Текст книги "Конформист"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ЭПИЛОГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наступил вечер, и Марчелло, который провел весь день, лежа в кровати, куря и размышляя, встал и подошел к окну. В бледно-зеленом свете летних сумерек казавшиеся черными здания, со всех сторон окружавшие его дом, поднимались вокруг голых цементных дворов, украшенных маленькими зелеными клумбами и подстриженными миртовыми изгородями. Кое-где поблескивали красные окна, и в комнатах для прислуги можно было видеть камердинеров в полосатых рабочих куртках, кухарок в белых передниках, хлопочущих по хозяйству, снующих между лакированными шкафами гардеробов и беспламенными конфорками электрических плит. Марчелло поднял глаза, устремив взор поверх балконов. Последние пурпурные дымки заката таяли в вечернем небе. Потом он глянул вниз и увидел, как во двор въехала и остановилась машина, из нее вышел водитель с большой белой собакой, которая тут же принялась бегать между клумбами, скуля и лая от радости. Это был богатый, совсем новый квартал, выстроенный в последние годы, и, глядя на эти дворы и окна, никто бы не подумал, что война длится уже четыре года и что в этот день правительство, пробывшее у власти двадцать лет, пало. Никто, кроме него и всех тех, кто находился в том же положении, что и он. На мгновение ему представился ослепительный образ божественного жезла, висящего над большим городом, мирно раскинувшимся под ясным небом, и поражающего то тут, то там отдельные семьи, ввергая их в ужас, уныние и горе, в то время как соседи остаются невредимыми. Его семья была среди тех, кого поразил удар, он знал и предвидел это с самого начала войны, – обычная семья, как многие другие, с тем же укладом и домашними привычками, абсолютно нормальная, именно такую нормальность он упорно искал годами, и вот теперь она оказывалась сугубо внешней, сотканной из ненормальности. Он вспомнил, как сказал жене в тот день, когда в Европе разразилась война: «Если бы мое поведение было логичным, сегодня я должен был бы покончить с собой», вспомнил, какой ужас вызвали у нее эти слова. Она будто знала, что в них крылось не просто предчувствие неблагоприятного хода событий. Он снова спросил себя, знала ли Джулия его подлинную суть, догадывалась ли о его участии в убийстве Квадри, и вновь ему показалось невозможным, чтобы она знала, хотя, по некоторым признакам, можно было предположить обратное.

Теперь он с абсолютной ясностью отдавал себе отчет в том, что поставил, как говорится, не на ту лошадь, но почему он сделал именно эту ставку и почему лошадь проиграла – это ему было непонятно, если не считать фактов, очевидных для всех. Но он хотел быть уверен, что все, что случилось, должно было случиться, то есть он не мог сделать ни другую ставку, ни добиться иного результата: эта уверенность была ему куда нужнее, чем освобождение от мук совести, которых он не испытывал. Действительно, единственное, чего он не мог себе простить, – это то, что он ошибся, а значит, в том, что он делал, не было безусловной, фатальной необходимости. В общем, он сознательно или неосознанно проигнорировал возможность поступить иначе. Но если бы у него появилась уверенность, что это не так, тогда он смог бы обрести согласие с самим собой. Иными словами, он должен был быть уверен, что признает собственную судьбу и принимает ее такой, какая она есть, полезной для себя и других, возможно, в отрицательном плане, но все же полезной.

В сомнении его утешала мысль о том, что, если он и совершил ошибку, чего нельзя было исключить, его ставка была выше, чем у других, чем у тех, кто находился в одинаковом с ним положении. Это было утешение в гордыне, единственное, которое ему оставалось. Другие смогли бы завтра сменить убеждения, партию, жизнь, даже характер; для него, напротив, это было невозможно, и не только по отношению к другим, но и к самому себе. Он сделал то, что сделал, руководствуясь только личными мотивами, вне всякой общности с другими. Измениться, даже если бы это было ему позволено, значило бы отказаться от самого себя. Среди всех возможных способов самоуничтожения именно этого он хотел бы избежать.

