Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Александр Дольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

ТЫ МУЗЫКА, СЫН МОЙ

Ты музыка, сын мой, ты голос,

который дошел из глубин

духовных провинций, ты колос

астрального поля, один...

Смотри – твои слабые руки

готовят в прозрачной реке

ракушек и камушков звуки,

и влага течет по щеке.

Вот это поля, что Всевышний

для вздохов тебе подарил,

вот лес, за которым неслышим

детсад миллиардов ярил.

Они, повзрослев, восплывают

над легкой твоей головой.

И ловит планета живая

тепло их тобой и травой.

Вот рыбы в морях, вот олени

в лесах, что извел человек,

в реке затонули поленья

из многих пустых лесосек...

Прости, что на ноту печали

свернул, не считаясь с тобой.

Об этом когда-то молчали

поэты с дворянской судьбой.

Не знали об этом с крестьянской,

с мещанской.., короче, тогда,

когда ни в калужской, ни в брянской

не снилась такая беда,

Сегодня же строки напасти

выводит любая рука...

Земля загноилась от страсти

властительного дурака.

Сначала исчезнет погода

и станут дожди убивать,

Отравит младенца-урода

в себе среднерусская мать.

И станут большие машины

качать для народных господ

оставшийся только в вершине

последний земной кислород.

А ты от дерьма и заразы

не сможешь любить и дышать,

и светлой молитвы ни фразы

не вспомнит тупая душа.

И ты упадешь и заплачешь,

к себе призывая отца...

И я возвернусь, и болячки

сожну, как пшеницу, с лица.

И я заберу твою душу

в другой, незагаженный срок,

оставив земному удушью

властителей малый мирок...

Вот книги, мой сын, вот сонаты,

вот люди древнейших пород,

вот руки и мамы, и брата,

вот наш непонятный народ,

вот я – и твой раб, и воитель...

Покуда я жив и силен,

я стану земную обитель

беречь от нахлебных племен.

Но словом, мой сын, что издревле

точнее стрелы и свинца...

Оно от Земли и Деревни.

От Звезд и другого Отца.

1987

ДОМА

Размечтались мы о правде,

разохотились до чести,

переполнены газеты

исцеляющей бедой.

И сидит историк тихий

на своем доходном месте,

со страниц чужие слезы

выметая бородой.

И стоят дома большие,

где в огромных картотеках

прибавляется фамилий,

прибавляется имен.

Что сказал, что спел когда-то,

все до буквы, как в аптеке,

в эти клетки самый грустный,

самый честный занесен.

И стоят дома поменьше,

где приказчики культуры

и чиновники от прозы

и поэзии корпят,

и вершат судьбою духа

сторожа номенклатуры,

в инженеры душ наметив

поухватистей ребят.

Шахиншахские приходы

за вранье в стихах и прозе

охраняют от огласки

через главное бюро...

Не коснется свежий ветер

подмосковных мафиози.

С переделкинских маршрутов

безнадежен поворот.

И дома другого сорта

понаставлены по свету,

где во чреве бюрократов

спят параграфы речей,

где у них за преступленья

отбирают партбилеты

индульгенции на подлость

и повадки палачей.

И дома пажей болтливых,

бессердечных, твердолобых,

где из мальчика с румянцем

лепят хитрого жреца,

где готовится замена

умирающим набобам,

чтоб властительная серость

не увидела конца.

И стоят дома попроше,

где врачи и инженеры,

ветераны справедливой

и несправедливой битв,

наши матери и жены,

и святые нашей веры

все опальные поэты,

сочинители молитв,

там, где рокеры и барды,

и рабочие, и дети,

и мадонны, и старухи,

проходившие ГУЛАГ,

там, где теплится культура

всех пределов и столетий,

гарнизоны осажденных

поднимают белый флаг...

Где эта улица, где этот дом,

с юности светлой знакомый?

Где эта барышня, что я влюблен?

О Боже! Работник райкома.

1987-1989

КАК ВЕСЬ НАРОД

Я был чиновником когда-то

давным-давно, давным-давно,

имел убогую зарплату -

на хлеб хватало и вино.

