Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"
Автор книги: Александр Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
193. Матери. 2 ноября <1908. Петербург>
Вся неделя была деловая, мама. Писал я об Ибсене и бывал в десяти местах: на генеральной репетиции «Саломеи», в религиозно-философском собрании, у Мережковских, у С. Маковского на учредительном собрании нового большого журнала, – и везде говорил.
А сейчас иду в театр – читать об Ибсене. Все это ты, вероятно, знаешь – из тетиного письма и из газет.
Какие-то великие будни.
Надеюсь, что к весне пойдет иначе. Октябрьская тьма тоже способствует усталости.
Не стоит писать подробно о делах, все это уже не интересное, а только должное.
Всего важнее для меня– то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что далеея, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом. Может быть, это и хорошо даже, но еще лучше, что указывает мне на это именно Клюев. Другому бы я не поверил так, как ему.
Письмо его вообщеопять настолько важно, что я, кажется, опубликую его.
Видел я опять десятки людей. Долго говорил с Л. Андреевым. Поеду к нему в Финляндию.
Кончаю письмо, потому что надо надевать сюртук и идти. Женя будет в театре.
Целую.
Саша.
Пиши мне. Мне твое последнее письмо было очень нужно.
Такие портреты продаются у Аванцо.
194. Матери. 5–6 ноября 1908. <Петербург>
Сегодня получил, мама, твое письмо.
Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все (я прочту тебе его письмо, когда приеду я или ты); и еще про многое. И не то что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе. Следовательно(говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей): между «интеллигенцией» и «народом» есть «недоступная черта». Для нас,вероятно, самое ценное в них враждебно, то же – для них. Это – та же пропасть, что между культурой и природой, что ли. Чем ближе человек к народу (Менделеев, Горький, Толстой), тем яростней он ненавидит интеллигенцию.
6 ноября
На эту тему приблизительно я и пишу сегодня реферат для религиозно-философского собрания 11 ноября, во вторник.
Мне было очень долго страшно тяжело и скучно, как, вероятно, тебе бывает. Последние дни полегчало. Одна из причин этого – Розанов, который страшно просто и интимно рассказал мне свою жизнь и как-то показался мне близким (хотя и непонятным) человеком.
Оттепель. Петербург и кинематографы мне опять нравятся. Не пью я давно.
Чтение об Ибсене было, по-моему, очень серое (по крайней мере для меня). Сказать мне удалось мало. Как же это тете понравилось?
Я сейчас очень устал от статьи и потому больше ничего не пишу.
Целую.
Саша.
У Мережковских бывает хорошо.
Я все забываю сообщить, что тебе обещан перевод – Мопассана листа четыре на месяц. Пока еще нет.
195. Г. И. Чулкову. 7 ноября 1908. Петербург
Милый Георгий Иванович.
Целую Вас нежно за «Снежную Деву», за книгу и за надпись, написанную дрожащим почерком. Давно уже ждет Вас здесь маленькая «Земля в снегу», но с некоторых пор – и большая, настоящая земля в снегу.
Должен сказать Вам, что мне без Вас скучно, и было одно время даже остро скучно. Людей много, и люди хорошие, но Вашего начала очень недостает.
Я неустанно вижусь с Мережковскими, строчу статью за статьей и, наконец, буду читать во вторник на обновленном религиозно-философском собрании! Как это Вам покажется?
Милый Георгий Иванович, возвращайтесь в мрачный город, любимый Вами; свидимся опять; может быть, как всегда, немного не по-людски и немного странно; но видеться и вместе шататься по миру судила нам Судьба.
Московские северные сияния слишком общедоступны, а московские лебеди – какие-то кривоносые. Ведь ибсеновские «королевские мысли» рождаются все-таки в Петербурге, и настоящая северная чума свирепствует здесь. В Москве ужасно, должно быть, уютно, а поистине неприютно – здесь.
Любящий Вас Александр Блок.
196. К. С. Станиславскому. 7 ноября 1908. Петербург
Глубокоуважаемый Константин Сергеевич.
Простите, что тороплю Вас с ответом относительно моей пьесы: дело в том, что мне сейчас предлагают печатать ее, да и надо бы напечатать по денежным соображениям, а я чувствую себя и в этом отношении в зависимости от Вашего решения.