Тогда он подумал, что если и ошибся, то его первой и самой главной ошибкой было желание избавиться от своей ненормальности и обрести любую нормальность, чтобы можно было общаться с окружающими. Эта ошибка была порождена мощным инстинктом, но, к сожалению, нормальность, в которую этот инстинкт воплотился, оказалась всего лишь пустой формой, внутри нее все было ненормально и несостоятельно. При первом же ударе форма рассыпалась на куски, а инстинкт, такой оправданный, такой человечный, превратил Марчелло из жертвы, которой он был, в палача. В общем, его ошибка была не столько в убийстве Квадри, сколько в том, что он пытался избавиться от первородного греха в своей жизни неподходящими средствами. Но он, не переставая, спрашивал себя: могло ли все сложиться иначе?

Нет, не могло, подумал он, отвечая самому себе. Лино должен был посягнуть на его невинность, а он, защищаясь, должен был убить его, а потом, чтобы избавиться от порожденного случившимся чувства ненормальности, должен был искать нормальность тем способом, каким он ее искал. И чтобы добиться нормальности, он должен был заплатить цену, соответствующую грузу ненормальности, от которой хотел освободиться. Этой ценой и была смерть Квадри. Таким образом, все было предопределено, хотя и принято им без принуждения, точно так же все было одновременно справедливо и несправедливо.

Он не столько думал об этих вещах, сколько ощущал их с острой и мучительной тревогой, от которой пытался избавиться и с которой боролся. Он хотел быть спокойным и безразличным, наблюдать за крахом собственной жизни как за грозным, но далеким зрелищем. Тревога же, напротив, свидетельствовала о том, что события вызывают в нем панику, хотя он и старался анализировать их трезво. Впрочем, в данный момент было трудно отделить трезвость от страха, и, возможно, лучшей манерой поведения была, как всегда, невозмутимость и полная достоинства сдержанность. В конце концов, подумал он, как бы подводя итог своим скромным амбициям, терять ему было нечего, разве что считать потерей отказ от заурядного положения государственного чиновника, от этого дома, за который надо было платить в рассрочку в течение двадцати пяти лет, от машины – за нее тоже следовало расплатиться за два года – и других жизненных удобств, которые, как ему казалось, он должен был предоставить Джулии. Ему в самом деле нечего было терять, и, если бы в эту минуту его пришли арестовывать, скудость полученных им от службы материальных благ поразила бы самих его врагов.

Он отошел от окна и повернулся лицом к комнате. Это была спальня с большой кроватью, как того хотела Джулия. Из блестящего темного красного дерева, с ручками и украшениями из бронзы, подделка под стиль ампир. Ему пришло в голову, что и спальня куплена в рассрочку и что они закончили выплаты всего год назад. "Вся наша жизнь – в рассрочку, – с сарказмом подумал он, снимая со стула пиджак и надевая его, – но последние взносы – самые крупные, и нам никогда не удастся выплатить их". Он поправил ногой сдвинувшийся прикроватный коврик и вышел из комнаты.

Марчелло дошел до конца коридора и остановился у прикрытой двери, из-за которой выбивался свет. Это была комната дочери, он вошел и задержался на пороге, почти не веря привычной семейной сцене, представшей его глазам. Комната была маленькая и обставлена в изящном красочном стиле, свойственном комнатам, где живут и спят дети. Лакированная мебель была розового цвета, занавески – голубенькие, стены оклеены обоями с цветочными корзинками. На ковре, тоже розовом, были в беспорядке разбросаны многочисленные куклы разной величины и другие игрушки. Девочка, Лучилла, была уже в кровати, а жена сидела у ее изголовья. Джулия, разговаривавшая с дочкой, едва повернулась при его появлении и бросила на него долгий взгляд, но не произнесла ни слова. Марчелло взял один из лакированных стульчиков и тоже сел возле кровати. Девочка сказала:

– Добрый вечер, папа.

– Добрый вечер, Лучилла, – ответил Марчелло, глядя на нее.

Это была темноволосая хрупкая девочка, с круглым личиком, огромными томными глазами и очень тонкими чертами лица, почти жеманными в своей чрезмерной нежности. Он и сам не знал почему, но в эту минуту ему показалось, что она слишком прелестна и к тому же осознает свое очарование, это предполагало невинное кокетство с ее стороны и неприятно напомнило Марчелло его мать, на которую девочка была очень похожа. Кокетство проявлялось в том, как она, разговаривая с ним или с матерью, поводила большими бархатными глазами, что выглядело странно в шестилетней девочке, а также в крайней, почти невероятной уверенности, с которой она разговаривала. Одетая в голубую рубашку, всю в кружевах и оборках, она сидела на кровати, сложив руки для вечерней молитвы, которую прервал приход отца.

