Текст книги "Три стороны моря"
Автор книги: Александр Борянский
Жанр:
Эпическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Песнь заключительная,
или Начало «Одиссеи» безо всякого Продолжения
– И почему нам так интересны люди? – сказала Афина.
– А они нам интересны? – откликнулся Дионис.
Он взял ее за руку, вызвав красивое сияние.
– Мне, вечной девственнице, нечего ходить под ручку с таким предосудительным типом, – заявила Афина. Она указала на Афродиту:
– Вон с кем хорошо получится свет между телами.
– Она меня боится, – сказал Дионис.
– Я тоже.
– Ты врешь. Странно, ты же никогда не врешь?
– Я могу быть коварна.
– Это не ложь. Кроме того, это твои избранные коварны, ты тактична.
– Тактична?
– Придерживаешься выбранной тактики.
Афина невольно улыбнулась. Такое с ней случалось редко, раз в несколько лет – потому что улыбалась она искренне. И чаще всего собственным мыслям.
Гера была в золотом, Артемида в зеленом, Деметра в светло-сером, Афродита в прозрачно-неприличном… Арес в ярко-красном, Гермес в ярко-желтом, Аполлон в серебристо-голубом, Гефест в коричневом, Посейдон в темно-синем… Аид оделся в совсем-совсем черное, непроницаемое, его любимая багровая полоса исчезла, зато Гефест получил заказ превзойти черноту платья Афины, добиться идеально-поглощающей тьмы, в которой любой смертный взгляд оставался бы до скончания времен.
Но Афина удивила: она опять сменила цвет. Она вернулась к синему, но не глубокому, темному, вызывающему ненависть Посейдона. Ее новый синий был чудовищно ярким, еще более провоцирующим, мерцающим, и смотреть долго на нее было больно.
Дионис выглядел скромным просителем – в простом грубом хитоне с оттенком налившегося винограда и с гроздью в руке. Он хотел одеться в пятнистую шкуру, но для этого пришлось бы убить леопарда… Он передумал.
Все они отражались в зеркальной чистоте Отца, белоснежность которого была столь непорочна, что уже не воспринималась как цвет.
– В ЭТОМ МИРЕ МНОГО ИНТЕРЕСНОГО. Я ХОЧУ ПЕРЕЖИТЬ ЭТОТ МИР.
Желто-красно-прозрачно-золотое общество внимало молча. Что им было отвечать? Они все тоже хотели пережить мир. Они были беспечны, каждый сам по себе, наедине с совершенством, пока не собирались вместе.
Старшие помнили, как Отец придумал пантеон, и позвал их, и объяснил свой, а теперь уже и их стиль выживания. И как вымирали глупые демоны мелких племен, мнившие себя такими же бессмертными.
– ВЫ СТАЛИ НЕСПОКОЙНЫ. ЭТО ПОЛЕЗНО. ВАС ВСПОЛОШИЛ ОН. ЗНАЕТЕ, ПОЧЕМУ Я ПРИНЯЛ ЕГО К НАМ? ОН ЮН. ОН ЧУВСТВУЕТ ДВИЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ.
Дионис мирно гладил виноград, вглядываясь в его суть.
– ЧЕМ БОЛЬШЕ СМЕРТНЫХ, ТЕМ БЫСТРЕЕ ИДЕТ ВРЕМЯ. ЭТО НЕЛЕГКО ПОНЯТЬ. НО СКОРО ЭТО СТАНЕТ ТАК ЯСНО, ЧТО ВЫ МОЖЕТЕ НЕ УСПЕТЬ. ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЕ?
– Я полностью удовлетворена воссоединением семьи Менелая и Елены, – сказала Гера.
– Я недоволен владычеством одного человека на море, – сдвинув брови, заявил Посейдон. – И тем, какими методами оно осуществляется.
– Отец, неужели я забросала дно трупами? – спросила Афина, принципиально не желая отвечать Посейдону.
