Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"
Автор книги: Александр Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
330. Андрею Белому. 15 ноября 1912. Петербург
Милый Боря.
Пишу только деловоеписьмо: в жизни произошло столько, что письмами не скажешь; да и дойдет ли оно до Тебя? – Если дойдет, прошу Тебя, ответь скорее, хотя бы толькоделовым письмом.
В Петербурге основывается новое большое книгоиздательство – «Сирин». Во главе его стоит Терещенко, человек очень милый и скромный, глубоко культурный и просвещенный. Обладая большими средствами, издательство хочет служить искусству и художественной литературе по преимуществу; хочет дать возможность русским писателям работать спокойно; хочет поставить дело (которое едва еще начинается) на реальную почву, не меценатствуя, но и не занимаясь эксплуатацией…
Разумеется, речь уже заходила о Тебе. М. И. Терещенко поручил мне просить Тебя прислать Твой новый роман, для того чтобы издать его отдельной книгой или включить в альманах. Он особенно понимает и ценит «Серебряного голубя».
Если роман кончен, если Ты согласен выкупить его у Некрасова, которому Ты, кажется, его продал, – пришли его в «Сирин». Я, как ты можешь предполагать, особенно поддерживаю эту просьбу по многим причинам: первая – та, что издательство сразу отметится знаком, как Ты знаешь, заветным для меня; последнее – что это попросту будет для тебя всего легче и выгоднее: ты получишь, во-первых, ответ об условиях без промедления; во-вторых – гонорар, максимальный из возможных, во всяком случае не меньший, чем у Некрасова или в любом другом месте (сколько, кстати, Некрасов заплатил тебе?). – За благородство, бескорыстие и вкус издателей я могу Тебе поручиться от чистого сердца.
Милый Боря, ответь мне, прошу Тебя, поскорее, согласен ли Ты? Если да, присылай роман, проще всего – прямо ко мне, я сейчас же передам его. Боюсь, что ты не получишь письма. Крепко целую тебя и жду ответа.
Любящий Тебя Ал. Блок.
331. С. А. Богомолову. 5 декабря 1912 <Петербург>
Простите, что долго не отвечаю Вам, завален делами.
Много хорошего Вы написали в Вашем письме; о жизни – лучше, чем о поэзии. Впрочем, мне нравятся некоторые строки в стихах Ваших, особенно «Песенка Пьеро» (кроме конца). Все-таки Вы еще не умеете писать, многое наивно и технически очень уж слабо.
Вы не думайте нарочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное.
– Выражение «враз» – русское. Лесков его употреблял нередко; по-моему, только оно другого стиля, чем песенка Пьеро. Вас соблазнила рифма.
Александр Блок.
332. А. П… 11 января 1913. <Петербург>
Поэму Вашу я перечитал не раз; с первого чтения она мне и нравилась и не нравилась, потому надо было отложить и подождать. Кроме того, очень напряженно писал свое и чувствую себя больным; вот почему так долго не отвечаю Вам.
Теперь впечатление мое определенно: думаю, что это – настоящие и большие чувства; это подчеркивается для меня тем, что Вы говорите об этом – не одна. Но и Вы перегружаете эти чувства словами, не умеете сказать так, чтобы по-настоящему было слышно. На один образ приходится десяток выражений «безобразных», вовсе нет художественной экономии.
К выражениям, недостойным того, что хотел сказать ими автор, относятся, например, все эпитеты в «Посвящении» или в 1 главе I части: «сладостно-стройная мечта»; «лучистое мгновенье»; «волшебный огонь»; и много таких; я думаю, Вы знаете, о чем я хочу сказать; это все – уже не говорящее, не слова, а тени их.
Нравится мне, пожалуй, больше всего 1 глава IV части – почти целиком: очень просто и отчетливо, например: сухи и холодны ночи.Это я называю «экономией». Если бы все было так: чем тише, тем лучше у Вас; у Вас, мне кажется, нет силы изобразительности для трубных звуков.
Также нравится мне: «каждое в часе мгновение… – пятый в цветке лепесток», «на трудный, на святой… подвиг страсти» (видите, я все пропускаю места, которые мне не звучат).
Вывод из всего для меня тот, что печатать «Венок» я бы не стал, но то, что он существует, хорошо; для меня, например, он нужнее десятков «декадентских» стихов напечатанных, потому что автор его говорит о «настоящем».
Искренно Вас уважающий Александр Блок.
P. S. Посылаю с посыльным, как Вы мне разрешили.
333. Л. Я. Гуревич. 13 января 1913. <Петербург>
Дорогая Любовь Яковлевна.
Кончаю пьесу – вот почему так настойчиво сижу дома и не пишу для «Русской молвы». Есть у меня я планы для статей, и я надеюсь осуществить их. Тогда заодно – и стихи (в «Русской молве» было уже три моих стихотворения).
Один из планов моих – написать об «Александре I» Мережковского, когда он выйдет отдельной книгой. Сверх того, Мережковский, кажется, собирается писать по поводу моего последнего фельетона (ответа Философову), так что спор может войти в новую фазу. Думал и о заметках кое-каких, писать хочется обо многом, только трудно это, особенно теперь, с пьесой.
Спасибо вам за письмо.
Преданный вам Александр Блок.
334. Л. Д. Блок. 20 февраля <1913. Петербург>
Милая, сейчас получил твое письмо. Спасибо тебе, что ты пишешь и что так пишешь. Нет-нет и забеспокоюсь о тебе, все думаю, где и как ты, часто думаю, скучаю иногда, каждый вечер хожу к тебе и скрещиваю твою кроватку. У тебя стало красиво, только очень холодно.
Оттепель полная, сильный ветер, пахнет весной. Я еще ничего своего не делаю, часто вижусь с Терещенкой и все больше его люблю. Эти дни были бы интересны для тебя. Третьего дня были на первом представлении «Электры» (в закрытом бенуаре, мама, тетя, Франц и я) – все неправда, как и ждали. Хорошо написал Философов (в «Русском слове»). На Мейерхольда я не сержусь, потому что Гофмансталя испортить нельзя (Штрауса не понимаю). Еще больше возмущаюсь этим венским…, чем четыре года назад. Но на очереди теперь – Мейерхольдова порча Софокла и Лермонтова. Он погибнет, если не опомнится, не бросит вовсекукольное и не вернется к человеку. Для последнего ему нужно, вероятно, годыпоста, на что он не пойдет. – В последнем номере «Масок» Коммиссаржевский написал длинную статью о книге Мейерхольда. Там много личной злобы и мстительности, но, к сожалению, много и верного, оченьверного, и, кроме того, – очень тяжкие улики. – Вчера были мы на открытии Зоновского театра. Так плохо, что говорить не стоит, только одна актриса подает кой-какие слабые надежды (конечно, не Дымшиц; фамилия ее – Фетисова, играла Русалку). Были там с Терещенкой, Волконским, Ремизовым и Философовым, – и все согласны.
Между прочим, играл брат Гнесина. Я не знал, кто это, и был в ужасе: старый, провинциальный, пошлый актер. Играют еще двое из Мариинского театра.
Много еще писем, планов, как всегда. – Не люблю я актеров, милая, постоянно мне больно, что ты хочешь играть. Тут стыдноечто-то. Спасает только генищнет гения – стыдно, скучно, не нужно. Гениальный театр – искусство, не гениальный – неблагодарное ремесло.
К Станиславскому поедем. Пьесы с тех пор, как ты была, так еще никому и не читал. Мама почти все время больна, у нее часто жар.
Господь с тобой, милая и единственная.
А.
Спасибо тебе, пиши.
Новый адрес напиши. Не думаешь ли вернуться вскоре. Наш абонемент начинается на второй неделе. – Время без тебя долго идет.
335. Л. Д. Блок. 25 февраля <1913. Петербург>
Милая, сегодня пришло твое письмо. Пиши, милая, почаще. Теперь здесь тоже весна, часто солнце и тает, мне бывает хорошо. Думаю о поэме. Мы все сообща все время делали дела в «Сирине», многое налаживается. Я хожу иногда за город. Получаю много писем.
О тебе думаю сквозь все с последней нежностью, все меньше хочу для тебя театра (вижу, думаю каждый день, как это теперь трудно и еще долго будет трудно – театральное дело), все больше хочу, чтобы ты была со мной. По-прежнему мы оба не знаем, что ты будешь делать, но все больше я знаю, что я – с тобой. Тебе, я знаю, теперь не во всем хорошо, так же, как и здесь, – не во всем. Но ведь бывает в чем-нибудь нехорошо, что же делать; «жизнь проходит, как пехота», но в шаг ее врывается мазурка (лейтмотив поэмы); и все этапы жизни нам с тобой суждено пройти вместе, чувствовать все вместе.
Мне много говорят и пишут обо мне, так что эти дни я стал сам себе нравиться. Это можно себе позволить ненадолго.
Господь с тобой, моя милая.
А.
Я тебе писал недавно – о театре («Электра» и Зонов).
336. К. П. Цинговатовой. 25 февраля 1913. <Петербург>
Спасибо Вам за Ваше искреннее письмо. В нем много горького. Разве Вы не знаете, что в жизни происходит непрестанное чудо: сегодня мы плачем, а завтра нам будет светло и легко.
Вы пишете: «Я не умею жить». А кто умеет?
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Беспечные и праздные умы?
Что в нас любовь и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
(Фет)
Детей я люблю все больше – с годами, и думаю, что мы – взрослые – должны бояться влиять на них. В детях – самое священное.
Пусть бог даст Вашему мальчику здоровья и сил, пусть он растет и мужает так, чтобы на всю жизнь в нем сохранилась чистота – от детства.
Александр Блок.
337. С. А. Богомолову. 9 марта 1913. <Петербург>
Ваше письмо меня серьезно обрадовало. Очень ярко бросается в глаза борьба, происходящая в Вас: борьба старого,нейрастенического, самолюбивого, узкого, декадентского – с новым– здоровым, мужественным, почувствовавшим наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас. Что радостнее всего, мне кажется, – второй побеждает.
Самоосуждение строгое – только к благу. Только «половинное» самоосуждение может приводить к отчаянию. Осуждайте себя, ненавидьте, не бойтесь этого. Вы сами увидите, как из такого самоосуждения рождается новый человек. Под тем, что Вы пишете о Шекспире и Гоголе сравнительно с «новой драмой» и «Екатериной Ивановной», – я подписываюсь обеими руками.
Но разве можно рядом с этим говорить: «Я в своем таланте уверен»? Это говорит старыйчеловек в Вас.
Присылайте стихи, если хотите. Дай бог, чтобы и в них чувствовалось пробуждение нового. И – смотрите, как много тут простого,даже легкого:только оттого, что мы перестаем «красоваться» и любоваться на самих себя, – мы сразу начинаем говорить человеческими голосами, и не теми «декадентскими», «нечестными», какими-то «муже-женскими», или – проще, бабьими, которые раздаются в таком обилии в современной литературе. Всего Вам хорошего.
Ал. Блок.
338. Л. Д. Блок. 23 марта 1913. Петербург
Милая, вчера, чтобы разогнать тоску, пошел я к Мейерхольду – один (Терещенку и Ремизова не звали). «Любовь к трем апельсинам», составленная Мейерхольдом, Соловьевым и Воганом по сценарию Гоцци, не произвела никакого впечатления: сухо и пестро. Были там Валентина Петровна, Пяст, Мосолов, Соловьев, два Бонди, Ярцев, Юрьев, Ракитин, Пронин, Лозинский, Левинсон, какие-то актрисы декадентского вида и еще многие. Сидели, болтали. Бутерброды были, как у нас. Главное – был двухмесячный медвежонок. Размер его – вершков шесть. На руках у меня визжал и свиристел; во время чтения ревел в кухне, потом пил молоко, стоя и держа бутылку в руках, ночью все не мог заснуть, играл с бумажкой. Вообще показал свою полную маленькость во всех отношениях.
Мейерхольды усталые, 28-го уезжают в Париж.
Вчера я получил очень замечательное письмо от какой-то дамы, оно меня поддержало.
А ты думаешь приехать? Господь с тобой, милая.
А.
Мне бы хотелось еще устроить одно чтение пьесы, чтобы ты присутствовала.
339 Ф. Д. Батюшкову. 28 марта 1913. <Петербург>
Многоуважаемый Федор Дмитриевич.
Спасибо Вам за приглашение участвовать на Некрасовском вечере. К сожалению, приходится мне опять ответить Вам отказом, на который меня вынуждают многие причины; главная же из них – отрицательное отношение к публичным выступлениям, чувство бесцельности их.
Преданный Вам Ал. Блок.
340. Л. Д. Блок. 5 апреля 1913. <Петербург>
Моя милая, я получил твои письма. Господь с тобой, я много думаю о тебе, и что думаю, не сказать словами.
Вчера я читал «Розу и Крест» среди врагов, светских людей, холодных «нововременцев». Внутренно очень боролся и, кажется, победил. Мне помогало присутствие близких – мамы и тети, Терещенок, Ремизовых, Пяста – и некоторых людей, сочувствующих мне. Всего было человек до ста – в актовом зале Шестой гимназии. Думаю, что буду читать еще раз – в пользу курсов.
Столяр Гофман пишет, что стулья готовы. Если ты мне напишешь, сколько их, сколько за них платить и что с него требовать, я ему скажу, чтобы доставил, и заплачу.
Напиши мне. Может быть, я уеду куда-нибудь на часть Страстной и Пасхи, но, может быть, и нет; потому ты все-таки напиши мне.
Мне было тяжело эти дни, но сегодня я чувствую возбуждение от борьбы и думаю, что был вчера живым среди мертвых. Да, путь еще верный пока.
Господь с тобой, милая.
А.
341. К. С. Станиславскому. 19 апреля 1913. <Петербург>
Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич.
Есть у меня пьеса «Роза и Крест». Если бы Вы согласились послушать ее, Вы доставили бы мне большую радость. Если есть у Вас желание прослушать пьесу и если найдется время, очень хотел бы я прочесть ее Вам одному, в присутствии Алексея Михайловича Ремизова только; с ним мы особенно подружились в этом году, и к нему, я знаю, и Вы относитесь хорошо.
В течение всей Фоминой недели в любой день и час, кроме вторника 23-го, я могу быть к услугам Вашим для прочтения пьесы. Если Вы назначите позже, – то и позже. Рад буду просить Вас к себе, а также с удовольствием приду к Вам, если это для Вас удобнее. Если же Вам теперь некогда или просто не до того, то Вы знаете, что я пойму это и не буду иметь никакой претензии, так как по-прежнему глубоко Вас почитаю и люблю.
Буду ждать ответа Вашего!
Неизменно преданный Вам Ал. Блок.
342. Л. Д. Блок. 21 апреля 1913. <Петербург>
Милая, сейчас я ждал Станиславского – читать «Розу и Крест». Он прихворнул и не пришел. На днях, может быть, завтра – придет. Это очень важно для меня и внутренне(а может быть, и внешне) решит все:я способен верить только ему лично(в театре), остальное меня просто бесит – и твой Мейерхольд в том числе. Если Станиславский найдет возможность сампоставить и играть пьесу, я буду спокоен за все окружающее его (он – центр). Если нет, я опять закопаюсь в свою мурью, как все последние годы, буду писать до времени для себя, про себя, один (хотя бы и пьесы).
Положение театральное – и мое в частности – очень тяжелое, но я ничего не скрываю от себя, ни на какие половины не пойду.
Если бы ты была сейчас здесь, мне было бы легче. Но ты вот уже 2 1/2 месяца «где-то», очевидно, меняешься, очевидно, вовсе забываешь все.
Три дня назад я получил твое письмо, хотел ответить, но очень волновался и не ответил. Волнуюсь и теперь. Но – все равно надо ответить.
Ты спрашиваешь о лете. Мало знаю об этом, это зависит от того, какая ты. Весь май я буду лечиться. В конце мая доктор велит ехать купаться в Средиземном море. Потом – в горы (Карпаты? Галиция?). Хорошо бы попасть в Шахматово. А впрочем, почем я знаю все это? Осеньв Петербурге, начало того сезона, для меня – самое больное, самое неизвестное.
Видел я на днях твою Веригину (у мамы), слышал проекты о «студии» г-на Мейерхольда, который, не зная ни слова по-французски, поехал ставить французскую пьесу в Париже ( отношение к слову– Nb!). Все, все грозит мне несчастием и бедой той осенью – и твои сухие и торопливые вопросы прежде всего, и то, что тебя окружает (здесь и в базарном тупике), и все, что может и будет меня отравлять в ту зиму.
Г-ну Всеволодскому отвечаю через прислугу. Г-ну Гофману ответил я.
Я думал, подожду несколько дней и отвечу спокойнее. Но нет, не выходит. Всё – живая рана, посыпаемая солью. Господь с тобой.
А.
343. В. М. Отроковскому. 23 апреля 1913. <Петербург>
Дорогой Владимир Михайлович.
Спасибо Вам за письмо и за стихи. Стихи я перечитал несколько раз и много бы мог сделать частных замечаний, но, мне кажется, не стоит делать этого в письме. Стихи певучие, очень молодые и очень подражательные пока; пройдет несколько лет или даже один (в Ваши годы один стоит многих), и Вы будете писать совсем иначе, если это не временное увлечение, если Вам суждено писать именно стихи, а не уйти, например, в науку. Во всяком случае, Вы сами пока мне понравились больше стихов, а это, я думаю, всегда важнее. Без человека (когда в авторе нет «человека») стихи – один пар.
Главное, бойтесь печатанья, оно всегда может повлиять дурно. В стихах, Вашим почерком написанных, можно уловить 1/10 Вашего сквозь 9/10 разных в подражательностей и шаблонов (до самого дурного – «декадентского» шаблона; кроме того, вижу в Ваших стихах немало от Анненского, кое-что от А. Белого и от меня, пожалуй). А в печати Ваша 1/10 пропадет, и Вы станете похожим «на всех». В заключение: прочтите замечательную книгу Розанова «Опавшие листья». Сколько там глубокого о печати, о литературе, о писательстве, а главное – о жизни.
Будьте здоровы, до свидания, жму Вашу руку.
Ал. Блок.
344. Л. Д. Блок. 29 апреля 1913. <Петербург>
Милая, ты ничего мне не пишешь. Я ничего не знаю о тебе, думаешь ли ты возвратиться, как и чем ты живешь.
Третьего дня у меня был Станиславский. Он сидел у меня девятьчасов подряд, и мы без перерыва говорили. Он прекрасен, как всегда, конечно. Но вышло так, оттого ли, что он очень состарился, оттого ли, что он полон другим (Мольером), оттого ли, что в нем нет моего и мое ему не нужно, – только он ничего не понялв моей пьесе, совсем не воспринял ее, ничего не почувствовал. Он даже извинялся, боялся мне «повредить» и т. д.; говорил, что он не понял и четверти, что надо считать, что я ему рассказал только схему (я ему рассказывал уже после чтения все с начала, разжевывая, как ребенку, кое-что он понимал – холодно, – фантазировал, представлял – по-актерски, доходил даже до пошлости иногда). Он много рассказал мне о своей студии, работу которой я пойду сегодня смотреть – с мамой.
Станиславский не «повредил» мне, моя пьеса мне нравится, кроме того, я еще раз из разговора с Станиславским убедился, что она – правдива. А все-таки – горько. Опять писать, держа все «под спудом», кругом – травля от старых, и от молодых, тесный, тесный круг близких, непонимание тех, кто мог бы понять, полная неизвестность относительно жизни, и ты – далеко.
Завтра я начинаю леченье. Если б можно было узнать, когда кончится твое безвестное отсутствие.
Господь с тобой.
А.
Из твоего письма (неделю назад) я узнал только, что ты опять что-то подозреваешь о маме, чего нет, опять какая-то ненужная путаница – «вечное возвращение».
345. Л. Д. Блок. 29 апреля 1913. <Петербург>
Милая, я только запечатал письмо к тебе и сейчас же получил твое.
Неужели ты не приедешь преждеконца мая и совсем не поживешь со мной? Во-первых, мне совсем постыла эта пустая квартира. Во-вторых, надо же хоть сообразить все, опомниться. Я тут без тебя прожил долгую и трудную жизнь, от которой ты – за тридевять земель (опять волнуюсь и мучусь; эти вздорные слова должны идти тысячу верст, через две недели я получу ответ – опять не о том, что меня волнует, опять – из какой-то летаргиис ума можно сойти; мне вовсе не сладко).
На серные воды мне не нужно. Куда ехать и когда, я не знаю. И не хочу звать (после этого ты опять будешь ждать «ласкового письма», какое пишется, когда в человеке еще, и еще, и еще раз все перевернулось вверх дном и застыло в неясности, а душа… непоправимо устает и стареет от стужи, от неизвестности, от снаблизких). «Просто нервы»… – нет, не просто.
О Станиславском я написал утром. О Мейерхольде – лучше не будем говорить. Двух пудов соли я с этим вторым Чулковым не съем. Мне не надо прирожденных плагиаторов с убогим содержаниемдуши, но с впечатлительностию, которая производит впечатление таланта. Буду, насколько хватит сил, работать «про себя». А когда станет невтерпеж – сопьюсь.
«Станиславский „сейчас“ лучше, чем Мейерхольд!» (твои слова). Да ты очнись, пойми, до чего вы все заврались, не отличаете бриллианта от бутылочного стекла? Тоже – художниками хотите быть. А ведь, наверно, всё там рассуждаете о «театре», пожалуй еще, о «новом театре» (пошлые шаблонные слова, до дыр протертые, одно решето осталось).
Конечно, в моих словах есть и нервы, но не они одни – ты знаешь. Если бы ты приехала хоть в середине мая. Господь с тобой, милая.
А.
Ответь мне.
346. Л. Д. Блок. 1 мая 1913. <Петербург>
Милая, третьего дня мы с мамой смотрели «Гибель Надежды» Гейерманса в Студии Московского художественного театра. Пьеса довольно фальшивая, но игра превосходная. Напоминает первые времена Художественного театра. Все почти играют хорошо, но главное – ансамбль. Все сделано без помощи старших, только все воспитаны в той строгой дисциплине, которая только Художественному театру свойственна. В публике – слезы. После постановок Мейерхольда и Зонова – отрадное чувство творческой работы, твердой почвы и заслуженногоуспеха. Мне было интересно следить за тем, как пользуются актеры приемами, которые подробно разъяснил мне Станиславский.
В студии я встретился с Вл. Немировичем-Данченкой и, в весьма любезной форме, дал ему понять все, что думаю о нем (разговор был о «Розе и Кресте», которую он хотел узнать). Думаю, что путь в Художественный театр мне закрыт окончательно, и сейчас мне очень тяжело от многого, и от этого тоже.
Очень жаль, что ты не видела студии и не увидишь. Там бы можно научиться чему-нибудь путному. Во всяком случае, дух работы(единственно поучительный) существует только там, а все остальное (и Мейерхольд особенно) – одно невежественное нутро.
Я пойду непременно смотреть также и «Праздник примирения» Гауптмана (другой режиссер, тоже молодой).
Кроме того, мне дадут билет на Мольера.
Напиши мне, не приедешь ли ты в половине мая.
Вчера я начал леченье.
Господь с тобой, милая. Снег идет.
А.
11-го приезжает из Волынской губернии А. Белый с женой.
