Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"
Автор книги: Александр Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
364. В. М. Жирмунскому. 3 марта 1914. <Петербург>
Спасибо Вам за книгу, о которой я читал уже немало отзывов, и за милую Вашу надпись.
Эпиграф, и отзывы, и даже сегодняшний день, в который я получил Ваш подарок, – все говорит мне, что я найду в Вашей книге друга.
Искренно Вас уважающий Александр Блок.
365. Л. А. Дельмас. 11 марта 1914. Петербург
Прошу Вас, снимитесь, наконец, в роли Кармен и без грима. Все Ваши карточки, во-первых, непохожи, во-вторых – распроданы: их нет не только в больших магазинах, но и в маленьких, где обыкновенно остаются случайные.
Без грима Вам нужно сняться в рабочем репетиционном платье с черным нагрудником. В Кармен – в нескольких поворотах в I акте; первые слова («Когда я полюблю…»); хабанера (несколько движений); когда Кармен бросает цветок; когда Кармен уходит (взгляд на Хозе); слова: «А мне что-то кажется, что приказа ты не исполнишь…»; начало песни «Там у моста за рекою» (на тачке); несколько поз около Хозе; Кармен, гадающая по руке Цуниги («…жизнью заплатишь ты…», взгляд на Хозе; впрочем, Вы не каждый раз на него взглядываете).
II акт: сегидилья (сидя на стуле и хлопая в такт пляске); слова: «…и эту тайну расскажу… я влюбилась…»; Кармен, слушающая Хозе (его слова: «помнишь, в день первой нашей встречи…»), Кармен, танцующая для Хозе.
III акт: разве бросание карт («Бубны!.. Пики!..») и когда Кармен прогоняет Хозе (не помню точно слов; смысл: «Оставь нас, гордый человек…»). В последнем движении (на скале) есть легкий налет модернизма, от Вас можно ждать большего. – Вообще III акт – наименее: невыгодный свет и платье.
IV акт: ожидание Эскамильо (у стены аптеки); какая-нибудь поза из разговора с Хозе – в последний раз Кармен во всем великолепии, чтобы чувствовалась путаница кружев, золотистость платья, веер и каблуки; смерть: спиной, кошачье сползание по столбу (не знаю, может ли выйти на фотографии); во всяком случае сидя у столба (зубы видны и улыбка).
Ваш поклонник.
366. С. К. Маковскому. 20 марта 1914. <Петербург>
Многоуважаемый Сергей Константинович.
Рисунок Н. К. Рериха вошел в мою жизнь, висит под стеклом у меня перед глазами, и мне было бы очень тяжело с ним расстаться, даже на эти месяцы. Прошу Вас, не сетуйте на меня слишком за мой отказ, вызванный чувствами, мне кажется, Вам понятными.
Искренно Вас уважающий Александр Блок.
367. Л. А. Дельмас. 22 марта <1914. Петербург>
Простите мне мою дерзость и навязчивость. – В этих книгах собраны мои старые стихи, позвольте мне поднести их Вам. Если Вы позволите посвятить Вам эти новые стихи, Вы доставите мне величайшую честь. Мне жаль, что я должен просить Вас принять мое бедное посвящение, но я решаюсь просить Вас об этом только потому, что, как ни бедны мои стихи, я выражаю в них лучшее, что могу выразить.
Я боюсь быть представленным Вам, так как не сумею сказать Вам ничего, что могло бы быть интересным для Вас. Если когда-нибудь в театре мне представится случай поцеловать Вашу руку, я буду счастлив. Но мысль об этом слишком волнует меня.
Вот стихи.
368. А. А. Ахматовой. 26 марта 1914. <Петербург>
Многоуважаемая Анна Андреевна.
Вчера я получил Вашу книгу, только разрезал ее и отнес моей матери. А в доме у нее – болезнь, и вообще тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски – подлинно. Спасибо Вам.
Преданный Вам Александр Блок.
P. S. Оба раза, когда Вы звонили, меня действительно не было дома.
369. П. С. СУХОТИНУ. 1 апреля 1914. Петербург
Многоуважаемый Павел Сергеевич.
Спасибо Вам и «Софии» за приглашение сотрудничать, не знаю только, чем могу быть ей полезным. Если что надумаю, пришлю. «Софию» я люблю. Передайте, пожалуйста, Павлу Павловичу Муратову мой поклон и мое искреннее уважение; по Италии я ездил в 1909 году, скоро после него, и местами находил его следы в виде надписей в книгах при музеях и церквах. С тех пор как-то часто я вспоминал его, не будучи знакомым, и время выхода его книг, особенно «Образов Италии», для меня памятно.
