Текст книги "Фантастика 1990"

Автор книги: Александр Левин

Соавторы: Иван Шмелев,Владимир Михановский,Элеонора Мандалян,Виталий Пищенко,Юрий Росциус,Александр Трофимов,Михаил Беляев,Артем Гай,Ходжиакбар Шайхов,Юрий Кириллов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Катастрофа застала меня дома. Там было еще несколько человек, но я не запомнил их лиц. Одна картина врезалась мне в память: рушившиеся здания и я, надевающий черный костюм и берущий зачем-то документы. Наверно, я простился с отцом, зная, что мы никогда больше не увидимся. Простились, кажется, незаметно, будто мы не родные: всеобщность разрушения делала чувства ненужными и оставляла на душе лишь пустоту. Спокойным я и вышел на улицу -навстречу всеобщему разрушению…

Куда-то летящий самолет: небольшой, но с длинными крыльями и немаленьким экипажем – помимo меня, летят четыре человека. Я – пассажир и с некоторым удивлением смотрю на те взлеты и посадки, которые совершает сидящий впереди меня летчик. Он спокоен – хотя я не представляю, как он будет взлетать на столь узкой улице, где полно проводов и высоких домов,– и это настраивает на спокойствие и меня.

Первый взлет был для.меня самым неожиданным: самолет после нескольких метров разбега пошел круто вверх (я с трудом успел уцепиться одной рукой за спинку сиденья летчика, второй – за скобу), буквально протиснулся между проводами и, лавируя крыльями, вытащил себя поверх крыш. Другой взлет я считал просто невозможным, но абсолютноое спокойствие пилота, его занятость посторонними мыслями мешали напряжению, охватывавшему меня из-за опасности, и я чувствовал в себе такую же хладнокровность и спокойствие, как в пилоте.

11. 16 мая 1978.

О взрыве нейтронной бомбы

Я нахожусь в комнате с Алешей, видимо, в квартире отца.

Мысли мои заняты нездоровьем: в этот момент врач мне сообщил что-то неприятное. Я хожу по комнате и думаю о своей смерти в будущем. Глаза мои натыкаются на окно, и внезапно между домами я вижу вдали вспышку блесток, как после разрыва праздничной ракеты при салюте. Она немного удивляет меня своей точной шарообразной формой, и я догадываюсь, что это взрыв нейтронной бомбы. Шума я не слышал, все оставалось по-прежнему, как будто никто, кроме меня, не знал, что произошло. Потом откуда-то стало известно, что бомбу взорвали двое французов. Но пока о взрыве знал только я один. Мое настроение резко ухудшилось, а по прошествии пяти минут, о которых я уже знал по статье в журнале,– мне сделалось просто худо. Причем я не ощущал боли в одном месте. Плохо было вообще, когда везде плохо. Мелькали мысли об Алеше, но плохое ощущение росло, и я пошел к соседке, якобы работающей в аптеке, чтобы попросить у нее яд. Хотелось умереть, не дожидаясь мучительных болей. Она открыла дверь, я что-то сказал ей… Потом, кажется, вернулся. Сейчас все знали. Но переживал и ощущал влияние лучей будто я один, поскольку до этого был нездоров, и должен был умереть только я – других это не касалось. Они разговаривали о бомбе спокойно, как о пейзаже.

12. 2 сентября 1978.

Моршин. О смерти

С туристической группой я иду по братскому кладбищу в Ужгороде, всматриваясь в простые памятники павшим солдатам. Потом мы стоим на самом высоком месте кладбища (расположенного на склоне холма), окружая рассказывающего экскурсовода. Я отхожу в сторону, чтобы одному посмотреть вдаль. И вдруг вижу, как далеко-далеко в одном месте из-за горизонта появляются черные, будто даже жирные, клубы дыма. Они поднимаются вверх,, потом медленно оседают и расползаются чуть ли не по всему горизонту, заполняя собой все пространство, где земля сливается с небом. “Я уже здесь – помни об этом”,– слышу я в тот же миг голос своей мысли и понимаю, что это на Земле появилась моя смерть и я должен теперь с этим считаться.

13. 13 ноября 1978.

