Текст книги "Конформист"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Оставшись один, Марчелло рывком поднялся на ноги и сделал несколько шагов по гостиной. Ему было ясно, что женщина испытывает к нему непримиримую враждебность, и хотел узнать почему. Но тут чувства его начинали путаться: с одной стороны, его огорчала неприязнь женщины, тогда как ему, напротив, хотелось, чтобы она любила его. С другой – мысль о том, что она, возможно, знает о нем правду, беспокоила его, ибо в этом случае задание оказывалось не просто трудным, оно становилось опасным. Но особенно Марчелло страдал от того, что одна мука сливалась с другой, и он был не в состоянии различить их, не мог отделить страдания любовника, которого отвергают, от мук секретного агента, боящегося разоблачения. Вместе с тем прежняя печаль захлестнула его, и он понял, что, даже если ему удастся рассеять враждебность женщины, потом, в который уже раз, он вынужден будет использовать их возможные отношения для успешного выполнения задания. Так же, как он предложил в министерстве объединить свадебное путешествие с политическим поручением. Как всегда.

Дверь за его спиной раскрылась, и вошла синьора Квадри. Она подошла к столу и сказала:

Ваша жена очень устала, по-моему, она уснула на моей кровати… позже мы выйдем вместе.

– Это означает, – спокойно заметил Марчелло, – что вы отсылаете меня.

О, боже мой, нет! – ответила она холодным, светским тоном. – Но у меня много дел… у профессора тоже… вам придется остаться в гостиной одному… в Париже вы можете найти себе занятие более интересное.

– Простите меня, – сказал Марчелло, – но мне кажется, что я вам неприятен, не так ли?

Она ответила сразу, со стремительной отвагой:

– Вас это удивляет?

– По правде говоря, да, – сказал Марчелло, – мы совершенно не знаем друг друга и сегодня видимся впервые…

– А я вас прекрасно знаю, – прервала его Лина, – даже если вы меня не знаете.

"Вот в чем дело", – подумал Марчелло. Враждебность женщины, сомневаться в которой теперь не приходилось, вызвала в его душе такую острую боль, что ему захотелось кричать. Он удрученно вздохнул и проговорил негромко:

– Ах, так вы меня знаете?

Да, – ответила она, вызывающе сверкая глазами, – я знаю, что вы служите в полиции, что вы платный шпион правительства. И вас удивляет, что вы внушаете мне неприязнь? Не знаю, как другие, но я всегда терпеть не могла les mouchards, стукачей, – добавила она с оскорбительной вежливостью.

Марчелло опустил глаза и замолчал. Он сильно страдал: презрение женщины было словно острый нож, который она безжалостно поворачивала в открытой ране. Наконец он произнес:

– А ваш муж знает?

Ну, разумеется, – ответила она с оскорбительным удивлением. – Как вы можете думать, что он не знает? Он мне об этом и сказал.

"А они хорошо информированы", – невольно подумал Марчелло и спросил рассудительно:

– Зачем же тогда вы нас приняли? Не проще ли было бы отказать нам?

Я и в самом деле не хотела, – ответила она, – но мой муж думает по-другому… он своего рода святой… все еще верит, что доброта – лучший подход.

"Довольно хитрый святой", – хотел было ответить Марчелло. Но тут ему пришла в голову мысль, что так оно и должно быть, святые должны быть хитрецами, и он промолчал. Потом сказал:

– Мне жаль, что вы так враждебно настроены, потому что вы мне очень симпатичны.

– Спасибо, ваша симпатия внушает мне ужас.

Позже Марчелло спрашивал себя, что на него нашло в тот момент: он был словно ослеплен сияющим лбом женщины, в то же время это был глубокий, неистовый, мощный импульс, смятение и безнадежность страсти. Он вдруг подошел к синьоре Квадри, обнял ее за талию, привлек к себе и тихо сказал:

– И потому что вы мне очень нравитесь.

