Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"

Автор книги: Александр Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

260. А. М. Ремизову. 11 января 1911. Петербург

Дорогой Алексей Михайлович. Городецкий прислал Ваше письмо и свое, с просьбой переслать Вам. Не пишите Вы ему больше, он все скоро поймет, и все будет хорошо. На моих глазах тает его хулиганство и упрямство с быстротой сверхъестественной. Вы, милый, озлобились наполовину от боли. Еще мы с Вами поговорим об этом – приду к Вам. Городецкому еще пишу и подтверждаю, чтобы он больше с Вами не объяснялся.

Ваш Ал. Блок.

Я сегодня думаю: все, что так выходит, очень хорошо. Когда люди в первый раз показывают друг другу лица, – конечно, прежде всего злые; скалят зубы и огрызаются. До сих пор ведь мы все по отношению друг к другу были более или менее цветами. Когда встречались, все между нами было сдобрено розовым маслом – стилями, масками, шутками и стишками. Но самые плоды – впереди. Многим из нас воистину суждено быть вместе и называться: «мы».

Ваш А. Б.

261. Андрею Белому. 17 января 1911. <Петербург>

Милый Боря.

Пришло Твое прекрасное письмо, я очень радуюсь за Тебя. Давно знаю то, что Ты пишешь. Давно уже живу в Петербурге, как в деревне, мало с кем вижусь. Все, что растет во мне сызнова, должно закрепиться где-нибудь далеко, вне Петербурга, или даже совсем вне города. Вероятно, и я со временем «уеду за границу». – В феврале еду в Москву – читать на Соловьевском вечере. Послал уже в «Мусагет» первый том.

Сообщаю Тебе большую просьбу заранее. Здесь затевается журнал. Ближайшие сотрудники: Вячеслав Иванов, Аничков, Пяст, Верховский, Ремизов, Княжнин и я. «Редакционная комиссия» – Пяст, Аничков и я. Затеяно все Пястом. Все это – проба, и притом с внешней точки зрения – очень непрактичная, потому что денег почти нет. Я личносчитаю, что этот журнал будет только бескорыстным застрельщиком – наметит главные точки и расчистит место для будущего. Все мы принципиально изгоняем литературщину, «декадентство» <…>, хулиганство, и т. д., и т. д. Нумера (маленькие – листа три – 12 раз в год) будут состоять из 1) рассказа, 2) нескольких стихотворений, 3) трех – четырех статей.

Перечисленные сотрудники – только «ближайшие». Рядом с ними, конечно, желательны еще некоторые – прежде всех – Ты. Совещаясь с Пястом, мы решили не звать в число этих «ближайших» Тебя, потому что: 1) Ты – в Африке и 2) о Тебе предполагается писать, если же Твое имя будет в числе наших, то выйдет, что мы сами себя хвалим. Если же Ты дашь нам – или рассказ, или статью, или стихотворения, или даже просто несколько страниц тунисских впечатлений, – мы будем Тебе особенно благодарны. До лета должно выйти 6 №№ (каждые двадцать дней с 15 февраля). Поддержи нас. Целую Тебя крепко. Будь светел.

Твой Ал. Блок.

262. В. А. Пясту. 23 января 1911. <Петербург>

Дорогой Владимир Алексеевич.

Вчера Вы, верно, были у Аничковых. Мы с Любовью Дмитриевной тоже хотели быть, но это не состоялось «мистически».

Все эти дни я искал «в себе» журнала – и не нашел ни следа. Прочной связи нет. Из всех сотрудников (исключая Вячеслава Ивановича, который окончательно против, – сегодня я опять получил от него письмо) связаны толькомы с Вами – но нежурнально (о Княжнине не знаю). Рассказы Ремизова, Зиновьевой-Аннибал, Ивана Странника могут быть везде. В Верховском мы уже возбудили несвойственные ему чувства. С Аничковым нам не связаться никак.