– Этот человек всегда знает, когда начнется шторм и когда он закончится. Он, видимо, знает, когда я отсутствую в Эгеиде. Он предвидит направление ветров. Это разве не нарушение? Это распространение наших скрытых намерений среди смертных. Я помню существо, которое так уже делало…
– Ты имеешь в виду титана? – невинно поинтересовалась Гера.
– Да, – отвечал Посейдон, – и несмотря на звание титана и недюжинный ум…
– В общем, сожительство Одиссея с египтянкой делается знаменитым, – грустно согласилась Гера, стараясь не смотреть на Афину. – И при наличии признанной жены Пенелопы… тем более что египтянку некоторые до сих пор считают Еленой… в общем, такой союз кажется мне издевательством над Менелаем в частности и над идеей семьи в целом.
– Кстати, Одиссея уже разыскивает сын по белу свету… – невзначай сообщил Гермес.
– Еще эта байка о путешествии в царство мертвых вопреки мне, – добавил обычно безмолвный в собраниях Аид. – Рассказ нехорош.
– Но он не о царстве Аида вообще! Дядя! – возразила Афина. – Он о Египте, о древнем пантеоне…
– Рассказ нехорош, – повторил Аид.
В сущности, ему не нравилось другое: ему не нравилось, что Афина целых два года носила черный цвет. Но об этом не говорят и на это не жалуются.
– Да, Ника, – сказал Аполлон, как бы размышляя и делясь своими мыслями, – поэзией, будь то даже сказки для детей, должен заниматься кто-то один из нас… Твой избранный и так герой созданного мной эпоса, и не на последнем месте… Зачем эти циклопы, этот узел Эола с плененными ветрами, что значат эти Сцилла с Харибдой?
– Почему бы Одиссею не заняться земледелием? – вдруг, неожиданно для всех, предложила Деметра.
– И оставить мое, только мое, по разделу стихий, свершившемуся тогда, когда половины из вас не было на свете, не то что в пантеоне – мое море! – почти закричал Посейдон.
– Я вас помирю, – улыбаясь, произнес Дионис, будто возможно было примирить Афину с Посейдоном. – Я намерен поселиться на этом острове с моей избранной.
– С кем? – переспросил Гермес.
– С египтянкой… Калипсо, та, что скрывает.
– А Одиссей? А я? А мой избранный? – возмутилась Афина.
– Твой избранный вернется домой, у него есть свой остров, и тоже небольшой.
«Ты взяла все от него, и вдвоем вы все взяли от моря», – говорил Дионис ей накануне.
«Они вышвырнут его. Как жаль, что я не сумела скрыть, кто мой избранный!» – отвечала тогда Афина.
«Что ж, это урок», – говорил Дионис.
– Я обещаю не препятствовать возвращению Одиссея на Итаку, – заявил Посейдон. И, не сдержавшись, добавил: – Если он вовремя уберется…
– Если хочешь, Ника, я могу переработать легенды о нем… – скромно сказал Аполлон, не удостаивая правом авторства Диониса.
«Но учти, – говорил ей Дионис по дороге на Олимп, – если ты хочешь что-то еще выиграть, пусть твой Одиссей вернется домой в одиночестве. Что за достижение, коль он обрушится на Итаку отрядом, которого боятся несколько морей? А вот один… Подумай!»
– Хорошо! – Афина встала, и синий цвет, цвет разума, очутился в центре между Отцом и бессмертными. – Мой избранный оставит остров, оставит власть и вернется к жене своей Пенелопе, чтобы не смущать вас. Он вернется домой сам, без помощи и без друзей, которых я оставляю на ваше попечение.
«Бакх прав, это верная комбинация», – подумала она.
– Я восславлю твое решение отдельной поэмой, – сказал Аполлон.
– Вставь туда строфу о том, как Одиссей хочет пахать родную землю, – попросила Деметра.
– ХВАТИТ! Я СЛУШАЛ ВАС, ВЫ НИЧЕМУ НЕ НАУЧИЛИСЬ!
Дионис опустил взгляд к винограду, Гера потупилась, Аполлон внимательно смотрел на Отца.
