Текст книги "Конформист"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Марчелло подошел к стойке портье и попросил ключ от номера.

Он наверху, – сказал портье, глянув в ячейку, – его взяла ваша жена, она поднялась с одной синьорой.

– С синьорой?

– Да.

Взволнованный после встречи со стариком и вместе с тем необыкновенно счастливый оттого, что одно лишь известие о том, что Лина здесь, наверху, в комнате с Джулией, так его волнует, Марчелло направился к лифту. Поднимаясь, он взглянул на часы и увидел, что всего шесть часов. У него было полно времени, чтобы под каким-нибудь предлогом увести Лину, уединиться с ней в одном из салонов гостиницы и обсудить планы на будущее. Он сделает это сразу после того, как окончательно отделается от агента Орландо, который должен звонить в семь. Это совпадение показалось ему счастливым. Пока лифт поднимался, он взглянул на гардению, которую по-прежнему сжимал в руке, и внезапно его посетила уверенность, что старик дал ему цветок не для Джулии, а для его настоящей жены, Лины. И теперь он должен был сохранить его как символ их любви.

Он поспешно пробежал по коридору до своего номера и вошел без стука. Это была большая комната с супружеской кроватью и маленькой прихожей, куда выходила ванная комната. Марчелло бесшумно подошел к двери и помедлил во тьме прихожей. Тогда он заметил, что дверь в комнату притворена и оттуда просачивается свет. Ему вдруг захотелось подглядеть за Линой так, чтобы его не видели, ему почему-то показалось, что таким образом он сможет убедиться, действительно ли она любит его. Он приник глазом к замочной скважине и стал смотреть.

На ночном столике горел свет, остальная часть комнаты была погружена в темноту. Он увидел Джулию, сидевшую в изголовье кровати, она опиралась спиной на подушки и была закутана во что-то белое – это было мохнатое полотенце. Она поддерживала полотенце обеими руками на груди, но, казалось, не могла или не хотела совладать с ним внизу – оно широко распахнулось, открывая ноги и живот. На полу, в широком кругу белой юбки, обнимая ноги Джулии обеими руками и прижимаясь лицом к ее коленям, устроилась Лина. Без всякого осуждения, напротив, как бы забавляясь и с каким-то снисходительным любопытством, Джулия, вытянув шею, наблюдала за ней, но сидя, откинувшись назад, она не могла видеть Лину полностью. Не двигаясь, Лина наконец сказала тихо:

– Ничего, если я побуду так немного?

– Ничего, но мне скоро надо одеваться.

Помолчав, Лина заговорила снова, как бы возвращаясь к прерванному разговору:

Какая ты глупышка… Что тебе от этого будет? Ты сама мне сказала, что не будь ты замужем, то ничего не имела бы против.

Может быть, я так и сказала, – ответила Джулия почти кокетливо, – чтобы не обидеть тебя… и потом, я замужем.

Подглядывавший Марчелло увидел, как Лина, продолжая говорить, разняла руки, обнимавшие Джулию, и ее ладонь медленно, настойчиво заскользила вверх по бедру Джулии, отводя кромку полотенца.

"Замужем"… – проговорила Лина с подчеркнутым сарказмом, не прекращая медленную ласку. – Надо еще посмотреть, за кем.

Мне он нравится, – возразила Джулия. Рука Лины нерешительно и вкрадчиво, словно змеиная головка, подбиралась теперь к обнажившемуся лобку Джулии. Но Джулия взяла ее за запястье и решительно отвела руку вниз, добавив снисходительно, словно гувернантка, ворчащая на неугомонного ребенка: – Не думай, что я не вижу, что ты делаешь.

Лина схватила руку Джулии, начала целовать ее тихо, задумчиво и всякий раз, словно собака, терлась о ладонь. Затем произнесла с нежностью, словно выдохнула:

– Ах ты, дурочка.

Последовало долгое молчание. Сосредоточенная страсть, сквозившая в каждом жесте Лины, поразительно контрастировала с рассеянностью и равнодушием Джулии, которая не казалась теперь даже любопытной и, хотя позволяла Лине целовать и ласкать свою руку, поглядывала вокруг, словно ища какой-нибудь предлог. Наконец она отняла руку и собралась встать, сказав:

– Ну, теперь мне в самом деле пора одеваться.