Она стояла к нему так близко, что Марчелло чувствовал, как трепещет ее грудь, она смотрела на него оторопев, потом крикнула пронзительным, торжествующим голосом:

А, прекрасно, замечательно! Свадебное путешествие, и тут же готов изменить жене, прекрасно! – Она яростно извернулась, чтобы освободиться из объятий Марчелло: – Пустите меня, не то я позову мужа!

Марчелло тут же отпустил ее, но женщина, движимая неприязнью, повернулась так, словно он все еще держал ее, и ударила его по щеке.

Она, казалось, сразу же пожалела о случившемся. Отошла к окну, посмотрела на улицу, потом, повернувшись, резко сказала:

– Простите меня.

Но Марчелло решил, что она не столько раскаивается, сколько испугалась того впечатления, которое могла произвести эта пощечина. Он подумал, что в упрямом и по-прежнему недоброжелательном тоне ее голоса слышались скорее расчет и желание уладить дело, нежели сожаление. Он сказал решительно:

Теперь мне, действительно, не остается ничего другого, как уйти. Прошу вас, предупредите мою жену и извинитесь за нас перед вашим мужем, скажите ему, что у меня уже были другие планы на сегодняшний вечер. – Он подумал, что теперь все кончено, под угрозой была его миссия, а тем более его любовь к этой женщине.

Он отступил, чтобы Лина могла свободно пройти к двери. Но вместо этого она пристально посмотрела на него какое– то мгновение, состроила недовольную капризную гримасу. Марчелло увидел, что глаза ее загорелись мрачным, решительным огнем. Подойдя к нему на расстояние одного шага, она медленно подняла руку и, не приближаясь, поднесла ее к щеке Марчелло:

Нет, не уходите… вы тоже мне очень нравитесь, и если я повела себя с вами так резко, то именно потому, что вы мне нравитесь… не уходите и забудьте о том, что случилось. – Говоря это, она медленно гладила его рукой по щеке неловким, но уверенным и властным жестом, словно снимала причиненную боль.

Марчелло смотрел на нее, смотрел на ее лоб и от прикосновения шершавой, почти мужской руки с изумлением, впервые в жизни, испытывал глубокое смятение и волнение, чувствуя, как любовь и надежда наполняют его грудь. Она стояла перед ним, протянув руку, лаская его, и он ощутил ее красоту как нечто, всегда ему предназначенное, как призвание всей своей жизни. Он понял, что всегда любил ее, еще до сегодняшнего дня, до того, как предугадал ее появление, увидев проститутку. Да, подумал он, вот такую любовь он должен был бы испытывать к Джулии, а он испытывал это чувство к женщине, которую не знал. Он приблизился к ней, протянув руки, и хотел обнять. Но она тут же увернулась, хотя, как ему показалось, ласково и понимающе, и, приложив палец к губам, прошептала:

– А теперь уходи… увидимся сегодня вечером.

Прежде чем Марчелло понял, что происходит, она вывела его из гостиной, вытолкнула в переднюю, открыла дверь. Затем дверь захлопнулась, и Марчелло оказался на лестничной площадке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Лина и Джулия будут отдыхать, потом отправятся по модным магазинам. Затем Джулия вернется в гостиницу, а позже супруги Квадри заедут за ними, чтобы вместе ехать ужинать. Было около четырех, ужин состоится не раньше восьми, а в семь Орландо позвонит в гостиницу, чтобы узнать адрес ресторана. Таким образом, в течение трех часов Марчелло мог побыть один. Случившееся в доме Квадри заставляло его искать одиночества, хотя бы для того, чтобы попытаться лучше понять самого себя. Спускаясь по лестнице, он думал, что поведение Лины, у которой муж был много старше ее и целиком поглощен политикой, объяснялось легко, тогда как его собственное, несколько дней спустя после женитьбы, во время свадебного путешествия, одновременно ошеломляло, пугало и даже прельщало Марчелло. До сих пор он думал, что знает себя достаточно хорошо и в состоянии управлять собой в любой ситуации. Теперь же он понимал не то с растерянностью, не то с удовольствием, что, вероятно, ошибался.

