Текст книги "Том 8. Письма 1898-1921"
Автор книги: Александр Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
161. Л. Д. Блок. <27 февраля 1908. Петербург>
Милая. Я сейчас получил твое второе письмо. Солнечное утро (27). Мне хочется тебе писать не о событиях, а о тебе и себе. Дело в том, что зима была страшно тяжелая. Я чувствую, как весеннее солнце лечит какую-то глубокую, долго не заживавшую рану в душе. Иногда бывает восторженно, как в ранней юности. Я чувствую, что у меня опять станет свежей душа. Я постоянно думаю о тебе, и по-настоящему, до глубины, т. е.: «В царство времени все я не верю…» Для меня с новой силой необходим Вл. Соловьев. Меня вдохновляют все мои глубокие исторические воспоминания – Лидо, Германия и все, что я пережил когда-то. Мое знание очень углубляется. Мое знание о тебе – с особенной силой. В прежних столетиях я вспоминаю тебя. Но твое происхождение теряется в каких-то глухих тропах времен – приблизительно на тех дорожках, где случайный народ ставил на горных подъемах для случайных путников изображения богов, и они были для путешественников алтарями и вехами. Глубже мои исторические воспоминания не идут и медлят здесь в нерешительности, так как – следующие предки твои непосредственно касаются астральных областей. И там твои пути уже совершенно скрещиваются с другими и других цветов и сущностей, – но там такая сложность, что я еще не могу сделать выводов, хотя имею много подозрений о линиях, цветах и направлениях. Тебе, вероятно, сейчас это чуждо? Если нет, напиши. А. А. Юшкевич знает в этой области чрезвычайно много – для женщины даже слишком.
Завтра – вернисаж Союза. Сегодня мы идем с Натальей Николаевной на выставку Нового общества и Борисова-Мусатова. На днях – выходит «Руно» с портретом и стихами. В конце третьей или начале четвертой недели я читаю лекцию о театре. Вышли пьесы (пришлю скоро). Конверты и пр. привезет Наталья Николаевна. Перевожу Метерлинка («Алладин и Паломид» – очень замечательная вещь). – Все, что ты пишешь о своем отношении к театру и его атмосфере – мне близко и понятно. Нужны ли тебе деньги? Я могу скоро прислать. – Городецкий женился 15 февраля. – Сборник моих стихов почти приготовлен. Таков «календарь писателя».
Получила ли ты письмо о народном театре? Напиши репертуар, числа и города и вообще, когда не трудно, всегда пиши.
162. Н. Н. Русову. 29 февраля 1908. <Петербург>
Многоуважаемый Николай Николаевич.
На вчерашнем же вернисаже мне удалось выяснить вопрос о постановке «Dio Ahnfrau». К. А. Сомов, как и надо было ждать, не согласился – он не хочет брать на себя теперь таких больших работ; А. Н. Бенуа выразил живейшее желание не только писать декорации, но и принять участие в постановке. Мне кажется, участие Бенуа было бы необыкновенно ценно, потому хорошо было бы как можно скорее получить ответ из Америки для того, чтобы сообщить ему. Очень прошу Вас, напишите и Вы со своей стороны Вере Федоровне или ее брату. Бенуа может поставить пьесу до осени, если только ответ будет скоро. Напишу со своей стороны и я. Черкните два слова, что думаете об этом Вы. Жму Вашу руку.
Ваш Ал . Блок.
163. Л. Д. Блок. 21 марта 1908. <Петербург>
Я сейчас только получил твое письмо. Очень давно не получал – и беспокоился. Ты пиши мне чаще, хотя бы и коротко.
Я думаю о тебе каждый день. В твоих письмах ты точно что-то скрываешь. Но мне можно писать все, что хочешь. И даже – должно.
Я радуюсь принципиально вашему провалу. Может быть, хоть кто-нибудь из вас очнется от сна. Беспочвенности и усталости я одинаковоне принимаю к сердцу – им нет места среди нас – художников.И потому многим из вас я только могу пожелать: «что делаешь – делай скорее».