Лина проворно вскочила на ноги и воскликнула:

– Не двигайся… скажи мне только, где твои вещи… я сама тебя одену.

Выпрямившись, стоя спиной к двери, она полностью закрывала Джулию. Марчелло услышал, как жена со смехом сказала:

– Ты хочешь быть и моей горничной…

Какая тебе разница?.. Тебе все равно, а мне это так приятно!

Нет, я оденусь сама. – Из-за одетой Лины, словно раздвоившись, показалась совершенно голая Джулия, прошла на цыпочках перед глазами Марчелло и исчезла в глубине комнаты. Потом донесся ее голос: – Прошу тебя, не смотри на меня… отвернись… я тебя стесняюсь.

– Стесняешься меня?.. Но я ведь тоже женщина.

Это так говорится, что ты женщина… но смотришь ты на меня, как смотрят мужчины.

– Тогда скажи прямо: ты хочешь, чтобы я ушла?

– Нет, останься, но не смотри на меня.

Да я не смотрю на тебя, глупенькая… Очень мне нужно смотреть на тебя!

Не сердись… пойми меня: если бы ты не начала со мной так говорить, я бы теперь не стеснялась, и ты могла бы смотреть на меня сколько угодно. – Эти слова Джулия произнесла приглушенным голосом, словно в эту минуту натягивала через голову платье.

– Хочешь, я тебе помогу?

– О господи, если тебе этого действительно так хочется…

Решительно, но с неуверенностью в движениях, колеблясь, но вместе с тем держась вызывающе, воодушевленная, но и униженная Лина на мгновение показалась перед Марчелло, направляясь в ту часть комнаты, откуда доносился голос Джулии. Последовало молчание, потом Джулия воскликнула нетерпеливо, но враждебно:

– Фу, до чего же ты надоедлива!

Лина ничего не отвечала. Свет от лампы падал на пустую кровать, освещая углубление, оставленное Джулией, завернутой в мокрое полотенце. Марчелло отпрянул от замочной скважины и снова вышел в коридор.

Отойдя на несколько шагов от двери, он увидел, что в удивлении и смятении, сам того не замечая, сделал много значительный жест: машинально смял гардению, которую ему дал старик и которую он предназначал для Лины. Он уронил цветок на ковер и направился к лестнице. Марчелло спустился на первый этаж и вышел на набережную в неверном, туманном свете сумерек. Уже зажглись огни – белые, повисшие гроздьями на дальних мостах, желтые спаренные – машин, красные прямоугольные – окон, и ночь поднималась как темный дым к зеленому безмятежному небу из-за черных силуэтов шпилей и крыш на противоположном берегу. Марчелло подошел к парапету, облокотился о него и стал смотреть вниз на почерневшую Сену, которая теперь, казалось, несла в своих мутных водах полоски самоцветов и бриллиантовые круги. То, что он испытывал, было больше похоже на смертельный покой, наступающий после катастрофы, чем на смятение, царящее во время ее. Сегодня днем, в течение нескольких часов, он верил в любовь, а теперь оказался втянутым в мир беспорядочный и черствый, где настоящая любовь не имела цены, а важна была только чувственность, от самой естественной и обычной до самой чудовищной и невероятной. Разумеется, Лина не любила его, как не было любовью то, что она испытывала к Джулии, как не было любви и в его отношениях с женой, и, может быть, даже Джулия, столь снисходительная, почти соблазнявшаяся на предложения Лины, не любила его по-настоящему. В этом блистающем и непонятном мире, похожем на грозовые сумерки, сомнительные фигуры мужчин-женщин и женщин– мужчин скрещивались, раздваивались, смешивая свою двойственность, и словно намекали на некую двусмысленность, связанную, как ему казалось, с его судьбой и с абсолютной невозможностью уйти от нее. Любви не существовало, и только поэтому он мог бы быть тем, кем был до сих пор. Теперь ему надо довести до конца порученное дело, настойчиво постараться создать семью с непредсказуемой, подчиняющейся животным инстинктам Джулией. Это и была нормальность. Вне ее – все было сумятица и произвол.