Он немного прошел от одной улочки до другой и наконец очутился на широкой улице, слегка поднимавшейся в гору, авеню Великой армии, название ее он прочел на угловом доме. И действительно, когда он поднял глаза, то неожиданно увидел возникший перед ним огромный прямоугольник Триумфальной арки, стоявшей боком в самом верху улицы. Массивная и вместе с тем почти призрачная, арка словно парила в бледном небе, так казалось, вероятно, из-за летней дымки, окрашивавшей ее в голубой цвет. Продолжая шагать и не сводя глаз с триумфальной громады, Марчелло вдруг испытал новое для себя пьянящее ощущение свободы, словно с него внезапно сняли давивший на него тяжкий груз, и шаг его сделался легким, почти летящим. В какой-то момент он спросил себя, не следует ли приписать это невероятное облегчение тому простому факту, что он находится в Париже, вдали от привычных забот, перед величественным монументом: ему случалось принимать мимолетные ощущения хорошего физического самочувствия за глубокие движения души. Потом, еще раз взвесив все, он понял, что это ощущение было связано с лаской Лины: при воспоминании о ней его захлестывал поток волнующих беспорядочных мыслей. Машинально он провел рукой по щеке, которой коснулась ее ладонь, и невольно закрыл глаза, чтобы вновь ощутить сладостное прикосновение шершавой, дерзкой руки, которой она ласково водила по его лицу, словно познавая его очертания.

Что такое любовь, думал он, шагая по широкому тротуару и глядя на Триумфальную арку, что такое любовь, ради которой он готов был теперь разрушить собственную жизнь, оставить молодую жену, предать свои политические убеждения, броситься очертя голову в авантюру, совершить непоправимое? Задавая себе этот вопрос, он вспомнил, как много лет назад с досадой сказал университетской подружке, упорно отвергавшей его ухаживания, что для него любовь – это корова, неподвижно стоящая весной посреди луга, и бык, встающий на задние ноги, чтобы покрыть ее. Этим лугом, снова подумал он, был ковер в буржуазной гостиной Квадри, Лина была коровой, а он быком. Они во всем были бы похожи на двух животных. И ярость желания, на самом деле, была решающей и мощной поддержкой природы чему– то, что существовало вне ее. Рука природы вынимала из лона будущего духовное, нравственное дитя грядущих перемен.

"Говоря попросту, – подумал он, пытаясь остудить и укротить овладевшее его душой необычайное возбуждение, – говоря попросту, я хочу бросить жену во время свадебного путешествия, манкировать моими обязанностями во время исполнения задания, чтобы стать любовником Лины и жить с ней в Париже. Говоря попросту, – продолжал он, – я, безусловно, так и поступлю, если окажется, что Лина любит меня так же, как я ее, так же сильно и по тем же причинам".

Если у Марчелло и оставались какие-то сомнения в серьезности принятого им решения, они окончательно исчезли, как только, дойдя до конца авеню Великой армии, он поднял глаза к Триумфальной арке. Увидев монумент, воздвигнутый в честь побед славной тирании, он почти пожалел о другой тирании, которой до сих пор служил и которую готовился предать. В свете предстоящего предательства роль, которую он играл до сегодняшнего утра, показалась ему не столь серьезной и почти невинной, она была более понятной и потому более приемлемой. Он воспринимал ее теперь не как результат внешнего стремления к нормальности и искуплению, а почти как призвание или, по крайней мере, как довольно естественную склонность. С другой стороны, то, что теперь он относился к своей прошлой жизни почти безучастно, глядя на нее как бы издалека, было верным признаком бесповоротности принятого им решения.