О бомбардировке

Я на последнем этаже длинного и высокого здания и смотрю из окна на противоположный дом. Он такой же по высоте и длине и тянется параллельно. Я вижу, как проносящиеся истребители – узкокрылые, соразмерные с массой автомобиля – сбрасывают бомбы, напалм. Соседний дом взрывается: с середины его до самой крыши взлетает столб дыма, огня, домовых осколков. Чувство опасности заставляет меня идти немедленно к лифту. Я спускаюсь с массой людей и удивляюсь сравнительному с ними собственному спокойствию. Выход на улицу сопровождается еще одним взрывом: где-то рядом рушится еще один дом. В это мгновение я вижу в пространстве между домами узкокрылый самолет. Вот-вот он сбросит бомбы.

Я бросаюсь на кучу каких-то камней, щебенки и вжимаюсь в нее изо всех сил. Сильные и близкие взрывы нарушают на несколько минут или секунд мое сознание. Вместе с возвращением ощущений и жизни я слышу голоса людей и отчетливое мнение о себе одного из них: “Ранен в спину. Но будет жить”.

14. 24 января 1979.

О маме

Куда-то спешно я еду на поезде. Он перегружен людьми, которые едут в товарных вагонах. В поле поезд останавливается, и люди, чтобы не сидеть в вагонах, разбредаются по полю.

После свистка паровоза все бросаются назад, но один не успевает, долго бежит по шпалам за поездом, пока не скрывается вдали. Некоторое время поезд мчится на всех парах, потом скорость его замедляется, и, въезжая в город, он вдруг видится мне не поездом, а трамваем. Передний буфер его после резкого торможения у перекрестка с трудом останавливается в полуметре от проносящейся мимо “Волги”, где я различаю детей.

Потом приезжаем на место, нам показывают трупы людей, но тут ко мне подходит мама и говорит, что не стоит здесь долго находиться. Мы выходим на площадь, сворачиваем на улицу и идем рядом. Когда она приближается с левой стороны, я кладу ей на плечо, как другу, руку и вижу вокруг лица, смотрящие на меня очень внимательными глазами, но я не обращаю внимания, что-то говорю и иду с ней. Иду, иду и держу свою руку на ее плече, обнимая, и мне отчего-то радостно и приятно.

15. 15 января 1979.

О колдовстве

Приснилось, что я проснулся ночью и пошел на кухню.

Не доходя до нее, из коридорчика, увидел там слабое свечение и как бы туман. Я на секунду приостановился, а потом тихо вошел. В темноте на неполном газу стояли две маленькие кастрюльки с длинными ручками. В них что-то варилось. Первой моей мыслью было броситься и погасить: наверно, я забыл перед сном все выключить. От сильного беспокойства, что газ горел всю ночь и выпарил всю воду, я разволновался, но, выключив газ, заметил, что в одной, левой, кастрюльке лежало белое мясо, похожее на курятину, а во второй – два яйца.

Я в страхе отшатнулся, догадавшись, что не мог поставить на газ такое вчера вечером. Тихий ужас начал пробирать меня от мысли, что кто-то ночью варит здесь какую-то еду, как зелье. Она показалась мне подозрительной. Я понял, что это все неспроста. Вдруг я отвлекся и посмотрел в коридор: около ванны лицом к ней стояла… Лицо ее было белое, как и полотно ее ночной рубашки. Она спокойно улыбалась, но сквозь улыбку просвечивала зловещая усмешка, которую она хотела скрыть.

Видя, что я замешкался, немного застеснялся, она сказала: “Проходи”, и я почувствовал в ее облике что-то зловещее, ведьмино.

(После этого я проснулся, и когда опять заснул, увидел другой сон.) Раннее-прераннее утро, почти еще ночь, но мы встали.