О тебе я до сих пор не знаю – можешь ты или не можешь служить искусству. Может быть, да.
Моя лекция имела, и сущности, большой успех. Читал я хорошо. Получаю всё любовные письма. Очень широкие планы на будущее и много реального дела. Живу очень замкнуто – не пью уже давно ни капли.
Прошу тебя писать мне, потому что я думаю о тебе больше, чем о ком бы то ни было. О тебе и о долге.Не забывай долга – это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет.
164. Андрею Белому. 25 марта <1908. Петербург>
Спасибо Тебе за письмо, милый Боря. Живу совсем тихо, один. Хорошо. Усиленно работаю – перевожу старую романтическую трагедию Грильпарцера со страхами и привидениями, с героиней совсем с кипсека. Мою драму наконец кончил почти совсем, очень переболел ею, и, пожалуй, вышло что-то лучшее, чем предыдущие. Очень хотелось бы, чтобы Ты ее узнал.
Читал лекцию о театре – успешно. Во многих мыслях мы с Тобой сходимся.
Напиши, ради бога, прилично ли дать стихи в «Белый камень»? Тут приезжал какой-то его хулиганский издатель, в чем-то полуизвинялся, обещал, что там сотрудничает Бунин. Будет ли сотрудничать кто-либо из Вас?
Трижды звали меня в Москву – читать (спасибо в том числе за Твое письмо, переданное мне дамой), но не могу и как-то не хочется; опять растеряешься. А теперь я ужасно отдыхаю за работой, собираю себя и коплю силы, забываю тяжелую зиму и просто радуюсь весне. Убеждаюсь, что не «примелькались еще ночи и дни», хотя и «нет никого на земле…» и т. д.
Очень, очень понимаю Твое письмо. Но мы долго еще будем живы и сильны. Еще все не исполнилось.
Досадное чувство возбуждают во мне парижские книжники. Бывает, что собака, совсем чужая, и так, чорт ее знает, почему и за что, – облает. И собака-то ничего не сторожит, и хвост-то у нее куцый, а все-таки – досадно. Так вот теперь для меня – Мережковское. – Напиши мне еще, милый. У Вас теперь Вяч. Иванов, я как-то опять его почувствовал и полюбил.
Любящий Тебя Ал. Блок.
165. Л. Д. Блок. 4 апреля 1908. <Петербург>
Милая, ты знаешь сама, как ты свободна. Но о том, о чем ты пишешь, нельзя переписываться. Я совершенно не знаю ваших маршрутов и не имею понятия, куда писать. Это письмо пишу наугад. Твоего письма я не понимаю, т. е. не понимаю того чувства, которое было у тебя, когда ты писала. Может быть, не понимаю от своего теперешнего равновесия. Но чем больше я в равновесии, тем больше знаю реальное.
Что тебе написать, совсем не знаю. Ты пишешь мне как чужая – не так ли? Знаешь ли ты, насколько важно для меня твое письмо и имела ли ты какое-нибудь отношение ко мне, когда его писала? Ты пишешь, что я могу спрашивать. Я спрашиваю прежде всего, представляется ли тебе все будущее совершенно вне меня или ты просто можешь судить теперь только о близком будущем?
Только эти вопросы. И то – слишком трудно задавать их в письме. А что – письмо твое написано из самой глубины? Или – ты не знаешь теперь своей глубины?
Я пишу очень сухо. И стараюсь только простейшее. Я не знаю, как ты можешь понять меня «там»?И можешь ли понять.
Ты пишешь до такой степени странные вещи о деньгах, о «честности» и т. п. Из этого я заключаю, что ты не понимаешь больше меня.
Писать это письмо мне трудно.
Куда писать?