Если Вы успели прочесть мою переделку, напишите мне, пожалуйста, находите ли ее приемлемой для театра и хотите ли поставить? Если да, то можно ли все-таки печатать ее теперь, или Вы хотите, чтобы она осталась ненапечатанной до постановки?
По всем причинам, и внутренним и внешним, очень важен для меня Ваш ответ.
Не знаю сейчас, надо ли еще работать над «Песней Судьбы». Теперь по крайней мере не умею к ней подступиться, еще слишком она близка. А недостатки, кажется, есть, и большие. Но только ли это недостатки, или целый порок?
Искренно преданный Вам Александр Блок.
197. Матери. 16 ноября 1908. Петербург
Сижу и чувствую, что мне 28 лет. От Любы получен в подарок кошелек, в который нечего класть, тетя обещала заранее подарить Тургенева, сделав вид, что 30 августа она уже его не подарила, а от маменьки даже поздравления нет! Не очень-то все это почтительно!
«Речь» ты, должно быть, сегодня читаешь, а вот вырезка из сегодняшнего «Слова». Все газеты ежедневно рассуждают об «инциденте». Писала ли тебе об этом тетя?
Станиславский телеграфирует: «В этом сезоне пьесу поставить не успеем. Подробности письмом через неделю. Приходится советовать печатать пьесу». На этот сезон я и не рассчитывал, но можно ли рассчитывать на будущий?
Получил я очень хорошее письмо от Вячеслава Иванова о «Земле в снегу».
После религиозно-философского собрания мы с Женей пришли пить чай к нам, а через полчаса позвонила очень милая девушка – из публики… русская, дочь священника. Очень глубокая и мрачная. 18 лет. Сидела она у меня до третьего часа ночи. Она знает все, что я писал, не только стихи, но все статьи. Хорошо знать, что есть такие читательницы. Важнее всего, что, по всему судя, она пришла с тем, чтобы спросить (не прямо, а косвенно, больше не у меня, а у моей «силы», которую она во мне видит) – стреляться ей или лет. Ушла, кажется, светлее, чем пришла.
На собрании слушали меня очень хорошо, после собрания обступили сектанты – человек пять, и зовут к себе. Пойду.
А к Мережковским приходил Струве, совершенно возмущенный моим рефератом. И намекал, что он, как редактор, имеет право не пропустить такой «наивной» статьи «только что проснувшегося человека» в «Русскую мысль». Ближайшим последствием этого может быть разрыв Мережковских и с «Русской мыслью», они говорят, что будут стоять за мою статью, как за свою. Я говорю, что им необходим свойжурнал. Философов говорил со мной о положении их очень откровенно.
Вчера мы с Женей пошли от Мережковских на представление новой пьесы Л. Андреева «Любовь студента» («Дни нашей жизни»). Это – ужасающая плоскость и пошлость, систематическая порча людей. Отныне для меня заподозрен и весь прежний Андреев. «Любовь студента» – плоская фотография, наглый пессимизм. Всё в совокупности (с актерами, играющими, в общем, хорошо,и с размалеванными проститутками из партерного бомонда) – вонючий букет, который портит душу. И тут же – эти вечные девушки, полукурсистки, полушвейки, с русско-еврейскими испуганными и похотливыми глазами; Шаляпин, стреляющий глазами из ложи; стареющие актерки, около которых почему-то зажимаешь инстинктивно нос, как будто от них должно пахнуть потом.
У меня самое лучшее впечатление от моего реферата. Я увидал, что были люди, которым я нужен и которые меня услышали.
Во вторник – собрание религиозно-философского общества для обсуждения инцидента. Там я встречусь с А. Белым (ты получила «Весы»?).
Жаль, что тебя здесь нет. Здесь интересно.
Я опять деятельно настроен.
21-го повторю лекцию об Ибсене в театре.
Г. И. Чулков очень мил, хотя и половинчат в своей «нескромной насмешливости».
На днях приходил бедняга Мейерхольд. Смотрит вопросительно, как-то затравлен. Очень уж его, по-видимому, третируют александрийские мастодонты. Однако он занят «Тристаном» для Мариинской сцены.
Ну вот. Целую тебя.
Саша.
