Текст книги "Стихотворения"
Автор книги: Александр Дольский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!
Все идешь и идешь,
и сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь,
слава где, а где стыд?
А Россия лежит
в пыльных шрамах дорог,
а Россия дрожит
от копыт и сапог.
Господа офицеры,
мне не грустно, о нет.
Господа офицеры,
я прошу вас учесть,
суд людской или Божий
через тысячу лет,
господа офицеры,
не спасет вашу честь.
Кто мне враг, кто мне брат,
разберусь как-нибудь.
Я российский солдат,
прям и верен мой путь.
Даже мать и отца,
даже дом свой забыть,
но в груди до свинца
всю Россию хранить.
Я врагов своих кровь
проливаю моля,
ниспошли к ним любовь,
о, Россия моя.
Господа офицеры,
голубые князья,
я конечно не первый
и последний не я.
Господа офицеры,
я прошу вас учесть,
кто сберег свои нервы,
тот не спас свою честь.
1970
ДВА ГАЛСТУКА
Однажды некто
из скромных субьектов,
обалдев от семьи и от дел,
в зеркало поглядел.
И улыбнулся печально
в удивлении необычайном,
что на одну свою тонкую шею
он два галстука сразу надел.
Многим сегодня руку жал,
даже речь на собраньи
в полдень держал,
и глядел на него полчаса целый зал.
Хоть бы кто – нибудь подсказал!
Неужели никто не заметил?
Даже утром в прихожей дети?!
Даже Петя?!
Бывают на свете
чудеса.
Ну, а если бы петля,
а не глупые галстуки
эти?..
1970
ВАГОННЫЕ СТРОФЫ
Однажды сказал Робеспьеру Марат:
–Мы руки в крови замарали,
француза француз убивает, как брат,
в пылу якобинской морали.
-Ты знаешь, Марат,– Робеспьер говорит, -
мы просто как малые дети,
в России такое еще предстоит,
что нашу мораль не заметят.
В России повсюду полно голытьбы,
и публика кормится плохо.
Подайте ослепшему в ходе борьбы
с троцкистско-зиновьевским блоком.
Однажды у Троцкого сперли пенсне,
и Лева писать разучился,
и Сталин стал главный писатель в стране,
и этим он очень гордился.
При Сталине были искусства у нас,
писались различные книжки.
В ЦК был Пегас, и Парнас, и Заказ,
и вышки, и вышки, и вышки.
Однажды Иосиф пошел на концерт,
на скрипках играли евреи -
из уваженья все встали в конце,
и Сталин сказал, изменившись в лице:
–Пусть сядут они поскорее.
В России повсюду полно дураков,
особенно между начальством.
Подайте разбившему цепи оков
для всех и на равные части.
Иосиф боялся, что всюду враги,
и был подозрителен к свите.
Хрущев ему чистил всегда сапоги,
а Брежнев давал тити-мити,
У Брежнева сперли алмаз в сто карат.
он смотрит -а он у Хрущева.
В те давние годы вопросы наград
решались весьма упрощенно.
В России всегда и тюрьма, и сума -
конечные пункты прогресса.
Подайте сошедшему как бы с ума
в процессе различных процессов.
Когда постреляли дворян и купцов
и всех, кто трудился мозгами,
пришло очень много других молодцов,
хотевших не быть дураками.
Когда постреляли и тех молодцов,
что стали народу отцами,
пришло очень много других подлецов,
хотевших служить подлецами.
Когда постреляли и тех подлецов,
назвав их народа врагами,
пришло очень много других удальцов,
хотевших не быть дундуками.
Когда поснимали и тех удальцов,
которые ворами стали,
запели повсюду хоры мудрецов:
во всем виноват только Сталин!
Когда кто-то рядом подсядет в кино,
то чаще всего из ЧеКа он.
Подайте хромому из банды Махно
за то, что поймал Колчака он.
Съезжается партия редко в Кремле -
всего 28 разочков,
но есть и другие места на земле,
где примут старинных дружочков.
К примеру, где Ленин в Сибири страдал
и пел там партийные песни.
А Майкл бы Джексон в Кремле выступал
и пел бы партийные песни.