Вам должен сказать, что Ваши статьи в «Софии» (о повестях) мне гораздо больше нравятся, чем книжка стихов. Может быть, это личный мой вкус, но я просто не люблю таких стихов, они для меня, грубо говоря, «непитательны».
Простите за поздний ответ, у меня все это время было очень неспокойно на душе.
Жму Вашу руку.
Александр Блок.
370. В. А. Зоргенфрею. <30 июня 1914. Шахматово>
Дорогой Вильгельм Александрович.
Письмо Ваше почти месяц лежит передо мной, оно так необычно, что я не хочу даже извиняться перед Вами в том, что медлю с ответом. И сейчас не нахожу настоящих слов. Конечно, я не удивляюсь, как Вы пишете, что Вы лечитесь. Во многие леченья, особенно – природные, как солнце, электричество, покой, морская вода, я очень верю; знаю, что, если захотеть,эти силы примут в нас участие. Могущество нервных болезней состоит в том, что они прежде всего действуют на волю и заставляют перестать хотетьизлечиться; я бывал на этой границе, но пока что выпадала как раз в ту минуту, когда руки опускались, какая-то счастливая карта; надо полагать, что я втайне даже от себя самого страстно ждал этой счастливой карты.
Часто я думаю: того, чем проникнуто Ваше письмо и стихи, теперь в мире нет.Даже на языке той эры говорить невозможно. Откуда же эта тайная страсть к жизни? Я Вам не хвастаюсь, что она во мне сильна, но и не лгу, потому что только недавно испытал ее действие. Знали мы то,узнать надо и это: жить «по-человечески»; после «ученических годов» – «годы странствий».
Не нравится мне, как я пишу, не умею сказать конкретнее и проще. Этим посильным ответом я просто хочу откликнуться Вам и сказать: «поживем еще».
Крепко жму Вашу руку.
Ваш Ал. Блок.
371. А. Н. Чеботаревской. 9 февраля 1915. <Петроград>
Дорогая Анастасия Николаевна.
Нет у меня желания предпринимать чтение «Розы и Креста». Пьесу эту надо – или играть на сцене, или читать про себя по книге. Никакой середины я не вижу. Вы предлагаете то гобелены, то столы, закрывающие чтецов до подбородка, то Мандельштама, то Игоря Северянина; из всего этого я вижу, как разно мы к этому относимся. Есть во всех делах своя мистика, и отношение к «Розе и Кресту» у меня сложное и, как во всем для меня важном, такое, что я предпочитаю не делать опытов и прятать, пока не найду действительного (или – хоть приблизительного) согласия воль, и вкусов, и темпераментов, и т. д., и т. д. <…>
Да и музыки Базилевского я не знаю, сам судить о ней не могу, а человека, которому я бы поверил относительно музыки к этой пьесе, сейчас около меня нет. По всем этим причинам оставим это дело.
Преданный Вам душевно Ал. Блок.
372. Л. Д. Блок. 19 февраля 1915. <Петроград>
Милая моя, милая. Кроме телеграммы, которую я получил в тот же день, когда послал тебе свою, я получил от тебя два письма: второе – вчера (с оказией, от 14-го).
Ты пишешь, что я должен не беспокоиться. Это ведь только способ выражения – беспокойство. Теперь особенно – все, что я о тебе чувствую, – превышает все беспокойства; т. е. беспокойство достигло предела и перешло уже в другое, в какой-то «огненный покой», что ли. Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на свое, несмотря на мое. Мне так нужно это.
Сегодня я собирался написать тебе зараз о студии и о «Зеленом кольце». Только очень уж сегодня все во мне спутано и обострено, не могу писать подробно.
