умоляет другая… Но совершенство не позволяет себе сфальшивить, вот отчего о некоторых вещах пришлось элементарно умолчать.

В общем, когда ты, живущий, умрешь и узнаешь правду естественным путем, не сетуй на меня за то, что я не сказал всего. Я сказал все. Не моей волей ты всего не услышал.

Да, песни „Илиады“ и „Одиссеи“ написаны мной, Аполлоном, повелителем девяти муз, но сильно сокращены другими олимпийцами.

Единственный, кто имел все основания изменять, добавлять, запрещать, но, спасибо ему, ничего не тронул – это верховный председатель, отец мой.

А сейчас я быстро переложу все это на ионический гекзаметр…

И творение бессмертного бога в исполнении очередного аэда ждет тебя!»

(Это предисловие не вошло в общепринятый текст «Илиады», будучи запрещено лично самим Зевсом.)

Песнь первая

Прекрасная Елена изгибалась на ложе, светлые волосы были соблазнительно спутаны, ее грудь звала смять и насладиться, она замечательно подчинялась рукам повелителя.

Прекрасная Елена вскрикивала на двух наречиях попеременно, то ради себя, то для него. Хорошее чувство ритма позволяло ее четвертому партнеру лучше всех править боевой колесницей и оставлять женщин на ложе радостными. Прекрасная Елена глубоко уважала его.

А сейчас просто была целиком в его власти.

Ей это нравилось. С детства она привыкла не испытывать чужой власти. Когда разбойник Тезей украл симпатичную девочку, он выполнял все ее прихоти. Когда, якобы опозоренную похищением, отец отдал ее за Менелая, тот быстро понял – удобней всего делать то же самое, исполнять ее желания.

Когда ее везли через море, она ничуть не боялась. Более того, сама заставила молодого посланника развлекать ее.

А этот, четвертый, приказывал так мягко и в то же время недвусмысленно, что ей хотелось слушаться. Дело не в том, что она очутилась далеко-далеко от дома, и не в том, что ее род спартанских басилевсов был тут равен черным дикарям с юга. Вовсе нет… Дело было в чем-то другом.

Он доставал до глубин ее существа… Прекрасная Елена подалась навстречу, еще и еще… И еще несколько раз громко вскрикнула…

Она не знала, что за нее идет война. Она редко вспоминала прежний дом, и то лишь затем, чтобы сравнить. Белое одеяние, в котором повелитель выводил ее к народу, было безупречной белизны, невозможной, ни единого пятнышка, и на солнце смотреть на такую чистоту было ослепительно.

А солнце здесь плавило мысли всегда, выжигая ненужную память.

Прекрасная Елена добралась до истоков наслаждения, туда, где оно граничит с потерей сознания и грозит перейти в боль… Тело замерло, удерживаемое мгновенным физическим счастьем и руками единственного достойного.

Прекрасная Елена слилась с Кемт, своей новой страной.

– Погоди… – произнес наконец Рамзес Второй Великий. – Вода, пойманная в камень, ждет тебя. Вода прохладна, и она ждет тебя. Но ты не спеши. Полежи вот так, как ты есть, рядом со мной.

– Да, о Великий Дом!

Ей доставляло радость сопровождать короткие ответы его титулом. Хотя Рамзес открыл для нее пару своих имен и даже разрешил в присутствии ближайших советников использовать обращение «Раам-си».

– Расскажи мне еще о ней, о Великий Дом…

– Сейчас.

Впервые за много лет Рамзес Второй Великий позволил кому-то спрашивать о Нефертари. И он был благодарен северянке: он боялся оскорбить умершую любовь, а теперь Нефертари впервые ожила в словах.

Сначала он заговорил о ней осторожно, потом все увлекаясь, и уже не только Нефертари, не только ушедший вслед за ней сын-первенец, а занесенные песком ощущения молодости, дальней, как верховья Хапи, вернулись свежими и ароматными, почти не пострадавшими от времени.

– А почему ты спрашиваешь всегда только о ней?

– Потому что ты любил только ее, о Великий Дом.

Рамзес закрыл глаза…

– И меня! – неожиданно добавила Прекрасная Елена.

– Но мы с тобой на берегу живых.

Она встала для омовения… Рамзес любовался ее отличием: белой кожей, сильными бедрами, решительной осанкой, нечастой у женщин.

