355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альберт Брахфогель » Рыцарь Леопольд фон Ведель » Текст книги (страница 21)
Рыцарь Леопольд фон Ведель
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:25

Текст книги "Рыцарь Леопольд фон Ведель"


Автор книги: Альберт Брахфогель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Наступило молчание. Леопольд прервал его.

– Я все понимаю теперь, но совесть запрещает мне быть совсем уж откровенным, впрочем, это не могло бы ничего изменить. Теперь я вижу сам, что герцог охладел к Сидонии, она же, заметив это и боясь, чтобы это не разрушило ее честолюбивых планов, обратилась в своем отчаянии к мавританке. С последней я познакомился во время своих странствий. Она везде возбуждала удивление и ужас. Хитростью и злобой она превосходила всякого, даже Сидонию. Что та не могла достигнуть, удалось мавританке. Она заманила герцога в Вольфенбюттен и побудила Сидонию пожертвовать своим положением при дворе, чтобы забрать герцога окончательно в свои руки. Подстрекая честолюбие Сидонии, она доведет ее, быть может, до преступления и окончательно погубит. Герцог же Эрнст для нее только средство и от его твердости характера будет зависеть, спасется он или погибнет вместе с Сидонией!

– Что же побуждает мавританку так действовать?

– Месть, господа! И я уверен, что она так же безжалостно погубит обер-гофмейстершу, как некогда погубила людей более к ней близких! Помянете мое слово, это уже судьба плохих быть наказанными еще худшими людьми!

Из Брауншвейга Леопольд отправился дальше. Людлоф же и Эйкштедт считали своим долгом предостеречь герцога Эрнста, за что были освобождены от должности. Квинцов промолчал, желая остаться при нем, чтобы в будущем помочь ему, быть может, своим знанием.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Масленица в Беннингсгаузене

Во второй половине февраля 1584 г., в то время, как на Рейне и в Вестфалии праздновалась обыкновенно масленица, соединенные так называемые «реформаторские» армии курфюрста Гебгарта и пфальцграфа Казимира стояли на северной границе Вестфалии.

Войска Гебгарта состояли из трех кавалерийских полков под начальством фельдмаршала Людвига фон Румпфа и пяти пехотных полков, которыми командовал полковник Эйтенгейнц фон Кирсберг. Армия пфальцграфа Казимира, под начальством фельдмаршала Фабиана фон Дона, состояла из трех кавалерийских полков и пяти пехотных под командой полковника Каспара Фелингера.

Компания для реформаторов сложилась чрезвычайно неблагоприятно. Во-первых, численностью они уступали кельнско-баварским войскам, и, во-вторых, положение реформаторов и условия их операционной области были в высшей степени невыгодны в стратегическом отношении. Вследствие враждебного настроения населения доставка провианта сделалась чрезвычайно затруднительной и поскольку у курфюрста Гебгарта и Казимира вскоре не хватило денег, то войска содержались только при помощи грабежа и насилий. К этому присоединилась военная несостоятельность Гебгарта, своекорыстие и роковая нерешительность Казимира, заставившая его в благоприятный момент внезапно распустить войско и, поддавшись убеждениям императора, заключить мир.

Однако же мир не состоялся, а между тем момент для энергичных действий на юге был упущен реформаторами. Драгоценное время проводилось в праздности. Андернах и Бонн, последние крепости курфюрста и точки его опоры на левом берегу Рейна, были потеряны вследствие измены их гарнизонов.

В местечке Гильмердинген, неподалеку от Липштадта, стоял кавалерийский полк полковника Ганса фон Бока, поручиком которого, т. е. по военной терминологии, советником, адъютантом и начальником штаба, был Леопольд фон Ведель.

Каким образом Леопольд достиг этого высокого положения, объясняется тем, как велась тогда война. Конечно, большое значение имели при этом славный поступок Веделя при Дотисе и его дворянское звание, также как и участие его в различных войнах во Франции и Испании. Но эти преимущества Леопольда тогда только приняли во внимание, когда он по всей форме приступил к выполнению своих служебных обязанностей и находился при армии. Отправившись в сентябре из Брауншвейга, он, к сожалению, поставил себе главной задачей отыскать армию и ее части. В Верле, на реке Липрпе, значит в местности, где расположена была теперь армия, он встретил Гебгарта с супругой и телохранителями. Но курфюрст и понятия не имел, где находится его товарищ Казимир со своею верной дружиной, а потому Веделю пришлось отыскивать и того и других. Раздраженный таким неведением главного начальника, Леопольд ответил ему с померанской грубостью и пустился в путь.

Как истый странствующий рыцарь он пробрался неприятельскими землями до Дейнца, где и встретил первые отряды пехоты и пфальцграфа Казимира, затем пробрался до самого Кельна и, пользуясь всяким случаем для того, чтобы все разведать о неприятеле, помог выбраться из Кельна некоторым вождям лютеранской партии, Россе, Путлицу и Арнсдорфу.

