Текст книги "Три стороны моря"

Автор книги: Александр Борянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Песнь четырнадцатая

Эвоэ! Не получилось разобраться с числом 13 в тринадцатой песне… Смертные и вправду вечно путают планы: если б Одиссей не помчался хватать Париса, а сидел бы себе в храме; если б Елена Прекрасная, временно замещающая Прекрасную Елену, не явилась в храм с охраной, а пришла бы одна; если б вообще они все вели себя как в поэме, а не как в жизни – какая была бы красота и стройность!

И если б не рождались постоянно новые боги…

Да, и что это за клич? Почему не хайре? С чего-то непонятного началась очередная песнь.

«Эвоэ!» – так кричали вакханки, призывая Диониса.

Пока не началась Троянская война, на обоих берегах Эгейского моря не было ни единой вакханки. К концу войны положение изменилось.

Это было время, когда гора Олимп не представляла из себя ничего легендарного. Там всего лишь собирались боги. Это было уютное место, и неподалеку, на другом склоне, порой обитал тот, кто собрал их в новый светлый пантеон, кто помог выжить… А выживать богам куда проблематичней, нежели людям.

Дионис шел именно сюда. Его путь по неведомой причине начался на самом юге Синайского полуострова. Начало пути было вне его воли, но его воля, едва родившись, отказалась от помощи посланника Гермеса.

Дионис шел через Палестину, Сирию, Малую Азию. Он изрезал восточный берег Эгейского моря неторопливой походкой, однако большое скопление смертных у Илиона не привлекло его, не заставило отложить встречу, он прошел мимо и переправился через узкий пролив.

Путь к Олимпу занял меньше дней, чем предполагали те, кто его ждал, с невольной опаской и любопытством. Гермес заранее спустился к подножью и наказал себе не спускать глаз с жезла.

Первое, что он увидел, были две пятнистые кошки. Хищники, способные разорвать на ужин полстада овец, ластились друг к другу, игриво прижимаясь к траве и вновь подпрыгивая на мягких пружинистых лапах.

– Они увязались за мной, – словно оправдываясь, сказал Дионис.

Гермес взмахнул жезлом, хищники зарычали, но как-то неуверенно.

– Я сел в лодку к рыбакам, – продолжал Дионис. – Но они почему-то не захотели плыть к берегу.

– Недалеко идет большая война. Рыбаки решили, что им повезло. Им захотелось получить выкуп или продать тебя.

Дионис мечтательно улыбнулся.

– Мне было весело с ними.

– Долго?

– Нет. Странно, они все сошли с ума.

– А как же эти? – Гермес показал на зверей. – Они же боятся воды.

– Я угостил их вином. Может, поэтому они пристали ко мне?

Пьяные леопарды, сумасшедшие рыбаки, и те, и другие поверили, что они дельфины. В нем что-то прибавилось. Он не расходует силы, он балуется, он пробует себя, как ребенок.

– Знаешь, я умею делать вино. Я беру грозди винограда, они отдают мне все. Тебе не кажется это странным?

– Нет.

– Знаешь, вино получается превосходное.

– Я предпочитаю нектар и амброзию.

Дионис задумался.

– Я найду, с чем это можно смешать, – сказал он.

* * *

Тебе это не кажется странным, тебе это не кажется странным…

Странно! Как я ни стараюсь, я не могу толком вспомнить, кто где сидел в тот раз или кто-то из них стоял, и не вскрывается завеса, и, главное, первый разговор Зевса, его основополагающие слова, я знаю, что Отец объявил, ведь он не говорит, он объявляет, но вот с какой интонацией, звук голоса, выражения лиц вокруг – с лишним усилием мысли завеса делается туманней и туманней.

Афина, кажется, была в черном… Ерунда, я потом слышал, выучил наизусть, что она была в черном! Я не помню ее в черном, я ее вообще не помню.