166. Андрею Белому. 5 апреля 1908. Петербург
Спасибо Тебе, милый Боря, сейчас получил я «Кубок метелей». Ты, пожалуй, не можешь сейчас представить, с каким чувством я приступлю к нему. Теперь моя жизнь как-то совсем по-необычайному поворачивается. Извне – необычайная тишина, в глубине – просветленная, чистая совесть. Живу по-прежнему совсем тихо, один, много работаю, и глубоко просто. Музыку неслыханную слушаю.
Ты спрашивал у меня адрес мамы, – вот он: Ревель, Малая Батарейная, 10. Я знаю, как она оценила бы, если бы Ты прислал ей Симфонию. Сделай это, если у Тебя еще есть.
Крепко целую Тебя и люблю.
Твой Ал. Блок.
167. В. Я. Брюсову. 8 апреля 1908. Петербург
Дорогой Валерий Яковлевич.
Горячо благодарю Вас за второй том «Путей и перепутий». Хочу писать об обоих томах, книгах, сыгравших такую большую роль для меня, и надеюсь написать в «Золотом руне».
Ваш Ал. Блок.
168. Л. Д. Блок. 14 апреля 1908. <Петербург>
Сегодня пришла твоя телеграмма, и беспокойство прошло. А боялся я почему-то страшно. В пасхальную ночь томился и блуждал около факелов Исакиевского собора и Петра. Конечно, именно в двенадцать часов, когда я должен был быть один, меня поймали на улице совершенно чужие люди – и стали разговаривать о пустяках. Дул ветер, всю ночь шел ладожский лед, было холодно и некуда деваться. И вчера и сегодня тоже блуждал днем. По ночам – ужасные сны какие-то были. Я на праздниках как чорт перед заутреней, и до сих пор не прошло это ужасное чувство. Точно и в самом деле происходит что-то такое, чего душа чужда. Я жду от тебя письма.
Твой.
169. Матери. 15 апреля 1908. <Петербург>
Как ты провела это время, мама? Я только что отошел. Эти два больших христианских праздника (Рождество и Пасха) все больше унижают меня; как будто и в самом деле происходит что-то такое, чему я глубоко враждебен.
В страстную субботу в 10 часов вечера уехала в Киев Люба, а я за полночь бродил по улицам. Кажется, начнись светопреставление, никто, даже самый непокладливый человек, не согласится оставить надежду на розговенье. Все чему-то радуются и наполняют темные и холодные улицы.
В полночь смотрел я на Петра. Дул ветер (осыпались розы), ладожский лед пошел густой белиной, памятник на фоне пасхальных факелов Исакия (что мрачнее их?) был внушителен.
Тут-то, конечно, когда я пожелал остаться один, пристали посторонние люди и затеяли разговоры. Ушел домой и видел отвратительные сны. Обе ночи. А сегодня опять весело, и весна теплая, магазины открылись, и животы у горожан осоловели. Сегодня ко мне придут разные люди, более и менее приятные, рассуждать. Очень много работаю, перевожу уже четвертый акт «Ahnfrau» и кончаю второй акт «Песни Судьбы» (сильно переделывая и шлифуя). Люба телеграфировала, что доехала очень хорошо. Она очень бодра; из поездки вывезла настоящую русскую песню о черном море и белом пароходе.
Ах да! Приехал Александр Львович и подарил мне 100 рублей. Он будет у меня в четверг. Целую.
Саша.
170. Матери. 21 апреля 1908. Петербург
Поздравляю тебя с именинами, мама. Сон твой мне очень понравился романтически, но на действительность не похож. Действительность была гораздо лучше. И вовсе эта женщина – не почитательница; упаси меня боже, мне все эти почитательницы омерзительны и более ничего.
Сегодня я зол с утра и мечтаю, когда я пойду на «Жизнь Человека» к Станиславскому, вечером, и расстанусь с Александром Львовичем и Спекторским, которые сейчас придут ко мне обедать. Поистине, радостно мне будет посмотреть «Жизнь Человека» именно сегодня и напитаться тою злобой теперь благодушного Леонида Николаевича, который преспокойно женится в Крыму на дебелой и приятной брюнетке.