Мы – это я и несколько парней и девушек, которые в составе одной группы пришли и заночевали около реки. Еще не поднимается над водой туман, и стоит полная, яркая, чистая и высокая луна, но мы поднялись, потому что это зачем-то нужно, и делаем зарядку, чтобы разогнать сон и согреться. Все стоят лицом к реке и делают перед сияющей в чистом небе луной упражнения. Один я не делаю, но несколько движений все-таки провожу, а затем сажусь прямо наземь и, согнув ноги в коленях, опираюсь руками на землю сзади спины. Некоторое время луна стоит неподвижно, потом медленно начинает скользить вниз, а еще через секунду стремительно падает на лес. Я хочу обратить внимание всех на необычное явление, хочу сказать, что в природе, видимо, что-то случилось, но почему-то не могу, вались навзничь, и темнота, полная темнота закрывает мне сначала небо с левой стороны до луны, потом с правой, а затем наступает кромешная тьма, и, опрокидываясь в какую-то бездну, теряя сознание, я успеваю понять, что ужасное случилось не в природе – с землей и луной,– а со мной…

16. 16 января 1979

Наводнение.

Уровень воды в реке поднялся почти вровень с берегом, и остался один сантиметр, чтобы она начала переливаться через край. Я иду по камням вдоль берега и тяну на веревочке небольшую, меньше самой маленькой, автомашину.

Сзади, на багажнике, ближе к реке, сидит Е. С. К-ва. Я подхожу к неровностям и сужениям в камне и думаю, как рискованно здесь сейчас продвигаться. При первом же наезде на камень машина входит в воду и быстро исчезает в глубине.

Я смотрю в мутноватую воду и не вижу К-ой. Метрах в двух от поверхности что-то затемнело и задвигалось, и я услышал, как она сказала: “Ну подай же руку”. Раздумывая, броситься ли в глубину или, имея опору в береге, схватить К-ву рукой и попытаться вытащить, я застываю на месте. Вдруг из-под воды опять доносится ее голос: “Ну подай же руку”,– и я опускаю руку, нащупываю К-ву и вытягиваю на поверхность, а потом и на берег.

17. 4 декабря 1980.

О фантастической комнате

Я попал в комнату, где стоял на табуретке или лесенке.

Бросал мелкими камнями в светильники под потолком и на стенах, почти всегда попадая и пробивая в них небольшие отверстия, но сами лампы не разбивая.

Потом стал ходить по комнате, пол которой был покрыт небольшим слоем воды и чем-то еще. Самое удивительное располагалось по стенам – вроде бы на широких столах, крышки которых были похожи на куски ландшафта, настоящей земной поверхности. Каким-то образом пространство в них искажалось (хотя вокруг оно было обычным), клубилось – но не дымом, не паром, а как бы закручиваясь, перекручиваясь, пульсируя, то есть совершая объемные изменения и превращения, поверхность которых только и угадывал глаз. Глубина же, суть их была фантастически сложна, непонятна и недоступна, и, когда я в какой-то миг опустил свернутый зонт с другим, невспоминающимся сейчас предметом, на эту неровную поверхность, пространство вокруг них забурлило, закипело (именно пространство, а не то, что было в пространстве), переливаясь или переходя из объема в объем и как бы набрасываясь на неожиданных пришельцев. Предметы же мои покрылись изморосью с блестящими снежинками, и еле заметный пар кружил вокруг них, передавая недовольство пространства. (В комнате же все время сохранялось тепло.) Кажется, я был немного напуган таким оборотом с предметами и вытащил их из него.

(Сейчас, после сна, мне почему-то кажется, что так реагировать могло только многомерное пространство, и ощущения мои говорят, что оно было как живое тело, то есть весь его прозрачный и заполненный другими предметами объем реагировал сам по себе, независимо от своей заполненности. Предмет и Пространство были сами по себе, но, искажаясь, Пространство с легкостью изменяло и очертания предмета, который из-за легкости изменения казался не объемным предметом, а всего лишь тенью от него.)

18. 29 декабря 1980.

О самоубийстве

Я приложил небольшую бумажку к левой стороне груди и спустил в нее курок. Был выстрел, и я после некоторого мгновения опустился на пол. Не знаю, почему я решил покончить со своею жизнью. Может, просто от того, что устал, от невыносимости круга жизни или просто от того, что я мог это сделать, видел других в таком состоянии и после оказавшегося в моих руках пистолета не мог себя не убить.