Он долго ждал, пока остановится карусель машин, круживших вокруг монумента, пересек площадь и, держа шляпу в руке, направился прямо к арке, вошел под ее своды, где находилась могила Неизвестного солдата. Вот на стенах арки список выигранных баталий, каждая из них для бесчисленного множества людей означала верность и преданность подобно тому, как совсем недавно верно и преданно служил своему правительству и он; вот и могила, над которой бодрствует вечно горящее пламя, – символ других, не менее важных жертв. Читая названия наполеоновских сражений, он не мог не вспомнить фразу Орландо: "Ради семьи и отечества" – и вдруг понял, что от агента, столь убежденного и вместе с тем не умеющего рационально объяснить свою убежденность, его отличало только умение выбирать, с ним-то и была неразрывно связана печаль, преследовавшая его с незапамятных времен. Да, подумалось ему, он сделал выбор в прошлом и теперь снова готовится выбрать. И к печали его примешивалось сожаление о том, что могло бы быть, и от чего, выбирая, поневоле приходилось отказываться.

Он вышел из-под арки, снова переждал, пока остановится поток машин, и дошел до Елисейских Полей. Ему показалось, что арка невидимой тенью простерлась над спускавшейся от нее богатой и праздничной улицей и что между воинственным монументом и благосостоянием мирной, веселой толпы, заполнявшей тротуары, существует несомненная связь. Тогда он подумал, что и от этого он отказывается тоже: кровавого и неправедного величия, со временем превратившегося в радость и богатство, не ведающее о своем происхождении, от кровавого жертвоприношения, которое для последующих поколений становилось могуществом, свободой, достатком. Вот сколько аргументов в поддержку Иуды, в шутку подумал он.

Но теперь решение было принято, и он испытывал только одно желание: думать о Лине, о том, почему и как он ее любит. Переполненный этим желанием, он медленно спускался по Елисейским Полям, время от времени останавливался перед магазинами, у газетных киосков, наблюдал за людьми, сидящими в кафе, смотрел на афиши кинотеатров, на театральные вывески. Все прибывавшая толпа окружала его со всех сторон, кишела вокруг, и это движение казалось ему самой жизнью. Справа он видел четыре ряда машин, по два в каждом направлении, поднимавшихся и спускавшихся по широченной мостовой, слева – богатые магазины, яркие вывески, переполненные кафе. Он шел, постепенно убыстряя шаг, стараясь оставить как можно дальше позади себя Триумфальную арку; обернувшись, он заметил, что она все отдалялась и из-за расстояния и летней дымки казалась нереальной. Спустившись до конца улицы, он нашел в тени деревьев скамейку и с облегчением уселся на нее, довольный тем, что может спокойно посвятить себя мыслям о Лине.

Он хотел восстановить в памяти свой визит в дом терпимости в С., когда впервые почувствовал, что Лина существует. Почему женщина, которую он увидел в общем зале, рядом с агентом Орландо, внушила ему такое необычное и сильное чувство? Он вспомнил, что был поражен сиянием ее лба, и понял, что сначала в женщине, а потом в Лине его привлекла чистота, но в проститутке она была унижена и осквернена, а в Лине – торжествовала. Теперь он понял, что отвращение к упадку, испорченности и разврату, преследовавшее его всю жизнь и не смягченное женитьбой на Джулии, может рассеять только сияющий свет, исходящий от лба Лины. Даже совпадение имен – Лино, впервые внушивший ему это отвращение, и Лина, от этого чувства его освобождавшая, – показалось ему счастливым знаком. Так, естественно, стихийно, одной только силой любви, он обретал благодаря Лине нормальность, о которой столько мечтал. Но нормальность не казенную, которой добивался все эти годы, а иную, почти ангельскую. По сравнению с этой светлой, небесной нормальностью тяжкое ярмо взятых им на себя политических обязательств, женитьбы на Джулии, его размеренной и блеклой жизни человека порядка оказывалось лишь обременительной иллюзией, усвоенной им в неосознанном ожидании более достойной судьбы. Теперь он освобождался от нее и вновь обретал самого себя по тем же причинам, которые вопреки собственной воле заставили его этой иллюзии поддаться.