Один депутат с довоенной поры
на съезды все ездил упорно.
Глаза покраснели от красной икры,
Душа почернела от черной.
Россия живет в бесконечной борьбе,
чтоб выжил без сапиенс гомо.
Сегодня мы так говорим о себе,
а завтра – совсем по-другому.
Всегда у нас бывший начальник дурак,
а нынешний просто конфетка.
Сегодня мы пишем историю так,
как мир ощущает трехлетка..,
А завтра ее исправляем в слезах,
как послеинфарктные дяди.
Поэтому я о сегодняшних днях
молчу, как разведчик в засаде.
1971-1989
ВРЕМЯ НЕРЕАЛЬНО
Давай забудем навсегда,
что время есть на свете,
что есть минуты, дни, года,
и старики, и дети.
Пусть нелегко, ох, нелегко
вообразить такое,
зато оставим далеко
мы время непокоя.
Забудем скуку, мой дружок,
недобрых слов бряцанье,
а горе – это хорошо
со знаком отрицанья.
Мы станем жить не суетясь
на этом славном свете.
Под солнцем высыхает грязь,
к пыль уносит ветер.
Неважно, сколько проживем,
что будем есть и пить мы,
а важно, что писать вдвоем
друзьям мы будем письма.
К нам станут приезжать они
кто с кошкой, кто с собакой,
жить, не подсчитывая дни,
и, уезжая, плакать.
1971
УМЕТЬ ПРОСТИТЬСЯ
И две скобы молчания у рта,
и тьма незнаний о других дорогах,
и о своих глухая немота —
убогий знак небытия, и строго
скрещенные и шуйца, и десница —
одна с сумой, другая со стилом,
и в памяти бесчисленные лица,
и космос под рукой или крылом —
предвидеть ясно и уметь проститься
с детьми и радостями мельче и глупей,
и с миром в травах, облаках и птицах,
в заветах – не солги и не убей,
с владельцами униженных судеб,
достойными любви и состраданья,
что гибли не за истину – за хлеб,
любовью почитая подаянья,
и с грустными поэтами земли,
рискнувшими продать свои моленья
и слов не знающими, чтобы замолить
безвыходное это преступленье,
и помнить, что бросал под сапоги
стихи и музыку оголохшему кому-то,
И жизнь сою, что выпустил с руки,
обожествлять и ненавидеть люто.
1972
НАМ ПРЕПОДНОСИТ ДЕНЬ ВЕТРА И ТУЧИ
Нам преподносит день ветра и тучи,
а ночь несет бессонницу и страх.
Нас жизнь терять, не удивляться,
учит, и входит к нам тревога, как сестра.
И все яснее виден каждый случай
переплетением законов, и пора
их перевоплощенья, и летучий
предвосхищений свет, и опытов игра.
И вот однажды в думах ежечасных
находишь смысл уже прожитых дней,
становится до удивленья ясно,
что цель – не мудрость, а дорога к ней,
И с кем поделишься добром и злом,
когда Харон подаст тебе весло.
1972
ДВЕ ПТИЦЫ
Мы встретились в таком просторе,
в таком безмолвии небес.
что было чудом из чудес
пересеченье траекторий.
Быть может, мы в совместный путь
могли с тобой пуститься вскоре -
в чем состояла цель и суть
всей нашей жизни, но на горе
мы с удивлением открыли,
что птица птице не под стать,
стремительные наши крылья
в полете будут нам мешать.
Так мощен наших крыл разлет,
что сблизиться нам не дает.
1972
ПАРАДНЫЙ ПОДЪЕЗД
– Не ставь на подоконник, Валя,
Жильцы тут ходят, засекут.
Вот видишь? Пусть проходит краля,
ну подожди хоть пять минут
Мы ж три часа с тобою ждали
пока откроют, что ж ты, Валя?
– Ой, не могу, послушай, Коля,
ну прямо все горит внутри.
Дай хоть глоток мне алкоголя,
а так со мной не говори.
Болит в груди, ты знаешь, Коль,
душа с похмелья, как мозоль.
– Нет. погоди. Видал, старик
ползет наверх, давай пропустим-ка.