Ну же, Лучилла, не останавливайся, – добродушно сказала мать, – давай повторяй за мной молитву.

Я не останавливаюсь, – ответила девочка, подняв к потолку глаза с нетерпеливой самодовольной гримасой, – это ты, когда вошел папа, замолчала… ну и я тоже.

Ты права, – спокойно заметила Джулия, – но ты сама знаешь молитву, могла бы продолжать и без меня; когда ты подрастешь, я больше не буду ее тебе подсказывать… все же надо молитву прочесть.

Ну вот, видишь, ты заставляешь меня терять время… я устала, – сказала девочка, слегка пожав плечами, но не разнимая рук, – ты начинаешь спорить, а мы бы уже прочли молитву.

Давай, – повторила Джулия, невольно улыбнувшись, – начнем сначала: Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…

Девочка повторила тягучим голосом:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…

– Господь с тобою; благословена ты в женах…

Господь с тобою; благословена ты в женах… Можно мне передохнуть минутку? – спросила девочка.

– Почему? – удивилась Джулия. – Ты уже устала?

Целый час ты меня так держишь, со сложенными руками, – сказала девочка, разняв руки и взглянув на отца. – Когда папа вошел, мы уже прочли половину молитвы. – Она растирала ладонями руки, нарочно, с кокетством подчеркивая свою усталость, и вдруг без всякого перехода спросила: – Папа, а ты никогда не молишься?

Мы молимся вечером, перед тем как уснуть, – поспешно ответила Джулия.

Но девочка вопросительно и, как показалось Марчелло, недоверчиво смотрела на него. Он поспешил подтвердить слова жены:

– Конечно, каждый вечер, перед тем как лечь спать.

А теперь ложись и спи, – сказала Джулия, вставая и стараясь уложить дочь. Ей это удалось не без труда, ибо девочка вовсе не была расположена спать. Джулия натянула ей до подбородка простыню, служившую одеялом.

Мне жарко, – сказала девочка, ударяя ногами в простыню. – Мне очень жарко.

Завтра мы поедем к бабушке, и тебе больше не будет жарко, – ответила Джулия.

– А где бабушка?

– За городом… там прохладно.

– Где это?

Я тебе столько раз говорила: в Тальякоццо – там прохладно, и мы проведем там все лето.

– А мы не увидим там самолетов?

– Нет, самолетов мы больше не увидим.

– Почему?

– Потому что война кончилась.

– А почему война кончилась?

Потому, что кончается на "у", – резко, но без недовольства сказала Джулия. – Хватит задавать вопросы, спи, завтра утром нам рано уезжать, а сейчас я пойду тебе за лекарством.

Она вышла, оставив мужа с дочерью.

Папа, – сразу же спросила девочка, садясь в кровати, – ты помнишь кошку соседей, которые живут внизу?

Да, – ответил Марчелло, вставая со стула и присаживаясь на край кровати.

– Она родила четырех котят.

– И что же?

Гувернантка этих девочек сказала мне, что, если я хочу, они могут дать мне одного котенка. Можно мне его взять? Я бы увезла его с собой в Тальякоццо.

– Когда же родились котята?

– Позавчера.

Тогда это невозможно, – сказал Марчелло, гладя девочку по голове, – котята должны остаться с матерью, пока она кормит их молоком. Ты возьмешь его, когда вернешься из Тальякоццо.

– А если мы не вернемся из Тальякоццо?

Почему же мы не должны вернуться? Вернемся в конце лета, – ответил Марчелло, накручивая на палец темные мягкие волосы дочери.

Ах, ты мне делаешь больно, – тут же пожаловалась девочка.

Марчелло убрал руку и сказал, улыбаясь:

Зачем ты говоришь, что я тебе делаю больно? Ты же знаешь, что это неправда.

Нет, ты сделал мне больно, – с напором ответила она и подняла руки к вискам по-женски своенравным жестом. – Теперь у меня начнется ужасная головная боль.

Тогда я буду дергать тебя за уши, – весело сказал Марчелло. Он осторожно приподнял волосы над маленьким круглым розовым ухом и чуть дернул его, встряхнув, как колокольчик.

Ай-ай-ай, – пронзительно закричала девочка, притворяясь, что ей больно, лицо ее покрылось легким румянцем, – ай-ай, ты мне делаешь больно!