Пока он, сидя на скамейке, предавался этим мыслям, взгляд его вдруг упал на большую машину, которая, спускаясь в направлении площади Согласия, казалось, постепенно замедляла ход. И действительно, она остановилась у тротуара неподалеку от него. Это был черный шикарный автомобиль старинного образца, что подчеркивалось чрезмерным сверканием и глянцем никелированных и латунных частей кузова. "Роллс-Ройс", подумал Марчелло. Внезапно его охватил испуг, смешанный со страшным чувством чего-то знакомого. Где и когда он уже видел эту машину? Шофер, худой, с проседью человек в темно-голубой форме, едва машина остановилась, проворно выскочил и бросился открывать дверцу, и этот его жест вызвал в памяти Марчелло искомый образ: такая же машина, той же марки и того же цвета, останавливается на углу улицы, на соседнем со школой бульваре, и Лино высовывается и открывает дверцу, чтобы Марчелло сел рядом с ним. Тем временем, пока шофер стоял рядом с дверцей, держа фуражку в руке, из машины с предосторожностью показалась мужская нога в брючине из серой фланели, обутая в сверкающий глянцем, словно латунные части автомобиля, желтый ботинок, потом шофер протянул руку, и Марчелло увидел пассажира, с трудом вылезающего на тротуар. Это был пожилой человек, худой и очень высокий, с багровым лицом и еще белокурыми волосами, неровной походкой – помогая себе, он опирался на трость с резиновым наконечником, – и тем не менее поразительно моложавый. Марчелло внимательно наблюдал за ним, пока тот медленно приближался к скамейке, и спрашивал себя, что придает старику моложавость, а потом понял: фасон прически с пробором на боку и зеленый галстук-бабочка, который тот носил с яркой рубашкой в бело-розовую полоску. Старик шагал, опустив глаза вниз, но, когда подошел к скамейке, поднял голову, и Марчелло увидел, что глаза у него голубые, ясные, наивно-жестокие и тоже молодые. Старик наконец с трудом уселся рядом с Марчелло, а шедший за ним следом шофер тут же протянул ему маленький пакет из белой бумаги. Затем отвесил короткий поклон, вернулся к машине и неподвижно застыл на своем месте, за ветровым стеклом.

Марчелло, следивший взглядом за прибытием старика, теперь опустил глаза, размышляя. Ему хотелось бы никогда не испытывать такого ужаса при одном только виде машины, похожей на автомобиль Лино, и уже это было причиной его смятения. Но больше всего его испугало сильное, горькое чувство зависимости, бессилия и рабства, присоединившееся к отвращению. Словно и не прошло столько лет, точнее, они прошли напрасно, и он все еще был прежним мальчиком, а в машине его поджидал Лино, и он собирался сесть туда, подчиняясь приглашению мужчины. Марчелло казалось, что его вновь шантажируют, но только теперь это делал не Лино, приманивая его пистолетом, а его собственная, все помнящая и смятенная плоть. В ужасе от этого внезапно вспыхнувшего тревожного огня, который он считал погасшим, Марчелло вздохнул и машинально пошарил по карманам в поисках сигарет. Тут же чей-то голос сказал по-французски:

Сигареты?.. Вот, пожалуйста.

Он повернулся и увидел, что старик красной, слегка дрожащей рукой протягивает ему непочатую пачку американских сигарет и смотрит на него странно: одновременно повелительно и доброжелательно. Марчелло, в смущении не поблагодарив, взял пачку, поспешно открыл ее, достал одну сигарету и вернул пачку старику. Но тот, забрав сигареты, властным жестом опустил их в карман пиджака Марчелло и сказал с намеком:

– Это вам… оставьте их себе.