– Скажи, – остановил он ее на пороге затемненной комнаты, где сумрак граничил с безжалостным светом, – скажи, а мой Ба-Кхенну-ф, мы о нем тоже говорили, ты провела с ним немало ночей…

– Да, я не скрывала этого, о Великий Дом.

– Я знаю. Но почему ты не скрывала?

Елена обернулась. Солнце задевало ее волосы, делая их огненными, но лицо ее еще находилось в тени.

– Потому что не может быть сравнения, о Великий Дом, между человеком и живым богом самого могущественного из народов.

Рамзес усмехнулся.

– Ты права, жизнь-здоровье-сила. Можешь отдаться воде. Я приду.

Елена Прекрасная была совсем не то, что Прекрасная Елена.

Ее кожа была темнее, ее гордость еще не родилась, она тоже могла вскрикивать на двух, а теперь уже даже на трех языках, но она помнила, отлично запомнила, впечатала память в сердце – первый язык надо забыть!

Она подводила возлюбленного к пику блаженства, она старалась над ним, и под ним, и возле него, и для него, потому что знала – это ее супруг, однако и тут была путаница: она должна была помнить, что это ее второй супруг, хотя первого супруга видела только со стены, а тот, настоящий, супругом ее никогда не был.

Елена Прекрасная сливалась с возлюбленным своим, их губы соприкасались, а потом она скользила губами по его телу, она хорошо знала, что любит его, обожает, иначе не может, великолепно знала, потому что возлюбленного вручил ей тот, настоящий.

Она умела ждать, как никто.

В ожидании она дарила ему все: идеальный изгиб шеи, темноватую, но безупречную, экзотическую донельзя на севере кожу, свои выверенные движения, неукоснительно безумную страсть…

Она сходила с ума и шептала об этом на торговом койне Эгейского моря, она стонала на хеттском диалекте и под конец, чтобы супругу стало невыносимо приятно, чтобы к наслаждению его тела добавилось торжество честолюбия – она выкрикнула что-то непристойно сладострастное на языке данов, племени Атридесов, на языке Менелая и Агамемнона.

Она умела ждать, как никто. Она очень хотела дождаться.

Чтобы выжить в осажденном городе, ей надо было оставаться любовной болезнью этого человека как можно дольше.

Да, она прекрасна. Но все кончается.

Служение Афродите у них продолжалось, как всегда, до предела возможного, как ему нравилось, как у него получалось. Служанки снова устали подслушивать под дверью.

Никто не услышал, как их голоса слились, будто в песне. Никто не услышал его возгласа: «Елена! Елена!! Елена!!!»

Он упивался обладанием, на грани чувств повторяя ее имя.

Так было всегда, она привыкла.

Наверное, зря… Нельзя привыкать. Все-таки он очень хорошо это делал.

Лучше ли, чем кто-то? Вряд ли может быть сравнение между человеком и существом на пороге бессмертия.

Просто врученный ей супруг по определению, по условиям игры был для нее вторым. А два неполных десятилетия, с детства до зрелой юности, ее воспитывали, готовили, рисовали на песке для единственного первого.

А этот единственный первый решил по-своему.

Елена Прекрасная лежала расслабленно-грациозно.

– Что бы ты хотела, любовь моя, чего я еще не дал тебе? – спросил Парис.

Елена Прекрасная закрыла глаза и так, с закрытыми глазами, улыбнулась.

– Тебе было хорошо только что? – спросил Парис.

– В Трое стало совершенно некуда пойти, – сказала она, умело примешивая акцент Ахайи к хеттскому диалекту эгейского наречия.

Парис нежно погладил ее и поцеловал в плечо.

– Я понимаю тебя. Пока они не появились, были и рощи, и рыбалка, и купания, и ныряния, и утренние выезды на лошадях…

Пока они не появились, царство Трои-Илиона действительно нравилось ей. Если все равно надо ждать, она предпочитала ждать здесь. Если надо ждать с кем-то, она предпочитала Париса.

И он интересовал ее. Она любила наблюдать за ним.

– Скажи, – вдруг сказала Елена Прекрасная, – тогда, в Спарте, у моего отца Тиндарея, как ты догадался, что я полюбила тебя?

– Как я догадался? – повторил Парис. – Не знаю… Все женщины любили меня. Все женщины хотели быть со мной. Это так естественно… Разве нет?