«Радуйся, сын мой!» – этого я тоже не помню. Знаю, слышал, но тоже потом, позже, когда все правила сыграли и о них уже даже не думалось.

Было ли бессмертие собственным, вольным выбором?

Отец так накладывает запреты, что мир забывает их заметить. Мир не замечает себя под запретом.

Вот что я хорошо помню: «Мне не нравится, что автор у тебя – девчонка…» Да, это я точно помню, это был конец завесы.

* * *

– И МНЕ НЕ НРАВИТСЯ, ЧТО АВТОР У ТЕБЯ – ДЕВЧОНКА.

– Она очень восприимчива. Она исполнила все, как мы решили: прославила Ахиллеса, причем надолго. Я убрал все, что не подошло пантеону.

– НО ЕЕ НЕ ДОЛЖНЫ ПОМНИТЬ КАК АВТОРА.

– Какой-нибудь солидный старец?

– ДА. И БЕЗ РОДИНЫ.

– Старец-космополит?

– В ПРЕДЕЛАХ ПОДВЛАСТНОГО НАМ АРЕАЛА.

Гера тонко усмехнулась:

– А то вздумаешь сделать автором «Илиады» индуса…

Отец оглядел Аполлона, перевел взгляд на скромно стоящего поодаль новичка Диониса и произнес:

– ВЫ ПОХОЖИ.

Он дважды нагнул голову. Все двенадцать знали: если Отец кивает, он утверждает какое-то решение. Об этом знании Аполлон даже оповестил смертных с помощью Кассандры:

 
«Зри, да уверена будешь, – тебе я главой помаваю.
Се от лица моего для бессмертных богов величайший
Слова залог: невозвратно то слово, ввек непреложно
И не свершиться не может, когда я главой помаваю».
 

Аполлон не стал объяснять, что наклоняет главу Зевс больше для себя, чем для кого-либо и это непреложный залог не столько его слова, сколько зачастую сокрытой от всех мысли.

Кроме Геры, на этот раз никто не увидел знаменитого жеста. Остальные девять окружили только что посвященного в пантеон Диониса, Аполлон же находился слишком близко к Отцу и видел лишь себя в зеркальном одеянии.

– Ты хочешь свести Фебби и Бакхуса в поединке? – тихо спросила Гера.

– ТЫ ДОГАДЛИВА. МЫ СЛИШКОМ ДОЛГО ВМЕСТЕ.

– Ты жалеешь?

– ЕСЛИ БЫ Я ЖАЛЕЛ, ЧТО ТЫ РЯДОМ СО МНОЙ, ПРОМЕТЕЙ ОСТАЛСЯ БЫ ЖИТЬ КАК МИНИМУМ ЕЩЕ ЛЕТ НА ПЯТЬСОТ.

– Тебе досадно, что я догадалась?

Борода колыхнулась.

– ЭТО БУДЕТ ВЕЛИКИЙ ПОЕДИНОК!

– И он создаст новый мир, да?

– МНЕ НЕ НРАВИТСЯ ТВОЯ УСМЕШКА! ДА!!!

Аполлон невольно отступил на несколько шагов. Все обернулись. «ДА!!!» Отца прозвучало как тройной гром над Везувием.

Агамемнон поднял голову далеко внизу. Приам, почивавший дневным сном, проснулся. Рамзес Второй Великий ничего не услышал.

– Почему ты в черном, Ника? – спросил Гермес, раньше других оправившийся от акустического удара.

– Что? – переспросила Афина.

– Ты сменила цвет, для чего?

– Сегодня я прощаюсь с юностью.

– Это цвет Аида.

– Это цвет того, кто заглядывает вглубь.

– А твой любимый синий? Ты оставила его Посейдону?

– Синий – цвет разума.

– Неужели ты потеряла разум?

Афина резко повернулась к Гермесу.

– Мерк, я бы одолжила его тебе, но вижу, что ты им не воспользуешься!