Не хочу я ехать к Андрееву. – Эркмана-Шатриана я еще не прочитал. – «Праматерь» выйдет, верно, во вторник. – Читала ли ты о том, как один из наших «кавалергардов» (барон Врангель) дал пощечину М. П. Боткину? – На вернисаж «в присутствии Елисаветы Маврикиевны» я не пошел, хотя и получил приглашение! А выставка замечательна, говорят, надо пойти.
198. С. А. Венгерову. 24 ноября 1908. <Петербург>
Глубокоуважаемый Семен Афанасьевич.
Спасибо Вам от всей души за Вашу книгу и за Ваш отзыв обо мне, для меня – драгоценный.
По поводу доклада моего «Россия и интеллигенция» завтра в религиозно-философском собрании будут прения. Тем не менее вчера я уже сговорился с Е. Д. Кусковой и повторю с великой готовностью доклад у Вас в Литературном обществе 12 декабря.
Д. С. Мережковский передавал мне то, что Вы просили его напомнить, – относительно заметки для Толстовского сборника. Дело в том, что я уже давно (в сентябре) послал такую краткую заметку по адресу: Невский, 92 (в «Комитет съезда представителей русской печати»). Если она пропала (хотя я послал заказным), то у меня есть черновик.
Искренно преданный Вам Александр Блок.
199. К. С. Станиславскому. 29 ноября 1908. Петербург
Глубокоуважаемый Константин Сергеевич.
Телеграмму Вашу я получил и очень жду письма. Вы знаете, конечно, как мне важно иметь от Вас определенный ответ: примете ли Вы пьесу для будущего сезона? От этого зависят условия печатания. Если бы Вы ответили мне, что пьеса пойдет в будущем году наверное, я бы не стал ее печатать сейчас и ждал бы постановки.
Если бы была какая-нибудь возможность, я бы приехал в Москву переговорить с Вами. Но сейчас я в работе по горло.
Простите меня за то, что так пристаю к Вам с пьесой; но меня очень заботит ее участь.
Если что-либо в пьесе Вас не удовлетворяет, напишите мне, пожалуйста. Разочаровались ли Вы в ней после переделки? Или она представляет слишком большие трудности для театра? Ведь сам я тут совсем не судья. А между тем душа моя просит сцены для этой пьесы – в противоположность всем остальным, какие я до нее писал.
Вы понимаете, глубокоуважаемый Константин Сергеевич, как неприятно оставаться в неопределенном положении в таком важном для меня деле; потому не осудите, прошу Вас, искренно преданного Вам Александра Блока.
200. С. А. Венгерову. 4 декабря 1908. <Петербург>
Глубокоуважаемый Семен Афанасьевич.
Сегодня, получив Ваше письмо, я заходил к Вам. Я хотел только предупредить Вас о следующем: доклад мой очень невелик – всего минут на 20–25; собственно литературная часть его – о Горьком – для меня дело десятое. На первый план я ставлю вопрос о том, как интеллигенции найти связь с народом. Не делая никаких выводов, я высказываю только соображения, определяющие постановку вопроса. Таким образом, тема моя, может быть, слишком выходит за пределы литературы, и каждым словом своим я стремлюсь подчеркнуть свой панический страх перед словесностью в этомименно вопросе. Приняв все это во внимание, найдете ли Вы такой реферат подходящим для Литературного общества?
Я, со своей стороны, готов прочесть и этот доклад, но, может быть, Вы будете иметь что-либо против?
Страничку о Толстом я переписал и приложил к последней своей работе, которую занес Вам сегодня.
Преданный Вам Александр Блок.
201. К. С. Станиславскому. 9 декабря 1908 Петербург
Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич.
За письмо Ваше – спасибо Вам горячее и от души. Как можете Вы думать, что оно для меня досадно, обидно или неинтересно. Оно мне и важно и дорого, со всем, что Вы пишете, я считаюсь глубоко, принимаю к сердцу. И, конечно, мне дорого прежде всего Ваше внутреннее отношение ко мне и к этой моей пьесе, Ваше внутреннее «да» и «нет», – потом только вопросы принятия, постановки и т. д.
Ведь тема моя, я знаю теперь это твердо, без всяких сомнений – живая, реальная тема; она не только больше меня,она больше всех нас; и она всеобщая наша тема. Все мы, живые,так или иначе к ней же придем. Мы не пойдем, – она сама пойдет на нас, уже пошла.Откроем сердце, – исполнит его восторгом, новыми надеждами, новыми силами, опять научит свергнуть проклятое «татарское» иго сомнений, противоречий, отчаянья, самоубийственной тоски, «декадентской иронии» и пр. и пр., все то иго, которое мы, «нынешние», в полной меренесем.