Знаете, я восстановился против Аничкова. Не против Евгения Васильевича, а против «Аничкова». Итак – бесконечно холодно в человеческих сердцах. Когда на площади попадаются люди задумчивые и углубленные в себя и их лица освещаются светом костра, – с ними мороз терпим или даже – радостен. Когда же у костра появляется «некто» похохатывающий и покрякивающий, – сразу пропадает всякое сопротивление, мускулы падают, воля умирает; мороз начинает колоть иглами «несчастных и усталых бедняков». – Отчего Аничков и в революции и без революции всегда одинаково выкидывает с кафедры слова, как пух из перины? – Он ужасно, ужаснодоволен собой…

Давайте опять жить, тихо гуляяпо беспросветной и белоснежной стуже. Каждый из нас любит уже многих людей, но все еще видно только пол-лица.

Любящий Вас Ал. Блок.

Пишу А. Белому отказ.

263. В. А. Щеголевой. 28–29 <января 1911. Петербург> Ночь

Ничего не знаю. Я думаю о Вас давно. Я давно кружу около Вашего дома. Теперь – второй час ночи. К Вам нельзя. И никогда – нельзя. Сейчас я хотел идти к Вам и сказать Вам: сегодня – все, что осталось от моей молодости, – Ваше. И не иду.Но услышьте, услышьте меня – сейчас.

Ал. Блок.

264. Матери. 14 февраля 1911. <Петербург>

Мама, у меня эти два дня, что я не писал тебе, были очень полные. 12-го вечером пришел Чулков, мы пошли с ним в цирк. Пришел, конечно, как всегда, в решительную минуту. Перед его звонком у меня начались какие-то острые мысли, и я сел писать письмо Метнеру – с отказом от издания моих книг в «Мусагете». Письма этого, впрочем, я до сих пор не послал – может быть, и не пошлю, – описать, почему так думал, не могу. – Вечером с Чулковым вернулись и пили чай. Когда он уходил, я почувствовал вдруг, что он бесконечно несчастен и болен, и мне стало остро жаль его. После его ухода – опять писал и читал. Потом – без конца не мог заснуть и тосковал, как давно не бывало (от трех до пяти часов ночи на 13 февраля. Не чувствовала ли ты себя скверно?). Утром все прошло, но я вдруг решил искать себе отдельную квартиру (об этом мы давно говорили с Любой). Пошел – и сразу нашел: на 8-й линии (угол Набережной) – дверь в дверь с моим массажистом: три меблированных комнаты с ванной и телефоном – «для одинокого» – 55 р. Грязновато, хозяйка – купчиха, старая. Есть должны носить из ресторана (в том же доме). Я решил отложить решение до сегодняшнего дня. – Вернулся домой к обеду. Пришел Верховский приглашать меня участвовать в третейском суде между ним и гр. А. Н. Толстым (это – очень давняя и грязная история, в нее замешаны многие писатели (секрет!) – но мы будем разбирать только часть – инцидент с ни в чем не повинным Верховским). Я согласился. Не успел уйти Верховский, пришли Мейерхольд и Сюннерберг. Мы очень оживленно говорили до ночи, ели блины. – Сегодня утром мы с Ангелиной были в банках, устраивали дела, получив наконец все деньги (еще тридцать одна тысяча с лишним). Разделили на этот раз по закону, по настоянию Ангелины и Марии Тимофеевны – мне 5/8, то есть девятнадцать с половиной тысяч. Итого, у меня опять тридцать тысяч с лишком. – Пришел домой – и не уезжаю. – Решил остаться. Солнце светит, весна, хоть и мороз. – Весь мой несостоявшийся уезд связан с тяжелыми мыслями третьего дня ночью, а все – с отношением Любы к тебе, которое меня постоянно мучает (мы почти не говорим об этом). Но отъезд не разрешит дела. Иногда я думаю, что все разрешится как-нибудь, когда придет время. А ты что думаешь? В Любе эти дни есть светлое. Кризис с моим отъездом миновал, может быть, и это повлияет.