Я зол на Москву. Боря пишет мне встревоженные письма (обещает, между прочим, прислать тебе Симфонию), а я ему не в силах ответить. Ибо неуловимо хамские выходки есть в этой Симфонии против меня, а в только что вышедшей книге Сережи – целая очень уловимо хамская статья обо мне. Московское высокомерие мне претит, они досадны и безвкусны, как индейские петухи. Хожу и плююсь, как будто в рот попал клоп. Чорт с ними.
Чтобы не заключать так письма, сообщаю, что перевожу уже последний акт «Die Ahnfrau». Бенуа придумал назвать ее «Покойницей» (в скобках – немецкое заглавие) и так поставить на обложке книги и на афише. Я согласен.
Целую.
Саша.
171. Андрею Белому. 24 апреля 1908. <Петербург>
Милый Боря.
Я долго не отвечал на Твои письма, потому что не умел ответить. Сделать это мне трудно и до сих пор. Я прочел «Кубок метелей» и нашел эту книгу не только чуждой, но глубоко враждебной мне по духу. С моей точки зрения, там очень много кощунственного, но, так как Ты находил, со своей стороны, кощунственное в моей «Нечаянной Радости» и и пьесах, то я теряюсь и готов признать, что мы окончательно и бесповоротно не можем судить друг о друге. Ты пишешь, что Симфония эта – самая искренняя из всех; в таком случае я ничего в Тебе не понимаю, никогда не пойму, и никто не поймет. Даже с внешней стороны (литературной) я совершенно отрицаю эту Симфонию, за исключением немногих мест, уже по одному тому, что половины не понимаю (но и никто не понимает). К этому присоединяется ужасно неприятное впечатление от Твоих рецензий в «Весах» о Сологубе, Гиппиус, «обозной сволочи». Я не могу не верить в наше с Тобой отношение друг к другу, основанное на чем-то большем, чем мы, потому что за это всегда говорили и говорят мистические факты. Но более запутанных внутренних отношений у меня нет и не было ни с кем. Всю жизнь у меня была и есть единственная «неколебимая истина» мистического порядка, и с точки зрения этой истины я принужден признать Твою Симфонию враждебной мне по существу.
Что касается Сережиной «полемики» (?), то я должен сказать, что он понял меня и то, что я писал, столь же тонко, сколько может понять любой высокомерный директор департамента. Мог бы сказать много, но не хочется.
Твой Ал. Блок.
172. Матери. 28 апреля 1008. <Петербург>
Мама, ты совершенно напрасно беспокоишься.
Ты не бойся, что темно: Слушай, я тебе открою: Все невинно, все смешно, Все божественной игрою Суждено и создано.
Для божественной забавы Я порою к вам схожу. Собираю ваши травы И над ними ворожу И варю для вас отравы.
Эти стихи (Сологуба) были лейтмотивом всех похождений (и снялись мы на этом основании: Сологуб, я, Сюннерберг и Чулков). – Эти дни тоже было не без пьянства. Под мутно-голубыми и дождливыми рассветами пили мы шампанское, я почему-то (?) наелся устриц – и т. д. Но – «все невинно». Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами. Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному. «Праматерь» кончена (вчерне), «Песню Судьбы» на днях кончаю.
Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает – «легкая, такая легкая жизнь» (Сологуб).
Может быть, ты и не можешь этого понять, – но неужели ты не можешь согласовать это со мной? Ведь путьмой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути – куда? куда? И потом —
Друзья! Не все ль одно и то же: Забыться вольною мечтой В нарядном зале, в модной ложе, Или в кибитке кочевой?
Целую.
Саша.
173. Матери. 3 мая <1908. Петербург>
Мама, ты, верно, не получаешь всех моих писем? На днях я писал тебе, что Люба приедет около 7-го (была телеграмма). Я уж и не знаю, как тебе остановиться на Галерной? Дело в том, что тетя уедет 6-го, не остановишься ли ты там после ее отъезда? Впрочем, вероятно, Аннушки не будет. Очень может быть, что можно и у нас, но я не знаю, какая Люба теперь, на сколько времени она приезжает, и т. д. Во всяком случае,конечно, приезжай с вокзала прямо на Галерную.Я надеялся, что ты приедешь на этих днях. И жду тебя каждый день.
