Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"
Автор книги: Александр Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
248. Е. П. Иванову. 29 июня <1910. Шахматово>
Милый Женя, я все время хочу тебе писать и отвечать на два письма; но и сейчас не отвечаю. У меня совсем не поворачивается язык; почти все время я в полном отупении и если вижу сны, то только от «множества забот». Два месяца неотлучно следил за каждым гвоздем «Валгаллы», она страшно разрослась и до сих пор не кончена. Поеду за мамой в Москву 6-го, будет готова ее комната или нет. Мы выстроили сбоку второй этаж, всё покрыли железом, подняли всё на фундамент, поставили 4 новых (и страшно дорогих) печи и всё красим. Одно время работало 30 человек. Люди всё великолепные («народ», а не «интеллигенция»), но… если куда спасешься, то на Запад? Не знаю и этого. Отупение происходит вовсе не от Валгаллы и даже не от маминой болезни, которая все время беспокоит очень, – а от всего вместе – с водкой и «безумными ночами». Сообщу тебе, что очень мало чувствую относительно «новой жизни». Может быть, и это вздор, впрочем. Что-то во мне сорвалось.
Тебя часто хочу видеть. Я был в Петербурге 14 июня, провел 7 часов (от 8 до 3) (по собственной глупости, из-за денег и банков), хотел прийти на службу к тебе; но махнул рукой вдруг и уныло забрался в вагон; не хватило и на это; было очень холодно и скучно, перепархивал снежок. Я сидел один в спальном купе II класса (последнее тоже по глупости – деньги совершенно бросил считать, что-то они не идут впрок). Какая тупая боль от скуки бывает! И так постоянно – жизнь «следует» мимо, как поезд, в окнах торчат заспанные, пьяные, и веселые, и скучные, – а я, зевая, смотрю вслед с «мокрой платформы». Или – так еще ждут счастья, как поезда ночью на открытой платформе, занесенной снегом.
Все это – замечания от праздности. «Своего дела» как-то больше нет, я стал каким-то выжатым лимоном.
Крепко целую тебя и очень кланяюсь всем твоим, милый мой друг.
Твой Саша.
249. В. Я. Брюсову. 3 сентября 1910. Шахматово
Дорогой Валерий Яковлевич.
Только на днях я получил Ваше письмо и с удовольствием посылаю Вам для «Русской мысли» маленький цикл стихов (под заглавием «Страшный мир»). Как я мог до сих пор сотрудничать в «Русской мысли», где преобладала политика и дамские психологические романы? Вся редакция состояла из людей, слишком для меня чужих.
На Вашу статью в «Аполлоне» я могу ответить Вам по всем пунктам, но ведь не стоит затягивать печатные споры. Такие статьи, по-моему, всегда роковым образом догматичны, а вписанные между их строками личные правды убедительны для постороннего читателя только один раз, когда он делает выбор между тем или иным мироотношением. И уже этот выбор – навеки. Петербургского адреса у меня пока нет совсем, сколько проживу в деревне – не знаю. Потому прошу Вас, если что понадобится, писать мне сюда. Если можно, поместите стихи поскорее, потому что я думаю собрать новую книгу.
Преданный Вам Александр Блок.
250. Андрею Белому. 6 сентября 1910. Шахматово
Милый и дорогой Боря.
Твое письмо, пришедшее с прошлой почтой, глубоко дорого и важно для меня. Хочу и могу верить, что оно восстанавливает нашу связь, которая всегда была более чем личной (в сущности, ведь сверхличное главным образом и мешало личному). Нам не стоит заботиться о встречах и не нужно. Я, как и ты, скажу тебе, что у меня нет определенного желания встретиться. Этой зимой мне было даже как-то неловко при встрече (впрочем, и Тебе). Но внутренне я давно с Тобой, временами страшно близко, временами – с толпою дум о Тебе и чувств к Тебе.
Недавно где-то близко от нас с Тобой прошла Минцлова и покачался Вячеслав. Мне от этого было хорошо, тут было со стороны их обоих – много нежности и… такта.