К подобному поведению его толкала и наступившая в отношениях с Линой ясность. Она презирала его и, возможно, ненавидела, как уже заявила ему, когда была еще искренна. Но, чтобы не прервать отношений с ним и тем самым не лишиться возможности видеть Джулию, которой она увлеклась, Лина сумела притвориться влюбленной в него. Марчелло понимал теперь, что может ждать от нее даже понимания или жалости, и перед этой враждебностью, непоправимой, окончательной, закованной в броню сексуальной ненормальности, перед политической антипатией и нравственным презрением он испытывал беспомощность и острую боль. Так очаровавший его сияющий лоб – такой чистый и умный – никогда не склонится над ним, чтобы ласково согреть и успокоить. Он вспомнил, что, увидев, как она прижимается лицом к коленям Джулии, испытал то же чувство оскверненности, как и тогда в С., когда заметил, что проститутка Луиза позволяет Орландо обнимать себя. Пока Марчелло размышлял об этом, стемнело. Он отошел от парапета и направился к гостинице. Он вернулся вовремя и успел заметить белую фигуру выходившей Лины, поспешно направлявшейся к автомобилю, стоявшему неподалеку у тротуара. Его поразил ее довольный и вместе с тем вороватый вид, она была похожа на куницу или ласку, которая выскользнула из курятника, унося с собой добычу. Она совсем не была похожа на человека, которого отвергли. Быть может, Лине удалось вырвать у Джулии какое-нибудь обещание. А может быть, Джулия из усталости или чувственной пассивности позволила Лине какую-нибудь ласку, которая ничего не значила для самой Джулии, такой снисходительной к себе и окружающим, но которая для Лины была драгоценна. Тем временем женщина открыла дверцу и уселась сперва вдоль сиденья, а затем подобрала ноги. Она проехала мимо, и Марчелло увидел в профиль ее красивое гордое тонкое лицо. Машина удалилась, и он вернулся в гостиницу.

Он поднялся и номер и вошел без стука. Комната была в порядке. Джулия, уже одетая, сидела перед туалетным столиком, заканчивая причесываться. Она спросила спокойно, не оборачиваясь:

– Это ты?

– Да, я, – ответил Марчелло, садясь на кровать.

Он подождал немного, потом спросил:

– Ты хорошо развлеклась?

Жена вдруг с живостью повернулась к нему и ответила:

Очень… мы видели столько красивых вещей! Я едва не потеряла голову чуть ли не в десятке магазинов!

Марчелло промолчал. Джулия закончила причесываться, потом поднялась, подошла и тоже села на кровать. На ней было черное платье с широким декольте, из которого, словно роскошные фрукты из корзинки, выглядывали две полные смуглые округлости. На плече была приколота пурпурная матерчатая роза. Молодое нежное лицо с большими смеющимися глазами и цветущим ртом сохранило обычное выражение чувственной радости. В невольной улыбке губы в яркой помаде приоткрылись, и были видны ровные блестящие белые зубы. Она ласково взяла его за руку и сказала:

– Знаешь, что со мной приключилось?

– Что?

Представь себе, эта синьора, жена профессора Квадри… она – ненормальная женщина.

– То есть?

Она из тех женщин, которые любят женщин… и в общем, понимаешь, она влюбилась в меня с первого взгляда… Она мне сказала об этом после того, как ты ушел… поэтому она так настаивала, чтобы я осталась отдохнуть у нее в доме… она мне призналась в любви по всем правилам… Кто бы мог подумать?

– А ты что?

Я этого совсем не ожидала… я начала дремать, потому что действительно устала… до меня не сразу дошло… наконец я поняла, но не знала, как себя вести… знаешь, это настоящая страсть, неистовая, прямо как у мужчины… Скажи по правде, ты бы мог ожидать подобного от такой женщины, как она, уравновешенной, владеющей собой?

Нет, – мягко ответил Марчелло, – не мог бы, как, впрочем, не ожидал бы, чтобы ты благосклонно отнеслась к ее излияниям.