А ты срываешься на крик,
ведь тут подъезд, ого! – акустика!
А ты шумишь, как паровоз,
Ты до подъезда не дорос.
– Ой, Коль, кончается терпение.
Давай бутылку, не греши,
ведь я могу от возбуждения
тебя нечаянно пришить.
Ну дай глотнуть, а там опять
хоть полчаса могу я ждать.
– Ну что ты, Валя, лезешь лапами?!
Не лезь, Валюша, на рожон!
Тебя не били мама с папою,
ты невоспитанный пижон.
Не бей в лицо мне, на, держи,
залей костер своей души.
– Ой, Коля, гадость невозможная,
ну как такое люди пьют?!
На вкус, как будто мазь сапожная,
а запах – словно старый джут.
Мой друг один совсем потух
вот от таких вот бормотух.
-Ну, Валя. ты такой нахал,
сказал – глоток, а сам – смотри,
бутылку всю почти что вылакал,
уже не булькает внутри.
Давай-ка триста две копейки
и за второй пойдем скорей-ка.
– Смотри, святая простота,
в прикиде дяди к нам идут.
Ведь это. Копя, наркота,
они займут все место тут.
Мы не вернемся. Ты прости,
но с ними нам не по пути.
Кто не ценит подъезды – глупцы ...
Это теплый приветливый край.
Для бомжей, алкашей, для сирот-малышей,
загулявших мужей – терема и дворцы.
Для бродяг – это рай.
1972
НИ ШАГУ НАЗАД
Приказ «Назад ни шагу!» был жесток.
Оглянешься, шагнешь назад – и крышка.
И целит в спину твой родной восток,
Сергей с Урала, из Сибири Мишка...
Они лежат за ельником в воде.
И синими бессонными глазами
их видит лейтенант НКВД,
а сам на мушке опера с усами.
Тот лейтенант, серьезный и прямой,
он видит все, но ему мало, мало...
И красный ромбик с желтою каймой,
как вещий сон, тревожит генерала.
И генерала вызовут туда,
откуда автор страшного приказа
следит за всеми и не без труда
искореняет трусости заразу.
Атака... И солдат, покуда цел,
идет на немца твердо, без оглядки.
И немец взял солдата на прицел,
и русский сзади целит под лопатку.
Земли моей и гордость, и краса,
великий воин, умирал, как жил он,
и от чужого рабства нас спасал,
чтоб собственное было нерушимо,
1974-1982
ГОВОРИТЕ, Я МОЛЧУ
Малиновки пели, и синие ели
кружились, летели в глазах.
Но вот уже метели, а Вы не сумели,
да что там, не смели сказать.
Говорите, говорите, я молчу...
О полотнах и о моде,
о вещах и о погоде,
и вообще, о чем угодно -
Вы же знаете, я слушать Вас хочу.
Говорите, говорите, я молчу...
Поспешные встречи, неясные речи
и дым сигарет до утра.
Наверно несчастье – мое безучастие.
Ну что Вы, какая хандра?!
Говорите, говорите, я молчу...
Много доброго и злого
мне приносит Ваше слово.
Только кажется мне снова,
что я дорого за это заплачу.
Говорите, говорите, я молчу...
Все видят, я знаю, и я не скрываю,
ведь мы же у всех на виду.
А знаете – скука веселая штука,
когда вы попали в беду.
Говорите, говорите, я молчу...
Ах, молчание опасно?
Обвинение ужасно!
Вы обиделись напрасно.
Как предмет любимый в школе я учу.
Говорите, говорите, я молчу...
1974
КОГДА ТЕБЕ И ПУСТО И ПЕЧАЛЬНО
Когда тебе опять и пусто и печально,
в глазах покоя нет, а в мыслях высоты,
ты вспомни, что в тебе нет боли изначально,
а только трение мечты и суеты.
И если слезы есть – старайся в одиночку
их выплакать сперва, и к людям не спеши.
И мужество не в том, чтобы поставить точку,
а чтобы претерпеть рождение души.
И если так с тобой случится не однажды,
то с каждым разом легче будет этот миг.
Жестоки чувства одиночества и жажды,
но страшно – если ты к ним вовсе не привык.
