Текст книги "Конформист"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Зал ожидания – комнатка, примыкавшая к швейцарской, – был набит самой разношерстной публикой, являвшей собой полную противоположность посетителям, которые должны были бы находиться в приемной министерства, чьи чиновники славились своей элегантностью и светскостью. Три субъекта весьма гнусной и зловещей наружности, возможно осведомители или агенты в штатском, курили и переговаривались вполголоса, сидя рядом с молодой черноволосой женщиной, размалеванной и кричаще одетой, судя по всему девицей легкого поведения самого низкого пошиба. В приемной находился также старик с белыми усами и бородкой, одетый чистенько, но бедно в черный костюм, вероятно профессор. Там была еще тощая седоволосая бабенка, с беспокойным, озабоченным выражением лица, должно быть мать семейства. И он.

С острым чувством отвращения Марчелло украдкой наблюдал за всеми этими людьми. С ним так случалось всегда: он думал, что он нормальный, такой же, как все, когда представлял себе абстрактную толпу как одно большое войско, объединенное общими чувствами, взглядами, целями, и тогда приятно было ощущать себя его частичкой. Но едва из этой толпы начинали выделяться индивидуумы, иллюзия нормальности разбивалась об их различия, он не узнавал себя в них полностью и испытывал одновременно отвращение и отчужденность. Что было общего между ним и тремя подозрительными вульгарными типами, между ним и уличной девкой, между ним и убеленным сединами старцем, между ним и измученной, со всем смирившейся матерью? Ничего, кроме отвращения и жалости. "Клеричи", – раздался голос служителя. Он вздрогнул и встал. "Первая лестница направо". Не оборачиваясь, Марчелло направился к указанному месту.

Он поднялся по широченной парадной лестнице, в центре которой змеился красный ковер, и, преодолев второй лестничный марш, очутился на просторной площадке, куда выходили три большие двустворчатые двери. Он подошел к одной из них, открыл ее и оказался в полутемной гостиной. Там стоял длинный массивный стол, на нем, в середине, – глобус. Марчелло прошелся по гостиной, ей, вероятно, не пользовались, о чем свидетельствовали притворенные оконные ставни и зачехленные диваны, выстроившиеся вдоль стен.

Он открыл одну из многочисленных дверей и попал в узкий темный коридор, заставленный двумя рядами застекленных шкафов. В глубине коридора виднелась приоткрытая дверь, через нее просачивался свет. Марчелло подошел к двери и, поколебавшись, слегка толкнул ее. Им двигало любопытство, он хотел найти служителя, чтобы тот указал ему нужную комнату. Заглянув в щелку, он понял, что, по всей видимости, ошибся дверью. Перед ним вытянулась длинная узкая комната, освещенная мягким светом, лившимся из затянутого желтым окна. У окна стоял стол, за столом, спиной к окну, в профиль, сидел молодой дородный мужчина с широким тяжелым лицом. У стола, спиной к Марчелло, стояла женщина, одетая в легкое платье с большими черными цветами, на ней была широкополая черная кружевная шляпа с вуалью. Она была очень высокая, тонкая в талии, но широкоплечая, с пышными бедрами; Марчелло обратил внимание на ее длинные ноги с узкими щиколотками. Она наклонилась к столу и что-то тихо говорила мужчине, который слушал ее сидя, не шевелясь, глядя не на нее, а на свою руку, лежавшую на столе и поигрывавшую карандашом. Потом женщина встала рядом с креслом, напротив мужчины, лицом к окну, прислонившись к столу спиной и приняв более непринужденную позу. Черная шляпа, надвинутая на глаза, мешала Марчелло разглядеть ее лицо. Она чуть помедлила, потом, изогнувшись и приподняв ногу, словно склонялась к фонтану и пыталась поймать ртом струйку воды, неловким жестом приникла губами к губам мужчины, который позволил поцеловать себя, не шелохнувшись и ничем не показав, что поцелуй был ему приятен. Женщина откинулась назад, закрыв лицо свое и мужчины широкими полями шляпы, потом пошатнулась и потеряла бы равновесие, если бы мужчина не удержал ее, обхватив за талию рукой. Стоя рядом со столом, она заслоняла сидящего мужчину, возможно, она гладила его по голове. Мужчина по-прежнему обнимал ее за талию, затем объятие ослабло, и жирная, грубая рука, словно влекомая вниз собственной тяжестью, скользнула на ягодицы женщины и застыла на них с растопыренными пальцами, словно краб или паук, замерший на гладкой шарообразной поверхности, за которую трудно ухватиться. Марчелло прикрыл дверь.

Он вернулся коридором обратно в гостиную с глобусом. То, что он увидел, подтверждало репутацию распутника, которой пользовался министр, потому что мужчина, сидевший за столом, был именно министр, и Марчелло сразу узнал его. Но вот странно: несмотря на то, что сам он был сторонником строгой морали, увиденное ничуть не поколебало его убеждений. Марчелло не испытывал никакой симпатии к министру, светскому человеку и бабнику, более того, тот был ему антипатичен. И вторжение любовных забав в дела служебные казалось Марчелло в высшей степени непристойным. Но все это никоим образом не подрывало его политических убеждений. Бывало, достойные доверия люди рассказывали ему, что те или иные важные персоны воруют, что они некомпетентны или используют политическое влияние в личных целях. Он воспринимал эти сообщения с почти угрюмым безразличием, словно они его не касались: с того момента, как раз и навсегда сделал свой выбор, Марчелло не собирался менять его. Впрочем, он чувствовал, что подобные вещи не удивляют его, потому что он предвидел их заранее, рано познав самые низменные свойства человеческой натуры. Но прежде всего Марчелло чувствовал, что между верностью режиму и твердыми моральными принципами, определявшими его собственное поведение, не было никакой связи: причины его верности были основательнее любых моральных критериев, и ее не могла поколебать ни рука, оглаживающая женское бедро в государственном учреждении, ни воровство, ни любое другое преступление или ошибка. Он не мог бы сказать точно, каковы были эти причины: между ними и его мыслью непроницаемой преградой стояла его неизбывная грусть.

Невозмутимо, спокойно, терпеливо Марчелло подошел к другой двери гостиной, увидел еще один коридор, вернулся назад, толкнулся в третью дверь и наконец оказался в приемной, которую искал. Люди сидели на диванах, расположенных вдоль стен, у двери стояли швейцары в галунах. Он тихо назвал одному из швейцаров имя чиновника, которого хотел увидеть, и сел на один из диванов. Чтобы скоротать время, Марчелло снова развернул газету. Сообщение о победе в Испании было напечатано через всю страницу, и он заметил, что ему это было неприятно как свидетельство дурного вкуса. Он перечитал заметку, набранную жирным шрифтом и извещавшую о победе, и перешел к длинной корреспонденции, напечатанной курсивом, но почти сразу бросил читать – так раздражал его манерный и притворно-грубоватый стиль специального корреспондента. Марчелло задумался над тем, как бы он сам написал подобную статью, и с удивлением обнаружил, что если бы это зависело от него, то не только статью об Испании, но и все прочие аспекты режима, от самых незначительных до самых важных, были бы совершенно другими. В действительности в нынешнем режиме почти все ему решительно не нравилось, тем не менее он сделал свой выбор и должен был остаться ему верен. Он снова развернул газету и проглядел другие сообщения, тщательно избегая статей патриотических и пропагандистских. Наконец оторвал глаза от газеты и огляделся вокруг.

В приемной в тот момент кроме него находился только пожилой бородатый господин с круглой седой головой и наглым, хитрым, алчным выражением лица. Он был одет в светлый спортивный пиджак молодежного покроя с разрезом сзади, на груди красовался яркий галстук, на ногах были большие башмаки на резиновом ходу. Старик делал вид, что в министерстве он – свой, прохаживался взад и вперед по залу, с непринужденным и шутливым нетерпением обращался к почтительным швейцарам, неподвижно стоявшим у дверей. Потом одна из дверей открылась, и появился человек среднего возраста, лысый, худой, несмотря на выпирающий живот, глаза его тонули в больших черных глазницах, бледное осунувшееся лицо с заостренными чертами отличалось живым, умным, скептическим выражением. Старик тут же направился к нему с восклицанием шутливого протеста, вошедший поприветствовал его церемонно и почтительно. Старик взял бледнолицего не под руку, а прямо-таки обнял за талию словно женщину и, шагая рядом с ним по залу, начал что-то тихо и быстро ему нашептывать. Марчелло рассеянно наблюдал за этой сценой и вдруг с удивлением почувствовал, что непонятно почему испытывает к старику безумную ненависть. Марчелло знал, что совершенно неожиданно и в силу самых разных причин, подобно чудищу, выныривающему на поверхность неподвижного моря, сквозь мертвящую оболочку его обычной апатии вдруг прорывались приступы ненависти. Всякий раз он удивлялся этому, словно открывал неизвестную черту своего характера, противоречащую всему, что он знал о себе и в чем был уверен. Он, например, чувствовал, что легко мог бы убить этого старика или заставить кого-нибудь убить его. Почему? Возможно, потому, что скептицизм – порок, который Марчелло ненавидел всего сильнее, – ясно отпечатался на багровой физиономии старика. А может, потому, что на пиджаке был сзади разрез, и когда старик клал руку в карман, то фалда приподнималась и становились видны брюки, обвисшие и слишком широкие, что производило отталкивающее впечатление и напоминало манекен в портновской витрине. Как бы там ни было, Марчелло ненавидел его, и ненависть была так сильна, так невыносима, что он предпочел погрузиться в чтение газеты. Когда он снова поднял голову, старик и его собеседник исчезли, зал был пуст. Вскоре к Марчелло подошел швейцар и прошептал, что подошла его очередь. Марчелло встал и пошел за швейцаром. Тот открыл одну из дверей, и Марчелло оказался в просторной комнате, где стены и потолок были расписаны фресками, в глубине стоял стол, заваленный бумагами. За столом сидел бледнолицый, которого Марчелло видел в зале. Рядом с ним находился еще один человек, его Марчелло хорошо знал, это был его непосредственный начальник по секретной службе. При появлении Марчелло бледнолицый, бывший одним из секретарей министра, встал. Второй, напротив, остался сидеть, поприветствовав Марчелло кивком головы. Этот второй, сухой старик с внешностью солдафона, с багровым, словно выскобленным из дерева лицом, с такими черными и жесткими усами, что они казались фальшивыми, как на маске, являл собой полную противоположность секретарю. Марчелло знал, что это был честный, верный, непреклонный служака, привыкший не рассуждать, ставивший то, что считал своим долгом, превыше всего, даже превыше совести. Тогда как секретарь, насколько помнил Марчелло, был человеком более современного и совершенно иного пошиба: честолюбивый скептик, вращающийся в свете, склонный к интригам и проявляющий при этом жестокость, не сдерживаемый никакими профессиональными или нравственными обязательствами. Естественно, что все симпатии Марчелло были на стороне старика, еще и потому, что, как ему показалось, в этом красном исхудалом лице он угадывал ту же мрачную меланхолию, что так часто одолевала его самого. Возможно, полковник Баудино, как и он, тоже видел противоречие между непоколебимой, почти не рассуждающей преданностью и многими прискорбными сторонами повседневной жизни Но может быть, подумал Марчелло, он заблуждался и, как это бывает, из симпатии приписывал своему начальнику собственные чувства, надеясь, что не он один испытывает их.

Полковник, не глядя ни на Марчелло, ни на секретаря, сухо сказал: "Это доктор Клеричи, я говорил вам о нем недавно", и секретарь с церемонной и почти иронической готовностью, привстав из-за стола, протянул Марчелло руку и предложил сесть. Марчелло сел, сел и секретарь, взяв коробку с сигаретами и предложив их сперва полковнику, но тот отказался, затем Марчелло, который взял сигарету. Секретарь тоже закурил и сказал:

Клеричи, мне очень приятно познакомиться с вами… полковник так превозносил вас… если верить ему, то вы, как говорится, ас. – Он подчеркнул улыбкой "как говорится" и продолжал: – Мы вместе с министром изучили ваш план и сразу же сочли его превосходным… Вы хорошо знаете Квадри?

– Да, – ответил Марчелло, – он был моим профессором в университете.

– И вы уверены, что Квадри неизвестны ваши функции?

– Думаю, нет.

Ваша идея изобразить раскаяние и смену политических взглядов, чтобы внушить им доверие, проникнуть в их организацию и даже получать от них поручения в Италии – весьма хороша, – продолжал секретарь, глядя на лежащие перед ним на столе заметки, – министр тоже согласен, что нечто подобное надо попытаться сделать немедля. Когда бы вы были готовы поехать, Клеричи?

– Как только будет нужно.

Прекрасно, – сказал секретарь слегка удивленно, словно ожидал другого ответа, – прекрасно. Тем не менее есть один момент, который следует прояснить: вы беретесь довести до конца миссию, скажем так, весьма деликатную и опасную… мы тут говорили с полковником… Чтобы не вызвать подозрений, вам следует найти какой-нибудь приемлемый предлог для вашей поездки в Париж… Я не хочу сказать, что они знают, кто вы, или могут это узнать, но предосторожность никогда не помешает… тем более что Квадри, как говорится в вашем докладе, в свое время была известна ваша лояльность по отношению к режиму…

Если б она была ему неизвестна, – сухо заметил Марчелло, – то ни о какой перемене взглядов не могло бы быть и речи…

Верно, совершенно верно… но нельзя же специально отправиться в Париж, чтобы явиться к Квадри и сказать ему: вот он я… Надо, напротив, создать впечатление, что ваше пребывание в Париже вызвано личными, а вовсе не политическими причинами, и что вы воспользовались возможностью, чтобы признаться Квадри в пережитом вами духовном кризисе… нужно, – вдруг заключил секретарь, поднимая на Марчелло глаза, – чтобы ваша поездка носила частный, а не официальный характер.

Секретарь повернулся к полковнику и спросил:

– Вам так не кажется, полковник?

Это и мое мнение, – не поднимая головы, ответил полковник. И добавил: – Но только доктор Клеричи может найти подходящий предлог.

Марчелло склонил голову в знак согласия. Ему казалось, что отвечать пока нечего, – чтобы найти такой предлог, надо было спокойно подумать. Он хотел сказать: "Дайте мне два– три дня на размышление", как вдруг почти вопреки желанию у него вырвалось:

Через неделю я женюсь… Можно было бы совместить задание со свадебным путешествием.

На сей раз удивление секретаря было явным и глубоким, хотя он быстро скрыл его изъявлением энтузиазма. Полковник же, напротив, остался совершенно невозмутим, словно Марчелло ничего не сказал.

Очень хорошо… замечательно! – воскликнул секретарь в замешательстве. – Вы женитесь – лучшего предлога не найти – традиционное свадебное путешествие в Париж.

– Да, – без улыбки произнес Марчелло, – традиционное свадебное путешествие в Париж.

Секретарь испугался, что обидел его:

Я хотел сказать, что Париж как раз подходящее место для свадебного путешествия. К сожалению, я не женат… но, если бы мне пришлось жениться, думаю, я тоже поехал бы в Париж…

На сей раз Марчелло промолчал. Он часто отвечал таким образом тем, кто был ему неприятен, – полным молчанием. Секретарь обернулся за поддержкой к полковнику:

Вы были правы, полковник… только доктор Клеричи мог найти подобный предлог… мы, даже если бы и придумали нечто подобное, не смогли бы ему это предложить.

Эту фразу, произнесенную двусмысленным, полусерьезным тоном, можно было истолковать двояко: она могла прозвучать как похвала, хотя и ироническая, что-то вроде: "черт побери, какой фанатизм", а могла выражать чувство изумления и презрения: "какое раболепство… ни во что не ставит даже собственную женитьбу". Возможно, подумал Марчелло, во фразе прозвучали оба мотива, потому что было очевидно, что для самого секретаря граница между фанатизмом и раболепством была очерчена не столь уж резко: в зависимости от обстоятельств он пользовался и тем и другим для достижения одних и тех же целей. Марчелло с удовлетворением заметил, что полковник тоже не ответил секретарю улыбкой, на которую тот напрашивался, произнеся свою двусмысленную фразу. Последовало молчание. Теперь Марчелло пристально смотрел на секретаря неподвижным беззастенчивым взглядом, чем, как он знал, приводил людей в замешательство. И секретарь не выдержал, отвел глаза и внезапно, опершись обеими руками о стол, поднялся.

Хорошо… Тогда вы, полковник, обговорите с доктором Клеричи все детали… А вы, – продолжил он, обращаясь к Марчелло, – должны знать, что пользуетесь полной поддержкой министра и моей… Более того, – добавил он, притворно изобразив, что вспомнил об этом случайно, – министр выразил желание познакомиться с вами лично.

Но Марчелло и на сей раз не раскрыл рта, ограничившись тем, что встал и отвесил легкий учтивый поклон. Секретарь, ожидавший, вероятно, слов благодарности, снова удивился, но быстро скрыл свое удивление:

– Подождите, Клеричи… министр приказал мне привести вас прямо к нему.

Полковник поднялся и произнес:

– Клеричи, вы знаете, где меня найти.

Он протянул секретарю руку, но тот во что бы то ни стало хотел проводить его до двери с церемонной и подчеркнутой почтительностью. Они пожали друг другу руки, и полковник вышел, а секретарь обернулся к Марчелло:

Пойдемте, Клеричи… министр крайне занят, но несмотря на это непременно хотел видеть вас и выразить вам свое удовлетворение. Вы впервые встречаетесь с министром, не так ли?

Секретарь произнес эти слова, проходя через маленькую приемную, примыкавшую к его кабинету. Затем подошел к одной из дверей, открыл ее, исчез, сделав знак подождать, потом почти сразу же появился снова и пригласил Марчелло следовать за собой.

Когда Марчелло вошел, то очутился в той же длинной, узкой комнате, которую видел через приоткрытую дверь, только теперь комната предстала перед ним в ширину, и он оказался прямо у стола. За столом сидел дородный мужчина с широким тяжелым лицом, это за ним Марчелло подглядывал, пока его целовала женщина в широкополой черной шляпе. Марчелло заметил, что стол был пуст и сиял так, что в него можно было смотреться как в зеркало, бумаг на нем не было, стояла лишь большая бронзовая чернильница, и лежала закрытая папка из темной кожи.

– Ваше превосходительство, это доктор Клеричи, – сказал секретарь.

Министр встал и протянул Марчелло руку с еще более подчеркнутой сердечностью, чем это сделал секретарь, но манеры его были властны и не отличались любезностью.

– Как поживаете, Клеричи?

Голос его звучал повелительно, он выговаривал слова тщательно и медленно, словно они были полны особого смысла.

– Мне говорили о вас в самых лестных выражениях… режиму нужны такие люди, как вы. Министр снова сел и, вынув из кармана носовой платок, начал сморкаться, одновременно проглядывая бумаги, которые подавал секретарь. Из скромности Марчелло отошел в самый дальний угол кабинета. Министр изучал бумаги, пока секретарь что-то нашептывал ему на ухо, потом посмотрел на платок, и Марчелло увидел, что белый льняной платок испачкан красным. Он вспомнил, что в ту минуту, когда входил в кабинет, рот министра показался ему необычно ярким: это была помада женщины в черной шляпе. Продолжая просматривать бумаги, которые показывал ему секретарь, не смущаясь и не заботясь о том, что за ним наблюдают, министр стал вытирать рот, то и дело поглядывая, стер ли он наконец помаду. Изучение бумаг и платка было закончено одновременно, министр поднялся и снова протянул Марчелло руку:

До свидания, Клеричи. Как вам, должно быть, уже сказал мой секретарь, миссия, которую вы взяли на себя, пользуется моей полной, безусловной поддержкой.

Марчелло поклонился, пожал толстую короткопалую руку и вышел вслед за секретарем. Они вернулись в кабинет секретаря. Тот положил на стол просмотренные министром бумаги и проводил Марчелло до двери.

– Итак, Клеричи, ни пуха ни пера, – сказал он, улыбнувшись, – и мои поздравления со свадьбой.

Марчелло поблагодарил его кивком головы, поклоном и невразумительной фразой. Секретарь, вновь улыбнувшись напоследок, пожал ему руку. И дверь закрылась.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Было уже поздно, и, едва выйдя из министерства, Марчелло прибавил шаг. На остановке он встал в очередь, оказавшись в толпе голодных, раздраженных людей, спешивших на обед, терпеливо дождался своей очереди и влез в переполненный автобус. Часть пути он проделал, вися снаружи на подножке, потом с большим трудом ему удалось протиснуться на площадку; так он и ехал, зажатый со всех сторон пассажирами, в то время как автобус, трясясь и грохоча, удалялся от центра к окраине, карабкаясь по крутым улицам. Неудобства, однако, не раздражали Марчелло, напротив, они казались ему полезными, ибо их разделяли с ним и другие люди: это, пусть и в небольшой степени, способствовало тому, что он был как все. Контакт с толпой, хотя и не совсем приятный, нравился ему, и он предпочитал его общению с индивидами. От толпы, думал он, поднимаясь на цыпочки, чтобы легче было дышать, исходило ободряющее чувство общности, проявлявшееся в разных формах – от давки в автобусе до патриотического энтузиазма на политических митингах. Отдельные же личности внушали ему только сомнения относительно себя самого и других, как сегодня утром во время визита в министерство.

Почему, например, после того, как он предложил объединить задание со свадебным путешествием, у него сразу возникло мучительное ощущение, что он либо совершил подхалимский поступок, о котором его никто не просил, либо повел себя как тупой фанатик? Да потому, что подобное предложение он сделал скептику, интригану, человеку продажному, этому подлому и гнусному секретарю. Именно он, одно его присутствие заставили Марчелло стыдиться поступка непосредственного и бескорыстного. И теперь, пока автобус катил от остановки к остановке, Марчелло подбадривал себя, говоря, что никогда не испытывал бы стыда, если б ему не пришлось иметь дело с человеком, для которого не существовали ни верность, ни преданность, ни самопожертвование, а только расчет, осторожность и выгода. Тогда как предложение Марчелло явилось вовсе не результатом холодной рефлексии, а родилось из неведомых глубин души, что, безусловно, свидетельствовало о его подлинной вовлеченности в нормальную общественную и политическую жизнь. Другой бы, тот же секретарь например, сделал бы подобное предложение после долгих и хитроумных размышлений, тогда как Марчелло действовал спонтанно. Мысль о том, что неприлично объединять свадебное путешествие с политическим заданием, он отбросил, не стоило тратить на нее время. Он был такой, какой есть, и все, что он ни делал, было правильно, если соответствовало его природе.

Погруженный в эти мысли, Марчелло вышел из автобуса и направился в квартал, где жили служащие, шагая по тротуару, обсаженному белыми и розовыми олеандрами. Многоэтажные дома, массивные и обшарпанные, распахивали на улицу ворота, за которыми виднелись просторные и мрачные дворы. С воротами чередовались скромные лавки, Марчелло их теперь хорошо знал: табачник, булочник, зеленщик, мясник, бакалейщик. Был полдень, и даже вокруг этих безымянных построек витала легкая мимолетная радость, связанная с перерывом в работе и семейным сбором. Марчелло отметил некоторые ее признаки: из приоткрытых окон кухонь, расположенных на первом этаже, доносились запахи еды; плохо одетые люди поспешно, почти бегом заскакивали в ворота домов; слышались звуки радио или граммофона. Шпалера вьющихся роз поприветствовала Марчелло, обдав его волной резкого пыльного благоухания из маленького садика. Он ускорил шаг и вместе с двумя служащими вошел в дом под номером девятнадцать, с удовольствием делая вид, что спешит, как и они, и направился к лестнице.

Он начал медленно подниматься по широким лестничным маршам, где убогая тень чередовалась с великолепным светом, лившимся через окошки на лестничных площадках. Но дойдя до второго этажа, вспомнил, что забыл купить цветы, которые непременно приносил всякий раз, когда бывал приглашен на обед к невесте. Довольный, что вспомнил об этом вовремя, он бегом спустился по лестнице, вышел на улицу и подошел к углу дома, где женщина, примостившись на скамеечке, продавала выставленные в банках цветы. Он торопливо выбрал полдюжины самых красивых роз темно-красного цвета с длинными прямыми стеблями, поднес их к лицу и, вдыхая аромат, снова вошел в дом и на сей раз поднялся на последний этаж. Здесь на лестничную площадку выходила только одна дверь. Он позвонил и подумал: "Будем надеяться, что мне откроет не ее мать". Будущая теща выказывала к нему столь страстную любовь, что приводила его в сильное замешательство. Через мгновение дверь открылась, и Марчелло с облегчением увидел во тьме прихожей маленькую служанку, почти девочку, выряженную в слишком большой для нее белый фартук; бледное личико ее было украшено двойным рядом черных кос. Она закрыла дверь, прежде с любопытством высунувшись на площадку, и Марчелло, глубоко вдохнув сильный запах, доносившийся из кухни, прошел в гостиную.

Окно в гостиной было прикрыто, чтобы сюда не проникали солнце и жара, но внутри все же было достаточно светло, чтобы разглядеть темную мебель под ренессанс, загромождавшую комнату. Тяжелая, мрачная мебель, покрытая густой резьбой, являла собой разительный контраст с кокетливыми и дешевыми безделушками, рассеянными по этажеркам и столу: обнаженная женщина, грациозно преклонившая колено на краю пепельницы, морячок из голубой майолики, играющий на фисгармонии, группа белых и черных собак, два-три светильника в форме бутонов или цветка. Много было металлических и фарфоровых бонбоньерок, в которых, как знал Марчелло, первоначально хранились свадебные конфеты подружек и родственниц невесты. На стенах, затянутых красной материей, подделкой под Дамаск, висели пейзажи и красочные натюрморты в черных рамках. Марчелло сидел на диване, покрытом летним чехлом, и оглядывался вокруг с удовлетворением. Он снова подумал, что это – обычная, скромная буржуазная квартира, точно такая же, как все остальные в этом доме и этом квартале, и самым приятным для него ощущением было то, что он имеет дело с чем-то совершенно обыкновенным, почти заурядным и, однако, таким успокаивающим. Он заметил, что испытывает почти удовольствие от того, что квартира так безобразна: сам он вырос в красивом доме, обставленном со вкусом, и понимал, что все, что его сейчас окружает, неисправимо уродливо. Но именно это ему и было нужно, именно такое безымянное уродство объединяло Марчелло с ему подобными. Он подумал, что из-за нехватки денег, по крайней мере в первые несколько лет после женитьбы, ему и Джулии придется жить в этом доме, и был почти готов благословить бедность. Он один, руководствуясь своим вкусом, никогда не сумел бы обставить дом так безобразно и заурядно. Стало быть, эта гостиная скоро станет его гостиной; спальня в стиле "либерти", где в течение тридцати лет спали его будущая теща и ее супруг, будет его спальней, а столовая красного дерева, где всю их жизнь Джулия и ее родители дважды в день принимали пищу, превратится в его столовую. Покойный отец Джулии был важным чиновником в одном министерстве, и этот дом, обустроенный согласно вкусам времен его юности, был своего рода храмом, торжественно возведенным в честь богинь-близнецов – респектабельности и нормальности. Скоро, подумал Марчелло с жадной, почти похотливой радостью и одновременно с грустью, он по праву приобщится к этой нормальности и респектабельности.

Распахнулась дверь, и порывисто вошла Джулия, продолжая говорить с кем-то в коридоре, должно быть с молоденькой служанкой. Закончив разговор, она закрыла дверь и поспешила навстречу жениху. В двадцать лет Джулия обладала такими пышными формами, словно ей было тридцать, ее красивому телу недоставало тонкости и изящества, но свежее и крепкое, оно дышало молодостью, от него исходило ощущение плотской радости. У Нее была белоснежная кожа, большие темные томно поблескивающие глаза, густые каштановые, красиво вьющиеся волосы, цветущие алые губы. Марчелло, увидев, как она идет ему навстречу в легком костюме мужского покроя, в котором, казалось, тесно было ее пышному телу, вновь с удовлетворением отметил, что собирается жениться на нормальной девушке, совершенно обыкновенной, очень похожей на гостиную, которая недавно доставила ему такое облегчение. И то же приятное чувство, почти удовольствие он испытал, услышав ее голос, тягучий и добродушный:

Какие чудные розы… Но зачем? Я тебе уже говорила, что не надо этого делать… как будто ты в первый раз приходишь к нам обедать.

Она подошла к голубой вазе, стоявшей в углу на тумбе из желтого мрамора, и поставила туда розы.

– Мне приятно дарить тебе цветы, – сказал Марчелло.

Джулия удовлетворенно вздохнула и рухнула на диван рядом с ним. Марчелло взглянул на нее и заметил, что ее пылкая непринужденность сменилась внезапным замешательством – то был несомненный знак охватывающего ее смятения. Вдруг она повернулась к нему и, бросившись ему на шею, прошептала: "Поцелуй меня!"

Марчелло обнял ее за талию и поцеловал в губы. Джулия была натурой чувствительной и почти всегда сама требовала поцелуев у сопротивляющегося Марчелло. Во время поцелуев наступал момент, когда ее агрессивная чувственность нарушала положенный целомудренный характер отношений между женихом и невестой. И на этот раз, когда губы их уже разомкнулись, ее словно обуял порыв желания и сладострастия, и, неожиданно обвив шею Марчелло рукой, она с силой вновь прижалась губами к его рту. Он почувствовал, как язык ее раздвинул его губы и как он быстро зашевелился, крутясь и извиваясь у него во рту. Тем временем Джулия схватила его руку и поднесла к своей груди, стараясь заставить Марчелло сжать левую грудь. При этом она страстно и шумно дышала, как невинное ненасытное животное.

Марчелло не был влюблен в невесту, но Джулия нравилась ему, и эти чувственные объятия всякий раз волновали его. Тем не менее он не был склонен разделять порыв Джулии: ему хотелось, чтобы его отношения с невестой не выходили за традиционные рамки, ему казалось, что большая интимность вновь внесет в его жизнь беспорядок и ненормальность, которые он старался из нее изгнать. Поэтому он довольно быстро убрал руку с груди невесты и потихоньку отодвинулся от нее.

У, как ты холоден, – сказала Джулия, откидываясь назад и глядя на него с улыбкой, – право слово, иногда мне кажется, что ты меня не любишь.