Марчелло почувствовал, что краснеет, потом бледнеет из– за смешанного чувства гнева и стыда. К счастью, взгляд его упал на собственные башмаки: они были белыми от пыли и деформировались от долгой ходьбы. Тогда у него мелькнула мысль, что старик, вероятно, принял его за какого-нибудь бедняка или безработного, и гнев его утих. Просто, без всякой нарочитости, он вынул пачку из кармана и положил ее на скамейку между собой и стариком.

Но старик не заметил этого, Марчелло больше не занимал его. Он открыл пакет, который дал ему шофер, и вынул оттуда булочку. Он разломил ее медленно, с трудом, дрожащими пальцами и бросил на землю несколько кусочков. Тут же с одного из деревьев, затенявших скамейку густой листвой, слетел жирный откормленный и наглый воробей. Подпрыгивая, он подобрался к хлебу, повертел головой, оглядываясь вокруг, потом клюнул и начал жадно подбирать крошки. Старик бросил еще три-четыре куска, и другие воробьи слетели с веток на тротуар. С дымящейся сигаретой во рту, прикрыв глаза, Марчелло наблюдал за сценой. В старике, хотя и сгорбленном, с трясущимися руками, было что-то юношеское, точнее, не требовалось большого усилия, чтобы вообразить его юным. В профиль, глядя на красный капризный рот, большой прямой нос, светлые полосы, падавшие на лоб почти мальчишеской прядью, можно было представить, что в молодости он был довольно привлекателен – один из тех нордических атлетов, что соединяют девичью грацию с мужской силой.

Погруженный в себя, задумчиво свесив голову, старик раскрошил воробьям всю булочку, затем, не двигаясь и не поворачиваясь, все так же по-французски спросил:

– Откуда вы?

– Я итальянец, – коротко ответил Марчелло.

– Как же я об этом не подумал! – воскликнул старик и в живом раздражении хлопнул себя по лбу. – Я как раз спрашивал себя, где я мог видеть такое лицо, как ваше, такое совершенное… глупец… в Италии, черт возьми!.. А как вас зовут?

– Марчелло Клеричи, – ответил Марчелло после некоторого колебания.

Марчелло, – повторил старик, подняв лицо и глядя перед собой. Последовало долгое молчание. Старик, казалось, размышлял или, точнее, подумал Марчелло, силился что-то вспомнить. Наконец с торжествующим видом он повернулся к Марчелло и произнес: – Ней miserando puer, si qua fata aspera rumpas, tu Marcellus eris [2]2
  Отрок несчастный, – увы! – если рок суровый ты сломишь,
  будешь Марцеллом и ты
  (Вергилий, "Энеида", песнь шестая, ст. 882 – 883, перевод С. А. Ошерова).


[Закрыть].

Эти стихи Марчелло хорошо знал, потому что переводил их в школе и они навлекли на него насмешки товарищей. Но произнесенные в эту минуту, после того как старик подарил ему пачку сигарет, знаменитые строки произвели на него неприятное впечатление неуклюжей лести. Впечатление это переросло в раздражение, когда Марчелло увидел, что старик бросил на него оценивающий взгляд, рассмотрев с головы до ног, а потом сообщил:

– Вергилий.

– Да, Вергилий, – сухо подтвердил Марчелло. – А вы из какой страны?

Я британец, – сказал старик, вдруг странно и, вероятно, не без иронии заговорив на изысканном итальянском языке. Затем, еще более странным образом мешая неаполитанский диалект с итальянским, произнес: – Но я много лет прожил в Неаполе… Ты неаполитанец?

– Нет, – ответил Марчелло, которого резануло это неожиданное "ты".