Не тем чиновником, конечно,

что власть имеет и доход,

а нищим, маленьким и грешным,

как весь народ, как весь народ.

Я переписывал бумажки,

не понимая, в чем их суть.

Тоскливо это, но не страшно...

Таков мой путь, таков мой путь.

Я вспоминаю эти годы

не без раскаянья и слез -

не знал я правды и свободы...

Вот в чем вопрос, вот в чем вопрос.

Меня с пеленок научили,

что я советский человек,

и не должно быть или-или.

И так навек, и так навек.

Я был шутом, я был холопом

у пролезающих наверх,

смирился и ушами хлопал...

И так навек, и так навек.

Кончины, взятки и реформы

меняли весь иконостас.

Я пережил такие штормы,

увы, не раз, увы, не раз.

И каждый новый искуситель

над нами вел эксперимент

и начиная, как целитель,

ломал непрочный инструмент.

И понял я, что в средних сферах,

беря пример с высоких сфер,

заводят средние аферы

и низшим подают пример.

Официальные кокотки

мужской имеют чин и вид,

не то, что ловкие красотки,

что за валюту ловят СПИД.

На них теперь заводят дело,

но, заклейменные пером,

они торгуют личным телом,

а не общественным добром,

не совестью, не должностями

и недоверием людей,

не оскопленными вестями

из-за кордона и с полей.

Я был чиновником, но как-то

имел с начальством тет-а-тет.

Оно не любит этих фактов,

как искривление побед.

Оно сказало: – Правду ищешь?

Найдешь – она тебя убьет!

Будь рад, имея кров и пищу,

как весь народ, как весь народ.

И я хожу с ружьем у склада,

смотрю на звездный небосвод

и понимаю все, как надо,

как весь народ, как весь народ.

1987

МОЛИТВА О РОССИИ

Знаю, Боже, бессилен во зле ты...

И корить я тебя не берусь -

отчего ты многие лета

оставляешь в беде мою Русь?

Но просить я имею резоны,

но молить я имею печаль -

возверни мне малиновы звоны,

сокруши многосмертную сталь.

Не жалей партитур поднебесья,

дай заблудшим от Слова кормов,

изгони коммунального беса

из жестоких российских умов.

Каждый сын отличен от народа

и подобен тебе и Христу...

От греха до звезды небосвода

он пройдет по Молитвы мосту.

Возверни землепашцам наделы,

подари городам тишину,

устели своим саваном белым

нашей грязи и крови вину,

укроти властолюбцев холодных

над раздорами древних племен,

старикам и младенцам голодным

дай под крышей лепешку и сон.

Дай нам, Боже, простейшее Право

быть свободными в нашей стране

от надсмотрщиков злых и корявых,

что над нами по нашей вине.

Дай нам Веру, Любовь и Надежду,

дай нам Право без силы свинца

хлеб насущный, тепло и одежду

добывать только в поте лица.

Я молю Тебя – будь предсказуем...

И послушай, как сердце поет

и прощает народу безумье

и Тебе – равнодушье твое.

Потому-то, Отец мой Небесный,

я целую следы твоих ног -

ты терпел во мне Хама и Беса

и очиститься этим помог.

Неужели, мой Боже всеблагий,

Ты не любишь мой странный народ?

В Книге книг на священной бумаге

он нигде этих слов не прочтет.

Живи, Господи, живи

в сердцах, не знающих молитвы,

во всех, рожденных на крови,

в стране, забывшей о любви,

на землях бесконечной битвы.

Живи, Господи, живи!

1988

ПИСЬМО МАТЕРИ

Я пишу тебе, сыночек,

из деревни нашей тихой.

Все у нас пока в порядке.

У соседки Насти лихо.

Муж ее не пил, не дрался,

не гневил отца и Бога...

Почернел, покрылся корью,

не отходит от порога.

И Наталья ожидает

с мужем верную разлуку,

а у шурина и деда

выпадает сердце в руку,

Новорожденный у Верки

вытек жизнью на пеленку,

Запасаем нынче сено

трехголовому теленку.

А в лесу растет малина

с кулачок младенца Кости,

что сестра на той неделе

поселила на погосте.

Вся трава теперь по пояс,

а вороны, как индюшки...