– СТАРОЕ ВРЕМЯ КОНЧИЛОСЬ. ВЫ – КОМАНДА ГРЕБЦОВ, А НЕ КУПАЛЬЩИЦЫ НА ОТДЫХЕ! ТОЛЬКО ЕДИНСТВО, НЕ ПРОСТО СОГЛАСИЕ, А ЕДИНСТВО, СОВМЕСТНЫЕ ТОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПОМОГУТ НАМ ПОБЕДИТЬ И НАСЛАЖДАТЬСЯ, КАК РАНЬШЕ. МЫ ПЕРЕХОДИМ В АТАКУ! ВЫ ДВОЕ… ДА, ВЫ!
Арес и Афродита послушно вскочили.
– ВЫ ИЗОБРЕЛИ СЕБЕ НОВЫЕ ЗЕМЛИ, ЗАЧЕМ? ТЫ ХОЧЕШЬ СОЗДАТЬ ГОРОД ВОЙНЫ, ЧТОБЫ ЯВИТЬСЯ И ЗАВОЕВАТЬ ДРУГИЕ ГОРОДА, ЖИТЕЛИ КОТОРЫХ, ПО-ТВОЕМУ, БОЛЬШЕ ЛЮБЯТ ТВОИХ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ПО ПАНТЕОНУ? И МЕНЯ! ТЫ ПОЛАГАЛ, Я НЕ ЗНАЮ? А ТЫ, О ЧЕМ ДУМАЛА ТЫ, ИЗОБРЕТАЯ ГОРОД РАЗВРАТА В СТРАНЕ ДИКИХ ГАЛЛОВ?
Аполлон сидел тихо-тихо… Он-то столько всего придумал… И он тоже хотел ухватить за каблук Италию.
– ЭТО ПРАВИЛЬНАЯ ИДЕЯ! – продолжал Отец. – НО НЕ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НИХ…
Все посмотрели на Афину и Диониса.
– Я ОБЪЯВЛЯЮ НОВЫЙ ПРОЕКТ. МЫ УБЕРЕМ ДЕМОНОВ СЕВЕРНЫХ ЛЕСОВ. МОЙ ПРОЕКТ ПОЗВОЛИТ НЕ ВОЛНОВАТЬСЯ ИЗ-ЗА ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. Я НАЗОВУ ЕГО… ЕВРОПА.
– Как?! – не выдержала Гера. – Эта девчонка, которая просилась переплыть Геллеспонт?
– ЕВРОПА! ЭТО БЫЛА МИЛАЯ ДЕВУШКА, ТЫ ЗРЯ ЕЕ УНИЧТОЖИЛА.
Гера потеряла дыхание от ярости. Она не могла скрыть выражение бессильной злости и обиды. Гермес даже пожалел ее.
«Так вот как он отомстил мне! – кричала в душе Гера, не решаясь произнести вслух. – Я знала, что он не забудет мне ту девку, но так!»
Она еще не догадывалась, что месть очень и очень надолго, что имя смертной, над которой Гера надругалась из ревности, ей придется слышать, слышать и слышать. Хуже того: ей придется самой повторять это имя, всякий раз пробуждая внутри отвратительные воспоминания.
Она не сомневалась, что план ее супруга-брата будет удачен, как все его начинания.
– Послушай, – тихонько обратилась Афина к Дионису, – а зачем тебе самому жить со своей избранной на острове? Ты же не можешь сделать ее бессмертной.
– Я поделюсь с ней силой, – отвечал Дионис так же вполголоса.
– Но тогда у тебя будет меньше силы. И что это даст?
– Она будет жить, как мы, не меняясь.
– За счет твоей силы?
– Ну да.
– А потом?
– Потом она умрет. В красоте и молодости.
– А слава?
– Мне не нужна слава.
– А храмы, а бессмертие?!
Дионис загадочно улыбнулся.
– Но она же не нимфа, она врет! Она смертная. Почему тебе не выбрать нимфу, а ее оставить избранной?
«Почему ты делаешь то, что нельзя понять! Почему меня это так волнует?»