А я здесь один – кую свою судьбу и в прежней атмосфере влюбленности, укрепляю мускулы духовные и телесные. Я живу «Песней Судьбы», которую на днях читал маленькому кружку (человек десять) и остался очень доволен впечатлением и отдельными критиками (всех безнадежнее относится по-прежнему тетя, она как-то внутренне не признает, и я совсем не верю ей относительно этого своего любимого детища). Завтра читаю «Песню Судьбы» у Чулковых. Будут слушать: Л. Андреев с женой, Чулковы, Сологуб, Волынский, два издателя («Факелы» и «Шиповник»), Налепинский, Вяч. Иванов, Сюннерберг, Лансере с женой, Волошин, Кузмин, Щеголева, Жилкин с женой и многие другие. Потом, может быть, буду читать труппе Станиславского. Я собираю и тщательно выслушиваю все мнения как писателей, так и неписателей, мне очень важно на этот раз, как относятся. Это – первая моя вещь, в которой я нащупываю не шаткую и не только лирическую почву. Так я определяю для себя значение «Песни Судьбы» и потому люблю ее больше всего, что написал. Очень хочу прочесть ее себе в новом, отделанном виде. Жду тебя. Целую.
Саша.
174. М. А. Кузмину. 13 мая <1908. Петербург>
Милый Михаил Алексеевич.
Вчера я всю ночь не спал, а днем бродил в полях и смотрел на одуванчики, почти засыпая, почти засыпая. Потому Вы и не застали меня. А сейчас проспал 13 часов без снов и встал бодрый; ясный воздух, читаю Вашу книгу вслух и про себя, в одной комнате и в другой. Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во всё влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю и долго жму Ваши руки и крепко, милый, милый. Спасибо.
Любящий Вас Александр Блок.
P. S. Если увидите еще Hans Guenther'a, поклонитесь ему от меня.
175. М. И. Пантюхову. 22 мая <1908. Петербург>
Разве я не откровенен с Вами, дорогой Михаил Иванович? Нет, я не скрываю ничего и не «оберегаю». Но я чувствую все больше тщету слов. С людьми, с которыми было больше всего разговоров (и именно мистических разговоров), как А. Белый, С. Соловьев и др., – я разошелся; отношения наши запутались окончательно, и я сильно подозреваю, что это от систематической «лжи изреченных мыслей». И я совершенно не умею сказать прозою лучше, чем говорю стихами.
Одиночество не победить сравнением мистических переживаний, я глубоко уверен в этом. Может быть, одиночество преодолимо только ритмами действительной жизни – страстью и трудом. Остальное – сны. Но неужели Вы думаете, что я отказываю в реальности Вашим снам? Это было бы равносильно моему отказу от собственного αναμνησις'а [21]21
Воспоминания (греч.)
[Закрыть]Я только не хочу говорить, лучше – не могуговорить.
На днях уезжаю отдохнуть в деревню недели на две.
Ваш А. Блок.
176. В. А. Щеголевой. 24 мая 1908. <Петербург>
Простите меня, ради бога, многоуважаемая Валентина Андреевна. Если бы Вы знали, как я не могусейчас, главное – внутренне не могу: так сложно и важно на душе. Сегодня получил Ваше письмо и думал; но – не могу, право, поверьте. И еще – я, должно быть, уеду на той неделе в деревню. Не сердитесь на меня, пожалуйста. Целую Ваши руки. Я хотел писать Вам совсем не о том.
Преданный Вам Александр Блок.
177. Л. Д. Блок. 9 июня 1908. Шахматово
Милая моя. Я приехал сюда 4-го, а твое письмо получил только на днях. Странно, ты пишешь, что тебе показалось, что я думаю о тебе. Я думаю каждый день – в Петербурге и здесь.