Также мне хорошо то, что Ты просишь прощения у меня, – но я не принимаю этого. Или – принимаю лишь с тем, что и… Ты меня простишь за то, чего мы никогда не скажем (и не должны сказать) словами, но что я знаю, может быть, лучше Тебя. Есть какая-то великая отрада в том, что есть, за что прощать друг друга; потому что действительно то, что было, – было,это НЕпустое место, это «бес всех нас попутал».
Еще – мне очень дорого Твое отношение к моей статье. Оно меня поддержит более, чем чье-либо мнение; когда я писал эту статью (и не одну эту), я внутренне, почти бессознательно, справлялся у Тебя, отсутствующего: «Так ли? не так ли?» Да, по-братски.
Ну так правда торжествует. И я скажу: аминь.
Конечно, я с огромным удовольствием пришлю стихов для альманаха «Мусагет». Могу прислать на днях, но хотел бы узнать сначала, сколько можно? Можно ли цикл (небольшой), или лучше – отдельное стихотворение? Сообщи мне об этом, пожалуйста, или Ты, или попроси А. М. Кожебаткина написать. Жаль, что он не застал меня, но я давно уже в деревне и не знаю, когда вернусь в Петербург. Может быть, долго не вернусь, там нет теперь и квартиры.
Люблю Тебя до дна души и уже совсем без слов.
Твой Ал. Блок.
251. А. Д. Скалдину. 17 октября 1910. Шахматово
Дорогой Алексей Дмитриевич.
Не отвечаю я Вам потому, что нахожусь совсем в другом круге идей и переживаний, чем те, о которых говорит Ваше письмо, для меня дорогое. Дорогое потому, что в нем заключено «да», которого я ни от кого не ждал. Сам себя я или мало, или – скорее – слишком подробно знаю. Не ясно сознавал и свою статью (о символизме), которая только в печати прозвучала для меня неожиданно важно.
Мог бы прибавить много «но», «если» и т. д., но не стоит, будущее покажет; пока только благодарю Вас искренно за очень нужную поддержку.
А «Пан» мне больше нравится, чем «Памяти Врубеля». Не знаю, когда и где буду, скорее – все-таки вернусь в Петербург. Нас уже заметает снег, мы среди лесов и деревень скоро шесть месяцев. Очень хорошо.
Не попадалась ли Вам статья Мережковского из «Русского слова», где он, кажется, пробирает меня за «символизм»? Если она у Вас есть случайно, пришлите, пожалуйста, я Вам возвращу в целости; старался письменно добыть у Зинаиды Николаевны, но безрезультатно.
Ваш Ал. Блок.
252. Андрею Белому. 22 октября 1910. Шахматово
Милый Боря.
Продолжаешь ли Ты относиться к моей статье о символизме с прежним доверием? Спрашиваю Тебя об этом сейчас по нескольким причинам. Во-первых, если бы теперьмогла возникнуть между нами хоть тень недоразумения, это было бы просто нелепымфактом, не могло бы иметь ни малейшего внутреннего значения; во-вторых: я уверен, что Ты понял статью, как никто, взвесил все выводы из нее, как только возможно; и, однако, достаточно ли ясно она написана, и, следовательно, достаточноли ясна она для Тебя? Т. е. учел ли Ты то обстоятельство, что я остаюсь самим собой, тем, что был всегда, т. е. статья не есть покаяние,отречение от своей породы;я бы мог назвать ее «исповедью», если бы то мое лицо, от которого она исходит, моглоисповедаться. Но тамя не исповедуюсь, потому что это больше«кающегося дворянства», «интеллигенции и народа» и т. д. Это – я сам, неизменный, и никогда не противоречивший себе.Исповедь есть размягчение душевное, желание «исправиться»; но тамя говорю холодно, жестоко (и к самому себе), прямолинейно, без тени психологии: «Вот что произошло со мной, в частности, и, по моему наблюдению, также и с теми, о ком я могу сказать „мы, символисты“. Происшедшее – совершившийся факт, хорошо или плохо – другой вопрос (т. е. лучше сказать – более чем плохо,вне категории „плохого“ и „хорошего“). Но это „более чем“ (или эту гибель) я лично люблю».