Но сказала она другое:
– Мы не живем с людьми. Это слабость. Это как-то…
– Непристойно? Или непривычно?
Дионис быстро прикоснулся к ее руке, сияние вспыхнуло и погасло.
– Мы должны расширять ареал влияния, послушай Отца, – произнес он с еле-еле различимой иронией. – А я должен чем-то отличаться от безупречного Аполлона.
Одиссей стоял на скале, на острове Калипсо, там, где его подсмотрел Аполлон. Потом он сел, потом снова встал.
Это было ни с чем не сообразно, нелепо, он не поверил сначала.
«Мы жили на острове богов, Одиссей, – сказала ему Елена, Калипсо, нимфа, назови как угодно, его любимая, для которой он разрушил Трою, чтобы добыть ее оттуда, словно орех. – Семь лет счастья. Больше они тебе не дают».
Она так и произнесла: «тебе». Больше они тебе не дают.
«Я клянусь водами Стикса!» – добавила она.
Да что мне воды Стикса?!
«Кого ты больше любишь, Одиссей? Меня или ее?» – спросила Афина глубокой ночью. Она не пришла сама, она привиделась в кошмаре.
– Мне привычно являться к вам, – небрежно бросил юнец, вертя в руках позолоченную палку.
Одиссей встретил его на северном склоне.
– К нам? Как ты очутился на острове? – спросил Одиссей.
– К вам, людям… Остров Огигиа, как его прозвали финикийцы, или Калипсо, как зовет его твоя хозяйка.
Одиссей обхватил голову руками, он ведь был хитроумен.
– Горе мне, – мрачно, бесслезно, зло проговорил он.
– Странно, я так похож на горе? – поинтересовался Гермес.
Вечером, прощально предоставляя ему свое тело, оскорбительно веселая Калипсо шептала:
– Ты видел трех богов, Одиссей! Тебе повезло! Бессмертные разрешили тебе это…
Сидя, стоя, проклиная судьбу на скале, он понял: человек существует, он доволен собой, потому что не знает – существовать и хотеть чего-то, какой-то своей человеческой ерунды, тебе, человеку, позволяют бессмертные. Как только ты это слышишь, это ужасное «тебе разрешили счастье» – счастье исчезает, тонет к Посейдону.
Это так обидно, что ни о чем не хочется помнить.
«В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,
Платьем одевши его…»
Да, примерно так оно и было.
Как только Одиссей покинул остров, смертная, дерзко назвавшая себя нимфой, приготовилась ждать.
Ей ведь тоже что-то снилось накануне.
Она больше не была ни Еленой, ни Калипсо, она перестала быть египтянкой и никогда не была ахеянкой.
Она была возлюбленной того, кто снова даст ей имя.
У нее в запасе не лежала вечность, смерть поджидала ее точно так же, как сама она ждала возвращения любви. Она честно старалась любить и Париса, и Одиссея, но она уже забыла и того, и другого, потому что выполнила задачу, оказалась достойной своего единственного, кто купил ее, не за золото, а видимо, за свою душу.
Дионис ступил на остров, покинутый людьми моря.
Безымянная вакханка почувствовала в своем сердце его осторожный шаг.
Для нее началась новая, короткая жизнь.
Комментарии
Спустя шестьсот шестьдесят шесть лет тиран города-государства Афины по имени Писистрат сидел под тенью кипариса.
Микен уж не было, как не было и Трои. Не было бронзового оружия, греки давно освоили железо. Может быть, поэтому не было хеттского царства. Не было в Палестине египетского заслона от Азии в виде народа Мес-Су: Азия покорила этот народ и насильно переселила его в Вавилон. Но Египет стоял, доживала последние годы цепь древних династий страны Кемт, хотя уже не умела Черная Земля справиться с наглой греческой колонией Киреной, весело созданной под самым носом, к западу от дельты мутной великой реки.
А солнце палило так же, особенно летом, и кипарисы так же давали тень, и вот в этой спасительной тени отдыхал тиран Афин с молодым красивым собеседником.