Они помолчали.

– Но я же угадал? – спросил Парис.

– Их было много? – спросила Елена Прекрасная.

Два одновременно заданных вопроса они отметили поцелуем. И посмотрели друг на друга.

– Очень мало, – ответил Парис.

– Почему?

– У меня всегда был слишком большой выбор, а я не люблю выбирать.

– Как же ты нашел меня?

– Мне не пришлось выбирать. Я просто нашел.

– А кто же? Кто меня выбрал?

Это была подсказка. Это было максимальное проявление любви с ее стороны. Она почти сказала правду.

– Тебя выбрала Афродита, – ответил Парис. – Неужели ты не чувствуешь?

Песнь вторая

Они имели совершенно разные воспоминания, две женщины с совпадающим именем.

Все эти цари существовали только ради Прекрасной Елены.

Елена Прекрасная существовала только ради того единственного, кому принадлежала.

Когда корабли показались на горизонте, когда дозорный прибежал с берега, когда воины Илиона не успели помешать высадке, когда черные деревянные бока выволакивали на песок, когда старейшины города собрались на западной стене, когда окрестные поселяне спешили спрятаться – когда все это происходило, Елена спала. Они лежали в обнимку после бурной ночи, ночь за ночью получалась бурной, прошедшая была не хуже прочих, сны продолжали ее, утро имело смысл для других людей, не для них…

Но и когда она услышала, пробудившись, когда Парис умчался на совет, Елена не испугалась, подобно женщинам Трои, нет, нисколько. Она наконец поняла, сколь точен и расчетлив в движениях был безбородый сын земли Кемт, подаривший ей имя – Елена. Она поняла, как много значит ее темноватая кожа, прельстившая Париса, она догадалась, как дорого стоят их ночи.

И еще она поверила, что он не обманет. Если удалось сдвинуть с места целый народ (она не знала, что даже не один), то Ба-Кхенну-ф сможет вернуться. Вернее, сможет вернуть ее себе. Теперь будет невероятно сложно выжить здесь, сказала Елена Прекрасная своему отражению в бронзовом умывальнике. Но коль хочет она быть достойной своей подлинной любви, она должна.

«Твое имя напишут на стенах…» Она помнила эти слова. Где бы взяла ты такое имя, если б не он?!

Она умела ждать, как никто. Но последний год, с чужими страстями, с войной и горем живущих рядом, заполнил ее сердце.

Теперь Парис тоже значил много. Хотя всегда чуть-чуть меньше.

Просыпаясь, Елена часто вспоминала, как он собирался на бой в тот день. Как тщательно проверил поножи, довел до блеска поверхность щита, как нервно усмехнулся…

«Ты, кажется, слабо завязал шлем, милый…»

«В самый раз. Именно так, как надо сегодня».

Потом он все сбросил с себя, все вооружение… И взял ее, быстро и грубовато. Это было непохоже на него. Почему он так сделал? Зачем отдал силы перед решающим поединком? Отчаянно прощаясь или, хуже, желая оскорбить в ней жену Менелая?

Больше никогда он не был груб.

Вот они сидят… Вот они только что узнали о прибытии чужой армады.

Парис, 24 года, волосы темно-русые, сидит вполоборота в центре композиции, поза расслабленная, слегка заносчивая, однако за этой маской различимо огромное напряжение, словно на кон поставлена вся жизнь.

Гектор, 32 года, коротко стрижен, располагается справа от Париса, черты лица суровые, губы плотно сжаты.

Приам, 68 лет, совершенно седой человек, налет тревоги пополам с ответственностью, восседает слева в неудобном деревянном кресле с высокой прямой спинкой, отсюда прямая гордая осанка, воистину царская.

Деифоб, 29 лет, мощная мускулатура в сочетании с заостренными скулами и бегающим взглядом, совершает массу необязательных движений.

Анхиз, 67 лет, сухой поджарый старик, выглядит намного старше Приама, смотрит то на царя, то на своего сына.

Эней, 25 лет, сын Анхиза, смотрит только на Париса, нервно покусывает губу, хотя ни малейшего проявления страха на этом лице не видно.

Антенор, 55 лет, полный полысевший мужчина с надменным выражением, сидит за спиной у Париса и гневно глядит в затылок.

Сарпедон и Главк, хетты, представители столицы железного царства Хеттусы в свободном городе Приама, возраст не назван, но Сарпедон очевидно моложе, почти мальчик, и при том главный в этой паре, из чего можно заключить, что Сарпедон – родственник могущественного и далекого царя Хеттусили.

Гелен, 33 года, прорицатель, единственный, кто не сидит, а стоит, с независимым видом прислонился к деревянной колонне за спиной Приама.

– Я ее не отдам! – повторяет Парис.

– Мальчик мой, не говори глупостей, – отечески-печально произносит Приам.

– Тут не о чем спорить! – говорит Антенор.

Приам поворачивается к нему:

– На самом деле я еще ничего не решил.

– Все знамения неблагоприятны, – сообщает Гелен безразличным тоном.

– Мы все должны рисковать золотом Трои, отец, из-за одной-единственной девчонки! – восклицает Деифоб.

– Я готов забрать ее и уйти ночью из города, – спокойно говорит Парис.

– Изгнание? – поражается Эней.

– Да я бы на нее и не взглянул, что в ней, а? Что в ней? Где в ее теле это… – и Деифоб плюет в пол.

Парис медленно встает с места и идет к выходу. Он покидает совет Приама. Шаг, еще шаг… Вдруг рука его вылетает из-за спины, он молниеносно разворачивается – на Деифоба нацелена стрела, и пальцы Париса держат натянутую тетиву.

– Кто повторит? – спрашивает он с вечной полуулыбкой.

(Елена бы оценила эту полуулыбку, жаль, любимая не видит его сейчас!)

Приам издает жалобный стон.

Парис опускает лук.

– Ну ладно… – подает голос юный Сарпедон. – Пришло время высказать наше мнение.

Все молчат.

– Если царь Приам, – говорит Сарпедон, – не захочет вернуть дикарям несправедливо отнятое, он приравняет себя к ним.

– А раз так, – заканчивает мысль Главк, – то хеттам нет никакого смысла помогать одним дикарям против других.

– Это нехорошо сказано, – увесисто роняет Гектор.

– Дело не в словах, а в решении хеттов, – раздраженно говорит Антенор.

Парис вновь сидит вполоборота. Он опять расслаблен, но ловит взгляды Гектора, Приама, Энея… Остальные ему неинтересны.

– Царь Приам вернет несправедливо отнятое… – И Приам внимательно смотрит на Париса. – Царь Приам также добавит выкуп. Все-таки ты обесчестил жену басилевса, так они называют своих вождей. Да?

– Взамен я привезу тебе десяток лучших девушек Лемноса! – обещает Гектор.

Но Парис уже еле заметно улыбается:

– Пойдите со мной и возьмите ее…

– Нет, брат мой, – грустно возражает Гектор, – это не тот случай, как в прошлый раз… Это совсем другой случай.

Парис смотрит искоса в сторону Энея. Теперь Парис еще более расслаблен, поэтому Гектор становится еще более напряжен.

– Друг! – от всего сердца, с болью в голосе отвечает на незаданный вопрос Эней, сын Анхиза. – Мне кажется, сегодня тот редкий день, когда сыновья Приама правы!

Ворота отворились, в город вступил всего один человек. Он был в полном вооружении. Может быть, оттого он смотрелся особенно одиноким.

Стража, отворив ворота, отошла на десять шагов.

– Кто ты? – спросил Гектор.

– Я тот, кому басилевс Агамемнон поручил вернуть жену его брата Менелая.

– Если он поручил тебе одному, то к чему такое войско? Зачем оно высадилось на наш берег? И почему басилевс решил, что женщина у нас?

– Ты станешь это отрицать?

Гектор подумал.

– Нет.

– Царевич Парис гостил в доме Менелая. Он покинул дом Менелая ночью, как вор. А на другой день пропала жена Менелая.

– Она могла уйти по своей воле.

Пришелец отстранил щит, наклонился к Гектору и доверительно сказал:

– Могла.

– Если она не захочет?

– А если ты потеряешь овцу? Тебе не все равно, сама она отбежала в кусты или ее утащил волк?

Гектор подумал.

– Ты прав.

– Племя Атридесов потеряло свою вещь. Племя Атридесов хочет получить ее обратно.

– Назови себя.

– Диомед, сын Тидея.

– Ты смелый человек, Диомед, сын Тидея.

– Мне нечего бояться. Племя Атридесов не убивает посланцев. Племя Атридесов убивает врагов.

– Тебе нечего бояться. Мы делаем то же самое. Я предлагаю тебе выпить со мной вина.

– Мне нужен ответ.

– За вином мы обсудим подробности ответа.

Вот они сидят… Вот они пьют густое красное вино, разбавляя его чистейшей водой из источника Артемиды.

– Можно вопрос воина, достойный Гектор?

– Да, отважный Диомед.

– Какова длина твоего копья?

Гектор самодовольно усмехнулся.

– Одиннадцать локтей.

– И ты пользовался им в битвах?

– Да.

Диомед кивнул с глубоким уважением. Он не знал, что покорение ларисских пеласгов, которое для Трои было битвой, для любого греческого племени считалось бы мелким эпизодом мирного лета.

– Итак, ты предлагаешь отдать нам Елену через поединок?

– Да.

– Ты обещаешь, что Парис его проиграет.

– Да.

– Зачем?

– Это сохранит достоинство Трои и Илиона. Это не оставит выбора Елене, она должна будет уйти. И это вернет вашему Менелаю утраченную честь – ведь он победит.

Диомед пил большими глотками. Он наполовину осушил чашу и сказал:

– Мне придется убеждать Агамемнона. Он не захочет подставлять под удар брата.

– Менелай так плох?

– Менелаю об этом никто не скажет. Вся мощь Атридесов постоянно доказывает, что Менелай хорош.

Гектор и Диомед, настоящие воины, переглянулись с пониманием.

– Если Менелай победит, поход будет считаться удачным? – спросил Гектор.

– Ты говорил еще о выкупе, – усмехнулся Диомед, – иначе Менелай не победит и поход не закончится.

Лишнее упоминание: не было придуманных для вящей солидности девяти лет, эта война началась с поединка Менелая и Париса… Разве только несколько островов даны прихватили по дороге.

А выражение «девять лет» на торговом койне Эгейского моря означало просто «очень долго». Позднее переродилось в идиоматическое «надоело ждать».

Елена наблюдала за приготовлениями к поединку с замиранием сердца. Ей не сказали, что результат известен заранее. Она не знала, что Парис вышел спасать не ее, а достоинство Илиона и честь Менелая.

И каждое движение отзывалось в ней.

…Парису в голову залетела шальная мысль. Приам и Агамемнон уже совершили ритуал примирения на высшем уровне, обменялись клятвами, принесли совместную жертву. А Парис шел от ворот к месту договорного боя и думал: «Менелай заберет Елену… ну, прекрасна она, так он ведь все и получил от нее, все уже изучил, все перепробовал. Десятки девушек ждут его вокруг, они ничего от него не требуют, никакого подвига». И он почувствовал, как с плеч тихо падает тяжесть вечной славы, смешанной с позором. Какие-то мгновенья он был почти рад расставанью…

Неизбежной разлуке.

Только это слово – «неизбежно» – его не устраивало. Оно огорчало.

Елена была невероятно красива даже для себя, когда переживала подробности поединка. Ветер с юга добавлял чар. Она волновалась…

Приам поднялся на стену и встал рядом с ней, предметом спора, украденной вещью. «Нельзя осуждать Париса, – размышлял Приам, глядя на нее. – Хорошо, что в нашем городе побывала такая женщина. И хорошо, что все так закончилось».

Парис честно позволил Менелаю атаковать. Он косо ударил в щит, погнул свое копье и дальше только защищался.

Менелай несколько раз колол острием пустоту, он видимо не сразу понял, что Парис не даст себя поранить. Потом Менелай тоже ударил в щит, наконечник пронзил шесть воловьих шкур и застрял. Парис отбросил щит вместе с оружием противника и промедлил, вновь предоставляя инициативу.

Менелай бросился на него с мечом. Парис подставил под удар конскую гриву шлема, но то ли повинуясь инстинкту, то ли разозлившись, дернул головой в сторону в тот миг, когда бронзовый меч Менелая соприкоснулся с продольной железной пластиной, закрывающей макушку и лоб. От этого неожиданного маневра меч вырвался из руки дана и отлетел прочь. Кроме того, не выдержал гвоздь, скрепляющий лезвие с рукоятью, и меч перестал быть мечом.