Я чувствую себя, в общем, очень бодро. А ты? Пиши. Господь с тобой.

Саша.

265. М. П. Ивановой. 17 февраля 1911. <Петербург>

Глубокоуважаемая Мария Павловна.

Во-первых, хочу послать Вам рукопись того стихотворения, которое Вы позволили мне посвятить Вам. Во-вторых, хочу Вам сказать, что ни вчера и никогда я не хотел Вас переубедить в чем-нибудь, а хотел только рассказать, как сам чувствую и думаю; ведь я люблю то, что Ваше, и всегда Вас слушаю и у Вас учусь.

Преданный Вам Ал. Блок.

266. Матери. 21 февраля 1911. <Петербург>

Мама, вчера получил твое письмо. Я действительно надеюсь на время;– что все уладится. А теперь нужно сделать просто перерыв – к обоюдному улучшению отношений. Мне (и Любе) представляется так: когда ты приедешь сюда, не знаю, как лучше – видеться или не видеться тебе с Любой. Люба говорит, что она может очень хорошо с тобой видеться, но что в этом все-таки будет неправда. Это мы увидим потом. Что же касается Шахматова, то лучше всего сделать так: весной я должен ехать достраивать скотный двор; может быть, лучше – с Любой; мы приготовим и наладим хозяйство (огород и пр.). Потом Люба хочет ехать в Erdsegen (около Мюнхена) на все лето, считает, что ей это будет очень полезно, – там нечто вроде санатории – с массажем и т. д. Я думаю, что для меня пожить без Любы будет тоже полезно; но пока мне самому не хочется жить в Шахматово долго (без перерыва) в этом году. Это уж мои собственные стремления, независимые от тебя и Любы. Дело в том, что я чувствую себя очень окрепшим физически (и соответственно нравственно), и потому у меня много планов, пока – неопределенных. Может быть, поехать купаться к какому-нибудь морю, может быть – за границу, может быть, куда-нибудь в Россию. Я чувствую, что у меня, наконец, на 31-м году определился очень важный перелом, что сказывается и на поэме и на моем чувстве мира. Я думаю, что последняя тень «декадентства» отошла. Я определенно хочу жить и вижу впереди много простых, хороших и увлекательных возможностей – притом в том, в чем прежде их не видел. С одной стороны – я «общественное животное», у меня есть определенный публицистический пафос и потребность общения с людьми – все более по существу. С другой – я физически окреп и очень серьезно способен относиться к телесной культуре, которая должна идти наравне с духовной. Я очень не прочь не только от восстановлений кровообращения (пойду сегодня уговориться с массажистом), но и от гимнастических упражнений. Меня очень увлекает борьба и всякое укрепление мускулов, и эти интересы уже заняли определенное место в моей жизни; довольно неожиданно для меня (год назад я был от этого очень далек) – с этим связалось художественное творчество. Я способен читать с увлечением статьи о крестьянском вопросе и… пошлейшие романы Брешки-Брешковского, который… ближе к Данту, чем… Валерий Брюсов. Все это – совершенно неизвестная тебе область. В пояснение могу сказать, что в этом – мой европеизм.Европа должна облечь в формы и плоть то глубокое и все ускользающее содержание, которым исполнена всякая русская душа. Отсюда – постоянное требование формы, мое в частности; форма – плоть идеи; в мировом оркестре искусств не последнее место занимает искусство «легкой атлетики» и та самая «французская борьба», которая есть точный сколок с древней борьбы в Греции и Риме.