На спектакль студии я пошел, как всегда, с открытой душой, с желанием, чтобы мне понравилось, и мне, как всегда, страшно не понравилось почти,все:… это, все: узорные финтифлюшки вокруг пустынной души, которая и хотела бы любить, но не знает источников истинной любви. Так как нет никакого центра, нет центрального огня, который и есть любовьи воля, – мне и тяжело и скучно от никчемного «легкого веселья», и я не могу простить подробностей, которые простил бы может быть, если бы меня хоть немного «обожгли» тем огнем, в котором всё и без которого ничто не мило. Молодые и пожилые люди претенциозно кривляются: глуповатая хорошенькая мордочка Ильяшенки; инженерша Валентина Петровна послушно валяется по полу. Нотманские ноги мелькают в течение всего вечера, так что тошно от повторяемости мельканий. Бедная угреватая Адда Корвин печально кривляется. Какая-то больная старуха сидит на столе на корточках. Изобретательности настоящей нет, воображение бедное и больное. Жакомино – гений рядом с ними. Один его жест стоит всей студии. Неталантливые люди и некрасивая фантазия. О, если бы люди умели сузиться, поняли, что честное актерское ремесло есть большой чин, а претензии на пересаживанье каких-то графов Гоцци на наш бедный, задумчивый, умный север, РУССКИЙ,– есть только бесчинство.Все это больно, потому что Мейерхольд – славный, и несчастный калека Соловьев – тоже.
В «Зеленом кольце» Мейерхольда вовсе не было, а были Гиппиус, Савина, Домашева и некоторые другие. Актеры сыграли пьесу в четверть ее роста. Пьеса неумелая, с массой недостатков, и все-таки – какого она роста,какой зрелости,даже в руках актеров!
После об этом. Господь с тобой. Милая.
А.
373. М. П. Мурашову. <9 марта 1915. Петроград>
Дорогой Михаил Павлович!
Направляю к вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо, поймете его.
Ваш А. Блок.
P. S. Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу. Посмотрите и сделайте все, что возможно.
374. Н. С. Ашукину. 6 апреля 1915. Петроград
Многоуважаемый Николай Сергеевич.
Очень прошу Вас и Константина Федоровича не делить стихи Григорьева на два тома. Я никогда не боялся толстой книги, скорее люблю такие. Деление будет не только «техническое», оно отразится на существе дела. Разумеется, я не могу этого доказать, но у меня такое чувство, что это будет прекрасная, тяжелая (и внешне пусть тяжелая) книга. Это ведь – вся жизнь его (хоть и не «полное» собрание стихов). Одна книга будет внушительна а две, по-моему, расхолодят; я сказал бы даже, что это может опять повлиять на судьбу его, и после смерти он может остаться тем же неудачником. Григорьев – поэт, по-моему, неделим, как Тютчев (хоть и совсем другой), как Боратынский (разве можно привыкнуть к академическому Боратынскому?). Тютчев Маркса – 44 листа (правда, большой формат). Я ничего не имею против таких книг, как, например, «Опавшие листья» Розанова (почти 34 листа французского формата). Есть и французские книги такие. По-моему, это приятно держать в руках. Уж лучше со временем, когда понадобится второе издание, напечатайте в большем формате. А пока, очень прошу, оставьте один том, уверяю Вас, будет убедительнаякнига.
Получили ли Вы мою открытку? – Мне необходима рукопись для исправления готовых листов, буде там есть опечатки.
Посылаю Вам пока готовые страницы рукописи: 403–426 и 452–476; это: 1) та часть примечаний, в которой страницы уже размечены; надо обратить внимание на то, чтобы курсивом печатали только подчеркнутое(строки приведены иногда целиком, а слова в них изменены не все); это касается вариантов;
2) приложения, следующие за примечаниями;
3) азбучный указатель, который прошу Вас набрать и прислать мне (с рукописью) в гранках или в верстке (как хотите), – я отмечу страницы.
Остаются у меня: 1) стр. 427–451 примечаний, где я размечу страницы, и 2) содержание, которое я составляю по мере печатанья; его надо будет поместить впереди тома (а указатель – в конце).
Не надо печатать примечания слишком мелко, хорошо бы как текст! Там есть важные вещи, вроде отдельных статеек, на которые мне хотелось бы обратить внимание читателя.
Для «Вестника книгоиздательства» можно взять начало статьи моей (до того места, где идет речь о «частных» причинах неудачничества Григорьева (о Белинском); а продолжить – началом примечаний (я отчеркнул сбоку красным). Если же Вы не боитесь длинной заметки, перепечатайте всю первую главу моей статьи (без последней фразы).
Очень меня тревожит то, что Вы хотите делить книгу. Известите, на каком решении остановитесь. Очень прошу не делить.
С искренним уважением Ал. Блок.
375. В. А. Пясту. 6 апреля 1915. <Петроград>
Милый Владимир Алексеевич.