Устаю и еле-еле

добираюсь до подушки.

Как-то жить неинтересно,

есть не хочется и вялость.

В общем, все поуходили.

Я тебе сказать боялась.

Вышел тесть у брата Коли,

вышел сам братишка Коля,

истекая белой кровью,

проросла золовка в поле.

Так что вымерла деревня,

даже сторож дядя Саша,

даже я, сыночек милый,

даже я – твоя мамаша.

Эти строки написала

агроном колхоза Света,

но конечно, если честно,

и меня на свете нету.

А писал письмо, сыночек,

секретарь райкома Кумин.

Но отмечено в райзагсе:

я пятнадцатого умер.

То есть, видишь ли, Андрюша,

так трагически и быстро

все случилось, что надеюсь,

уловил ты стиль министра.

Выражаю состраданье,

соболезнованье то есть,

и на этом я кончаю

нашу горестную повесть.

Я, конечно, тоже умер.

И моя жена, и дети...

А в конце стояла подпись,

всем известная на свете.

Но письмо до адресата не дошло,

поскольку сам он,

почтальон, дороги, транспорт -

все легло в лучистый саван.

И стоят у Спасской башни

писем полные вагоны...

Одинокий Император

написал их миллионы.

1988

ВОПРОСЫ НА КЛАДБИЩЕ

По бревнам моста, как по клавишам,

несли с пирожками пакет

два сына со мною на кладбище

(четыре и девять лет).

Нетрудно погостище в Колпино

найти – с электрички налево.

А там уже смерти накоплено

с японской войны и холеры.

Шагали беспечные мальчики,

мои дорогие шагали,

играли растерзанным мячиком

и спрашивали о Шагале.

– А как это дяденька с тетенькой

без крыльев летали над Витебском?

– Там кнопка, а выглядит родинкой -

нажмешь и летишь над правительством.

Какие вопросы прекрасные,

какие ответы чудесные!

Вопросы становятся баснями,

ответы становятся песнями.

– А что тут за цифры на камешке?

– А время от входа и выхода.

– Мы знаем: в метро есть для памяти

отметки у входа и выхода.

– А крест для чего над могилою?

– А это Христа поминание.

На нем он страдал, мои милые,..

– А что это значит – страдание?

– А это основа познания,

как жалость, любовь и терпение.

– За что же ему наказание?

– За пение, братцы, за пение.

1988

АВГУСТ

Вот и малина уже отошла,

ясно, прохладно днем,

небо ночное – огромный дуршлаг,

свет задырявлен дном.

Так и сидеть бы всею жизнь в тепле,

пить чай с толкователем снов,

но много печали на этой земле,

и мало для песен слов.

Падал и я с высоты облаков,

нынче не так уж я глуп,

чтобы присвоить на веки веков

запах рябиновых губ.

Перед сном еще раз вспомни август,

и коснется серых глаз Аргус,

это мой любимый бог из сказок,

только он мне не помог ни разу.

1988

КАРТИНЫ РУССКИХ ГОРОДОВ

С нечетким чувством бытия

и с ощущением проклятья

живу в державе пития,

где по канавам стынут братья.

Где дочери моих друзей -

коммуносветские плутовки

гостей богатых мангазей -

по гульфикам шмонают ловко.

Картины Пензы и Москвы

похуже, чем фонарь с аптекой.

Бандиты, воры и, увы -

ни хрю, ни му, ни кукареку.

Семь верст тупых очередей

за жидкостью, опохмелиться.

Победа классовых идей,

тюрьма, бутылка и больница -

И это все, что есть у нас.

Еще веревка и отрава,

и слуг народа целый класс,

которому хвала и слава.

В машинах черных байбаки

летят травить леса и реки.

По сути – все большевики,

по виду – вохровцы и зеки.

А быт, как будто при Петре -

кругом крикливые соседи,

помойка киснет во дворе

и бродят в городе медведи.

Живем в грязи и в нищете,

умрем в безвестности и лени,

и волны новых поколений

плескаться будут в темноте.

Печальный ангел залетел

на заседание обкома

и не увидев душ у тел,

упал в президиум с балкона.