Досадно – если ты, надеясь на подспорье,
в ответ не получил желанной сослезы.
Но в сотню раз страшней, когда испив от горя,
в чужую исповедь ты смотришь на часы.
И если нет того, о чем мечтал вначале,
и высота пути на уровне травы,
люби все то, что есть – и страхи и печали,
и труд обычный свой, и вздохи, и увы.
И меры счастью нет, и смысла в обладаньи -
все сквозь тебя, как Космос протечет.
И оправданье жизни – только в состраданьи
в желаньи размышлять – другое все не в счет.
1974
БАЛЛАДА О ДРУЖБЕ
Мы у Васи в кочегарке
чифирили каждый день.
Я – блондин, я – парень маркий,
каждый день мне мыться лень.
И сказал тогда Володя:
– Ты на улицу иди и умойся на природе -
ведь не зря идут дожди!
И ответил я Володе:
– Ты подстрижен, как лопух,
и одет ты не по моде,
дегустатор бормотух!
И вообще, в твоих галошах,
а когда ты пьешь – вдвойне,
ходит дядя нехороший
ко второй твоей жене.
В разговор тут встрял Валера -
был моложе он всех нас:
– Если хочешь, для примера
я продам твой синий глаз.
Я сказал ему: – Валера!
Как подруг твоих мне жаль,
что за гробом кавалера
понесут свою печаль.
Я башку его лопатой
зацепил – и ничего.
Быть Валерочке богатым -
не узнали мы его.
Он лежал совсем негромко,
подниматься не хотел...
Тут Володю слишком ломкой
деревяшкой я огрел.
Деревяшка поломалась.
Вова взял огромный лом,
зацепил меня он малость
(только скрытый перелом)...
Я ударился об угол,
полчаса лежал без сил,
тут к виску мне Вася уголь
непотухший приложил,
а Володю сунул в печку
охладить немного чтоб,
и Володино сердечко
запросилось сразу в гроб.
Тут Валера встал и в силе
Васю шмякнул визави...
А потом мы чифирили
и пели песни о любви.
1975
ВДОЛЬ ОГРАДЫ ПО ФОНТАНКЕ
Вдоль ограды по Фонтанке
в тапках войлочных бредет
обезумевший от пьянки
петербургский обормот.
Раньше был красив и нужен
и народу, и жене,
и побрит, и отутюжен
бывший старший инженер.
Он с приятелем Абрамом
без похмелки умирал
и лечился тетурамом,
эспераль в живот вшивал.
Но денечки наступали -
начинал опять с пивка.
Вот и водочка в бокале,
и опять дрожит рука.
По расколотым стаканам
разливал одеколон
и с приятелем Иваном
просыпался у колонн,
у Казанского собора
или на Пороховых,
и в общественной уборной
похмелялся на троих.
А милиция встречала
с безразличием его.
Пил он много, ел он мало
и не трогал никого.
Думал он всегда о зелье
и в упор не видел баб,
и, скукожившись с похмелья,
умер друг его – прораб.
Он ходил по воскресеньям
к неудавшейся родне,
где его в убогих сенях
били шваброй по спине.
Он сынишке и дочурке
мокрым глазиком моргал,
брал из пепельниц окурки
и пятерку вымогал.
Но показывала кукиш
ему бывшая жена.
А на кукиш ты не купишь
ни закуски, ни вина.
А дочурка и сынишка
с безразличием лица,
ухватившись за штанишки,
убегали от отца.
Так и жизнь его пропала
из-за вин недорогих.
Счастья в жизни знал он мало.
Но не менее других.
И идет он по Фонтанке,
бывший старший инженер,
бесполезный из-за пьянки
и народу, и жене.
Он идет, заливши око,
и бормочет, как сквозь сон,
то ли Фета, то ли Блока,
то ли так – икает он.
1975
САМОЛЁТ МОЙ
Август в звездные метели
гонит нас из дома...
Самолет мой – крест нательный
у аэродрома,
Не к полетной красоте ли
вскинут взгляд любого?..
Самолет мой – крест нательный
неба голубого.
Злится ветер – князь удельный
в гати бездорожной...
Самолет мой – крест нательный
на любви безбожной.