Не писал я Вам долго потому, что и мне было скверно. Теперь гораздо лучше, и не потому, что что-нибудь изменилось (нет, жизнь все так же запутана и богата), а потому, что набралось опять много дел. В сотый раз приходится с грустью признаться, что приходится прибегать к работе, чтобы вернуть ритм, а других средств пока нет.
Во-первых, мой Григорьев подвигается, напечатано 10 листов (а всего будет до 35-ти!). Это – не только сложные корректуры, но еще и держание в душе всей книги (т. е. всей жизни его) и влияние на издателей. Пока выходит чисто.
Второе – длинные переговоры с «Мусагетом» и законченная лишь вчерне работа над четырьмя книгами (три – стихов – по 1914 год, и театр – четыре пьесы). Это – главное. Еще много мелкого.
Может быть, Вы правы в том, что пишете по существу. Я не берусь сейчас судить решительно; для того чтобы судить, надо увидеть Вас и опять проникнуть в Вас, как бывало; вообще сызнова начать. Последние годы (с 1912) между нами заводилась какая-то неправда, которую мы, право, в силах разбить; а не разбивали по тысяче мелких, «психологических» причин, своих для каждого. Думаю, лучше отложим речь об этом до свидания.
Насчет «забвения», – это Вы не так говорите, так не надо. Настолько же, насколько я это чувство понимаю, настолько знаю, что оно – ненужное.
Щеголеву я звонил давно уже. Он обещал прислать мне рецензию (я хотел сам для верности послать ее в «Вершины», с которыми, впрочем, тоже не в особых ладах) и, конечно, не прислал. Говорит, что уже недели три назад сказал Вашему брату, что рецензии о тех же книгах написаны Тиняковым, потому он и не помещает.
Георгий Иванович живет в Царском Селе рядом с Гумилевыми (Малая ул., 47, кв. 5). Я получил от него письмо и давно уже собираюсь к нему съездить.
Княжнину на днях сказал (по телефону) о Вас. Не вижу-то я по-прежнему почти никого. Между прочим, и Руманова не видал с того дня, как он был у Вас, и даже по телефону с ним не говорил.
Посылаю (бандеролью) номер журнала Мейерхольда и оттиск из «Русской мысли».
Целую крепко Вас.
Ваш Ал. Блок.
Нельзя ли попросить стихов (хоть одно) для журнала Мейерхольда?
P. S. К вопросу о «забвении»: между прочим, Ремизова не пригласили в «Клич» (московские жертвы войны). Меня туда пригласили, но и я в другом чувствую временами – «либеральный бойкот», что ли… Все это – суета.
376. С. А. Есенину. 22 апреля 1915. <Петроград>
Дорогой Сергей Александрович.
Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку.
Александр Блок.
377. В. А. Пясту. 26 апреля 1915. <Петроград>
Милый Владимир Алексеевич.
Письму Вашему я очень обрадовался по всяким причинам.
Любовь Дмитриевна вернулась еще перед Пасхой, проработав сплошь более шести месяцев в Львове. Общину она оставила и занята теперь театральными делами. Сестринская работа очень трудна, так что усталость чувствовалась долго. Зато дела сделала очень много и без крайней необходимости в людях туда больше не вернется.
Кланяйтесь от меня Евгению Васильевичу, когда будете ему писать. Надо бы самому написать ему, да уж не знаю, соберусь ли. Мучаюсь над своими книгами (новое издание «Мусагета»). Вообще столько старого заботит (Григорьев, Флобер и я сам!), что к новому пока трудно пробиться. К тому же усталостьточит, и гнездится, проклятая, не в теле и не в душе, а где-то – между телом и душой: то всему рад, а то вдруг taedium. [60]60
Отвращение, скука (лат.)
[Закрыть]«Следующего периода» я желаю так же сильно, как и Вы; т. е., должно быть, недостаточно сильно, потому что оба устали.
У Георгия Ивановича я все еще не побывал; но он был не так давно у Мережковских, у которых и я на днях сидел долго (по обыкновению). Много и хорошо говорили мы с Зинаидой Николаевной, а также и с Дмитрием Сергеевичем.
О лете не знаю еще ничего. А Мережковские будут жить в Веймарне (Балтийская ж. д.).
Ваш А. Б.
378. Н. С. Ашукину. 5 июня 1915. Петроград
Многоуважаемый Николай Сергеевич.