Позабудь мечты свои беспечные

и гони свободу слова прочь...

Красные глаза пятиконечные

за тобой следят и день и ночь.

1990

НАДЕЖДА НА СВОБОДУ

Настали времена беды -

смердит Земля, болеют воды,

червем изъедены сады,

но есть предвестники Свободы.

Приказчики привычно лгут

и губят вечную природу.

Правитель, как и прежний плут,

но есть Надежда на Свободу.

Солдаты убивают нас,

солдаты моего Народа...

Но на крови восстанет Спас,

когда к нам низойдет Свобода.

Для тела пища извелась,

все платье на одну погоду,

но пошатнулась злая власть

и есть Надежда на Свободу.

И отданы мои поля

во власть неумному уроду,

но это божия Земля,

и есть Надежда на Свободу.

На доброго царя Руси

проходит мировая мода...

Не подадут – и не проси,

накормит нас одна Свобода.

Народы покидают нас...

Желаю каждому исходу

удачи, и в счастливый час!

Благословляю на Свободу.

Бог создал Землю, Небеса

и Человека, и Природу,

но превзошел все чудеса,

создав Надежду на Свободу.

1990

ОШМЁТКИ

В вонючем подвале на старом тряпье

сидим мы – сыны Ленинграда.

Конечно, не Смольный, но все же в тепле,

и обувь снимать не надо.

И это пристанище многим из нас

еще не однажды послужит.

В бесклассовом мире единственный класс

съедает крысиный ужин.

Мы крысы подвалов, дворов, чердаков

с глазами умнее собачьих.

И нет, ни начальства у нас, ни богов,

ни жен, ни детей, тем паче.

Вот бывший философ – Иван Амстердам...

Он выброшен из дому дочкой.

Любимец вокзальных гумозниц и дам,

с могил продающих цветочки.

С трудами его каждый пятый знаком,

а он позабыл свои измы.

И даже однажды подтерся листком

из книжки своей о марксизме.

А рядом Алеша – печальный глупыш.

Его обмануть – как два пальца...

Детдомовский выкормыш,

пьяный малыш -

потеха любого скитальца.

Над ним издевались в четыре руки

в детдоме и в горисполкоме,

когда, наширявшись, его старики

отбросили лапти в соломе.

И я, оскопленный чудесным серпом

и молотом битый в затылок,

когда-то и муж, и отец, и старпом,

а ныне – искатель бутылок.

Нас трое. Мы – Троица. Дух – это я,

Отец – Амстердам, Сын – Алексий.

Купель нашей веры – сивухи бадья,

молитвы – из мата и флексий.

Мы – Символ Истории Нашей Страны,

мы – тот Идеал, на который

истрачены Кровь Бесконечной Войны,

Богатства, и Люди, и споры.

Мы ходим по питерским старым домам,

мы ищем еду по помойкам.

Советские люди безжалостны к нам,

к Объедкам Державы, к Опойкам.

Но пусть не забудет Великий Народ -

мы ждем его в наших подвалах.

И он к нам идет уже. Тихо идет...

И светится дух его алый.

1990

КАДЕНЦИЯ К НАГОРНОЙ ПРОПОВЕДИ

В последнее время, мой друг,

как будто оплакано мною,

мы лечим вчерашний испуг

задуманной завтра войною.

А Новое Время грядет,

Душа вырастает из тела...

Свершил свой урок Идиот -

Звезда Надо Мной потеплела.

Мне что-то сигналит она

и путает старые коды...

А сердцу нужна тишина,

чтоб выяснить Ритмы Природы.

И вот я решился посметь

добавить к Нагорной каденцу -

Душе, нисходящей к младенцу,

сие происшествие – смерть.

Виновная в райской вине,

грешившая там со стараньем,

Душа, умерев в вышине,

спускается в тело страданья.

И присно неясен сей знак,

невидим и неосязаем...

Как будто в астральный сквозняк

мы с горних пенат исчезаем.

И где появляемся? в чем?

в какой предначертанной роли?

Чтоб край небосвода плечом

царапать в античной неволе?

И кажемся – божьи сыны

баранами в сгаде авгура.

И нет на плечах Тишины,

а только – Культура, Культура...