Не откроем сердца – погибнем(знаю это как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдет на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы «Великой России» (по Струве) ни воздвигли. Свято нас растопчет,будь наша культура – семи пядей во лбу, не останется от нее камня на камне.
В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России(вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь.Все ярче сознаю, что это – первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный.К нему-то я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни, и знаю,что путь мой в основном своем устремлении как стрела, прямой, как стрела – действенный. Может быть, только не отточена моя стрела. Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, – я иду.И вот теперь уже (еще нет тридцати лет) забрезжили мне, хоть смутно, очертания целого. Недаром, может быть, только внешненаивно, внешнебессвязно произношу я имя: Россия.Ведь здесь – жизнь или смерть, счастье или погибель. К возрождению национального самосознания, к новому, иному «славянофильству» без «трех китов»(или по крайней мере без китов православия и самодержавия) и без «славянства»(этого не предрешаю, но мал ведь и мало реален вопрос хотя бы о Боснии и Герцеговине) влечет, я знаю, всех нас.
Ибо мера нашей утонченности исполнилась, т. е. утонченность уже вошла в плоть и кровь, всегда с нами, мы уже не трепещем за нее (конечно, я говорю «мы» лишь в предчувствии новых людей, пока их, несомненно, мало); и потому мы вправестать реалистамив новом смысле. Все эти слова мои – в ответ на 1) Вашу тревогу о том, что в пьесе моей я все твержу: Россия; 2) в знак полного моего согласия с Вашим утверждением, что все «измы» в искусстве включаются в «утонченный, облагороженный, очищенный реализм».
Теперь: что касается в частности, «Песни Судьбы», то сам я о ней мало знаю, лучше сказать, жива она для меня самого до сих пор настолько, что и Вашими словами я не убеждаюсь до конца.
Может быть, Вы правы, сами лица неживые (за исключением некоторых). Но всех их я нежно люблю, большую часть – ясно перед собою вижу.
Что касается Ваших исследований о «математической точности человеческой природы» (вообще это место Вашего письма), то тут, и по намекам Вашим, я догадываюсь о чрезвычайной ценности Ваших наблюдений.
Понимаю Вас, понимаю это стремление художника к «математике» в высшей степени. С этой точки зрения в «Песне Судьбы» наверноесделано много ошибок.
Хочу, чтобы Вы услышали меня, чтобы Вы знали, что нет в моем «народничанье», что ли, – тени публицистического разгильдяйства, что я ни в каком случае не хочу забывать «форму» для «содержания», пренебрегать математической точностью, строжайшей шлифовкой драгоценного камня. Но камень-то,который я, может быть, не сумел отшлифовать в «Песне Судьбы», – он драгоценен. Сам-то я – плохой мастер, кощунствующий «лирик», – и не моя заслуга, что камень попался мне в руки. Но раз он – в руках у меня, я поражен его сиянием, я каюсьв своем кощунстве, я долженнайти в себе силу, терпение и жертвенность мастера.
Вы лично и дело Ваше всегда были и есть для меня – пример строжайшего художника. В Вас я чувствую и силу, и терпение, и жертвенность, и право строжайшего суда.Верю Вам глубоко; потому, возвращаясь к пьесе, я вовсе не тревожусь о судьбе ее по существу; знаю, что, если надо, Вы ее полюбите, если не надо – отвергнете, руководясь математикою искусства, любовью к строгим истинам его. Вижу в Вас художника, которому мало толькокрасоты и толькопользы, которому необходимо покрывающее и исчерпывающее то и другое – Прекрасное.И, по всему этому, верю в Ваш реализм.Конечно, Вы знаете это.
Прилагаемую статейку просмотрите, когда будет свободная минута, если интересно. Я посылаю ее только в дополнение и разъяснение моих мыслей о России, набросанных в этом письме.