Ты случайно не ревнуешь? – воскликнула Джулия, разразившись веселым, довольным смехом. – Ревнуешь к женщине? Даже если бы я уступила ей, ты не должен был бы ревновать… Женщина – это совсем другое дело… Но успокойся, между нами почти ничего не было.

– Почти?

Я говорю "почти", – уклончиво ответила она, – потому что, увидев, в каком она была отчаянии, пока провожала меня в машине до гостиницы, я позволила ей пожать мне руку.

– Только пожать тебе руку?

– Да ты ревнуешь! – снова воскликнула она довольно. – Ты в самом деле ревнуешь… я не знала этого за тобой… Так вот, если ты и впрямь хочешь знать, – прибавила она, чуть погодя, – я ей позволила также поцеловать меня… но как сестру… а потом, когда она стала настаивать и донимать меня, я ее прогнала, вот и все… А теперь скажи мне, ты по-прежнему ревнуешь?

Марчелло настаивал на том, чтобы Джулия говорила о Лине прежде всего для того, чтобы еще раз убедиться в разнице, существовавшей между ним и женой: он на всю жизнь оказался выбит из колеи событием, которое не свершилось, жена, напротив, была снисходительна и открыта всякому опыту, и плоть ее забывала еще быстрее, чем душа. Он спросил мягко:

– Но у тебя в прошлом были подобные отношения?

– Нет, никогда, – решительно ответила она.

Эта решительность была для нее так необычна, что Марчелло сразу понял: она лжет. Он стал настаивать:

– Ну-ка, давай, зачем лгать? Тот, кому неведомы подобные вещи, не ведет себя так, как ты повела себя с синьорой Квадри. Скажи правду!

– Какая тебе разница?

– Мне просто интересно знать.

Джулия помолчала, опустив глаза, потом медленно сказала:

– Помнишь историю с тем человеком, с адвокатом? До того дня, как я встретила тебя, она внушала мне настоящий ужас по отношению к мужчинам, поэтому я дружила, но очень недолго, с одной девушкой-студенткой моего возраста, Она меня действительно любила, и меня покорило именно ее доброе отношение, да еще в тот момент, когда я в нем так нуждалась. Потом она начала предъявлять на меня права, стала требовательной, ревнивой, и я порвала с ней. Иногда я встречаю ее в Риме… бедняжка, она по-прежнему меня любит.

На лицо ее, после минутной сдержанности и замешательства, вернулось обычное безмятежное выражение. Взяв его за руку, она добавила:

– Успокойся, не ревнуй, ты же знаешь, что я люблю только тебя.

Знаю, – сказал Марчелло. Он вспомнил, как Джулия плакала в поезде, как пыталась покончить с собой, и понял, что она искренна. Она видела предательство в том, что не была девственницей, но своим прошлым отношениям с подружками не придавала никакого значения.

Тем временем Джулия заговорила снова:

Говорю тебе, эта женщина – попросту безумна. Знаешь, чего она хотела? Чтобы через несколько дней мы все поехали в Савойю, где у них дом… Представляешь, она уже составила целую программу.

– Какую программу?

Ее муж уезжает завтра, она же остается в Париже еще на несколько дней… говорит, что по делам, но я-то уверена, что это из-за меня. Она предлагает нам уехать вместе и провести с ними неделю в горах… ей даже в голову не приходит, что мы в свадебном путешествии… для нее ты словно не существуешь… Она написала мне адрес дома в Савойе и заставила поклясться, что я уговорю тебя принять приглашение.

– Где же адрес?

Вот он, – сказала Джулия, указывая на листок бумаги на мраморной крышке ночного столика. – Ты, случайно, не хочешь ли согласиться?

– Я – нет, может, ты хочешь?

– Ради бога… Ты в самом деле считаешь, что эта женщина для меня что-то значит? Я ведь сказала тебе, что прогнала ее, потому что она надоела мне своими приставаниями. – Джулия встала с кровати и, продолжая говорить, вышла из комнаты.

Кстати, – крикнула она из ванной, – кто-то звонил тебе полчаса назад… мужской голос, итальянец… он не захотел назваться… но оставил свой телефон и просил тебя позвонить как можно быстрее… номер я записала на том же листке.