Свет неяркий, акварельный
под стрелой крылатой...
Самолет мой – крест нательный
на любви проклятой.
Я сойти давно хочу, да
мал пейзаж окрестный.
Распят я, и нету чуда,
что летает крест мой.
Даль уходит беспредельно
в горизонт неявный...
Самолет мой – крест нательный
на тебе, и я в нем.
1975
ТАМ, ГДЕ ЮНОСТЬ ЖИВЁТ
Там, где жаворонок – лучший поэт
сочинил на голубом полотне
свой простой, неуловимый куплет
и исчез в вышине,
там, где в просеках толпятся цветы,
молодых стрекоз отправив в полет,
далеко, где пес и травы густы,
моя юность живет.
Она бродит по болотам, по ржи,
и порою глухариных токов
под сосной, раскинув руки, лежит
в том краю родников.
Я вернусь туда, в забытый рассвет.
Спросит Юность – Ты пришел навсегда?
Засмеюсь я и подумаю ~ Нет,
и скажу грустно – Да.
И смолой благоухающий лес,
и дурманом усыпляющих трав
Мою душу заберет у небес
и заткнет за рукав.
Я забуду про друзей и врагов
и стою – пацан – рука у виска,
без понятия веков и богов,
и тоска, тоска и тоска...
Погостить недолгий выделен срок,
и других долгов настанет пора.
Я опять покину этот мирок,
как когда-то с утра.
Там, где летние поля в васильках
бесконечные, как жизнь впереди,
я иду, и словно сойка в силках,
бьется сердце в груди.
1975
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
Проедешь Обводный, и Питер
начнется в окошке вагона,
он справа, когда подлетаешь с востока -
взгляни на него с самолета.
Он вечно в дыму, и на севере -
грязного, сизого тона.
Представь – среди женщин, детей
и чиновников ждет тебя кто-то.
А кто-то не ждет, но от радости
речи лишится,
когда ты измученным телом
вомнешься в парсек коммуналки
и в грустных глазах отразишь
петербургские бледные лица,
увидишь, как мало пространства
и как его городу жалко.
Но это неважно, поскольку
другие миры в нас...
Они необъятны, и даже тоска наша
их не заполнит.
Смотри, говори, прикасайся
к руке непрерывно...
Ты опыт имеешь и знаешь,
что это не больно.
А вот и обои, нелепый рояль
и старинная эта лепнина,
скрипучий паркет в коридоре
длиннющем и черном,
амур запыленный с отбитым
крылом у камина
и я, Петербург, за пристрастье к гармонии
(Боже!) пожизненно твой заключенный.
1975
ЛАДОНИ НА ГЛАЗАХ
Я суетился, глупо жил, спешил в тоске и жажде,
вдруг кто-то руки положил мне на глаза однажды.
Прохладное от глаз к вискам я чувствую касанье -
узнать кого-то по рукам немое приказанье.
И я задумался на миг, качаясь как в вагоне, -
мужчина, женщина, старик?.. неясные ладони...
Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?
Ах. это ты, мой старый друг, твоя повадка, точно!
Но нет... ладоней полукруг лежит легко, но прочно.
Да, вспомнил я. ведь ты ушел не в лучший день и час мой.
В ладонях теплых хорошо, и память тихо гаснет...
Теперь я понял – это ты! Откуда ты явилась?
Освободи от темноты, откройся, сделай милость!
Твоя вина. моя вина – забудь, и я забуду...
Ты? отгадал я! тишина... нет, не свершиться чуду.
Ах, это мама! мама, ты?! В ответ опять молчанье.
Заговорился. Темноты не видно окончанья.
С ума сошел я, фантазер, ведь ты скрестила руки
в краю лесов, в краю озер на вечныя разлуки.
Невольно так себе я лгу с закрытыми глазами.
Нет! отгадать я не могу, скажите имя сами.
Ах, нет, не убирайте рук! я памяти внимаю
и слышу чей-то сердца стук, но чей? Не понимаю...
Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?..
1975
СТАРИКИ
В местах, где на граните Петербурга
забыло время то царапину, то шрам,
и тихий свет от солнечного круга
ложится без теней по берегам,
на мостиках горбатых по Фонтанке
и вдоль резных оград особняков
и в солнце, и в туманы спозаранку
встречаю ленинградских стариков.