У меня есть очень много наблюдений (собственных) над искусством борьбы, над качествами отдельных художников (которых и здесь, как во всяком искусстве, очень мало – больше ремесленников), над способностью к этому искусству разных национальностей (всего бездарнее, разумеется, русские и итальянцы – и это при большом богатстве внешних данных! Это – падение искусства до «передвижничества» и до современной итальянской живописи). Настоящей гениальностью обладает только один из виденных мной – голландец Ван-Риль. Он вдохновляет меня для поэмы гораздо более, чем Вячеслав Иванов. Впрочем, настоящее произведение искусства в наше время (и во всякое, вероятно) может возникнуть только тогда, когда 1) поддерживаешь непосредственное (не книжное) отношение с миром и 2) когда мое собственное искусство роднится с чужими (для меня лично – с музыкой, живописью, архитектурой и гимнастикой)

Все это я сообщаю тебе, чтобы ты не испугалась моих неожиданных для тебя тенденций и чтобы ты знала, что я имею потребность расширитькруг своей жизни, которая до сих пор была углублена(на счет должного расширения). Не знаю, исполню ли я что-нибудь в этом направлении. Пока, во всяком случае, займусь массажем и гимнастикой. В конце концов, я только что оправился (мускульно) после того, как надорвался в третьем году в Шахматово. Теперь (даже до гимнастики) я скорей сильнее, чем был тогда.

Масленица прошла очень бодро. Приехала Веригина, которая вышла замуж. Она очень хорошо рассказывает и говорит по-русски, вообще – в ней есть милая русская женщина. Скользкость пропала. В сущности, она гораздо умнее и живей Вчера я без конца проводил время _с***. *** – прирожденная «гетера», беснуется не переставая. Мы шатались втроем по городу, были и в цирке и в разных местах. *** – очень милый, тихий и печальный, я думаю, что им придется разойтись, она его замучит. Впрочем, я пока советую им не расходиться. Ведь почти все «наши» женщины таковы, может быть, еще переменятся и станут серьезнее – хоть некоторые.

Тает, идет дождь и мокрый снег. Потому молодого месяца я еще не видел.

В посту попробую опять писать. У нас будут всю первую неделю лампадки. Господь с тобой.

Саша.

267. Матери. 28 февраля – 1 марта 1911 <Петербург>

Мама, ко мне вчера пришла Гильда. Меня не было дома, когда пришла девушка, приехавшая из Москвы, и просила меня прийти туда, куда она назначит. Я пошел с чувством скуки, но и с волнением. Мы провели с ней весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день. Она приехала специально ко мне в Петербург, зная мои стихи. Она писала мне еще в прошлом году иронические письма, очень умные, но совсем не свои. Ей 20 лет, она очень живая, красивая (внешне и внутренне) и естественная. Во всем до мелочей, даже в костюме – совершенно похожа на Гильду и говорит все, как должна говорить Гильда. Мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафэ. Сегодня она уехала в Москву.

А я получил сегодня письма – от тебя и от Бори – из Каира. Квартиры посмотрю, думаю, что очень дороги. К массажисту пойду завтра, сегодня из-за Гильды не пошел. Чувствую себя бодро и спокойно. Денщик необходим– и чтобы жил в доме.Можно – в девичьей.

1 марта

Сейчас иду смотреть квартиры. Получил от Жени очень хорошее письмо. Все думаю о Гильде. Господь с тобой.

Саша.

268. Андрею Белому. 3 марта 1911. <Петербург>

Милый Боря.

Ну вот – китайская война.

Поздравляю Тебя со всеми новыми испытаниями и переменами, которые предстоят нам скоро. Все-таки возвращайся в Россию. Может быть, такой– ее уже недолго видеть и знать.

А наши письма – все еще натянутые. Пусть так, это еще необходимо должно быть; все, что было, нелегко.

Живу сосредоточенно. Пишу поэму. Открытки из Кэруана не получал. «Мусагет» что-то не дает о себе никаких вестей.

У меня много планов. Не знаю еще, как и где проведу лето.

Целую Тебя крепко. Господь с Тобой.

Твой Ал. Блок.

269. Андрею Белому. 12 марта 1911. <Петербург>

Милый Боря, сегодня узнал из Твоего письма о сфинксе. Да, есть иэто. Я бы, может быть, испугался сейчас. Сейчас – грустная минута: после напряжения многих дней – чувство одиночества. Один – и за плечами огромная жизнь – и позади, и впереди, и в настоящем. Уже «меня» (того ненужного, докучного, вечно самому себе нравящегося или не нравящегося «меня») – мало осталось, почти нет; часто – вовсе нет; чаще и чаще. Но за плечами – все «мое» и все «не мое», равно великое: «священная любовь», и 9-е января, и Цусима – и над всем единый большой, строгий, милый, святойкрест. Настоящее – страшно важно, будущее – так огромно, что замирает сердце, – и один:бодрый, здоровый, не «конченный», отдохнувший. Так долго длилось «вочеловеченье».

Может быть, мы не вместе сейчас, но из будущего гляжу на Тебя взглядом нежного друга; в настоящем целуюсь при встрече с Тобой, но в глазах у нас – дело:более, чем когда-нибудь, мы на «флагманском корабле»; не знаю, какую работу исполняю я, – но исполняю, как-то каждый день готовлюсь к сражению.

Крепко целую Тебя и жму Твою руку, милый друг.

Твой Ал. Блок.

P. S. Получаю корректуры из «Мусагета».

270. Андрею Белому. 11 апреля 1911. Петербург

Христос Воскрес, милый друг Боря. От Тебя четыре письма, а я все не пишу Тебе; сначала было слишком напряженно хорошо и по-весеннему; на Страстной, напротив, оборвалось что-то, и до сих пор не могу поправиться и стать собой. Все – «семейное»; боюсь этогобольше всего; здесь всего страшнее, потому что здешниепризраки умеют нанести удар, откуда не ждал; бывает, что ждешь отовсюду – только не оттуда, откуда приходит внезапное и непоправимое. Становлюсь все злее, потому что ни в чем, кроме злобы, иногда нельзя найти защиты.

Через 1–2 недели поеду в деревню, а оттуда, если бог поможет, за границу.

Привет Асе Тургеневой, Я не знаю ее отчества, потому очень извиняюсь перед ней, что так называю. Но, право, приветствую от души и Вас обоих вместе и Вас порознь. Если Вам хорошо, тихо приветствую Вас.

Конечно – да будет флагманский корабль.

Ничто этому не помешает, кроме смерти. Другого смысла жизни и нет.

Любящий Тебя А. Блок.

271. В. Я. Брюсову. 11 апреля 1911. Петербург

Дорогой Валерий Яковлевич.

Благодарю Вас от души за письмо и за Верлэна, которого я еще не читал: для настоящих книг всегда жду несуетных часов. – Моя книга задержалась, пришлю Вам, как только получу; очень поддержали меня Ваши слова о предисловии. – Относительно второго стихотворения я так и думал; пошлю непременно еще, когда будет новое.

Через 1–2 недели уезжаю в деревню (Николаевская ж. д., ст. Подсолнечная, с. Шахматово), а оттуда, если удастся, за границу.

Преданный Вам душевно Ал. Блок.

272. Андрею Белому. 8 мая 1911. <Петербург>

Милый Боря.

Ты уже в России, а я писал Тебе после Пасхи в Афины; впрочем, письмо было печальное и угнетенное, лучше, что Ты его не получил– У меня планы: около половины мая еду в Шахматово, а в июле поеду по Европе – много куда, если удастся. Сейчас чувствую себя плохо, у меня цынга, возобновившаяся с позапрошлого года.

Видел ли Ты мою книгу? Пошлю Тебе ее в Луцк, я еще не получил ее (все экземпляры). По-моему, издано превосходно – скромно, книжно, без всякого надоевшего декадентства. И Кожебаткин очарователен – в нем, какая-то мягкая человеческая нежность.

До ужаса знакомо то, что Ты пишешь о первом впечатлении о России; у меня было подобное: моросящий дождь – и стражник трусит по намокшей пашне с винтовкой за плечами; и чувство, что все города России (и столица в том числе) – одна и та же станция «Режица» (жандарм, красная фуражка и баба, старающаяся перекричать ветер). – В этих глубоких и тревожных снах мы живем и должны постоянно вскакивать среди ночи и отгонять сны. И я люблю вскакивать среди ночи – все больше.

Все дело в том, есть ли сейчас в России хоть один человек,который здраво, честно, наяву и по-божьи,(т. е. имея в себе в самых глубинах скрытое, но верное «ДА») сумел бы сказать «HEТ» всему настоящему; впрочем, я начал и сейчас же бросаю развивать ту длинную нить, которую я лелеял всю эту зиму и которой не оставляю. Пишу и хочу писать об этом, но в письмах – не стоит и не выйдет. – Мы виделись с Сережей. Он прекрасен. Крепко целую Тебя.

Твой Ал. Блок.

273. В. А. Пясту. 24 мая 1911. Шахматово

Милый Владимир Алексеевич.

Здесь, по обыкновению, сразу наступила полная оторванность от мира. Письма и газеты приходят два раза в неделю. Знаете что? Если бы Вы могли приехать сюда на несколько дней? Много места, жить удобно, тишина и благоухание. Вам было бы интересно и нужно, я думаю, увидать эту Россию: за 60 верст от Москвы, как за 1000: благоуханная глушь, и в земном раю – корявые, несчастные и забитые люди с допотопными понятиями, сами себя забывшие. – Если Вы можете приехать, напишите приблизительно, чтобы сюда попало к среде или субботе (почтовые дни); тогда мы пошлем за Вами лошадей. – Я «ничего не пишу и ничего не читаю» – пока. Чувствую себя еще тяжело и неловко; а скотный двор приближается к концу.

Ваш Ал. Блок.

274. К. А. Сюннербергу. 24 мая 1911. Шахматово

Дорогой Константин Александрович.

Очень хорошее Вы мне написали письмо, спасибо. Кроме приятности, оно еще очень ценно. Зная Вас, я во всем, что Вы отметили, нашел единство, которого не замечал прежде.

«Бессмертная пошлость», конечно, в кавычках; иногда так привыкаешь к образу или идее, что считаешь их своими; вероятно, то же случилось со мной и тогда, потому я и не поставил кавычек. А теперь пропустил по рассеянности. – Опечаток, к сожалению, еще больше, чем Вы отметили. Неправильных ударений тоже больше; последних я нарочно не менял: их там как бы целая система (в этой книге), и они часто нужны: через них я роднился с некоторыми, часто слабыми, но дорогими для меня поэтами семидесятых – восьмидесятых – девяностых годов.

Мы, во многом такие разные, всё чаще сходимся с годами: это – залог движения; я все больше верю в будущее: чем меньше в личное, тем больше в общее.

Любящий Вас Ал. Блок.

275. Л. Д. Блок. 27 мая 1911. <Шахматово>

Люба, я не могу отвечать на твои интересные письма такими же из Шахматова. Мир, как всегда, удален, неизвестно, что делается в нем, а мы тихо живем с мамой и тетей. Мужики нищие и несчастные, большей частью холодный май, дни тянутся долго, пушистая собачка плачет на цепи, постройка тянется, но мало беспокоит.

Все это ты знаешь. Я брожу, занимаюсь много дописываньем старых стихов, которые мне почти все надоели; хочу скорей развязаться со II и III книгой. Почти ничего еще не чувствую. Ем массу яиц и пью молоко.

Захожу каждый день в твою комнату.

Написал Пясту просьбу, чтобы он приехал.

А книги тебе надо? Что, кроме «Грозы» и «Гамлета»?

Твои два письма о параде и о «Гамлете» – очень хорошие и умные. Пиши еще такие, когда тебе будете время. Мне очень нужно получать такие известия. Мне захотелось в Берлин после твоего письма.

Господь с тобой, милая.

Саша.