Писистрат и сам был недурен. Он назывался тираном – под этой должностью вбежал и остался в истории, но он был счастливый тиран. Он установил главные праздники города: Великие Панафинеи, Элевсинские мистерии, Большие Дионисии. Он первым приказал записать поэмы Гомера. Он превратил сельское поселение в торговую республику; правда, он принимал решения и правил исключительно сам, но делал это так, что народ, почти весь, именовал его правление «золотым веком». Он учился у старшего родственника, сларного мудреца Солона, потом они ссорились, но Писистрат ни разу не позволил себе обидеть политического противника.
В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество – театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!
В отличие от Солона, Писистрат знал: Феспий не сумасшедший, он пытается быть актером.
Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову – песни слепого аэда.
Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет – это чистое совпадение.
– Великолепное вино, – рассеянно произнес Писистрат.
Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.
– Я поражен, – признался Писистрат.
– Не стоит, – сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.
– Я с детства верил, что это мое право… – тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.
– Но я ничего не сказал о твоем праве.
– Не важно. Я услышал.
Собеседник улыбнулся.
– То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором – вот свидетельство. Разве не так? – взволнованно спросил Писистрат. – Ну, скажи, разве это не так?
– Так.
– Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?
Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:
– А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?
Он еще подождал и снова сказал:
– Из-за Феспия я поссорился с Солоном. Он назвал меня игроком и выдумщиком. Да, я выдумал, как сделать служения богу зрелищем. Но это веселый бог. Я сошел с ума…
Собеседник рассмеялся, но опять промолчал.
– Значит? Я твой избранный?
– Мне по душе, что ты затеял со мной игру, ты меня развлек.
– Что? – переспросил Писистрат.
– Ты прекрасно знаешь, зачем ты делал все это. Потому что ты хитрая лиса, Писистрат. Потому что в Афинах три типа людей, три части, три партии, и чтобы править, ты должен был угодить всем. Паралии живут морем и случаем – ты польстил им Панафинеями, ты поставил выше всех Афину. Она улыбнулась, когда ты нарядил крестьянку в шлем и латы и уверил своих афинян, будто тебя ведет за собой сама богиня. Она с улыбкой спросила, где ты отыскал такую дылду. А она, знаешь, редко улыбается. Педиэи – другая партия, не так ли? Их ты соблазнил Элевсином, они ведь аристократы, хозяева пахотных земель, а мистерии Элевсина – это нечто тайное и не для всех. Ну и дикеархи… Благодаря их дубинам ты захватил власть. А они пьяницы, справляют вакханалии с такими же, как они, женщинами, и молятся мне. Ну и чей ты избранный? При чем тут избранность? Чем ты готов пожертвовать, Писистрат?
Тиран низко склонил голову.
– Прости меня. Я думал, ты такой же, как я. Я слушал тебя и думал: какой небывалый фантазер, я отдам ему театральные служения вместо Феспия…
Тут собеседник расхохотался.
– Кому служения, Писистрат? Мне?!
– Прости меня…
Дионис отпил вина и сказал:
– Ты смесь Диомеда с Одиссеем. Один безбожник, другой хитрец.
Поразмыслив, добавил:
– Наверное, только такой человек мог организовать празднества сразу трем олимпийцам.
Еще поразмыслив, Дионис с некоторым удивлением сказал:
– Даже четырем! Ты ведь записал Гомера.
– Я сделал это, – подтвердил Писистрат.
– Ну и ну… Ты разместился между гордостью и смирением. А ну-ка, повтори?
– Я сделал это, – произнес Писистрат с той же интонацией, в точности, один в один.
– Да, большой талант. Жаль, что ты умрешь. Расцвет театра у меня запланирован через пару поколений.
– Но если я не избран…
Теперь Дионис захохотал так, что и тиран, несмотря на величие своего звания, не удержался. Вместе они смеялись, пока смертный не стал задыхаться.
– Ну все, все… – успокаивал Дионис. – Выпей вина, станет легче.
– Интересно, куда подевались мои охранники?
– Эти с дубинами? Лежат пьяные.
Тиран нахмурился.