Так вот, учел ли ты то, что я люблю гибель,любил ее искони и остался при этой любви. Настаиваю на том, что я никогда себе не противоречил в главном.Мне остается только подчеркнуть в данный момент и для Тебя то свойство моей породы, что я, любя и понимая,может быть, более всего на свете людей, собирающих свой собственный «пепел» в «урну», чтобы не заслонить света своему живому «я» (Ты, Ницше), – сам остаюсь в тени, в пепле, любящим гибель. Ведь вся история моего внутреннего развития «напророчена» в «Стихах о Прекрасной Даме». Я тороплюсь только еще разподчеркнуть для Тебя их вторуючасть, также – последующие книги, «Балаганчик», «Незнакомку» и т. д. Указать, что они мои; ямогу отрекаться от них как угодно, но не могу не признать их своими.
Ближайшим поводом к упорному задаванию Тебе этих вопросов о себе служит следующее: недавно <…> я прочел выдержки из фельетона Мережковского о статьях Вяч. Иванова и моей. К сожалению, могу только догадываться о том, что пишет Мережковский, но, кажется, я прав: Мережковский ничего не захотел понять(или действительно не понял? оттого я спрашиваю, ясно ли написана статья). Сверх того, Мережковский решил, что статья суть проявление «мании величия» на почве больной русской общественности. Если это так, то мне больно, что Мережковский отнесся так именно к той статье, которая наиболее исходит от меня – человека;пока я «получеловечно» писал о промежуточном – об «интеллигенции», например, или о Л. Андрееве и Городецком, – Мережковский принимал; когда заговорил человек,он закричал о мании величия. Но это – уклонение в сторону; дело в том, что я заподозрил на основании фельетона Мережковского ясность своей статьи.
Другой повод – Твое предложение от «Мусагета» прочесть лекцию на тему, смежную с Тобой,чтобы было «программное выступление». Я упорно «искушаю» Тебя в видах дела. Зная пафос «дела», отношение к нему Твое, я спрашиваю Тебя начистоту: может ли у Тебя до сих порвозникнуть опасение, что я могу повредить делу!Право, я спрашиваю Тебя без тени психологии и ложного стыда. Спрашиваю потому, что верю в Твой путь; спрашиваю во имя дела.Без Твоего ответа, самого прямого, уменя связаны: руки и в решении о лекции.
Еще иначе формулирую свои вопросы: я всегда был последователенв основном (многие, заводя обо мне речь серьезно,т. е. не касаясь «собутыльничества» и т. п., считают моей истинной природой неверность, противоречивость; например – Чулков; но я не считаю этого правильным); я последователен и в своей любви к «гибели»(незнание о будущем, окруженность неизвестным, вера в судьбу и т. д. – свойства моей природы, более чем психологические). Теперь: Ты знаешь меня давно, между нами прошло многое, что большенас обоих, что должнобыло часто заслонять нас друг от друга. Теперь, когда мы можем стоять лицом к лицу, веришь ли Ты мне, ВСЕМУмоему «я», или только тому, от которого исходит статья о символизме, понятая Тобой лишь частично– (так как, может быть, она написана неясно, и в ней не видно всего, хотя она и исходит от всегоменя – человека)?
На этом заканчиваю это тяжеловесное письмо. Извини меня за тяжеловесность, происходящую от того, что я совсем разучиваюсь говорить и особенно затрудняюсь говорить о том, что может оказаться излишним (как все мои вопросы этого письма). Я верю, что Ты меня любишьи знаешь, но хочу еще знать, можешь ли Ты мне во всем верить!Отчасти расчищаю эту дорогу так особенностарательно, потому что озлоблен и утомлен (как, вероятно, и Ты и все «мы») бесконечной сетью кляуз, обманов, передергиваний и сплетен, которые вьются вокруг нас всех все последние годы (исходя и от семитов, и от арийцев, и от друзей, и от врагов, и даже – от самих себя). Особенно существенно и сейчас,когда Мережковские кивают на mania grandiosa <…> пресса радуется, что «декаденты избавили себя от общественности», и т. д. и т. д., – чтобы нашпуть друг ко другу был по крайней мере расчищен до конца.