Учитель, я весел и сир,

мне слово твое – не для слуха,

но ты не назвал Этот Мир

вместилищем Мертвого Духа.

Да, ты об одном умолчал,

жалея умерших на Небе.

И видится мне по ночам -

я песни слагаю в Эребе.

И вижу тебя среди строк,

вдали от Кромешного Рая...

И снова я тут– одинок,

и снова я тут – одинок,

и снова я там – умираю.

В молитве – в вине и в войне

шепчу безнадежные звуки -

Мария, на Том Стороне

Стань Матерью мне Не На Муки!

Мама Мария! Где я и где ты?

Куда летят наши Синие птицы?

и золотые? С такой высоты

о твердь земную легко разбиться.

1990

РУССКИЙ ВОПРОС

Я и два филолога в скверике гудели.

Я им врал про Пушкина – мол, всего читал.

А они мне говорят – мы на той неделе

чокались с читателем – не тебе чета!

Ты чего себе достал? Нам налей немного ...

Мы вот у Кузнечного купили хлорофос.

Надо все испробовать. Что там пьют у Бога?

Неизвестно. А тренаж упростит вопрос.

Ну. а я им говорю – вы и мне налейте.

Я отраву русскую глотаю тридцать лет,

Скажем, после мышьяка могу играть на флейте,

ну, а после стронция я люблю балет.

Я налил им чистенькой, они мне – хлорофоса.

Обменялись радостью. Тронуло до вен.

Лишь бы только не было у меня поноса.

Этот самый хлорофос слабит, как пурген.

Я спросил филологов о приватизации,

мол, на что рассчитывать может гражданин?

–При опускании бачка – на шум канализации,

и на то, что Маяковский вынул из штанин.

Так они ответили, эти слововеды,

словоблюды пьяные – в мозгах хлорофос.

– Демократам – говорят – не видать победы.

Потому что демократ – тот же кровосос.

Тут уж я не вытерпел – речи ваши низкие

против эволюции и прогресса, блин!

Это вам напукали бабки большевистские.

А они мне говорят – пейте, гражданин!

Я из благодарности рассупонил хавало,

затянул тихонечко гимн эсэсэсэр.

Мне подпели членики Партии Бухаловой.

И слушал нас своей спиной милиционер.

Тут подсел к нам дяденька, социолог  признанный.

– Объясните, говорю, Русский нам Вопрос.

Он ответил – это, брат, истина капризная,

Ну тогда, я говорю, пошел-ка ты в Форос!

Тут он взъерепенился и прочел нам лекцию

про соборность русскую, про народовол.

Мол, класс номенклатурщиков потерял эрекцию,

потерял поллюцию старый комсомол.

Все вдруг стали русскими националистами,

двинули в политику доцент и пахан.

Это все описано еще евангелистами.

Да и в ветхой Библии был товарищ Хам.

Это имя общее для борцов за общее.

Тут его я перебил – Это ты даешь!

Вон буржуи русские наше тело тощее

гложут с демократами, аки злая вошь.

Это верно, – он сказал. И мы за это выпили.

А вообще, я резюме предлагаю Вам.

Есть болезнь телесная под названьем сифилис,

и болезнь духовная – по названью Хам.

За границей этого – видимо-невидимо!

Столько Хамов на Земле – не хватает слез!

А в России – больше всех. Что весьма обидно.

В этом заключается Русский наш Вопрос.

Кто в хамунистической состояли партии,

все при власти нынешней – в партии Хапок.

А народ в прострации, в коме и в апатии.

Только толстошеий – хапнул, кто что смог.

Так за разговорами мы три литра выпили,

с чего – не поняли, но шибало в нос.

За Россию чокались, чтоб спаслась от гибели,

и конечно, с гордостью за Родной Вопрос.

Ну, давай, открывай,

и налей – не жалей,

чтоб было все,

как у людей.

1991-93

ОЩУЩЕНИЕ СЕРОГО

Какой кромешною дорогой

мы шли из абсолютной лжи

к Свободе горькой и убогой

и к Правде, купленной за жизнь!

Я пью Свободу, словно водку,

дурею, плачу, матерюсь...