Марчелло взял бумагу, вынул из кармана записную книжку, аккуратно записал туда адрес савойского дома Квадри и телефон Орландо. Ему казалось теперь, что он снова пришел в себя после мимолетного возбуждения, об этом свидетельствовал прежде всего автоматизм его поступков и сопровождавшая их смиренная грусть. Итак, все кончено, подумал он, убирая записную книжку в карман, краткое появление любви в его жизни было в конечном итоге не чем иным, как встряской, окончательно приведшей эту жизнь в порядок. Он подумал о Лине, и ему показалась явным знаком судьбы ее внезапная страсть к Джулии, ибо она позволила ему узнать адрес дома в Савойе и вместе с тем, благодаря этой влюбленности, когда там появятся люди Орландо, самой Лины на месте еще не будет. Отъезд одного Квадри, пребывание Лины в Париже, в сущности, прекрасно сочетались с планом задания; если бы все сложилось иначе, было бы неясно, как им с Орландо удалось бы его выполнить.

Он встал, крикнул жене, что подождет ее в вестибюле, и вышел. В конце коридора находилась телефонная кабина, он направился туда не спеша, почти машинально. Только когда из черной эбонитовой трубки до него донесся голос агента, весело спросивший: «Итак, доктор, где же он, наш ресторанчик?» – ему показалось, что он вырвался из тумана собственных мыслей. Спокойно, говоря тихо, но внятно, он начал рассказывать Орландо о поездке Квадри.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Когда они вышли из такси на одной из улочек Латинского квартала, Марчелло взглянул на вывеску. Белыми буквами на коричневом фоне, на уровне второго этажа старого серого дома, было написано Le coq au vin. Они вошли в ресторан: вдоль стен зала тянулся диван из красного бархата, перед диваном стояли столики, в старых прямоугольных зеркалах в позолоченных рамах спокойно отражались свет центральной люстры и головы немногочисленных посетителей. Марчелло сразу узнал Квадри, сидевшего в углу рядом с женой: ниже ее на голову, одетый в черное, он разглядывал поверх очков меню мясных блюд. Лина, прямая и неподвижная, в платье из черного бархата, оттенявшего белизну рук, груди и бледность лица, казалось, напротив, с тревогой наблюдала за входной дверью. Увидев Джулию, она резко поднялась, и позади нее, почти ею заслоненный, встал и профессор. Обе женщины пожали друг другу руки. Марчелло ненароком поднял глаза и в желтом бледном свете одного из зеркал увидел нечто невероятное – отдельную, будто отрубленную голову Орландо, глядящую прямо на них. В тот же момент ресторанные часы с маятником встрепенулись, начали корчиться и жаловаться всеми своими металлическими внутренностями и, наконец, стали отбивать удары. «Восемь! – довольно воскликнула Лина. – Как вы пунктуальны!» Марчелло вздрогнул, и, пока часы продолжали бить с мрачным и торжественным звоном, пожал протянутую ему Квадри руку. Часы с силой отбили последний удар, и тогда он вспомнил, что по договоренности именно это рукопожатие должно указать Орландо на Квадри, и вдруг почти испытал, искушение нагнуться и поцеловать Квадри в левую щеку, как это сделал Иуда, с которым он в шутку сравнивал себя сегодня утром. Ему почудилось даже, что он ощущает губами шершавую щеку профессора, и поразился столь сильному внушению. Затем снова поднял глаза к зеркалу: голова Орландо по-прежнему пристально глядела на них. Наконец все четверо сели: он и Квадри – на стулья, а женщины – напротив них, на диван.