Прилагаемый цикл стихов, который я хотел бы увидать в «Мусагете», посылаю Тебе после долгих колебаний. Напиши мне свое откровенное мнение. Если Тебе очень не нравится, я мог бы заменить отдельными стихами (не циклом).
Прошу Тебя, ответь мне поскорее. Во-первых, Твой ответ для меня существенно важен, во-вторых, я скоро уеду (куда, еще не знаю пока, – почти наверно в Петербург).
Любящий тебя глубоко Александр Блок.
253. Матери. 22 октября 1910. Шахматово
Мама, два твои письма пришли с прошлой почтой. У нас был два дня сильный ветер, дом дрожал. Сегодня ночью дошел почти до урагана, потом налетела метель, и к утру мы ходили уже по тихому глубокому снегу. До сих пор было нехорошо и нервно, снег все украсил. Сейчас, к вечеру, уже оттепель. Капает с крыш и с веток; мы слепили у пруда болвана из снега, он стоит на коленях и молится, завтра от него, пожалуй, не останется уже ничего.
Однако прожить здесь зиму нельзя – мертвая тоска. Даже мужики с этим согласны. Мы рано ложимся спать. Я за это время переписал наполовину сборник стихов, написал массу писем и читал Ницше, который мне очень близок.
В колодце нет перемен, но это ничего, потому что идет только четвертая сажень. Пруд кончен, с Федором мы рассчитались. В начале ноября, вероятно, уедем. Теперь, говорят, пойдет дождь на неделю, а к ноябрю уже встанет настоящая зима.
Господь с тобой.
Саша.
Мы ходим в валенках. Сильных морозов еще не было.
254. Матери. 10 ноября 1910. <Петербург>
Мама, я эти дни читаю все газеты. Ты говоришь оскорбительно. Конечно, все известия и мнения оскорбительны, но я не знаю, чьи более – правые или левые. Пожалуй, левые: они лежат на животе и пищат. «Новое время» – холодно и малословно, а это для меня – всего важнее.
Относительно семьи я тоже не совсем с тобой согласен. Иначе говоря, этапошлость не так вредна, как другие некоторые (например, Милюков и Родичев, едущие на автомобиле на похороны). Кроме того, никто из семьи не соврал, что у Толстого было намеренье раскаяться. Все-таки это много.
Да, Боря женится, вероятно, через год, а теперь, через месяц, уезжает отдыхать на год на какой-нибудь южный остров. Пожалуйста, не говори никому об этом и о том, что я тебе пишу. Я видел двух барышень, но, по обыкновению, не уверен, которая. Если одна – то мне нравится, а другая – очень не нравится. Впрочем, может быть, не могу судить.
В Москве все близкие люди (т. е. «Мусагет») производят трогательное и сильное впечатление (Боря, Эллис, Метнер, Рачинский, Петровский, Сизов и – другие некоторые). Сережу не видал – он с ними далек.
Об издании моих книг лучше тебе рассказать. Вообще писать обо всем этом почти невозможно. Приеду в Ревель, только не знаю еще когда.
Сегодня я иду к барону Дризену. Очень хороший портсигар, спасибо. – Квартира молодая и хорошая, мы почти устроились. На углу Большой и Малой Монетной – новый дом, деревянный этаж (верхний). Мебель красивая.
Мне грустно. Господь с тобой. Целую крепко.
Саша.