Мне очень нравится обложка: она – не скучная, хотя и грубоватая. Последнее – идет к Григорьеву. Слова и буквы размещены талантливо. Может быть, лучше было бы написать: «Стихотворения Аполлона Григорьева», как на книжке 46 года; но и так – хорошо.
Кажется, у меня есть описка в последней корректуре (статьи): я прошу не гранки, а верстку в двух экземплярах.
Не отказывайте мне в верстке и статьи и примечаний, потому что, может статься, я захочу еще переделать несколько фраз, кое-что поправить и т. д. К тому же, верно, Вы выпустите книгу уже не теперь, а осенью, хотя бы и ранней.
Я собираюсь съездить в деревню, не знаю, надолго ли. Как только соберусь, сообщу Вам новый адрес; но, может быть, все-таки было бы удобнее мне держать корректуры (именно моеготекста) здесь, потому что здесь все справки под рекой, а там их не будет; и почта там ходит не каждый день.
На всякий случай сообщите мне, удобно ли Вам, чтобы типография ждала, или необходимо посылать все корректуры без замедления. Сообразно с Вашим ответом и буду поступать.
Книга будет, по-видимому, листов в 40, а не в 35. По-моему, это неплохо.
Оставшиеся примечания вышлю, как только получу последние отпечатанные листы стихов.
С истинным уважением Александр Блок.
379. Матери. 13 июня 1915. <Петроград>
Мама, по поводу сдачи Львова и прочих событий я обратился к истории Ключевского. Его обобщения действуют оздоровляюще, хотя они довольно печальны. В конце концов, с Петра прошло только двести лет, и многое с тех пор не переменилось. И Петр бывал в беспомощном положении до смешного, затягивая шведов к Полтаве, а Кутузов затягивал Наполеона к Москве, когда Пушкину было тринадцать лет; к тому же очень уж ясна перемена нашей тактики, так что на очищение Галиции смотришь иначе, чем смотрел бы недели три назад. Есть слухи о серьезных (наконец!) укреплениях нашего фронта, хотя и на нашей территории.
Люба разговаривала с представителями рабочих Путиловского завода, и все, что она рассказывала об этом, показывает мне, что она попала в хорошее и большое дело. Завтра предстоит играть, так что Любу уж тошнит от страха.
Я проехал как-то вверх по Неве на пароходе и убедился, что Пет <ербург>, собственно, только в центре…немецкий; окраины – очень грандиозные и русские– и по грандиозности и по нелепости, с ней соединенной. За Смольным начинаются необозримые хлебные склады, элеваторы, товарные вагоны, зеленые берега, громоздкие храмы, и буксиры с именами «Пророк», «Воля» режут большие волны, Нева синяя и широкая, ветер, радуга.
Сочиняю автобиографию и повадился ходить к букинисту, у которого скупаю десятки интересных книг по пятаку. Вчера встретил С. М. Зарудного (сенатор и цыганист, друг Художественного театра), который, проводив Книппер, шатался без дела. Я его завез к себе. Он читал очень хорошо стихи Вольтера, нарисовал меня (совсем не похоже) и рассказал анекдот о том, как К. Р. просил его раз прочесть мои стихи. Он прочел «Незнакомку», [61]61
Знает ее наизусть, потому что в Озерках жила «одна женщина».
[Закрыть]К. Р. возмутился; когда же он прочел «Озарены церковные ступени», К. Р. нашел, что это лучше. Очевидно, уловил родственное, немецкое.
Встретил я еще Зоргенфрея, гулял с ним и сидел в кофейне.
Любовь Александровна была у меня вчера (хотя и написала тебе, кажется, что меня не видит).
Господь с тобой.
Саша.
Письма, которые ты переслала, я получил разные литературные предложения.
380. В. В. Гиппиусу. 30 октября 1915. <Петроград>
Дорогой Владимир Васильевич.
Спасибо Вам за книгу, я ее прочел, вспоминал Ваш голос, когда Вы читали в Религиозно-философском обществе. С замыслом я не согласен, с терминологией не согласен, т. е. просто мне она кажется ненужной, отвлеченной; зато многие конкретные наблюдения над Пушкиным очень меня тронули и показались, как я и ждал, нужными и близкими.
Недавно читал статью о Добролюбове в венгеровской «истории». Могу сказать, что благодаря Вашей статье в первый раз почувствовал Добролюбова по-настоящему.
Ваш Ал. Блок.