Воробьи, склевав весь хлеб, улетели; слегка в отдалении, у тротуара, по-прежнему неподвижно стоял "Роллс-Ройс". Старик взял палку и, с трудом поднявшись на ноги, сказал Марчелло приказным тоном, на сей раз по-французски:

– Не проводите меня до машины? Будьте добры, дайте мне руку!

Машинально Марчелло протянул руку. Сигареты остались лежать на скамейке, там, куда он их положил.

– Вы забыли сигареты, – сказал старик, указывая на пачку концом палки.

Марчелло сделал вид, что не слышит, и сделал шаг к машине. На этот раз старик не стал настаивать и пошел вместе с ним.

Старик шагал медленно, еще медленнее, чем когда шел один, и опирался на руку Марчелло. Но рука старика не лежала покойно, с чувством собственника он поглаживал руку молодого человека. Марчелло вдруг почувствовал, как у него зашлось сердце, и, подняв глаза, понял почему: машина была на месте и поджидала их обоих, он понял, что сейчас ему предложат сесть, как много лет назад. Но больше всего его приводило в ужас то, что он не отказался бы от приглашения. С Лино, помимо желания иметь пистолет, им руководило неосознанное кокетство, в данном же случае он с изумлением понял, что в нем заговорила память о былой зависимости, словно тот, кто однажды в прошлом поддался неясному искушению, будучи через много лет застигнут врасплох и став жертвой того же обмана, не находит оснований для сопротивления. Словно Лино сделал с ним то, что хотел, словно на самом деле он не устоял перед Лино, не убил его. Эти мысли промелькнули стремительно, как озарение. Марчелло поднял глаза и увидел, что они уже подошли к машине. Шофер вышел и ждал у открытой дверцы, держа фуражку в руках.

Старик, не выпуская руки Марчелло, спросил:

– Не хотите сесть в машину?

Марчелло ответил сразу, довольный собственной решимостью:

Спасибо, но мне надо возвращаться в гостиницу, меня ждет жена.

Бедняжка, – сказал старик с насмешливой фамильярностью. – Заставьте ее немного подождать, ей это пойдет на пользу.

Итак, придется объясняться, подумал Марчелло, и сказал:

Мы не поняли друг друга. – Он поколебался, потом краешком глаза увидел молодого бродягу, остановившегося рядом со скамейкой, на которой осталась пачка сигарет, и добавил: – Вы меня не за того принимаете… вам, наверное, нужен такой, как этот, – и указал на бродягу, который в этот момент быстрым воровским жестом спрятал пачку в карман.

Старик тоже взглянул, улыбнулся и ответил с шутливой наглостью:

– Такие мне пока что не нужны.

Сожалею, – холодно бросил Марчелло, совершенно овладев собой и собираясь уйти.

Старик задержал его:

– По крайней мере, позвольте мне подвезти вас…

Марчелло поколебался, взглянул на часы:

– Хорошо, подвезите… раз вам этого хочется.

– Очень хочется.

Они сели – вначале Марчелло, потом старик. Шофер захлопнул дверцу и поспешно занял свое место.

– Куда? – спросил старик.

Марчелло назвал гостиницу, старик, обратившись к шоферу, сказал что-то по-английски. Машина тронулась.

Автомобиль был бесшумен, с прекрасными рессорами. Марчелло отметил это, пока они быстро катили под деревьями Тюильри, по направлению к площади Согласия. Внутри все было обито серым войлоком, в старинной хрустальной вазе, укрепленной на дверце, стояло несколько гардений. После недолгого молчания старик повернулся к Марчелло и сказал:

– Простите меня за сигареты… я принял вас за бедняка.

– Это неважно, – ответил Марчелло.

Старик еще немного помолчал, потом заговорил снова:

Я редко ошибаюсь… Я бы поклялся, что вы… я был так в этом уверен, что мне было почти стыдно, что я прибегнул к уловке с сигаретами… я был убежден, что было бы довольно одного взгляда.