Смотри, какая ты врунишка, – упрекнул ее Марчелло, отпустив ухо, – ты же знаешь, что лгать – нехорошо.

На этот раз, – рассудительно сказала она, – могу тебе поклясться, что ты в самом деле сделал мне больно.

Хочешь, я дам тебе куклу на ночь? – спросил Марчелло, взглянув на ковер, где были раскиданы игрушки.

Она бросила на кукол спокойно-презрительный взгляд и самодовольно ответила:

– Как хочешь.

Что значит "как хочешь"? – улыбаясь, спросил Марчелло. – Ты говоришь так, словно делаешь мне одолжение… разве тебе не приятно спать с куклой?

Приятно, – призналась она, – дай мне, – она поколебалась, глядя на ковер, – дай мне вон ту, в розовом платье.

Марчелло огляделся:

– Но они все в розовом.

Розовое бывает разное, – сказала девочка нетерпеливо с умным видом, – розовое на этой кукле такое же, как розовое у роз на балконе.

Вот эту? – спросил Марчелло, беря с ковра самую красивую и самую большую куклу.

Сразу видно, что ты ничего не понимаешь, – сурово изрекла девочка.

Она внезапно спрыгнула с кровати, пробежала босиком по ковру и подобрала с пола довольно уродливую тряпичную куклу со сплющенным почерневшим лицом, поспешно вернулась в кровать и сказала.

– Вот, все в порядке.

Она удобно устроилась под простыней, ласково прижавшись розовым безмятежным личиком к грязному изумленному лицу куклы. Вошла Джулия, держа в руках бутылку и ложку.

Давай, – сказала она, подходя к кровати, – прими лекарство.

Девочка не заставила себя просить. Послушно она приподнялась в постели и потянулась к матери, открыв рот, как птенец, ждущий корма. Джулия сунула ложку дочери в рот, а потом резко наклонила ее, выливая жидкость. Девочка снова улеглась на спину и сказала:

– Какое противное!

Ну, спокойной ночи, – сказала Джулия, наклоняясь и целуя дочь.

Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, папа, – пронзительным голосом сказала девочка.

Марчелло тоже поцеловал ее в щеку и пошел за женой. Джулия погасила свет и закрыла дверь.

В коридоре, полуобернувшись, она сказала:

– Думаю, все готово.

Теперь в предательской тени Марчелло впервые заметил у Джулии распухшие, как от слез, глаза. Визит к дочке подбодрил его, но, увидев глаза жены, он снова испугался, что не сумеет держаться спокойно и твердо, как ему хотелось. Тем временем шедшая впереди Джулия вошла в столовую, небольшую комнату с круглым столом и буфетом. Стол был уже накрыт, в центре горела лампа, из открытого окна слышно было радио, и диктор запыхавшимся и торжественным голосом, каким обычно ведутся футбольные репортажи, объявил о падении фашистского правительства. Появилась горничная и, подав суп, снова вышла. Они начали есть, медленно, степенно. Радио неистовствовало. Диктор в восторженных выражениях лихорадочным голосом рассказывал, что большая толпа собралась на улицах города, приветствуя короля.

– Как это противно! – сказала Джулия, положив ложку и глядя в окно.

– Почему противно?

Еще вчера они рукоплескали Муссолини, несколько дней назад аплодировали папе, потому что надеялись, что он спасет их от бомбардировок, а сегодня восхваляют короля, сбросившего Муссолини.

Марчелло ничего не ответил. Взгляды Джулии и ее реакция на события общественной жизни были ему так хорошо известны, что он мог предсказать их. Это были взгляды и реакция человека простого, без всякого любопытства относящегося к глубинным причинам событий, движимого прежде всего личными мотивами и чувствами. Они молча доедали суп, пока радио продолжало изрыгать словесные потоки. Потом вдруг, после того, как горничная принесла второе блюдо, радио замолкло, и наступила тишина, и с тишиной вернулось ощущение удушливой жары неподвижной летней ночи. Они переглянулись, и Джулия спросила:

– Что ты теперь будешь делать?

Марчелло коротко ответил:

То же самое, что будут делать все те, кто находится в моем положении. Нас, тех, кто в это верил, в Италии было немало.

Джулия поколебалась, прежде чем заговорить, потом медленно произнесла:

– Нет, я имею в виду, что ты собираешься предпринять в деле Квадри?

Итак, она знала, может быть, знала всегда. Марчелло заметил, что при этих словах у него упало сердце, как это случилось бы лет десять назад, если бы кто-нибудь спросил: "Что ты собираешься предпринять в деле Лино?" Тогда он, если бы обладал даром предвидения, должен был ответить: "Убить Квадри". А теперь? Он положил вилку рядом с тарелкой и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, ответил:

– Я не понимаю, о чем ты.

Он увидел, как она опустила глаза, скорчив гримасу, словно собиралась заплакать. Потом проговорила медленно и грустно:

В Париже Лина, возможно желая оторвать меня от тебя, сказала мне, что ты служишь в политической полиции.

– И что ты ей ответила?

Что для меня это не имеет значения. Что я твоя жена и люблю тебя, чем бы ты ни занимался. Что если ты делал это, значит, думал, что поступаешь хорошо.

Марчелло ничего не сказал, но поневоле был тронут этим проявлением верности, слепой и несокрушимой. Джулия нерешительно продолжала:

Но когда потом Квадри и Лина были убиты, я так испугалась, что и ты к этому причастен. С тех пор я только об этом и думала, но ничего не говорила тебе, потому что ты никогда не рассказывал мне о своей работе, и я думала, что у тебя есть на это веские причины.

– А что ты думаешь сейчас? – спросил Марчелло, помолчав.

Я? – сказала Джулия, подняв глаза и глядя на него. Марчелло увидел, что глаза у нее блестят, и понял, что ее слезы и были ответом. Тем не менее она выговорила с усилием: – Ты сам в Париже сказал мне, что визит к Квадри очень важен для твоей карьеры. Я думаю, что это могло быть правдой.

Он сразу сказал:

– Это правда.

И тут же понял, что Джулия до последней минуты надеялась, что он скажет "нет". И действительно, после его слов, как по сигналу, она бросилась на стол, уткнув лицо в руки, и зарыдала. Марчелло встал, подошел к ней, не нагибаясь, положил руку ей на голову и сказал:

Если хочешь, завтра мы расстанемся. Я провожу тебя с девочкой в Тальякоццо, а потом уеду, и больше ты меня не увидишь. Хочешь, сделаем так?

Джулия тут же перестала плакать, словно не поверила собственным ушам. Потом из сгиба руки, где она прятала лицо, до него донесся ее печальный и удивленный голос:

– Что ты такое говоришь? Расстаться? Дело не в этом. Я так боюсь за тебя. Что они теперь с тобой сделают?

Значит, подумал он, Джулия испытывала не отвращение к нему, не угрызения совести из-за смерти Квадри и Лины, а только страх за него, за его жизнь, за его будущее. Эта бесчувственность, усиленная любовью, произвела на него странное впечатление, словно, поднимаясь в темноте по лестнице, он поднял ногу в поисках ступеньки, а попал в пустоту и оказался на площадке. На самом-то деле он ждал и даже надеялся встретить отвращение и суровое осуждение. А вместо этого нашел только слепую, всепрощающую любовь. Он сказал с некоторым нетерпением:

– Ничего они со мной не сделают. Улик нет. И потом, я только выполнял приказ.

Он поколебался немного, испытывая стыд и вместе с тем отвращение к банальностям, но затем с усилием произнес:

– Я только выполнил свой долг как солдат.

Джулия тут же ухватилась за эту избитую фразу, которая не смогла успокоить даже агента Орландо.

– Да, я тоже так думала, – сказала она, поднимая голову, схватив его за руку и судорожно ее целуя, – и я все время говорила себе: в сущности, Марчелло – только солдат. Солдаты тоже убивают, потому что им приказывают. Он не виноват, что его заставили сделать некоторые вещи. Но ты не думаешь, что тебя могут схватить?.. Я уверена, что те, кто отдавал тебе приказы, удерут… а ты, хотя здесь и ни при чем и только выполнял свой долг, – поплатишься.

Она перевернула его руку и с той же страстью стала целовать теперь ладонь.

Успокойся, – сказал Марчелло, лаская ее, – у них сейчас хватает других дел, они не станут искать меня.

Но люди такие злые. Достаточно, чтобы кто-то один пожелал тебе зла. Они донесут на тебя. И потом, всегда так получается: воротилы, те, кто командует и наживает миллионы, уносят ноги, а мелкая сошка вроде тебя, те, кто выполнял свой долг и не скопил ни гроша, будут расплачиваться… ах, Марчелло, я так боюсь!

– Не бойся, все уладится.

– Ах, я знаю, что не уладится, и я чувствую… и потом, я так устала.

Джулия говорила теперь, прижавшись лицом к его руке, но больше не целовала ее.

После того, как у нас появилась Лучилла, я хоть и знала, чем ты занимаешься, думала, что теперь у меня все в порядке: у меня есть дочь, муж, которого я люблю, у меня есть дом, семья, я счастлива, по-настоящему счастлива… впервые в жизни я была счастлива, мне это казалось невероятным… я просто не могла в это поверить… и все время боялась, что все вдруг кончится и счастье мое не продлится… и в самом деле, оно было недолгим, теперь мы вынуждены бежать… ты потеряешь работу, и неизвестно, что они с тобой сделают… и нашей бедняжке будет хуже, чем если бы она была сиротой… и все придется начинать сначала… а может быть, будет невозможно начать сначала, и наша семья будет разрушена.

Она снова зарыдала и уткнулась лицом в руку.

Марчелло вдруг вспомнил о мелькнувшем у него в сознании образе: божественный жезл, безжалостно поразивший всю его семью – его, виновного, невинных жену и дочь, и мысленно вздрогнул. Кто-то постучал в дверь, и он крикнул служанке, что они уже поели и она им больше не нужна. Затем, наклонившись к Джулии, ласково сказал:

Прошу тебя, больше не плачь и успокойся. Наша семья не будет разрушена. Мы уедем в Америку, в Аргентину, и начнем новую жизнь. У нас и там будет дом, там буду я, будет Лучилла… верь мне, увидишь, что все встанет на свое место.

Джулия подняла к нему залитое слезами лицо и спросила с внезапной надеждой:

– Мы поедем в Аргентину… но когда?

– Как только будет можно… как только война действительно кончится.

– А пока?

А пока уедем из Рима и обоснуемся в Тальякоццо. Там нас никто не будет искать. Увидишь, все будет хорошо.

Джулию, казалось, ободрили эти слова, но особенно, подумал Марчелло, увидев, как она встает и сморкается, твердый тон, которым они были произнесены.

Извини меня, – сказала она, – я просто дурочка… я должна помогать тебе, а вместо этого плачу, как глупенькая.

Она начала убирать со стола, унося тарелки и ставя их на буфет. Марчелло подошел к окну, и, облокотившись на подоконник, выглянул на улицу. Сквозь матовые окна дома напротив, на каждом этаже, до самого неба, приглушенно светили лампы на лестничных клетках. В глубоких дворах сгущалась черная, словно уголь, тень. Ночь была тихой и теплой, даже прислушавшись, нельзя было различить никакого другого шума, кроме шипения насоса в саду, с помощью которого кто-то поливал в темноте клумбы. Марчелло предложил, обернувшись:

– Хочешь прогуляться по центру?

Зачем? – спросила она. – Для чего? Кто знает, какая там толпа.

Зато ты увидишь, – почти мягко сказал он, – как падает диктатура.

И потом Лучилла… я не могу оставить ее одну… а вдруг прилетят самолеты?

– Не волнуйся, сегодня ночью они не прилетят.

Зачем ехать в центр? – вдруг запротестовала она. – В самом деле, я тебя не понимаю. Хочешь нарочно пострадать. Какое в этом удовольствие?

– Оставайся, – сказал он, – я поеду один.

Нет, тогда я тоже поеду, – вдруг сказала она. – Если с тобой что-нибудь случится, я хочу при этом быть… а о девочке позаботится служанка.

– Не бойся, сегодня ночью самолеты не прилетят.

– Пойду переоденусь, – сказала она и вышла из комнаты.

Оставшись один, Марчелло снова подошел к окну. Кто-то, какой-то мужчина, спускался по лестнице дома напротив. За матовыми стеклами, переходя с этажа на этаж, вырисовывалась его тень. Он спускался непринужденно, по стройной тени можно было предположить, что это юноша; должно быть, он шел насвистывая, с завистью подумал Марчелло. Потом снова завопило радио. Марчелло услышал знакомый голос, как бы заканчивавший речь:

– Война продолжается.

Это было послание нового правительства, уже передававшееся незадолго до этого. Марчелло достал из кармана пачку сигарет и закурил.