Подошел официант, подающий напитки, с картой вин, и Квадри начал довольно дотошно заказывать вина. Казалось, он был полностью поглощен этим занятием и долго обсуждал с официантом качество вин, в которых, по видимости, разбирался очень хорошо. Наконец он заказал белое сухое к рыбе, красное к жаркому и шампанское во льду. Специалиста по винам сменил обычный официант, и с ним повторилась та же сцена: разговоры знатоков о блюдах, колебания, размышления, вопросы и, наконец, заказ трех блюд – закуска, одно рыбное и одно мясное блюдо. Тем временем Лина и Джулия переговаривались вполголоса, и Марчелло, не сводящий с Лины глаз, стал почти что грезить наяву. Ему казалось, что у него за спиной снова раздается тревожный бой часов, в то время как он пожимает руку Квадри; ему казалось, что он снова видит отрубленную голову Орландо, глядящую на него из зеркала, и он понял, что в тот момент лицом к лицу столкнулся со своей судьбой, словно оказавшись перед камнем, лежащим на распутье двух дорог. Он вздрогнул, услышав, как Квадри спросил его своим обычным равнодушным тоном:

– Погуляли по Парижу?

– Да, немного.

– Понравилось?

– Очень.

Да, замечательный город, – сказал Квадри, словно говоря сам с собой и как бы делая Марчелло уступку, – но я хотел бы обратить ваше внимание на одну деталь, я уже говорил об этом сегодня: Париж – вовсе не порочный и развратный город, как пишут итальянские газеты… у вас, несомненно, подобное представление, но оно не соответствует действительности.

– Я вовсе так не думаю, – несколько удивленный, возразил Марчелло.

Я бы удивился, если бы вы так не думали, – сказал профессор, не глядя на него, – все молодые люди вашего поколения именно так и представляют себе Париж… они думают, что без строгости нет силы, и, чтобы почувствовать свою строгость, выдумывают несуществующие мишени для осуждения.

– Мне не кажется, что я отличаюсь особой строгостью, – сухо заметил Марчелло.

А я уверен, что – да, и сейчас вам это продемонстрирую, – сказал профессор. Он подождал, пока официант расставит тарелки с закусками, и продолжил: – Смотрите… держу пари, что, пока я заказывал вина, вы внутренне поражались тому, что я могу ценить подобные вещи… разве не так?

Как он догадался? Марчелло нехотя признал:

Может быть, вы и правы, но в этом нет ничего дурного… я думал так, потому что у вас самого, говоря вашими же словами, весьма строгая внешность.

Как и у вас, мой милый, как и у вас, – любезно повторил профессор. – Продолжим… сознайтесь: вы не любите вино и не знаете в нем толка.

– Да, сказать по правде, я почти никогда не пью, – сказал Марчелло, – но какое это имеет значение?

Большое, – спокойно ответил Квадри. – Огромное, и бьюсь об заклад, что вы не цените хороший стол.

– Я ем… – начал было Марчелло.

– Довольно о еде, – торжествующе подытожил профессор, – это и требовалось доказать… И, наконец, я уверен, что вы против любви… например, если в парке вы увидите целующуюся парочку, ваша первая реакция – осуждение и неприязнь, и очень возможно, вы сделаете вывод, что город, в котором находится этот парк, – бесстыжий город… не так ли?

Марчелло понял теперь, куда клонит Квадри, и сказал с усилием:

Никаких выводов я не сделаю… Верно только то, что, возможно, у меня нет врожденного вкуса к подобным вещам.

Не только! Для вас те, у кого такой вкус есть, достойны презрения… признайтесь же, что это правда.

– Нет, они не такие, как и я, и все.

Кто не с нами, тот против нас, – сказал профессор, вдруг резко переключаясь на политику. – Это один из лозунгов, которые теперь охотно повторяют в Италии, да и не только в ней, не так ли? – Квадри начал есть, да с таким аппетитом, что очки сползли ему на кончик носа.

– Мне не кажется, – сухо заметил Марчелло, – что политика имеет к этим вещам какое-то отношение.

– Эдмондо! – воскликнула Лина.

– Дорогая?

– Ты обещал мне, что мы не будем говорить о политике.

Но мы и не говорим о политике, – возразил Квадри, – мы говорим о Париже… и в заключение, поскольку Париж – это город, где люди любят пить, есть, танцевать, целоваться в парках, в общем, развлекаться… я уверен, что ваше впечатление о Париже может быть только неблагоприятным.

На сей раз Марчелло не стал возражать. Джулия с улыбкой ответила за него:

– А мне, напротив, парижская публика так нравится… люди такие веселые.