– Не вздумай их наказывать! – приказал Дионис. – Это я, чтобы не мешали. Зато мы поговорили, вернее, ты меня слушал. Да, Писистрат, ты не избран. А может, избран. Самое глупое, на что способен смертный, – это ожидать бессмертия.
– Почему?
– Потому что, если оно дается, оно дается вдруг.
Тиран задумался. Лицо его, в противоположность недавнему смеху, сделалось грустным.
– Но получается, я напрасно трудился над сохранением «Илиады» и «Одиссеи»? Получается, они тоже не бессмертны? Я сохранил ложь?
– Конечно же нет! Это правда, но правда Аполлона. Строгая, размеренная…
– А то, что рассказал ты?
– Я ненормальный. Я говорю дикую правду. Ты же знаешь: тот, кто напьется неразбавленного вина, выбалтывает все секреты.
Писистрат покачал головой.
– Имя Диониса названо в «Илиаде» всего раз, и то будто случайно… Теперь я все вижу иначе.
– Два, – поправил Дионис. – Два раза. Один раз Дионис и один раз Бакх. Это позднейшие вставки.
– Это неправильно.
– Ничего не меняй в записанном. То, что открыл тебе я, нельзя сказать прямо. Но у тебя есть тайные мистерии в мою честь…
– Я понимаю.
– Я не сомневался. Ты догадлив, как сон Одиссея.
– Ты позволишь мне вопрос?
Дионис кивнул.
– Три вопроса, – уточнил тиран.
– Нахален, как грек, и мелочен, как финикиец.
– Благодарю тебя. Скажи, почему все обманываются, будто Дионис родился в Фивах?
– Так и есть. Только в египетских. Ты слыхал про египетские Фивы?
– Стовратный град?
– Это город храмов Ипет-Рес и Ипет-Су. Он в среднем течении Хапи, по-вашему – Нила. А на другом берегу реки, напротив – страна мертвых. Там покоятся все правители. Там покоится и Рамзес. Это та страна мертвых, о которой идет речь в «Одиссее». Но сам Одиссей там не был.
– Там родился Дионис?
– Там родился Ба-Кхенну-ф. На берегу живых. Это был второй вопрос.
– О, у меня их еще так много…
– Только один, Писистрат!
– Чей я избранный? Чей это город, Афины? Ее? Я увижу тебя снова? Чтобы задать новые три вопроса?
Дионис допил содержимое кубка быстрым глотком. Он хотел сказать, что Афины – опора Ники и Бакха, что культ Деметры нужен, чтобы никто не занял ее место, что Пелопоннес – страна Геры, и отношения Афин со Спартой, с неверной дружбой и будущими войнами, – это отношения Ники и Джуны, что на западе Марс битва за битвой создает страшный, непобедимый Рим… Что его собственное сражение с Фебби, длительное, равное, будет не в поле и не у стен, а в головах… Но он сказал лишь:
– Я жду.
– Хорошо, – покорился Писистрат. – Последний вопрос. Она умерла?
Дионис молчал.
– Елена… – осторожно пояснил тиран. – Та девушка…
– Да.
Он встал, вышел к солнцу. Тень кипариса была очень невелика.
– Это не считается! – поспешно, просительно крикнул Писистрат. – Скажи, я прошу тебя, скажи мне…
Дионис стоял вполоборота к нему.
– Столько лет, то же небо, те же птицы… Небо синее, ты молод, ты силен. Ты все можешь.
Дионис слушал.
– Ты еще счастлив? – спросил тиран.
Он так и не дождался ответа.
Спустя два часа, когда тень вновь удлинилась, когда охрана протрезвела и самый смелый охранник не побоялся явиться, волоча деревянную дубину, он нашел Писистрата сидящим на том же месте, почти в той же позе… Тиран глядел в одну и ту же точку перед собой и повторял одни и те же стихи:
Наконец он увидел охранника и обратился будто бы к нему, но с чем-то совсем непонятным:
– Бог мистификации… Он сам сказал, что он бог мистификации. Как ты думаешь? Что это значит? И когда же он говорил правду?