– Узнаю, узнаю тебя, ты снова с нами! – сказал Гермес.

Афина вздохнула, и плечи ее вновь опустились.

– Я одолжу цвет разума Афродите. Ненадолго.

Гермес осторожно прикоснулся кончиками пальцев к пальцам Диониса.

– Пойдем. Теперь, когда Отец утвердил твои символы, атрибуты и имена, тебе надо обзавестись избранным.

Он смотрел в зеркало мира. Мойра предлагала ему то, что считала наилучшим, он мог принять, а мог отказаться и искать самостоятельно.

– А если без? – произнес Дионис.

– У меня двести лет нет избранного, – сказал Гермес.

– Почему?

– Я жду человека с математическим складом ума. Мне нужен философ, душа которого состоит из цифр.

– Я слыхал, ты покровитель торговцев и воров.

– А, это так… – Гермес махнул рукой. – Настоящий философ способен украсть что угодно.

«Ах, какой он был бы избранный, – думал Гермес, глядя на Диониса, – какой избранный, специально для меня… Если б не произошла в нем эта перемена, если б не дали ему бессмертия, каким был бы он замечательным избранным!»

– Я удалюсь, – сказал Гермес вслух, – но ты можешь позвать меня в любую меру времени из существующих на свете.

– Что?

– Сутки, торн, фаза луны, доля звучания, t стремящееся к нулю… В любую из них.

Дионис смотрел задумчиво.

– А если я придумаю новую, ты услышишь?

– Новую?

– Еще не открытую меру времени.

Гермес отвернулся. Он редко уходил расстроенным. «Я ищу избранного столетиями… Наконец, он является. И становится одним из нас!»

Дионис смотрел в зеркало мира.

Ни одна, ни вторая, ни третья. На кончиках нитей висели именно те.

Вот этого смертного он видел, когда ноги сами вели его на север, он прошел через стан в пустыне, но не пожелал ни с кем разговаривать. Этот смертный звался Мес-Су, было ему 37 лет от роду, хотя десятки тысяч почему-то верили, будто ему около ста. И в последнее время среди окрестных племен-хананеев отрывистое египетское имя слышалось все протяжнее и протяжнее.

Мойра наплела целый клубок огненно-красных нитей: он агрессивен. Совсем немножко зеленых: он слабо созерцателен. В меру желтых, чуть-чуть синих: воля и ум на своем месте, однако не героические. Все вместе далеко от идеала. Зато золотые сплетения, персональное соответствие исключительно для Бакха-Диониса: вот где сила этого человека! Слышать, понимать и выполнять именно его приказы данный смертный, доведись ему оказаться избранным, будет практически без искажений, один к одному.

Что он сейчас делает?

Мес-Су сидел на камне и пытался думать.

Дионис заглянул в себя, как в колодец. Ощущения от сидящего на камне, какие они? Некоторая тяжесть, и тут же податливость, возможность быстрого успеха, для которого все, кажется, готово. Успех возможен мирской, заметный далеко вокруг. А что он даст твоему сердцу? Или что там у тебя с некоторых пор? Нет, по-прежнему сердце. Что он даст ему?

Называя избранного, ты лишаешь его даже маленькой лазейки к бессмертию. Верблюд и так не пройдет в игольное ушко. Избранный будет счастлив, он будет как ты, но игольное ушко, в которое он и так не пройдет, для него исчезает вовсе.

Сердце? Нет, сердце Диониса не хотело Мес-Су.

Итак, Мес-Су, вождь, местоположение Палестина, Ханаан – вычеркнуть.

Но почему же он так «персонально соответствует»?

Женщина, красивая, светлая, местоположение Египет, по-ихнему – страна Кемт. Живет она во дворце. Интересуется женщиной Исида, древний пантеон. Любопытно. Он уже знал от Отца, что древний пантеон – его личный враг, более того, войну древнему пантеону объявил он сам, первым.

Сердце хотело что-то доказать этой женщине. Но зачем? Что бессмертный может доказывать отдельно взятому смертному?!

Если ты желаешь ее, ты просто можешь взять.

Он не мог решить, хочет ли. В его колодце что-то сдвинулось, на самом дне, под темной водой забвения.

Может быть, вглядеться в нее.

Она лежит, свет проникает сквозь щели в укрытое от посторонних глаз помещение, но света все равно достаточно, какое же там яростное солнце! Она ждет… Поворачивается на бок, рука за голову, да, она красива… Она реагирует на шаги, кто-то сейчас войдет, затененная фигура…

Еще чуть-чуть, Дионис увидел бы, кто вошел. Но его это не волновало, ведь, избери он ее имя сейчас – и все уйдут. Либо потянутся исполнять через нее его волю.

Там неминуемо придется продолжить войну с древним пантеоном. Хотя ее муж, грек, находится под Троей.

Мойра не показала, кто вошел к светлой женщине в стране Кемт, Мойра как-то поспешно переместила внимание поближе.

Бессмертное сердце провалилось в колодец, окунулось в ледяную воду, и тут же задрожала струна на незнакомом инструменте, тоскливо-тоскливо.

Кто это чудо?

Постой! Ты бесстрастен, твоя вечность начинается, твой колодец чист и почти пуст. Что это за дурной огонек внутри?

«Я обязан быть счастлив», – напомнил он себе и взглянул на видение холодно-отстраненно.

Да, ее как будто и не могло быть, но она существовала. Она не испортила бы собой сонм бессмертных. Ему хотелось произнести шепотом: «украсила бы», но он сдержался. Эта тоска в изгибе шеи была спрятана задолго до ее рождения, и не исключено, что специально для него. Будь осторожен! В ней отразилось движение времени, пойманное за хвост и подаренное… Кому?

Местоположение: осажденный город.

Мойра слишком спешила, меняя образы, и цветные клубки-характеристики появились сразу на двух женщин, рядом.

Красный заплетен в узел с золотым, а синий блещет серебром. Постой, Мойра, бог отвлекся, о чем это ты?

Он перебрал все сведения о них, все мелочи, только об этих троих, он чувствовал, что бьется в какую-то стену.

Он не увидел, как к Елене Спартанской вошел Рамзес Второй Великий, иначе, возможно, непреодолимая гладь стены треснула бы. Но Рамзес принадлежал другим богам, его незачем было показывать Дионису.

Ему казалось, вот-вот он преодолеет… Счастье, легкость, вседозволенность высшего бытия вдруг соприкоснулись со страданием. Ему было плохо. Стена мешала.

Когда ребенок появляется в мир, он не способен даже самостоятельно передвигаться. Ему не рассказывают, почему он стал человеком.

Когда рождаешься из человека в нечто большее, тебе не объясняют, что ты уже жил. Тот факт, что ты не всегда был столь легок, что ты таскал свое тело по пескам, воровал в Египте, врал в пустыне, был предназначен тлению – этот факт для тебя как для пятилетнего ребенка соитие его родителей. Такая же травма, непонятная и ненужная. Ты все узнаешь со временем.

Ба-Кхенну-ф действительно умер. Оказавшись без памяти – как? почему? – но в обнимку с эйфорией в полном синайском одиночестве, он…

Ну, в общем, так и рождаются боги.

– Ты можешь внятно сказать: зачем?

Гермес не улыбался. Ему было не смешно. Гера допрашивала его со всем пристрастием, какое допустимо по отношению к такому же, как ты.

– Я выполнил то, что чуть ли не ежедневно выполняю для всех вас.

– Он несмышленое, но избыточно энергичное дитя. Ты это не мог не понимать. Это – аксиома. Так ты выражаешься, я не ошибаюсь?

– Так. Но это не аксиома. Аксиому я знаю только одну.

– Какую?

– Мы, олимпийцы, обязаны быть счастливы. Любой ценой.

Гера потрясла кулаками, но, в отличие от Зевса, у нее в руках не было молний.

– Он пока что чужой для нас, чужой. Он – египтянин.

– Он бессмертный.

– Он вспомнит, кем был раньше. За-чем? Повторяю. За-чем?!!!

Гермес протянул жезл. Гера удивленно посмотрела на золотой предмет. Со стороны Гермеса это было нечто!

Она взяла.

– Смотри… – он принялся загибать пальцы. – Нас, не олимпийцев, а лиц высшей категории – 665.

– Каких лиц?

– Я люблю точные формулировки. До сих пор, если считать по средневзвешенному, эпоха менялась раз в 99 оборотов солнца. Эпоха – смена стражи. Говоря образно, как вы любите. Говоря точнее – замена в мировом сонме кого-либо на кого-либо. Боги умирали и рождались раз в 99 лет.

– И что же? Как это относится к трем избранным Бакхуса?!

– Пока еще не избранным.

– Не цепляйся.

– Не могу, если мы спорим.

– Мы не спорим, а определяем истину.

– Как математик я спросил бы тебя: что есть истина? Но дело не в том. Если законы мира не изменятся, а мы не поумнеем, то нетрудно подсчитать, что все нынешние бессмертные вымрут за 14 265 лет.

– Что-о? Ты тоже жевал листья сомы?

– Нет, дорогая Джуна, я бы в крайнем случае их украл и продал. До сих пор в одну эпоху менялось в среднем 4 целых 62 сотых бога. Как поживает гробница Прометея, а, Джуна? Она же тут, в недрах Олимпа, чтобы бессмертный прах никуда не убежал. Но мы не знаем, сохранится ли такая скорость всегда, а я не могу проследить, как она менялась, я для этого излишне молод. Я думаю, чередование эпох становится быстрее. Но даже если нет, то все равно четырнадцать тысяч лет – и все.

– Это страшно, – призналась Гера.

– Ха, смертным не понять. Еще бы, страшно. Даже мне, Джуна, не понять: ценить бессмертие начинаешь, прожив пару тысяч, не правда ли?

– Но как это относится к Бакхусу?!

– Мы должны усиливать наш пантеон. Мы не соперники друг другу. Мы соперники тем, не родившимся, кто явится еще через пару тысяч.

– А вдруг он вспомнит?

– А вдруг он вспомнит, Джуна! Как ты думаешь, быстрое обретение памяти, пока ты еще силен, как океан, как вся земля в целом, пока твоя энергия может взорвать все пантеоны – это усилит нас?

– Это усилит его. Или сделает ненормальным.

– Он и так ненормальный. Я знаю лично 12 ненормальных. А вообще их больше. На самом деле, Джуна, то, что усилит его, усилит всех нас. Я знаю, ты самый стойкий консерватор на Олимпе. Но загляни немного вперед. Пантеон должен пойти в атаку. Иначе каждый следующий Дионис будет отбирать именно наши, такие родные, такие вечные жизни.

Гера опустила глаза, что делала крайне редко.

– Посмотри на Нику. Она вспомнила, и что? Где ее сила?

– Она вспомнила, как вспоминали все мы. Немножко поздно. А теперь отдай мой жезл.

Песнь пятнадцатая

Когда-то, еще до XIII в. до н. э., может быть, даже до того, как в стране Кемт появился реформатор Эхнатон, может быть, еще раньше, во всяком случае задолго до Миноса, Тезея, Геракла и прочих, на Олимпе уже собирались двенадцать, но была среди них некая Лета, и не было среди них Афины.

Когда-то, именно тогда, в те времена в Африке, на Крите, в Палестине, да везде, кроме, пожалуй, страны Кемт, везде властвовали повелительницы змей. Это было особым культом, очень приземленным, прилепившимся к земле, к песку, к траве, к прибрежным скалам. Почему-то женщины, опасные, как сама жизнь, отказавшиеся от мужчин, умели отдавать змеям приказы. Мужчины умели убивать таких женщин, не более.

Племена в Ливии, критские общины, древнее поселение Иерихон – вот была арена забытой, беспощадной войны мужчин с женщинами, презревшими продолжение рода.

Мужчины Крита проиграли войну, отдали первенство и власть жрицам-заклинательницам. Мужчины Палестины придумали сказку, в которой змея соблазняет деву, и та обрекает весь род человеческий на незавидную участь. Не слушайте дев со змеями, предупреждали мужчины из Палестины. Мужчины Ливии избрали иной способ: они уходили сами и уводили племя оттуда, где поселялась непобедимая для них дева-змея.

«Ты обязана быть счастлива. Даже теперь. Ты обязана любой ценой!» Так твердила себе Афина, а воспоминания накатывались валами недруга Посейдона, накрывали ее с головой.

Она вспомнила чудовищно одинокое детство. Ее мать жила одна рядом с озером, прозванным Тритон. Ее мать не имела имени: мужчины, уходя, поклялись забыть ее имя, и некому было обратиться к ней, ее запомнили как Тритониду – брошенную на берегу озера. А дочь звала ее просто «мама». Только на том странном, наверно, вымершем уже языке, который понимали всего несколько племен.

Но дочь изучила другой язык. Надежный, как одиночество. Для врагов – такой же неотвратимый.

Врагов не было. Их не было долго, как не было и друзей из числа людей. Друзьями детства были три оливковых дерева, пять сов и четыре десятка обладателей раздвоенного языка.

О своем совершеннолетии она узнала по приметам. Вернее, только по одной примете: из озера выползло нечто кошмарное, тоже змееподобное, но отвратительное, извратившее саму идею змеи. Оно хотело убить наследницу. Как позже догадалась Афина, оно было прислано кем-то сильным, провидящим будущее и не желающим его исполнения.

Змеи не покинули ее. Змеи сражались, направляемые совами… То была великая битва, если б ее видел человек, то непременно тронулся бы умом.

Афина вспомнила, как плакала от отчаяния, победив. К ней вернулись две подруги, две! Остальные пали ради нее – кто сказал, что у них холодная кровь?! Кровь другая, ну и что?!

А когда умерла мать, к ней пришли люди. Она ждала их, она думала: они придут уничтожить ее. Две подруги – слабая защита. Но самая мудрая из сов не велела прятаться. Люди явились за помощью.

«Послушай, ты африканец, я тоже…» – хотелось ей теперь сказать этому новому гостю пантеона, этому Бакху-Дионису.

Странно, как же ее пропустил древний пантеон, это же их стиль – слияние с животными, боги со звериным обликом.

Но что было дальше?

Дальше она отправилась на Крит. Ее везли морем, и корабельщики сгрудились на одном конце судна, а она тихо сидела на другом. Им казалось, что в одиночестве.

На Крите ее ждал поединок. Одна из повелительниц змей обратила себя во зло. Она сговорилась с кем-то из богов, с кем-то сильным, видимо, с тем, кто прислал кошмарное чудовище в озеро Тритон. Ради спасения критяне позвали безымянную девочку, уже совершеннолетнюю, но маленькую по сравнению с ними, широкоплечими мужами-убийцами.

Змеи оплетали голову ее противницы, она действительно была великолепна. Что за зло привела она в мир, Афина так и не разобралась. Они просто не успели подружиться. Иначе люди бы вздрогнули. Ей не дали подружиться.

«Маленькая девочка, смертная, маленькая смертная девочка…»

Афину переворачивало от этих слов. Она была когда-то смертной и могла, легко могла уйти, провалиться в небытие, как все… Она судорожно глотала амброзию, чтобы напомнить себе: ты принимаешь внутрь недоступное смертным, то, что сожжет их.