Хорошо сказано, – одобрил профессор, – вам, синьора, надо бы полечить вашего мужа.

– Но он не болен.

Нет, болен – строгостью, – сказал профессор, склонив голову над тарелкой. И добавил сквозь зубы: – Точнее, строгость – всего лишь симптом.

Теперь Марчелло становилось ясно, что профессор, по словам Лины, знавший о нем все, забавляясь, играет с ним, как кошка с мышкой. Вместе с тем он подумал, что эта игра куда более невинна по сравнению с его собственной, такой мрачной, начатой сегодня днем в доме Квадри и идущей к кровавому финалу на савойской вилле. Почти с меланхолическим кокетством он спросил у Лины:

– В самом деле я кажусь таким строгим?.. И вам тоже?

Она бросила на него холодный, угрюмый взгляд, и он с болью прочел в нем глубокую неприязнь по отношению к себе. Затем, входя в роль влюбленной женщины, которую она решила играть, Лина ответила, улыбаясь с усилием:

Я вас недостаточно знаю… конечно, вы производите впечатление человека очень серьезного.

Ах, как верно! – воскликнула Джулия, любовно поглядывая на мужа. – Подумайте, я видела его улыбающимся от силы раз десять… Серьезный – это точно.

Лина теперь смотрела на него пристально, с недобрым вниманием.

Нет, – медленно произнесла она, – нет, я ошиблась… не серьезный, а озабоченный.

– Чем озабоченный?

Марчелло увидел, как Лина равнодушно повела плечами:

– А вот этого я не знаю.

В то же время, к своему глубокому изумлению, он почувствовал, как под столом ее нога медленно и с намерением коснулась его ноги и прижалась к ней. Квадри сказал добродушно:

Клеричи, не будьте слишком озабочены тем, чтобы выглядеть озабоченным… это все разговоры, чтобы убить время… вы в свадебном путешествии, только это и должно вас заботить, не правда ли, синьора?

Он улыбнулся Джулии улыбкой, казавшейся гримасой увечного, и Джулия улыбнулась в ответ и весело сказала:

– Может быть, это как раз его и заботит, верно, Марчелло?

Нога Лины продолжала прижиматься к нему, и от этого прикосновения Марчелло испытывал чувство раздвоенности, словно из любовных отношений двусмысленность проникла во всю его жизнь и вместо одной ситуации возникло сразу две: в одной он показывал профессора Орландо и возвращался в Италию с Джулией, в другой – спасал Квадри, бросал Джулию и оставался с Линой в Париже. Обе ситуации, как две наложенные друг на друга фотографии, пересекались, смешивались разноцветием чувств сожаления и ужаса, надежды и печали, смирения и непокорности. Он прекрасно понимал, что Лина заигрывала с ним только для того, чтобы обмануть его и остаться верной своей роли влюбленной женщины, и все же питал абсурдную надежду, что это не так, что она любит его по-настоящему. Вместе с тем он спрашивал себя, почему из всех возможностей дать почувствовать взаимную близость она выбрала именно эту, такую привычную и вульгарную, и ему снова показалось, что этот жест свидетельствовал о ее стойком к нему презрении: она полагала, что для того, чтобы обмануть его, не требуется особой тонкости и изобретательности. Прижимаясь к нему ногой и глядя на него пристально и со значением, Лина говорила:

– Кстати, по поводу вашего свадебного путешествия… я уже говорила об этом с Джулией, но я знаю, что у нее не хватит храбрости сказать вам, поэтому я позволю себе сделать вам предложение: почему бы не закончить вашу поездку в Савойе, у нас?.. Мы будем там все лето, у нас есть прекрасная комната для гостей… погостите неделю, дней десять, сколько хотите, а прямо оттуда вернетесь в Италию.

Так вот, почти с досадой сказал себе Марчелло, в чем крылась причина этого жеста под столом. Он снова подумал, на сей раз с раздражением, что приглашение в Савойю слишком удачно совпадало с планом Орландо: приняв приглашение, они задержали бы Лину в Париже, и у Орландо было бы достаточно времени, чтобы разделаться с Квадри там, в горах. Марчелло медленно произнес:

Что до меня, то я ничего не имею против поездки в Савойю, но не раньше чем через неделю, после того, как мы посмотрим Париж.