Он говорил вежливо, с веселой, циничной непринужденностью, и было ясно, что он принимает Марчелло за педераста. Он говорил как сообщник и таким веским тоном, что у Марчелло едва не возник соблазн доставить ему удовольствие и ответить: "Да, может быть, вы правы… я такой и есть, сам того не ведая, помимо воли, и подтверждение тому то, что я согласился сесть в вашу машину", но вместо этого он сухо произнес:

– Вы ошиблись, вот и все.

– Ах, вот как.

Автомобиль сделал круг у обелиска на площади Согласия. Потом резко остановился перед мостом. Старик сказал:

– Знаете, что заставило меня так подумать?

– Что?

Ваши глаза… такие нежные, такие ласковые, несмотря на старание быть сердитыми… они говорят вопреки вашей воле.

Марчелло ничего не ответил. Машина после короткой остановки продолжила свой бег, пересекла мост и, вместо того чтобы свернуть на набережную, углубилась в одну из улиц за Палатой депутатов. Марчелло вздрогнул и повернулся к старику:

– Но моя гостиница на набережной Сены.

Мы едем ко мне домой, – ответил старик. – Не хотите зайти выпить чего-нибудь? Побудете немного, а потом вернетесь домой.

Марчелло показалось вдруг, что он испытывает то же чувство унижения и бессильной ярости, как в детстве, когда приятели с насмешливым криком "Марчеллина!" натягивали на него юбку. Как и приятели, старик не верил в его мужественность, как и приятели, упорно считал его в некотором роде особой женского пола. Он процедил сквозь зубы:

– Прошу вас отвезти меня в гостиницу.

– Господи… что здесь такого? На одну минутку!

Я сел к вам в машину только потому, что опаздывал, мне было удобно, чтобы вы меня подвезли… поэтому отвезите меня в гостиницу.

Странно, мне, напротив, показалось, что вам хочется, чтобы вас похитили. Все вы таковы, любите, чтобы к вам применили насилие.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, разговаривая со мной подобным образом… я совершенно не такой, как вы думаете… я уже сказал вам это и повторяю еще раз.

До чего вы подозрительны… я ничего не думаю… ну-ка, перестаньте так смотреть на меня.

Вы сами этого хотели, – сказал Марчелло и поднес руку к внутреннему карману пиджака. Уезжая из Рима, он взял с собой маленький пистолет, но, чтобы не вызывать подозрений у Джулии, не оставлял его в чемодане, а все время носил с собой. Он вытащил оружие из кармана и осторожно, чтобы не видел шофер, навел его на старика. Тот смотрел на Марчелло с ласковой иронией, потом опустил глаза. Марчелло увидел, что старик внезапно посерьезнел и на лице его появилось недоуменное, непонимающее выражение. Марчелло сказал: – Видели? А теперь прикажите шоферу отвезти меня в гостиницу.

Старик сразу схватил рупор и выкрикнул название гостиницы Марчелло. Машина замедлила ход, свернула на соседнюю улицу. Марчелло положил пистолет в карман и сказал:

– Теперь все в порядке.

Старик не ответил. Он вновь казался удивленным и внимательно рассматривал Марчелло, словно изучая его. Машина выехала на набережную, покатила вдоль парапета. Марчелло вдруг узнал вход в гостиницу с вертящейся дверью под стеклянным навесом. Автомобиль остановился.

– Позвольте мне подарить вам этот цветок, – сказал старик, вынимая из вазочки гардению и протягивая ее. Марчелло заколебался, и старик прибавил: – Для вашей жены.

Марчелло взял цветок, поблагодарил и выскочил из машины перед шофером, стоявшим у открытой дверцы с непокрытой головой. Ему показалось, что он услышал, а может, это была галлюцинация, голос старика, сказавшего по– итальянски:

– Прощай, Марчелло.

Не оборачиваясь, сжав гардению двумя пальцами, он вошел в гостиницу.