С ноги несбитую колодку

тащу по кочкам через Русь.

И подражая власть имущим,

тщеславной жадностью влеком,

летаю в западные кущи

голодным, нудным простаком.

И в страхе вижу, как Свобода

печет из хлеба русских нив

чудовищ нового народа,

сны разума заполонив.

И снова смуты перманентны,

и власть ворует, пьет и врет...

И снова мы интеллигентны,

и не за нас опять народ.

Живем и прячемся от свету

к стихам и к музыке глухи..

Так трудно написать поэту

простые, ясные стихи.

Мудрим и маемся от дури,

полубезумен разговор...

И вновь со дна житейской бури

всплывает самый мелкий сор.

И нет признания таланту,

и забавляет хамов хам.

И невозможно музыканту

придумать музыку к стихам.

Живем темно и осторожно,

гигантской стала наша клеть...

И прокормиться невозможно,

и разоришься умереть.

О чем поют и по-каковски?-

пол не понять по голосам.

И только горестный Чайковский

возносит душу к небесам.

И снова право глупой силы

маячит где-то невдали...

И только женщины красивы,

и только дети – соль Земли.

1992

КОНЧИЛОСЬ ВРЕМЯ РОКА

Ты задавал ли Творцу вопрос -

в чем перед ним виноват,

шумливый рокер с помойкой волос,

мой меньший, заблудший брат?

Если ты умен и король,

и клево давишь на гриф -

любое слово твое – пароль,

а мощи и задница – миф.

Нашарит народ пророков и распинает их.

Кончилось время Рока,

черная Птица Шока

долбит нас в череп, псих.

Если в штанах у тебя предмет,

а в голове шуруп,

то миллионы незрелых лет,

слыша тебя, умрут.

Ты специально орешь муру,

зная, что стоит фул.

И жрут козлы твоих слов траву,

России даря свой стул.

Сняв от трудов рубаху,

Харон опустил ввело...

Смотри на него без страха.

Это эпоха Баха -

время Рока прошло.

Попробуй спеть, старик, для меня,

чтоб я дослушать смог,

чтобы Чести моей броня

впустила в себя твой слог.

Я жду с надеждой твое кино,

сюжета души струю.

Но ты наливаешь дрянное вино

в стаканы голов хамью.

Прикид не прикроет срама —

эти псалмы – фуфло.

Словесность в помойной яме!

Но кончилось время Хама.

Время Срама пришло.

Ты тщишься, что отражаешь Мир,

шизоидный Век Отцов,

затылком зная, что этот пир -

налог на родных глупцов.

И все равно я терплю твой крик,

сиротский вой Сатаны.

Ты миллионам в кишки проник,

а сам потерял штаны.

С Запада и с Востока

под Крысолова око

текут простаков стада.

Но кончилось Время Рока...

Пришли Времена Стыда.

1993

ТИХИЙ ОКЕАН

Подъезжаю к океану,

но не с русской стороны.

В Сан-Франциско от туману

даже шопы не видны.

У меня пусты карманы-

на фига мне этот шоп.

Мы под мухой, но не пьяны.

Это очень хорошо!

Океан, океан,

ты опять сегодня пьян...

я пришел для разговора

по душам и по уму.

Только пьяницу и вора

без бутылки и без спора

не научишь ничему.

Мы здесь ходим, как буржуи

вдоль по стрит и авеню.

Если кто-то забушует,

я их вмиг угомоню.

Дам по будке и по банке,

чтоб не квакали муру.

Я по фене на Лубянке

ботал, как и в цэрэу.

Океан, океан,

ты шизо и хулиган.

Ты гуляешь и бушуешь,

и плюешься, как шпана...

Душу серую, лихую

на судьбу свою бухую

плещет пьяная волна.

От Нью-Йорка до Майами

шли мы влево и вперед.

И на Тихом океане

свой закончили поход.

Солт-Лейк-Сити пролетали

словно Пензу и Туву...

Ни хрена мы не видали,

только водку и жратву.

Океан, океан,

залечи мне тыщи ран -

от жены, и от детей,

и от всей родни моей,

от Земли и Небосвода,

от высокого стиха,

и от русского народа,

и от пьяного греха.

1993