Всего не написать, конечно. Может быть, надо поговорить. А я боюсь слов ужасно, в их восторге легко утонуть. Потому-то я и хочу принципиально постановки пьесы, если не «Песни Судьбы», то какой-либо иной (теперь той новой, которая уже сидит во мне, сладко мучает меня вновь); ибо театральное действоуже больше слова. Надо, чтобы тема моя, в жизненности которой я убежден, проникла не только в уши слушателей, но в очи, в сердце, в волю зрителя.Если слово – смутное предчувствие,то – театральное представление может стать настоящим, пробуждающим от спячки и бросающим в блеск и муть живой жизни ударом бича.
До свидания, дорогой Константин Сергеевич. Если придете к какому-либо выводу в дальнейшем, напишите мне. Вы знаете теперь, как я Вас слушаю и как мне важно Ваше слово.
Преданный Вам Александр Блок.
P. S. Думаю печатать «Песню Судьбы» в альманахе «Шиповник», когда – еще не сговаривался.
202. Матери. 14 декабря 1908. <Петербург>
Мама, я не пишу тебе без конца потому, что все дни очень полны, постоянный наплыв дум и дел.
«Иронию» я все забываю взять из «Речи», но скоро возьму и пришлю. – Буду опять писать дневником, я сохраняю календарные листки.
Прежде всего – длиннейшее письмо Станиславского. Суть его в том, что он полюбил меня и «Песню Судьбы», но не полюбил ни одного из действующих лиц. Перечитывал пьесу раза четыре, пишет массу соображений – очень скромно, очень хорошо. Я ответил ему длиннейшим письмом, главным образом о том, что для меня – Россия, относительно которой он недоумевает. Впечатление и у меня и у Любы, что пьесы он не поставит, и я об этом не горюю, потому что верю в Станиславского. Если действительно нет причин обходиться без театра, он поставит, если – хоть одна против театра, – не надо. Мережковский предлагает в Александринку, но я прошу подождать, да и не очень хочу Александринки, от нее все хуже пахнет. – 18-го буду читать «Песню Судьбы» нескольким человекам у нас.
7 декабря был я у Жени на рождении его. Тогда же связался опять с Либерсон (основательница кружка одиноких) и г-жой Санжарь (казачка, сегодня буду слушать ее пьесу; она – типа людей, случайно не самоубившихся, вроде Свенцицкого или Брюсова).
9-го был у Мережковских, которые в ужасе от Москвы, «Русской мысли», булгаковских кружков и многого другого.
10-го спорил с Чулковым не на жизнь, а на смерть – о «России и интеллигенции».
11-го объяснялся по тому же поводу с Городецким, который просит тебе поклониться. Он – очень хороший, все такой же, но мы с ним не согласны.
12-го, как ты читаешь, вероятно, в сегодняшних газетах, читал в Литературном обществе. Об этом подробно напишет Люба. Оживление было необычайное.
Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из «Русского богатства» (Н. Ф. Анненского, Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились как к любимому внуку, с какою-то кристальной чистотой, доверием и любезностью. Зал был полный. Венгеров говорит, что на заседании Литературного общества никогда не было такого напряжения. Я страшно волновался хорошим внутренним волнением, касающимся темы, а не публики. К публике я окончательно привык. – В «Правде жизни» мой доклад не будет, потому что – длинен. 30-го читаю еще, вероятно, «Культуру и стихию» в религиозно-философском обществе (после Вяч. Иванова о «Русской идее»). Где напечатаю «Россию и интеллигенцию», – еще не знаю.
13-го отдыхал от чрезмерных разговоров разговорами несложными и купался в ванне. Зато сегодня днем буду у Мережковских, ранним вечером слушаю Санжарь, а поздним – у Сологуба. Завтра – у Копельмана, послезавтра – религиозно-философское собрание (доклад Мейера).
Отчего ты мало пишешь?
Целую.
Саша.
Тетю не вижу давно. О комнате для тебя думаю, тетя уж говорила об этом.
203. С. К. Маковскому. 23 декабря 1908 Петербург
Многоуважаемый Сергей Константинович.
Вот Вам любимый мой цикл, пожалуй, лучшее, что я писал в этом году (из лирических стихов). Нравятся ли Вам эти стихи?
Здесь 120 строк. Больше не посылаю Вам, потому что хочу, чтобы этот цикл появился отдельно, ничем не разбавленный. Буду очень Вам признателен, если сможете перевести мне гонорар за него до выхода. Крепко жму руку.
Ваш Александр Блок.