«Маленькая смертная девочка…»

Она победила тогда на Крите, и, похоже, с тех пор победа прицепилась к ней неотрывным символом.

Были слухи.

Кносс, город, где Минос еще не построил Лабиринт, потому что Минос еще не родился, Кносс гудел слухами. Говорили, будто африканка-тритонида, девушка без имени, почти дитя, силой мысли заставила чужих змей напасть на ничего не подозревавшую хозяйку. Имя хозяйки «Горгона», прозвище хозяйки «медуза» повторяли с опасливым придыханием. О том, как ее побеждают, мужчины на Крите складывали запрещенные сказки, они ждали избавителя-героя, чужеземца. Но критянка Горгона никогда бы не проиграла герою. «Маленькая смертная девочка» героем не была.

Афина снова, как когда-то, как вчера увидела шевелящуюся страшную голову. При виде этой головы мужчины не могли сойти с места, гипнотический страх сковывал их движения. А ее заинтересовали подчиненные деспотичной воле хозяйки змеи-рабы, в лучшем случае змеи-служанки. У Горгоны не имелось подруг, ни единой. Даже с двумя своими, но верными, Афина была богаче. Ее совы соблазнили рабов женщины-медузы, никакой силы мысли не понадобилось.

Она зажмурилась от новой волны нахлынувшего омерзения: подумать только, она не была Афиной! Ее называли «победительницей», и людское прозвище вроде «медузы» повело ее по миру. Она так и не вернулась домой, к озеру. Одиночество, оборванное их просьбами, теперь подмигивало «победительнице» издалека сладостной мечтой. Города оказались хуже одиночества. Люди глупее сов.

Постепенно, мучительно она свыкалась с ними. Ненавидя мужчин, она очищала землю от матриархата – какая издевательски-смешная доля!

Она переступила через себя, побеждая змеиных дев, одну за другой. Выполняя заказ следующего правителя, она уходила прочь от города, и тысячи ползли за ней, и глядели вслед изумленные люди, и по тому пути, где она прошла, старались не ходить годами.

Она никого не убила сама. Лишь выбирала направление.

Пустыни, леса, горные пастбища, одинокие острова…

Чтобы пробиться к бессмертию, необходимо переступить через себя. Ведь больше ни одна дева-змея не была призвана в пантеон.

Значит, она действовала правильно? Откуда же и зачем это неумолимое отвращение?

Все вышли из праха, даже боги. И нет другой материи, и нет другой природы.

Вспомнив себя, надо привыкать к бессмертию заново.

Дионис позвал Гермеса.

– Что же? Ты открыл новую меру времени? – спросил Гермес.

Его встретил неожиданно грустный взор.

– Если я выберу ее, я ее убью, так?

Гермес даже не посмотрел в зеркало мира, он знал, кого там увидит. Одну из двух. И для ответа на заданный вопрос – все равно какую.

– Да.

– А если не выберу? Из всех звезд на небе… Их много, не так ли? Я даже не умею назвать число. Сколько тех, что выведут ее к вечности?

– То, о чем ты спрашиваешь, называется процентной вероятностью.

– Она есть?

– Нет.

– Ты говоришь не как математик! Ты говоришь, как невежественный смертный!

– Ее вечность стремится к нулю. Ее вечность почти испарилась.

Дионис смотрел требовательно-печально. Это был очень красивый взгляд.

– Кроме того, ты не можешь помочь им обеим, – сказал Гермес, стараясь звучать безжалостно. – Каждый за себя, Бакхус. А себя ты уже вытащил.

Что-то изменилось в его колодце. Очень красивый взгляд обратился внутрь. Гермес так и не смог понять наверняка, вспомнил он себя смертным или еще нет.

– Я хочу увидеть сестру. Это можно?

– Которую? – уточнил Гермес.

– Ту, что была в черном.