255. Матери. 22 ноября 1910. <Петербург>
Мама, я решил отвечать Мережковскому на его гадости. Лучше хоть поздно. Написал письмо и буду опровергать печатно. Когда сделаю это, пришлю тебе его фельетон. Занимаюсь очень много составлением I тома стихов. Живем мы очень тихо и скромно. Были раз в цирке около нас. Вчера вечером приходил Верховский. Сейчас Люба с визитом у Аничковых. «Тристан» тебе выписан. Я вообще чувствую себя уравновешенно, о сегодня изнервлен этими отписками Мережковскому. Это просто противно.
Восьмидесятники, не родившиеся символистами, но получившие по наследству символизм с Запада (Мережковский, Минский), растратили его, а теперь пинают ногами то, чему обязаны своим бытием. К тому же они мелкие люди – слишком любят слова, жертвуют им людьми живыми, погружены в настоящее, смешивают все в одну кучу (религию, искусство, политику и т. д. и т. д.) и предаются истерике. Мережковскому мне просто пришлось прочесть нотацию. Они уже больше, кажется, ничего не чувствуют и не понимают.
Я рад тому, что ты пишешь о моей детскости. Господь с тобой.
Саша.
Еще мы были у Ангелины и Марии Тимофеевны. Последняя – не мешает и, кроме того, довольно несчастна, больна. Они подарили мне очень хорошую книгу – «Niebelungen-lied» [25]25
«Песнь о Нибелунгах» (нем.)
[Закрыть]привезли из Берлина.
256. Б. А. Садовскому. 6 декабря 1910. <Петербург>
Многоуважаемый Борис Александрович.
На днях получил я Ваше письмо, а сейчас окончил чтение «Русской Камены». Хочу написать Вам свое мнение: по-моему, эта книга настраивает душу лучше многих прекрасных стихов тем именно, что возвращает чистейшие юношеские переживания любящим поэзию, в частности – русскую. Вы как бы нашли фарватер среди мелей истории литературы и литературной истории. Для этого мало любви к истории только или любви к архивам и библиографии, но необходима живая любовь. Потому я думаю, что Ваша книга, при всей своей целомудренной сдержанности (или, скорее, именно потому, что она этим целомудрием исполнена), – входит прямо в жизнь; оценки Ваши в большинстве случаев должны стать «классическими». Меня эта книга и научила, и вдохновила, и многое мне напомнила. Ее свойство – напоминать не страшные песни «про древний хаос, про родимый», но шевелить те струны, которые поют: «О нет, нам должно жить! Лучом и светлой пылью…» (следующую строку опускаю намеренно); за это последнее хочу поблагодарить Вас специально.
Очень запоминаются отдельные афоризмы и замечания (аналитически-острые), например: о творцах эпохи, эпиграфом жизни которых служит: «береги честь смолоду»; о добродушии второстепенных талантов; замечание о поэтена стр. 145.
При всем этом для меня стоят под знаком вопроса: решительноепредпочтение Державина Ломоносову; гениальность задатков Веневитинова; резкоевычеркиванье гражданственности Полонского (защищать ее хоть одним цельнымстихотворением я не возьмусь, но – она связана у него даже с «Царь-Девицей», не говоря об «Улеглася метелица». Это – трудный вопрос, может быть, Вы здесь на минуту уступили свою живую любовь – любви к отчетливости книжной); – наконец, злойпафос статьи о Фете; этузлобу я люблю и понимаю, но она опасна: по ее пути легко дойти до абсурда; это – абсурд священный, но он выбрасывает за пределы жизни. А «должно жить». «Человеческое самолюбие» – говорите Вы о Фете. Эпитет легко может отпасть и замениться другим. Впрочем, и это последнее замечание – для меня под вопросом: может быть, хорошо, что Вы так заострилиименно заключительные слова книги – так ей легче врезаться в жизнь.
Сердечно преданный Вам Александр Блок.
257. Андрею Белому. 19 декабря <1910. Петербург>
Милый Боря.
Я не знаю, куда писать Тебе; думал, что Ты уедешь скоро из Палермо. Получил и Твое московское письмо и итальянскую открытку.
В Петербурге трудно и туманно. Живу тихо и жду лучшего.