Я ждал, что жизнь моя погаснет как свеча, едва оружие разрядит себя в мою грудь; и я проживу еще несколько мгновений по инерции. Но этого не произошло. Я опустился на пол комнаты, где рядом на кровати лежала Е., и какой-то голос внутри меня говорил, что я могу очень сильно пожалеть о своем акте, если не умру сразу. Продлив же жизнь на несколько мгновений неверным выстрелом, я получу такие страшные минуты, которые завершат мою жизнь самым ужасным образом.

Я лежал на полу и не умирал. Из-под бумажки, остававшейся все это время на груди, не появилось и капли крови, и я мучительно думал о напрасной, бессмысленной жизни, и неверной руке, и неверном решении. Текли мгновения, и мне захотелось отдалить свой ужасный конец, использовав хотя бы шанс на спасение. Я попросил Е. вызвать “Скорую помощь”. Она села к телефону звонить, и через какое-то время я почувствовал, что я – живу и вряд ли сейчас умру, потому что крови и физической боли нет. Встав, я подошел к телефону, где Е. говорила с какой-то пожилой женщиной, и попросил не вызывать врача. Она отняла трубку и, прикрыв ее рукой, переспросила, правильно ли поняла, что я не хочу вызывать врача. Я ответил, что да, и отошел от телефона.

19. 9 января 1981.

О стихийном бедствии

Я где-то в Москве с больным отцом. В городе пусто, ураганный ветер свистит среди развалин, в которые превращены дома, целые улицы и, я думаю, весь город. Начинается наводнение. По многим улицам гуляет вода, уровень ее все поднимается и поднимается. Я знаю, что люди покинули город из-за опасности, идущей с северных морей. Там, далеко от бррега, рождаются гигантские волны и бешеные порывы ураганного ветра. Они обрушиваются на сушу, и от них нет иного спасения, кроме бегства. Но я не могу убежать из Москвы: отец не ходит, а перенести его дальше, к югу, нет никакой возможности. Катастрофа же нарастает. По радио я узнаю, что те волноломы и преграды, которые на пути страшных волн создали наши люди, пришлось уничтожить бомбежкой, так как они во много раз почему-то усиливали высоту и силу волн и скорость ветра. Я знаю, что Москва теперь ничем не защищена, что вот-вот гигантские волны моря дойдут до ее развалин и смоют все с лица земли. Я думаю, как спастись, но придумать ничего не могу, потому что не могу оставить отца, пусть больного и доживающего последние дни своей жизни. Но пока я думаю, что-то вдруг сильно меняется. Я выхожу из нашей, еще пока целой комнаты, и вижу, что все замерзло, что под ногами моими твердый лед вместо воды, а в воздухе носится белесый туман и успокоение.

20. 4 октября 1982. 9.00-11.00.

Сон о космической трубе

Я где-то с братом, сестрой, племянником и другими близкими родственниками. Наверное, за городом, но недалеко; вокруг – невысокие холмы, лесочки, кустарник. Меня привлекает небо, хочу смотреть на него. Оно затянуто толстым слоем непроницаемо густых серых облаков. Но, присмотревшись, я отчетливо (без очков) вижу на большой высоте (десять тысяч метров – откуда-то я это знаю) очень яркий шар, соединенный тонкой трубкой с блестящим, выпуклым в противоположную от шара сторону круглым диском. Шар похож на глобус, все части света которого удивительно ярко видны мне. Сооружение это плывет шаром вниз, сейчас он сбоку, но скоро будет над нами. Я вспоминаю про свою подзорную трубу, бегу домой, беру трубу и быстро возвращаюсь, недовольный тем, что кто-то брал ее и не задвинул окуляра, бросил ее открытой. Потом начинаю водить ею по небу, высматривать шар, но шар исчез, исчезли и блестки, возникавшие между диском и шаром, которые я видел невооруженным глазом. Я продолжаю искать, смотрю через трубу на небо, но ничего не нахожу, кроме облаков. И вдруг вижу звезды с чернеющим космосом. Откуда они?

Несколько секунд я продолжаю смотреть, ничего не понимая, потом отнимаю трубу от глаз и вижу, что надо мной – почти надо мной, но не надо мной, а где-то вблизи – в облаках образoвалась дыра, через которую чернеет бездна космоса; даже не дыра, а настоящая труба в облаках, с толстыми закругленными краями, с внутренней плотной и гладкой, отчетливо вертикальной стенкой трубы (но составленной из облаков). Диаметр трубы был, наверное, близок километру, а то и больше, мой глаз затруднялся определить точнее. И что-то не давало облакам затянуть эту дыру. Что-то таинственное, страшное, подсознательно страшное проникает в меня. Мне кажется, что я слышу, даже наверняка я именно слышу – не воздушную сирену, не любой другой звук – создание рук человеческих, а что-то не наше, не человеческое. Оно разлито было по всему пространству, слышалось всеми в каждой его точке и представляло собой пронизывающую своим неземным происхождением музыкальную ноту, схожую с басисто-звонким гудением. И было в этой ноте что-то грандиозно напряженное, звенящее, будто только что потревожили миллионокилометровую космическую струну (или самого Космического зверя), которую никто никогда не трогал и не должен б ы л… Этот звон, или звенящее гудение, или космический колокол, или рев неведомого Космического зверя предвещал что-то страшное, зловещее, что могло только произойти впервые за биллионы биллионов лет, и будто это могло уже начать происходить. Будто человечество (во мне, через меня) – притронулось к зловещей тайне, к которой оно никогда не должно было притрагиваться, знать или пытаться знать. Это была одна из тех тайн природы, которую знать было нельзя, потому что знание тайны раскрывало воздействие потусторонних сил и, значит, выпускало их (и в нашем уме) на волю.

Мне кажется, что это слышат все. Люди начинают собираться и уезжать из лесочка, с полянок, от дороги в некотором беспокойстве. Труба возвышается над нами своими высочайшими стенами, уходящими от 100 или 200-метровой высоты до самого космоса, до его черной вязкой материи. Не смотря на нее, быть может, даже ее не видя, люди бегут, лишь только ощущая, наверно, то же, что и я,– близкую, хотя и предупреждающую о себе опасность…

Мы в каком-то автобусе, ведет племянник; на ходу автобуса, улыбаясь, брат успевает нажать кнопку, раскрывающую задние двери, куда впрыгивают все остальные.

21. 23 июня 1983

Я был в детстве, взрослым. Ходил по Преображенской площади, видел все, что было тогда там: дома, переулки, грязные тротуары и стены с обсыпавшейся до кирпича штукатуркой, землю между булыжниками, разное – очень старое время.

Я шел по Палочному переулку и Суворовской улице и плакал от того, что видел все это; я чувствовал, что детство – настоящее, неподдельное, неиллюзорное человеческое счастье, единственное. Я сильно радовался и от радости плакал, плакал своей радостью. Бродил, смотрел и плакал. Многое было знакомо, многое вспоминалось. Только одна деталь, только один предмет останавливал взгляд своей неожиданностью – впрочем, какой-то небрежной, неловкой, почти не заметной, но все же чем-то мешающей – и как бы мешал мне полностью отдаться радости и слезам. Он лежал на грязной мостовой в грязной одежде, которая при моем приближении становилась все отчетливей, с разбросанными или отлетевшими от человека – я понял, что лежит человек,– разными свертками, лентами и другими комками или пакетами. Я подошел вплотную и увидел – ее. О боже! Это была моя мама.

“Мама. Почему ты здесь? Зачем эти свертки? Не падай”.

У нее не держалась голова, когда я ее приподнял. О боже! Мне стало страшно от ее униженности, беззащитности, бессознательного состояния. “Зачем это? Нам ничего не надо. Не унижай так себя”. Я вдруг понял, что мы не стоили ее унижения, ее беззащитности, вот такого ее положения, всей этой неловкой позы на мостовой.

22. 27 августа 1983.

О волках

Я разговариваю с Димой И. и еще одним неизвестным мне человеком. Мы стоим в коридоре длинного этажа непонятного мне здания. Около нас коридор расширяется и образует нечто вроде холла. Мы разговариваем о чем-то малозначительном, и во время разговора я начинаю отвлекаться, рассматривать холл и вижу, что недалеко.от нас, в нескольких метрах, на тумбе стоит легавая собака, которую стаскивает окружившая ее свора волков. Клубок их перекатывается вокруг тумбы.

Волки – вытянутые, с широкой грудью, тощим задом и длинными хвостами. Они похожи на собак, но не собаки. Я вижу, как исчезает с визгом в волчьей пасти сначала задняя часть тела собаки, а затем и все остальное. Я многозначительно смотрю на собеседников, и они молча понимают меня. Медленно, стараясь не привлечь внимания стаи, мы отходим в сторону, а затем бросаемся от волков. Они увидели это и устремились вослед. Мы успеваем скрыться за дверью, даже не дверью, а только половинкой двери (ведущей в какую-то квартиру), потому что второй, верхней, половинки, у нее нет. Волки с ходу наваливаются на дверь и друг на друга, не делая попытки перемахнуть через дверь, что для нас окончилось бы трагически. Дима, с трудом сдерживающий дверь, спокойно бросает: “Долго я держать ее не смогу”. Понимая наше положение, я начинаю копаться на полках шкафа в поисках орудий защиты. Но полки пусты, я нахожу одну старую круглую батарейку, которую не решаюсь бросить в нападающих, чтобы не вызвать большей злобы и усиления натиска. Еще несколько минут я рассматриваю полки, но потом вижу, что они пусты, и поворачиваюсь к двери. Волков нет, дверь свободна. “Кто-то им, видно, помешал. Они удрали,– говорит Дима.– Наверно, кто-нибудь вышел в коридор”. Я слушаю его и смотрю в длинный пустой коридор.

23. 8 сентября 1983

Я вижу, как с открытым гробом матери ложится рядом в другой гроб отец. Он тяжело укладывается, мучается умиранием и ника-к не успокоится. И от его попыток умереть вдруг начинает шевелиться и оживать до того лежащая неподвижно в соседнем гробу мама. И это – возвращение к жизни уже ушедшего из нее человека – кажется мне самым страшным.

24. 14 сентября 1983

Опаздывая, я сажусь не на свой корабль. Понимаю это, когда он отошел от причала и стал поворачивать в открытое море, огибая берег. Несколько других человек, посмотрев на лица пассажиров, обнаружили то же самое. Я пытаюсь что-то предпринять и нахожу офицера, который проводит меня коридорами, лестницами к борту, и в последний момент, когда борт корабля проходит мимо изгиба берега, мы спрыгиваем на него. Я понимаю: мой корабль ушел, и мне ничего не остается, как ждать другого, а он будет через продолжительное время. Я решил продать свою “Волгу” (якобы имеющуюся у меня) офицеру и ждать нового рейса. В этот момент сообщили, что мой рейс задержали на 20 минут в связи с опозданием большого количества пассажиров. Я прощаюсь с офицером и иду через залы, лестницы, переходы к своему кораблю.

25. 6 октября 1983.

Остановленный сон

Я стою на улице, похожей на Сиреневый, бульвар около 5-й Парковой, только слева, совсем близко от меня, высится большое здание (которого наяву нет). Остальные дома видятся мне как бы в уменьшенном размере и только вдали, где-то за или перед Щелковским шоссе виднеется странное громоздкое здание.

Все освещено зловещим сумрачным светом. Внизу, между домов, еще есть чернота, но.вверху, в воздухе и в небе, завис слабый свет, как в сумерках. Откуда он – неясно, и его присутствие кладет зловещую краску на всю картину. От шоссе и вроде от самого этого здания я вижу вспышки света, как от сварки, быть может, лязг металла и чей-то отчетливый громоподобный голос. Не помню, что он говорит – кажется, что-то приказывает всем людям (я замечаю их малочисленные крохотные фигурки вокруг себя на бульваре), и голос его разносится поверх домов и как бы отражается всей своей силой от самого неба, рождая внутри меня пока еще тихий ужас, подобно страницам из романа Уэллса, где действуют марсиане с их непонятным и потому страшным оружием. Голос то замолкает, то снова возобновляет свою приказывающую речь, и мне делается все страшнее, и все навязчивее становится мысль о грозящей всем беде, если только не катастрофе.

“А может, это просто сон?” – приходит мне на ум, как бы в последней надежде, слабая утешительная мысль, и я впервые начинаю думать, что не хочу знать, что произойдет дальше, и я еще раз себе повторяю, ни на что не надеясь, что этого знать не хочу…

(После этой мысли сон сразу кончается, и я просыпаюсь.)

26. 17 января 1984

Помню разлитую в природе грусть. Все вокруг сумрачно, печально – и не убить себя нельзя. Все смешано смутой, и она одна, пронизывающая сплошь весь воздух, все пространство – грустное пространство,– тревожно искажает предметы: дома, столбы, строения. Сумрак – как при солнечном затмении.

Такой же, наверное, тревожный, но гуще и… водянистее. Он будто составляет одну плоть, смешивая пространство с предметами. Солнце есть, но оно.низко над горизонтом, и какое-то маленькое и кажется даже – черноватенькое. В нем нет ничего от светила, от беспредельного звездного пространства; я лишь угадываю, что это солнце. Оно почти сливается с земным, предметным миром, потому что похоже чем-то (может, предметностью же) на все, что вижу на улице.

Я совсем один – в душе, на улице, во всем городе. И я чувствую, что это – мое ощущение. Волна обычной душевной человеческой смуты заливает меня до звериного воя, до повешения.

27. 20 января 1984

Яркий солнечный день. Я стою у края бассейна, похожего на неширокую речку. А может, это и есть речка, только один берег у нее как бы от бассейна. Передо мной, метров на семьдесят, блестит неглубокая вода, в которой множество людей стоит по пояс и нежится на солнце. По обе стороны – простор как в поле, и не видно ничего, кроме светло-голубого неба да действительно каких-то полей. Почти никто не плавает, а только стоит в такой же яркой, чистой, светлой, как день, воде и смотрит на блики.

Справа от меня оказывается Ю. И. С. Мы решили проплыть под водой и думаем, кому это сделать первому. Я почему-то не хочу плыть вначале, но жду, что скажет он. Ю. И.

говорит, что первым поплывет он. И в ту же секунду я чувствую, что если он сейчас нырнет, то уже не вынырнет, утонет.

Но как мне сказать об этом ощущении? Рядом с Ю. И-чем – высоким, мужественным, красивым той красотой, которой облагораживает человека ум,– мое предчувствие кажется смешным, наивным, несерьезным. Разве можно такое говорить е м у.

И я не решаюсь. Ю. И. надвигает на глаза очки для плавания и, отталкиваясь от бортика, уходит под воду. Я жду пять… десять… пятнадцать секунд… минуту… и вдруг чувствую, что его уже нет.

28. 29 июня 1984. Сочи. 7.30-8.00

Я хочу взобраться на какую-то гору. Я знаю, что мне очень нужно туда забраться и очень важно. Но множество разных людей, усеявших весь холм и неширокую лестницу, ведущую к вершине, цепляются за меня, стараясь всеми силами не пустить меня наверх – отталкивают меня, отбрасывают, мешают любыми способами – и им это удается. Это молодые, старые, больные, здоровые, мужчины, женщины, старики, старухи, дети всех возрастов. Уже пять или шесть раз я пытался подняться на вершину крутого холма, или по ступенькам лестницы, или по склону, но мне все мешали. И вот я стою внизу, отброшенный в очередной раз. И внезапно решаю: “А почему я не могу, почему я не должен хотеть того, что хочу? И кто может, кто смеет мне воспрепятствовать, если я захочу?” “Я все могу,– думаю я.– Почему я здесь, внизу? Я же все могу сделать! И вот сейчас я разбегусь и заберусь наверх, и никто мне не помешает. Это все напридумано только, что я “не могу”. Я тут же разбегаюсь и, обегая, увиливая от хватающих, цепляющих рук, добираюсь наконец до вершинной площадки. Едва я переваливаю край и останавливаюсь, чтобы перевести дух, немного радостный, что достиг вершины… как вдруг справа от меня замечаю пожилую женщину. Поворачиваю голову налево – тут другая. Как бы по инерции я повернул голову назад, хотя был уверен, что и там они стоят тоже.

Я понимаю, кто они, и уже начинаю чувствовать их магическую черную силу, сквозь которую прорваться будет тщетно. Обреченный, я знаю, что от н и х – т о уж спасенья нет.

И в ту же секунду, озаренный внезапно пришедшей мне на ум мыслью, я кладу крест на первую женщину. И сразу она становится плоской, как на картине, изображение ее искажается, плывет на одном месте в воздухе, колеблется, как на экране телевизора… Я крещу вторую – с ней то же самое, потом остальных. Они все поплыли, исказились, будто по их телу прошла волна, сделавшая их бесплотными, слабыми духами, и они стали таять в воздухе… Ощущение огромной полной свободы и радости освобожденья заполняет меня.

29. 9 июля 1984. 8.00-9.20.

Об обстоятельствах и нашей воле

Меня приговорили к расстрелу. И я должен был выйти из здания вместе с другими осужденными, и на выходе нас должны лишить свободы и повезти приводить приговор в исполнение. Я не пойму, в чем дело, и мучаюсь неясностью и вместе с тем неотвратимостью, безысходностью положения. Что же все-таки произошло и почему такая жестокая кара, тем более – сегодня, в наше время, не в тридцать седьмом? Я не помнил за собой никакого тяжкого проступка, за который можно было назначить такую казнь. Вначале мне даже не приходит мысль о сопротивлении приговору. Я становлюсь в общую очередь приговоренных, которых оказывается немало, и медленно двигаюс? к выходу. Но по мере приближения к нему я начинаю сознавать, что в приговоре что-то не так, несправедливо, и, стоя в этой очереди, я как раб иду на заклание. “Другой бы на моем месте…– думаю я и вдруг решаю: – А почему не я? Почему я не могу попробовать что-то сделать против того, что мне кем-то уготовано?” И я выхожу один из очереди, начинаю искать по зданию, где бы спрятаться до времени, или запасную дверь, через которую можно было бы незаметно выбраться наружу. Сначала я хожу по одной части здания, напоминающей помещения филфака МГУ на Моховой (где я учился), и слышу голос А-ной, говорящей кому-то, что меня приговорили к расстрелу за роман, который я пишу. Я стремительно прохожу по всем коридорам и комнатам, где дают знания, и не нахожу там выхода. Потом иду в другую часть здания и начинаю искать там. Она напоминает мне школу Валентина Ш-на. Я встречаю его и прошу помочь. Он находит для меня другой выход. Я встаю в хвост очереди, двигающейся довольно быстро, и уже предвкушаю свободу. Но вдруг слышу, как сзади меня какой-то мужчина бубнит вслух, будто разговаривает сам с собой: “Они думают, что выйдут отсюда. Они и не знают, что за дверью проверяют, не попал ли сюда кто из приговоренных”. Тогда я возвращаюсь в коридор, понимая, что рисковать нельзя, и опять встречаю Валентина.

Не говоря ни слова, не удивляясь, как будто по-прежнему речь идет о сущей для него безделице, а не о спасении жизни человека, он ведет меня лестницей, коридорами. Мы спускаемся, поднимаемся, опять спускаемся, выходим в маленький коридорчик при его комнате в школе, и он толкает рукой дверь.

Она открывается – и я вижу ступеньки маленькой лестницы с перилами, деревья и чистое голубое небо.

30. 28 августа 1984

…Я только крестился. Поднимал руку и медленно, ощущая каждый сантиметр движения руки, клал на себя крест.

Один… второй… третий… От чего-то хотел спастись, в чем-то предостеречься, от чего-то уберечься. Как только персты после вертикального движения шли к левому плечу, у меня изменялось дыхание. Волна какого-то приятного, облегчающего движения возникала в душе моей, а в левой стороне груди, там, где сердце, из глубины восходило нечто размягчающее, 202 успокаивающее. И я весь сосредоточивался там, где было это удивительное успокоение-радость. Она была для меня чем-то фантастическим по способу или причине проявления и самым реальным по ощущению, по осознанию этого состояния, по самому действию. Я был в радости как в тумане – видел только свою грудь, движущуюся правую руку… Остальное было во тьме.