Их лица, словно карты странствий дальних,
испещрены дорогами времен,
и свет в глазах туманный и хрустальный
скрывает связь событий и имен.
В их памяти лежит тяжелым кладом
эпоха ожиданий и надежд,
тревоги и восторги Петрограда
и ужасы нашествия невежд.
И шаркают они по листьям желтым,
шепча; и щурясь, и качая головой,
и хлеб насущный в сереньких кошелках
касается намокшей мостовой.
И в магазине долго и спокойно
считают мелочь тёплую с руки,
в нелегкий мир и в тягостные войны
ценить они учились медяки.
Их одиночества достойны поклоненья
и в безнадежности своей, и в чистоте,
но равнодушны молодые поколенья
к их краткой и печальной красоте.
На мостиках горбатых по Фонтанке
и вдоль резных оград особняков
и в солнце, и в туманы спозаранку
встречаю ленинградских стариков.
1975
КАНЦОНЕТТА
Ах, представьте, такая случилась беда —
потерпел пораженье в важнейшем я споре. . .
На Босфоре я не был почти никогда,
но спешу, как пролив, все в какое-то море.
Вот такая-то в жизни моей ерунда.
Вы представьте, в мои молодые годы
я рассеяным был, словно по ветру пепел,
и от мыслей на лбу закипала вода,
и познавшим печаль я казался нелепым.
Вот такая-то в жизни моей ерунда.
Удивительных глаз голубая слюда
отражала меня молодым и невзрачным,
и не мог я пройти, не оставив следа,
потому что для опытных глаз был прозрачным.
Вот такая-то в жизни моей ерунда.
Вы представьте, что слов золотые стада
я пасу на бескрайней равнине метафор,
и журчит по страницам святая вода,
и последние книги достал я из шкафа.
Вот такая-то в жизни моей ерунда.
Вы поймите, что это совсем не беда.. .
на дороге моей я лежал, как подкова,
и прибила над дверью своей навсегда
меня женщина эта – ну что ж тут такого!?
Вот такая-то в жизни моей ерунда.
1975
ЛЕНИНГРАДСКИЕ АКВАРЕЛИ
Контуры чисты, блики негусты,
крыши и мосты, арки...
Сонны берега, призрачна река,
замерли пока парки.
Тихо проплыло тяжкое крыло,
светлое чело или
в выси ветровой мальчик над Невой,
ангел вестовой на шпиле.
Мимо Спаса, мимо Думы
я бреду путем знакомым,
мимо всадников угрюмых,
к бастиону Трубецкому.
Вдохновенья старых зодчих,
Петербурга привиденья,
дразнят память белой ночью
и влекут в свои владенья.
Грани берегов, ритмы облаков
в легкости штрихов застыли,
и воды слюда раздвоит всегда
лодки и суда на штиле.
Все без перемен – кадмий старых стен
и колодцев плен лиловый,
эхо и лучи множатся в ночи,
как орган звучит слово.
Розоватый дождь в апреле,
разноцветные соборы,
зимы в синей акварели,
в охре осени узоры.
Кто-то кистью, кто-то мыслью
измерял фарватер Леты,
кто-то честью, кто-то жизнью
расплатился за сюжеты.
1976
ОТКРОВЕНИЯ
Нет в мире высшего блаженства,
чем осознание пути,
когда достигнув совершенства
ты все же вынужден уйти,
когда и сердцем и мышленьем
приемлешь равно мрак и свет,
когда легчают сожаленья
о пустоте минувших лет.
И нет лекарства в мире лучше
от страха стать золой в золе,
чем уяснить, что ты лишь случай,
прекрасный случай на земле,
когда проводишь самых близких
в недосягаемую даль,
когда уже не знаешь риска,
а лишь терпенье и печаль,
когда войдешь два раза в реку,
на дне останешься сухим,
когда прощаешь человеку
его успехи и грехи,
когда по взгляду и по вздоху
поймешь, что сделалось с душой,
когда тебе с другими плохо,
а им с тобою хорошо.
1976