Приезжал Э. К. Метнер. Соловьевский вечер здесь не удался – лучше было бы совсем не устраивать. В Москве, надеюсь, будет лучше и строже.
Пиши мне иногда. Часто думаю о Тебе. Я перечитывал «Кубок мятелей» – совсем по-новому; но когда-нибудь буду перечитывать его еще иначе и еще лучше.
Я написал Д. С. Мережковскому несколько резких писем. Он отвечал так, что лучше бы и совсем не отвечать. Больше не буду делать попыток к сближению; для меня неприемлем Мережковский, как его сверстники – Розанов и Минский. Бог с ними.
Завидую Тебе, что Ты в Италии; впрочем, вероятно, и сам там буду.
Хочу списаться об издании с Э. К. Метнером.
Мне окончательно ясно, что не надо издавать «Собрания сочинений», а только – «Собрание стихотворений» (3 тома); «Стихи о Прекрасной Даме» разрослись. Да, прибавляются и «Эллины», о которых Ты говорил на вокзале. Люблю Тебя, пиши.
Твой Ал. Блок.
258. А. М. Ремизову. 10 января 1911. <Петербург>
Дорогой Алексей Михайлович.
Получил Ваше письмо, очень взволновался им, понимаю и люблю Вас. Да, Вам пока не надо видеть Городецкого, я этого не рассчитал – по остатку прежнего легкомыслия или – не знал подробностей Вашей болезни. Просто я сейчас здоровее Вас, хотя понимаю очень хорошо, как от раздражения делается физическая боль, и о «неправильных положениях», и все это.
Городецкому написал, не передавая точно, а по поводу Вашего письма к нему – навстречу Вашему письму. Мне и передать ему было бы нетрудно, я давно и много неприятного говорил ему и письменно и устно. Конечно, еще буду говорить с ним. Но и он будет другим и сам идет навстречу. Я его знаю ведь гораздо прежде и лучше, чем Вы. Он был тихим и задумчивым мальчиком. Ему еще нужны всякие встряски, но и он уже много пережил. И хорошо, что вы ему написали, все-таки надо. А я Вас за Ваше письмо очень благодарю и целую и люблю.
Ал. Блок.
Вы сказали несколько хороших слов о Мережковском. Потом я читал повесть Зинаиды Николаевны в «Русской мысли». Потом увидел ее во сне – очень хорошо. Из всего этого понял ясно, что напишу и Дмитрию Сергеевичу и Зинаиде Николаевне опять и по-другому. Верно, у Серафимы Павловны есть их теперешний адрес. Напишите мне его просто, на открытке, пожалуйста.
259. Н. С. Архиповой. 11 января 1911. Петербург
Благодарю Вас за Ваши письма. Хочу ответить Вам то, что Вы, вероятно, слышите от своих близких: Вы молоды и мало пережили. «Хаос в душе», беспредметная тоска и «любовь к безликому» должны пройти. Все это – только цветы, цветение юности, и рядом с ее радостями, которых Вы, может быть, не замечаете и не цените, – неизбежно. Если с этой тоской Вы справитесь, – то вспомните ее с благодарностью. Тогда – слава богу, что Вы тоскуете. Все это очень просто для тех, кто пережил что-нибудь в жизни (простое и трудное). Вы, может быть, пока этого не поймете, пишу Вам это только потому, что почувствовал в Вашем письме возможность это понять, хотя бы позже. – Вспоминайте Толстого. Возвращайтесь иногда к его книгам, даже если это будет Вам иногда скучно и трудно. Толстой всем нам теперь помогает я светит. «Декадентство» любите поменьше. Если любите мои стихи, хочу Вам сказать, что я прошел через декадентство давно, прошел только потому, что человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Это я Вам пишу потому, что Вы адресуете письма в «Аполлон» и, вероятно, читаете его; там рядом с хорошим – слишком много мертвого, вырожденного декадентства. – Берегите себя, Вы самой себе будете нужны.
Александр Блок.