Прекрасно! – торжествующе воскликнула Лина. – Тогда вы поедете со мной, а муж отправится туда завтра… мне тоже надо остаться на неделю в Париже.

Марчелло почувствовал, что ее нога больше не прижимается к нему. В этом уже не было необходимости, и Лина даже не захотела поблагодарить его взглядом. Он посмотрел на Джулию, казавшуюся недовольной. Она сказала:

Мне очень жаль, но я не согласна с моим мужем… мне очень не хочется показаться невежливой по отношению к вам, синьора Квадри, но мы никак не можем поехать в Савойю.

– Почему? – невольно воскликнул Марчелло. – После Парижа…

Ты же знаешь, что после Парижа мы должны поехать на Лазурный берег, чтобы встретиться там с друзьями.

Это была неправда, у них не было друзей на Лазурном берегу. Марчелло понял, что Джулия лгала, чтобы отделаться от Лины и в то же время продемонстрировать ему свое безразличие к ней. Но опасность была в том, как бы Лина, оскорбившись отказом Джулии, не уехала вместе с Квадри. Значит, следовало принять необходимые меры и заставить строптивую жену непременно согласиться на приглашение. Он поспешно сказал:

– О, от встречи с этими приятелями можно отказаться, у нас еще будет время повидаться с ними.

Лазурный берег? Какой ужас! – пылко воскликнула Лина веселым певучим голосом, довольная помощью Марчелло. – Кто ездит на Лазурный берег? Южно-американские rasta [3]3
  От исп. rastracuero – выскочка, парвеню.


[Закрыть], cocottes [4]4
  Кокотки (исп.).


[Закрыть].

– Да, но у нас есть обязательства, – упрямо возразила Джулия.

– Ну же, Джулия, почему бы нам не согласиться?

– Если ты этого хочешь, – ответила она, наклонив голову.

Он увидел, что при этих словах Лина повернулась к Джулии.

Но почему? – и в голосе ее прозвучали изумление и растерянность. – Зачем вам Лазурный берег? Это типично провинциальное желание… только провинциалы хотят побывать на Лазурном берегу… уверяю вас, что на вашем месте никто бы не стал колебаться… Ну-ка, ну-ка, – вдруг прибавила она с отчаянной живостью, – должна же быть какая-то причина, о которой вы не хотите сказать… может быть, мой муж и я, мы вам неприятны?

Марчелло невольно восхитился этим неистовством страсти, позволявшем Лине почти что устроить Джулии любовную сцену в присутствии его и Квадри. Немного удивленная, Джулия запротестовала:

– Да бога ради… что вы говорите?

Квадри, который ел молча, больше смакуя, нежели прислушиваясь к разговору, заметил с обычным равнодушием:

Лина, ты ставишь синьору в неловкое положение… Даже если, как ты говоришь, мы ей неприятны, она никогда в этом не признается.

Нет, мы ей неприятны, – продолжала женщина, не обращая внимания на мужа, – или, скорее, именно я ей неприятна… не правда ли, дорогая?.. Я ей неприятна. Человек считает себя симпатичным, – прибавила она, поворачиваясь к Марчелло все с той же отчаянной светской живостью, как бы на что-то намекая, – а иногда, напротив, именно те, кому он хочет понравиться, не могут его выносить… скажите правду, дорогая, вы меня терпеть не можете… и, пока я говорю с нами и глупо настаиваю, чтобы вы поехали с нами в Савойю, вы думаете: «Да чего она хочет от меня, эта сумасшедшая?.. Как же она не видит, что мне противны ее лицо, голос, манеры, в общем, вся она?» Скажите правду, в эту минуту вы думаете примерно так!

Итак, подумал Марчелло, она отбросила всякую осторожность, и если муж, возможно, не придавал никакого значения этим отчаянным намекам, то он, ради которого якобы Лина была так настойчива, не мог не понимать, к кому они обращены на самом деле. Джулия, удивленная, слабо запротестовала: