Текст книги "Конформист"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поручив портье гостиницы соединить его с Квадри, Марчелло уселся в углу холла. Гостиница была большая, и холл был просторным, с колоннами, поддерживавшими свод, с креслами, с витринами, где были выставлены предметы роскоши, со столами, обычными и письменными. Многочисленные посетители сновали взад и вперед: от входа – к клетке лифта, от конторки портье – к столику дирекции, от ресторана – к салонам, находившимся за колоннами. Б ожидании Марчелло был бы не прочь поразвлечься происходящим в холле, оживленном и многолюдном, но мысли его, словно увлекаемые в глубины памяти нынешней тревогой, помимо воли вернулись к первому и единственному визиту, который он нанес Квадри много лет назад. Марчелло был тогда студентом, а Квадри – его профессором. Марчелло отправился в дом Квадри, старое красное здание, находившееся рядом с вокзалом, чтобы посоветоваться с ним по поводу диплома. Едва войдя, Марчелло был поражен огромным количеством книг, скопившихся в каждом углу квартиры. Уже в прихожей он заметил старые занавески, за которыми как будто скрывались двери, но, отодвинув их, он увидел множество книг, выстроившихся рядами в нишах. Горничная повела его по длиннейшему извилистому коридору, казалось, огибавшему двор дома, и коридор по обеим сторонам тоже был заставлен шкафами, набитыми книгами и бумагами. И стены в кабинете Квадри, где наконец оказался Марчелло, от пола до потолка были тесно уставлены книгами. Над письменным столом, между двумя стопками книг, как в бойнице, виднелось бородатое лицо профессора. Марчелло сразу заметил, что у Квадри было странно плоское и асимметричное лицо, похожее на маску из папье-маше с глазами, обведенными красным, и треугольным носом; в нижней части к маске второпях приклеили бороду и усы. Слишком черные и как бы влажные волосы на лбу также походили на плохо прилаженный парик. Между щеткой усов и подозрительно черной метелкой бородки блестел ярко-красный рот с бесформенными губами, и Марчелло невольно подумал, что вся эта растительность скрывает какой-нибудь недостаток, например полное отсутствие подбородка или ужасный шрам. В общем, в этом лице не было ничего подлинного, настоящего, оно казалось фальшивым.

Профессор встал, чтобы встретить Марчелло, и при этом обнаружилось, что он маленького роста и у него горб, точнее, какой-то дефект левой лопатки, придававший некоторый комизм его излишне слащавым и любезным манерам. Протянув Марчелло руку, Квадри близоруко глядел на посетителя поверх толстых стекол, так что на мгновение у Марчелло создалось впечатление будто его изучают не два, а четыре глаза. Он заметил также старомодный черный сюртук с шелковыми лацканами, черные же брюки в полоску, белую рубашку с накрахмаленным воротничком и манжетами, золотую цепочку на жилетке. Марчелло не испытывал к Квадри никакой симпатии: он знал, что профессор – антифашист. И все вместе – то есть убеждения, уродливая внешность, эрудиция, книги Квадри – как раз и создавало образ презренного интеллектуала-нигилиста.

Необыкновенная любезность Квадри была противна Марчелло, ему казалось невозможным, чтобы человек вел себя так, будучи искренним и не преследуя тайных целей.

Квадри принял Марчелло с обычными изъявлениями почти слащавой сердечности. Часто вставляя словечки вроде «дорогой мальчик», «детка моя», «мой миленький», всплескивая над книгами маленькими белыми ручками, он задал Марчелло кучу вопросов – вначале о его семье, а затем и о нем самом. Узнав, что отец Марчелло помещен в клинику для душевнобольных, профессор воскликнул:

– Ах, бедный мой мальчик, я не знал! Какое ужасное несчастье… и наука ничего не может сделать, чтобы вернуть ему разум? – проговорил он и тут же перешел на другую тему.

У него был горловой, благозвучный, нежнейший голос, в котором звучала робкая забота. Однако, странным образом, именно сквозь эту столь явную и приторную заботливость, подобно водяным знакам на бумаге, проступало полнейшее равнодушие. Марчелло догадывался, что Квадри не только не интересуется им, но даже не видит его. Он был также поражен отсутствием оттенков и переходов в речи Квадри: тот все время говорил одним и тем же ровным, сентиментально-ласковым тоном, о чем бы ни шла речь. Наконец, в заключение многочисленных вопросов, Квадри спросил, является ли Марчелло фашистом. Получив утвердительный ответ, он, не меняя тона и никак не показав своего отношения, как бы между делом объяснил, как трудно ему, чьи антифашистские взгляды хорошо известны, продолжать при фашистском режиме преподавать такие дисциплины, как философия и история. Тут смущенный Марчелло попытался было вернуть разговор к цели своего визита. Но Квадри сразу же перебил его:

– Возможно, вы задаетесь вопросом, зачем я все это вам говорю… дорогой мальчик, это не пустые слова, они сказаны не для того, чтобы излить душу, – я не позволил бы себе заставлять вас терять время, которое вы должны посвятить занятиям… я говорю вам это для того, чтобы некоторым образом объяснить тот факт, что я не могу заниматься ни вами, ни вашим дипломом, – я оставляю преподавание.

– Вы оставляете преподавание? – удивленно переспросил Марчелло.

Да, – подтвердил Квадри, привычным жестом проведя рукой по рту и усам. – Хотя и с болью, с настоящей болью, ибо до нынешнего времени всю свою жизнь я посвятил вам, студентам, а теперь вынужден оставить это занятие. – Затем, вздохнув, профессор вполне серьезно добавил: – Вот так, я решил перейти от размышлений к действию. Возможно, фраза эта не покажется вам оригинальной, но она верно отражает мое положение.

Тут Марчелло едва не улыбнулся. Ему в самом деле показалось смешным, что профессор Квадри, этот маленький человечек в сюртуке, горбатый, близорукий, бородатый, сидящий в кресле среди груды книг, объявляет о том, что собирается перейти от слов к делу. Между тем смысл фразы не оставлял сомнений: Квадри, столько лет бывший пассивным оппозиционером, замкнутым в круг своих мыслей и занятий, решил перейти к активной политике, может, даже принять участие в заговоре. Марчелло, почувствовав внезапный прилив антипатии, не удержался и предупредил с угрожающей холодностью:

– Вы напрасно говорите мне об этом… я фашист и могу донести на вас.

Квадри ответил нежнейшим голосом, переходя на "ты":

Я знаю, что ты, сынок, честный и добрый мальчик и никогда не сделаешь ничего подобного.

"Черт бы тебя побрал!" – раздраженно подумал Марчелло. И откровенно сказал:

Я мог бы так поступить: честность для нас, фашистов, состоит как раз в том, чтобы разоблачать таких людей, как вы, и мешать им приносить вред.

Профессор покачал головой:

– Милый мой, ты говоришь и сам знаешь, что это неправда… ты это знаешь, точнее, знает твое сердце… ведь на самом деле ты, будучи чистым юношей, захотел предупредить меня… Знаешь, что сделал бы настоящий доносчик? Он притворился бы, что поддерживает меня, а когда я скомпрометировал бы себя каким-нибудь действительно неосторожным высказыванием, он бы на меня донес… ты же меня предупредил.

Я предупредил вас, – жестко произнес Марчелло, – потому что не верю, что вы способны на то, что называется действием. Почему вы не довольствуетесь своей профессорской деятельностью? О каком действии вы говорите?

– Действие? Да неважно какое, – ответил Квадри, пристально глядя на Марчелло. Тот при этих словах невольно поднял глаза к стенам, к шкафам, полным книг. Квадри на лету перехватил этот взгляд и прежним сладчайшим тоном прибавил: – Тебе кажется странным, что я говорю с тобой о действии? Среди всех этих книг?.. В эту минуту ты думаешь: "Да о каком действии болтает этот плюгавенький человечек, горбатый, кривой, близорукий, бородатый?" Скажи-ка правду, ты ведь так думаешь? Газетенки твоей партии столько раз изображали интеллектуала как человека, который не умеет и не может действовать, что ты невольно сочувственно улыбнулся, узнав меня в этом образе… Не так ли?

Удивленный такой проницательностью, Марчелло воскликнул:

– Как это вы догадались?

О, мой дорогой мальчик, – ответил Квадри, вставая, – я понял это сразу. Нигде не сказано, что для того, чтобы действовать, надо непременно иметь золотого орла на фуражке и нашивки на рукавах. До свиданья, во всяком случае, до свиданья, до свиданья и удачи. – Приговаривая так, он ласково и неумолимо подталкивал Марчелло к двери.

Теперь, вспоминая о той встрече, Марчелло понимал, что в его опрометчивом презрении к Квадри – горбатому, педантичному бородачу было много юношеского нетерпения и неопытности. Кстати, сам Квадри на фактах продемонстрировал Марчелло его ошибку: бежав несколько месяцев спустя после их разговора в Париж, он очень быстро стал там одним из руководителей антифашистского движения, быть может, самым ловким, самым подготовленным, самым агрессивным. Кажется, его специальностью стало проповедничество. Используя преподавательский опыт и знание юношеской психологии, он умел обращать в свою веру равнодушных к политике, а то и имеющих противоположные убеждения молодых людей и подталкивать их на рискованные действия, почти всегда гибельные для неискушенных исполнителей. Вовлекая своих сторонников в подпольную борьбу, он вовсе не руководствовался соображениями гуманности, которые окружающие, зная его характер, были склонны ему приписывать. Ради безнадежных акций, которые могли быть оправданы только при наличии долгосрочных планов, он легко жертвовал людьми. В общем, Квадри обладал некоторыми редкими чертами настоящих политических деятелей: он был хитрецом и энтузиастом, интеллектуалом и в то же время абсолютно безразличным к человеческой жизни, наивным, циничным, рассудочным и одновременно опрометчивым. Марчелло, по служебным обязанностям много занимавшийся Квадри, который в полицейских донесениях значился как опаснейшая персона, всегда поражался сложному, двойственному характеру профессора, соединявшем в себе столько противоречивых черт. Так постепенно, благодаря тому, что Марчелло удалось разузнать о Квадри, презрение сменилось уважением, к которому примешивалась досада. Неизменной, однако, оставалась первоначальная антипатия, к тому же Марчелло был убежден, что Квадри недоставало мужества, о чем, по мнению Марчелло, свидетельствовал следующий факт: подвергая своих последователей смертельной опасности, профессор никогда не рисковал сам.

Погрузившись в эти размышления, Марчелло вздрогнул, услышав свое имя, выкрикиваемое служащим гостиницы, который быстро шел по вестибюлю. В какой-то момент он даже подумал, из-за французского произношения его фамилии, что зовут не его. Однако "мсье Клэриси" относилось к нему, и Марчелло стало противно, когда он, притворяясь, будто поверил, что ищут кого-то другого, попытался представить себе этого другого: его лицо, облик, одежду. Тем временем служащий, удаляясь по направлению к залу, где стояли письменные столы, продолжал звать его. Марчелло встал и направился к телефонной кабине.

Он взял трубку, лежавшую на полочке, и поднес ее к уху. Звонкий, слегка певучий женский голос спросил по– французски, кто говорит. Марчелло ответил тоже по-французски:

Я итальянец… Клеричи, Марчелло Клеричи… я хотел бы поговорить с профессором Квадри.

– Он очень занят… не знаю, сможет ли он подойти… Вы говорите, вас зовут Клеричи?

– Да, Клеричи.

– Погодите минутку.

Было слышно, как трубку положили на стол, потом донесся шум удаляющихся шагов, и наступила тишина. Марчелло ждал долго, полагая, что новый шум шагов известит о возвращении женщины или появлении профессора. Но неожиданно в трубке зазвучал голос Квадри, возникнув без предупреждения из глубочайшей тишины:

– Квадри слушает… кто говорит?

Марчелло торопливо объяснил:

Меня зовут Марчелло Клеричи… я был вашим студентом, когда вы преподавали в Риме… мне бы хотелось повидаться с вами.

Клеричи? – в сомнении повторил Квадри. Потом, через мгновение, решительно: – Клеричи… не знаю.

Да нет же, профессор, – настаивал Марчелло, – я приходил к вам за несколько дней до того, как вы оставили преподавание… хотел посоветоваться с вами по поводу диплома.

Погодите, Клеричи, – сказал Квадри, – я совсем не помню вашего имени… но это не значит, что вы не правы… и вы хотите увидеться со мной?

– Да.

– Почему?

Без всяких причин, – ответил Марчелло, – просто я был вашим учеником и в последнее время много слышал о вас… я хотел повидать вас, вот и все.

Ну что ж, – сказал Квадри, уступая, – приходите ко мне домой.

– Когда?

Да хоть сегодня… днем… после обеда… приходите выпить кофе, около трех.

Я должен сказать вам, – произнес Марчелло, – я в свадебном путешествии… можно мне привести жену?

– Разумеется… конечно… до скорого.

Профессор положил трубку, и Марчелло, после минутного размышления, сделал то же самое. Но не успел он выйти из кабины, как тот же служитель, только что разыскивавший его в холле, подошел к нему и сказал:

– Вас просят к телефону.

– Я уже поговорил, – ответил Марчелло.

– Нет, вас просит кто-то другой.

Он опять снял трубку. Сразу же грубый, добродушный и радостный голос прокричал ему в ухо:

– Это доктор Клеричи?

Марчелло узнал голос агента Орландо и спокойно ответил:

– Да, это я.

– Хорошо доехали, доктор?

– Да, прекрасно.

– Как себя чувствует синьора?

– Великолепно.

– А как вам Париж?

Я еще не выходил из гостиницы, – ответил Марчелло, теряя терпение из-за подобной фамильярности.

Увидите… Париж есть Париж… Итак, доктор, встретимся?

– Конечно, Орландо. Скажите мне где?

Вы не знаете Парижа, доктор… я вам назначу свидание в месте, которое легко найти… в кафе, которое выходит на угол площади Мадлен. Не ошибетесь, оно слева, если идти по Rue Royale… там все столики выставлены наружу… но я буду ждать вас внутри… внутри никого не будет.

– Хорошо… в котором часу?

– Я уже в кафе… но я подожду, сколько нужно.

– Через полчаса.

– Замечательно, доктор… через полчаса.

Марчелло вышел из кабины и направился к лифту. Когда он входил в лифт, то в третий раз услышал, как тот же служитель выкликает его имя, и на сей раз действительно удивился. Он почти понадеялся на сверхъестественное вмешательство, на то, что голос оракула, воспользовавшись рожком черной эбонитовой трубки, произнесет слова, которые окажутся решающими для его жизни. С замиранием сердца он вернулся обратно и в третий раз вошел в кабину.

Это ты, Марчелло? – спросил ласковый томный голос жены.

Ах, это ты! – невольно воскликнул он, сам не зная, не то с разочарованием, не то с облегчением.

– Да, разумеется… а ты думал кто?

– Никто… просто я ждал телефонного звонка…

Что ты делаешь? – спросила она, и голос ее задрожал от сокрушительной нежности.

Ничего… как раз хотел подняться, чтобы предупредить тебя, что ухожу и буду через час.

Нет, не поднимайся… я собираюсь принять ванну… я буду ждать тебя через час в холле гостиницы.

– Лучше через полтора часа.

Через полтора часа, ладно, но не опаздывай, прошу тебя.

Я сказал так, чтобы не заставлять тебя ждать, увидишь, я вернусь через час. Она спросила торопливо, словно боясь, что Марчелло уйдет:

– Ты меня любишь?

– Ну, разумеется, почему ты спрашиваешь?

Так… если б ты сейчас был рядом со мной, ты бы меня поцеловал?

– Конечно… хочешь, я поднимусь?

– Нет-нет, не надо… скажи мне…

– Что?

– Скажи, я понравилась тебе сегодня ночью?

– Что за вопросы, Джулия! – слегка стыдясь, воскликнул он.

Она тут же добавила:

Прости меня… я сама не знаю, что говорю… значит, ты меня любишь?

– Я уже сказал тебе: да.

Прости меня… значит, договорились, жду тебя через полтора часа, до свиданья, любовь моя…

На сей раз, подумал он, вешая трубку, ему не от кого было ждать телефонного звонка. Он подошел к выходу и, толкнув вертящуюся дверь из стекла и красного дерева, вышел на улицу.

Гостиница выходила на набережную Сены. Выходя, он застыл на мгновение на пороге, очарованный веселым зрелищем города и безмятежного дня. Насколько хватало глаз, вдоль парапета вздымали свою пышную крону высокие деревья, сверкая весенней листвой. Это были деревья, которых он не знал: возможно, конские каштаны. Стоял чудный день, и солнце сияло на листьях, отражаясь в яркой, блестящей, улыбающейся зелени. На выстроившихся вдоль парапета лотках букинистов лежали кучи старых книг и кипы гравюр. Люди спокойно, не спеша прогуливались вдоль лотков, под деревьями, в капризном чередовании солнца и тени, совершая воскресную прогулку.

Марчелло пересек улицу и облокотился о парапет между двумя лотками. На другом берегу реки виднелись серые здания с мансардами под крышей, дальше две башни Нотр-Дам, еще дальше шпили других церквей, силуэты домов, крыш, коньков на них. Он заметил, что небо было бледнее и просторнее, чем в Италии, от него словно отражались звуки огромного, копошащегося города, раскинувшегося под его сводами. Марчелло перевел взгляд на реку: зажатая в наклонные каменные стенки чистых набережных, в этом месте она казалась каналом. Грязная, тяжелая вода мутно-зеленого цвета искрящимися водоворотами вихрилась вокруг белых пилонов ближайшего моста. Черно-желтая баржа быстро, не поднимая пены, скользила по этой плотной воде. Труба, стремительно пыхтя, выплевывала дым, на носу стояли двое мужчин, разговаривавших между собой, один в голубой рабочей блузе, другой – в белой спортивной майке. Жирный нахальный воробей уселся на парапет рядом с рукой Марчелло, защебетал оживленно, словно хотел что-то сказать ему, а затем полетел в направлении моста. Худой, плохо одетый юноша, вероятно студент, в берете и с книгой под мышкой, привлек внимание Марчелло: он шел не торопясь, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на книги и гравюры. Наблюдая за молодым человеком, Марчелло поразился собственной свободе, несмотря на все гнетущие его обязательства: он мог бы быть этим юношей, и тогда река, небо, Сена, деревья, весь Париж имели бы для него другой смысл. В ту же минуту он увидел, как подкатило свободное такси, и остановил его жестом, которому сам изумился: мгновение тому назад он и не собирался этого делать. Марчелло сел в такси, назвав адрес кафе, где его ждал Орландо.

Откинувшись на подушки, он смотрел на парижские улицы. Марчелло отметил веселость города, старого, серого и, несмотря на это, улыбающегося и чарующего, полного умной прелести, которая вместе с порывами ветра словно вливалась в окно машины. Стоявшие на перекрестках полицейские непонятно почему нравились ему: они показались Марчелло элегантными – тонконогие, в круглых жестких кепи и коротких пелеринах. Один из них подошел к машине, чтобы что-то сказать шоферу, – энергичный, бледный блондин, в зубах у него был зажат свисток, в руке – белая палка, направленная назад, чтобы остановить движение. Марчелло нравились высокие каштаны, вздымавшие ветви к сверкающим окнам старых серых фасадов, ему нравились старинные вывески магазинов с надписями, сделанными белыми буквами на коричневом или бордовом фоне, нравилась даже некрасивая форма такси и автобусов – их приземистый передок был похож на опущенную морду бегущей и обнюхивающей землю собаки. Такси, ненадолго остановившись, проехало мимо здания в неоклассическом стиле – Национального собрания, въехало на мост и на большой скорости устремилось к обелиску на площади Согласия. Итак, думал он, глядя на огромную площадь, замкнутую в глубине рядами колонн, выстроившихся, словно полки солдат на параде, это и есть столица Франции, которую надо разрушить. Теперь ему казалось, что он уже давно любит простиравшийся перед его глазами город, что он полюбил его задолго до того, как впервые попал сюда. И между тем именно восхищение величественной, изящной и радостной красотой города убеждало его в мрачной необходимости выполнить взятый на себя долг. Марчелло подумал, что, будь Париж не так красив, он, быть может, сумел бы от этого долга уклониться, сумел бы бежать, освободиться от своей судьбы. Но красота города, подобно многим отталкивающим чертам того дела, за которое он боролся, только укрепляла Марчелло во взятой на себя враждебной, негативной роли. Думая об этом, он заметил, что пытается объяснить себе самому нелепость собственного положения. Он понял, что объясняет свою ситуацию именно так потому, что других объяснений не существовало, а значит, не было возможности примириться с ней свободно и сознательно.

Такси остановилось, и Марчелло вышел у кафе, указанного Орландо. На тротуаре, как и предупредил агент, стояли столики, за которыми было полно народу, но, очутившись в кафе, он увидел, что оно пустое. Орландо сидел за столиком в углублении у окна. Увидев Марчелло, он поднялся и сделал знак, подзывая его. Марчелло подошел не спеша и сел напротив. Через оконное стекло ему были видны спины сидящих на улице в тени деревьев, а дальше – часть колонн и треугольного фронтона церкви Мадлен. Марчелло заказал кофе. Орландо подождал, пока официант отойдет, а потом сказал:

Вы, доктор, небось думаете, что они подадут вам "эспрессо", как в Италии, но это заблуждение… в Париже нет такого хорошего кофе, как у нас… увидите, какую они вам бурду принесут.

Орландо говорил обычным уважительным, добродушным, спокойным тоном. "Честная физиономия, – подумал Марчелло, разглядывая агента, пока тот со вздохом наливал себе еще немного этого скверного кофе, – физиономия фермера, издольщика, мелкого землевладельца". Он подождал, пока Орландо выпьет кофе, а затем спросил:

– Откуда вы родом, Орландо?

– Я? Из провинции под Палермо, доктор.

Марчелло, непонятно почему, всегда думал, что Орландо – уроженец Центральной Италии, Умбрии или Марке. Теперь же, приглядевшись к нему повнимательнее, понял, что его ввела в заблуждение крестьянская, коренастая фигура агента. Но в лице его не было и следа умбрийской мягкости или маркеджанского спокойствия. Да, это было честное, добродушное лицо, но в черных и как бы усталых глазах таилась женская, почти восточная серьезность, не свойственная уроженцам тех краев; не была мягкой и спокойной и улыбка широкого безгубого рта под маленьким, плохо слепленным носом. Марчелло проронил чуть слышно:

– Никогда бы не подумал…

– А вы думали, откуда я? – живо спросил Орландо.

– Из Центральной Италии.

Орландо, казалось, призадумался на мгновение, потом сказал откровенно, хотя и уважительно:

Бьюсь об заклад, что и вы, доктор, разделяете обычные предубеждения.

– Какие именно?

Предубеждения северян против Южной Италии, и в особенности против Сицилии. Вы не хотите в этом признаться, но это так. – Орландо огорченно покачал головой.

Марчелло запротестовал:

На самом деле, я вовсе об этом не думал… я считал, что вы из Центральной Италии из-за вашей внешности.

Но Орландо его больше не слушал.

Говорю вам: капля камень точит, – с пафосом произнес он, явно довольный употребленным выражением. – На улице, дома, повсюду, даже на работе, некоторые доходят до того, что ставят нам в вину даже спагетти! Я им говорю: во– первых, спагетти теперь и вы едите, и побольше нашего, а потом – до чего уж вкусна ваша полента!..

Марчелло промолчал. В глубине души ему нравилось, что Орландо говорит о вещах, не имеющих отношения к их миссии: это позволяло в разговоре на неприятную тему избежать фамильярности, которую он не переносил.

Уж как Сицилию оклеветали. Взять, например, мафию. Вы знаете, чего только не говорят о мафии, и для них всякий сицилиец – мафиози, а сами про мафию ничего не знают, – вдруг проговорил Орландо.

Марчелло заметил:

– Мафии больше не существует.

Понятно, что не существует, – поддакнул Орландо не совсем убежденно, – но, доктор, даже если бы она еще существовала, поверьте мне, это было бы лучше, несравненно лучше, чем хулиганье в Милане, мошенники в Турине – эти подлецы, эксплуататоры женщин, воришки, тиранящие слабых. Мафия, по крайней мере, была школой мужества.

Простите, Орландо, – холодно сказал Марчелло, – но вы должны объяснить мне, в чем состояла эта школа мужества.

Вопрос, казалось, смутил Орландо не столько почти бюрократической холодностью тона, сколько своей сложностью, не позволявшей ответить немедленно и исчерпывающе.

Эх, доктор, – вздохнул он, – вы задаете мне вопрос, на который нелегко ответить. На Сицилии мужество – это главное качество порядочного человека, а мафия называет себя порядочным обществом. Вы хотите, чтоб я вам рассказал, но тому, кто там не был и не видел все собственными глазами, трудно поверить. Представьте себе, доктор, какое-нибудь заведение – бар, кафе, таверну, ресторанчик, – где собралась группа вооруженных и враждебно настроенных к какому-нибудь мафиози людей… Что же он делал? Он не просил защиты у карабинеров, не бежал за подмогой, нет, он выходил из дому, одетый во все новое, свежевыбритый, и появлялся в этом заведении один, без оружия, говорил несколько нужных слов, и этого было достаточно… И что вы думаете? Все – враги, друзья, вся округа, – все не спускали с него глаз. Он это знал и знал также, что, дрогни у него взгляд, не будь его голос спокоен, а лицо безмятежно, то есть покажи он, что боится, с ним было бы покончено. Потому все его усилия были направлены на то, чтобы выдержать этот экзамен. Когда говоришь, кажется, что это просто, но надо оказаться там, чтобы понять, насколько это трудно. Вот, доктор, я привел вам пример того, что такое школа мужества мафии.

Орландо, воодушевившийся во время рассказа, теперь глядел на Марчелло холодно и с любопытством, словно говоря: "Но нам, если не ошибаюсь, следовало бы говорить не о мафии". Марчелло заметил этот взгляд и демонстративно посмотрел на часы.

А теперь поговорим и о наших делах, Орландо, – сказал он властно. – Сегодня я встречаюсь с профессором Квадри. Согласно инструкции я должен показать вам профессора, чтобы вы были уверены, что это действительно он. В этом состоит моя роль, не так ли?

– Да, доктор.

Что ж, сегодня вечером я приглашу профессора на ужин, пока не могу сказать вам куда… Позвоните мне в гостиницу вечером около семи, тогда я уже буду знать место. Что касается Квадри, давайте сразу договоримся, как я вам его покажу… ну, например, он будет первым, кому я пожму руку, войдя в кафе или ресторан… хорошо?

– Договорились, доктор.

А теперь мне надо идти, – сказал Марчелло, вновь взглянув на часы.

Он положил на стол деньги за кофе, поднялся и пошел к выходу, за ним на некотором расстоянии последовал агент.

Стоя на тротуаре, Орландо обвел взглядом густой поток машин, двигавшихся почти шагом в обоих направлениях, и с пафосом произнес:

– Париж!

Вы здесь не впервые, не так ли, Орландо? – спросил Марчелло, отыскивая глазами среди машин свободное такси.

Впервые? – повторил агент с глуповатой гордостью. – Не просто не впервые… попробуйте отгадать, доктор, сколько раз я бывал в Париже.

– Нет, не знаю.

Двенадцать раз, – сказал агент, – нынешний визит – тринадцатый.

Шофер такси на лету поймал взгляд Марчелло и остановился рядом с ним.

До свидания, Орландо, – сказал Марчелло, садясь в машину, – жду вашего звонка сегодня вечером.

Агент сделал рукой жест, означавший: договорились. Марчелло назвал таксисту адрес гостиницы.

Но пока он ехал в такси, последние слова агента (двенадцать раз в Париже и нынешний визит – тринадцатый) продолжали звучать у него в ушах и вызвали в памяти отголоски далеких воспоминаний. Словно он крикнул в грот, и отраженный голос вернулся к нему из неожиданной глубины. Марчелло понял, почему он просто не сказал Орландо, что Квадри – горбун, а решил прибегнуть к уловке. Традиционные изображения Страстей Христовых, которые он столько раз созерцал в церквях, наложились на сцену в ресторане с накрытыми с столиками и сидящими за ними посетителями. Он встает и идет навстречу Квадри, протягивая ему руку, а сидящий поодаль агент Орландо наблюдает за ними обоими. Облик Иуды, тринадцатого апостола, начал путаться с его собственным, сливаться с ним, становясь его обликом. Сделанное открытие вызвало у Марчелло почти позабавившее его желание поразмышлять на эту тему. «Возможно, Иуда в своем поведении руководствовался теми же мотивами, что и я, – подумал он. – И хотя ему этого не хотелось, он вынужден был так поступить, ибо нужно было, чтобы кто– то сделал то, что сделал он. Чего же мне мучиться? Мне выпала роль Иуды… и что с того?»

И действительно, он заметил, что совершенно спокоен, просто он был охвачен обычной холодной печалью, в сущности, ему приятной. Он снова подумал, не оправдываясь, а лишь углубляя сравнение и определяя его границы, что Иуда похож на него, но до определенного момента. До рукопожатия, может, даже до предательства, понимаемого в самом общем плане, хотя он и не был учеником Квадри. Дальше все менялось. Иуда повесился, во всяком случае, он думал, что иного выхода у него нет, ибо у тех, кто толкнул его на предательство и заплатил ему за него, не хватило мужества, чтобы поддержать и оправдать его. Марчелло же не покончит с собой и даже не впадет в отчаяние, потому что за ним… Мысленно он увидел толпы, собравшиеся на площади и рукоплескавшие тому, кто командовал им, тем самым они оправдывали его, того, кто подчинялся. Марчелло подумал, что в конце концов в некоем абсолютном смысле он не получит ничего за то, что делал. Никаких сребреников. Только служба, как говорил агент Орландо. Аналогия меняла цвет, растворялась, оставляя за собой только след надменной и самодовольной иронии. Однако главным было то, что сравнение пришло ему в голову, что он развил его и какое-то время считал верным.