Странно жить здесь без тебя в пустом доме. Наши деревья всё пышнее, сирень покрыта цветами, будут сильно цвести жасмины, ирисы и лилии. Только розы замерзли. Но отходят.
Очень часто я хочу писать тебе. Но ты так далеко, и я многого не могу понять в твоем письме. Что значит, что ты все лето будешь одна?
К 1 июля я думаю все-таки опять вернуться в С.-Петербург. Большей частью я в очень бодром настроении. Но очень бесплодна жизнь.
Когда ты думаешь вернуться, и есть ли у тебя зимние планы?
Господь с тобой.
Саша.
Что и как ты играешь? – Бывает у тебя когда-нибудь желание приехать в Шахматово? Эти два письма я получил еще в Петербурге, – 150 р. Подгорному послал. – Получила ли ты 50 р., которые я послал в Грозный 29 мая по телеграфу (до востребования)? Больше и раньше послать не мог, потому что Рябушинский надувал и Ваня дал только Лизе 100 р. Если тебе надо еще денег, напиши; у меня скоро будет – много.
178. Л. Д. Блок. 14 июня 1908. Шахматово
Милая, только сегодня утром пришла твоя телеграмма, я ответил на нее. А твое письмо (второе) я получил третьего дня и ношу с собой. На него я могу ответить тебе только, что думаю о тебе каждый день, тебя недостает каждый день, и я живу все время тем, что жду тебя. До сих пор я не могу определить, должен ли я жить один; я теперь переживаю эту одинокую жизнь и знаю, что она очень хороша, но бесплодна, бесплодна – другого слова не придумаешь. Может быть, нам нужно временами жить вместе. Теперь мне часто кажется, что мы можем жить вместе всегда, но не знаю. Здесь очень тихо – жарко, сыро и пышно. Наш сад растет. Я бываю много один. Переделываю «Песню Судьбы». Может быть, даже и кончу ее к 1 июля, когда вернусь в Петербург. Туда меня тянет. Здесь трудно жить без тебя. Я думаю о том, что ты вернешься в августе и мы вместе будем жить здесь осенью. Что ты думаешь об этом? Я не знаю, когда ты вернешься. Досадно получать письма, которые идут около недели, и самому досадно писать. Но у меня очень постоянная надежда на то, что мы могли бы прожить здесь золотую осень, Меня тянет теперь опять в Петербург. У меня очень дружеские и настоящие, даже трогательные отношения с Чулковым (и, конечно, с Женей). И хорошие отношения с Сюннербергом. Может быть, устроим журнал (!). Кроме того, Ф. Ф. Коммиссаржевский будет в Петербурге, надо обсудить «Праматерь». У Бравича – оспа. Петербург необыкновенно красив теперь. Там привлекательно то, что легче переживать это какое-то переходноев жизни время – от встречи до встречи с тобой. Очень много средств забывать о времени и произвольно устанавливать дни и ночи. А здесь нет этих средств – без тебя. Может быть, ты заметила, что я давно уже не умею писать тебе. Мое отношение к тебе уже не требует никаких слов. А вообще письма писать я умею, по-прежнему.
«Песня Судьбы» все так же важна для меня. Но теперь еще по-новому, точно я еще больше ее пережил и смотрю на нее объективнее и свободнее. – С Натальей Николаевной я так и не простился, не писал ей и не получал от нее писем. Теперь ты видишь, как я живу? Читала ли ты «Корабль» д'Аннунцио? Прочти – это очень искусная трагедия.
А что же сцена? Это очень важно для тебя?
Получила ли ты деньги из Грозного? Там лежат 50 р., посланные по телеграфу в конце мая. Надо ли тебе еще? Если надо, я пришлю из Петербурга.
Твои письма мне получать важнее всего, хотя и досадно, потому что – запоздалые. Настанет ли когда-нибудь время, что мы перестанем разлучаться?
Твой.