Подвергаясь опасности то со стороны неприятельских разъездов, то со стороны вооруженных крестьян Веделю удалось, наконец, добраться до лагерного пункта реформаторов Андернаха, где он встретил и пфальцграфа Казимира и только что прибывшего курфюрста. Там Леопольд поступил в кавалерийский полк фон Бока. Двухнедельные разъезды в неприятельских землях дали фон Веделю то знание положения военных дел, которое представлялось очень желательным в главной квартире и от Леопольда, как от помощника Бока, ждали большой помощи.

В гильмердинском управлении, вместе с тем служившим и местным трактиром 21 февраля царило большое оживление: полковник Бок, квартировавший в верхнем этаже, находился с Леопольдом фон Веделем в общей комнате, где собралась некоторая часть полковых офицеров. Фридрих Шульц братья Лоренц и Георг фон Ведель (дальние родственники Леопольда), и господа фон Путлиц, Россе и Арнсдорф. Известная веселая песенка Алоизия Шлемпера, штаб-трубача полковника Эйтельгейнца фон Кирсберга, только что возвестила прибытие последнего. Кирсберга сопровождали поручик фон Фюрстенберг и ротмистр фон Китлиц.

– Друзья! – входя в комнату, вскричал Эйтельгейнц. – Масленица стучится в двери, послезавтра день покаяния. Отпразднуем, воздав почести богу игр и наденем шутовской колпак ничего лучшего не можем мы сделать!

– Пожалуй! – ответил Леопольд. – Лучше дурачиться, чем скучать. А я полагал господин фон Кирсберг, что уже с сентября мы носим дурацкий колпак.

– Вот тебе и раз! Каким же это образом?

– Я только так полагаю… Впрочем, я видел, как вы закончили потешнейшую комедию, какую только может разыграть военный человек. Не припомните ли себе нашу встречу в Атендорне после того, как нас без нужды распустили по причине внезапного заключения мира но затем снова собрали, едва лишь Гульс был сожжен неприятелем? Вы отправлялись с маршалом Румпфом в Гекенберг за орудиями, оставленными там Казимиром в ожидании мира. Но поскольку это не удалось, то и пришлось вам заклепать пушки. Баварцы и Кельнские войска перельют их в колокола и колокольным звоном проводят нас на родину.

– Черт побери, это правда! – захохотал Кирсберг. – Наш поход оказался неудачным. Да, да, мы полководцы хоть куда! Жаль, что вы не верховный главнокомандующий, с вашим злым язычком, и вместо вас командуют такие дуралеи! Ну, да пусть себе, а мы, мелкие сошки, подурачимся хоть во время масленицы! За стаканы, и если нам суждено умереть, то умрем весело!

– А я, Ведель, – сказал полковник Бок, – считаю: оставьте вашу вечную воркотню! Из плохого дела не сделаешь хорошего, хоть проповедуйте вы, как по книге.

Все сели за стол.

– Напротив, – ответил Фюрстенберг, – Если я хоть немного понимаю всю суть человеческой натуры, то именно ваши речи являются причиною того, что Казимир и курфюрст, Дона и Румпф не поступают по вашим словам, они боятся сознаться, что вы – полководец лучше их.

– И вы такого же мнения, полковник? – не без легкой иронии спросил Ведель. – Но чтобы не от кого не отстать в глупости, торжественно сам заявляю, что впредь я прячу в карман мои шутки и ничем другим не хочу быть, как масленичным дураком.

– Самое разумное дело! – засмеялся Бок. – Изберем короля дураков и повеселимся, как сможем!

– Короля дураков! – закричали все.

– Королем дураков должен быть Леопольд фон Ведель! – вскричал Эйтельгейнц.

– Нет – сказал Леопольд. – Я сам предлагаю себя в проповедники дураков, при условии, однако, проповедовать глухим.

– Ура! Принято и подписано! – загремело вокруг стола.

– Да будет королем дураков, – продолжал Леопольд, – Алоизиус Шлемпер, трубач, богослов благороднейшего Эйтельгейнца.

– Трубач, ура! Да здравствует король дураков Алоизиус, – смеялись собутыльники.

Штаб-трубач Шлемпер, согласно требованиям дисциплины стоявший у двери, выступил вперед с трубою в правой руке. Его увенчали шутовской короной, а Леопольд фон Ведель принял между тем шапочку проповедника глупцов и облачение из руки полковника Эйтельгейнца. Алоизиус занял место на нижнем конце стола, а Леопольд – на верхнем. Большая ложка служила Шлемперу епископом, а винная кружка – эмблемой.

Хотя примитивный способ, каким велась эта война, должен был содействовать ослаблению воинской дисциплины, странно было видеть простого трубача допущенным на пирушку офицеров-дворян, причем ему представлялась в некоторой степени главенствующая роль. Дело в том, что Шлемпер был не только простой трубач, но и ученый господин. Воспитанный в Падеборне иезуитами и сделавшись священником, он исполнял многие духовные должности в монастырских владениях, но впоследствии принялся за военное ремесло, и не только замечательно играл на трубе, но и считался самым лихим солдатом в лагере, а с неприятелем – самым хладнокровным.

– Смирно, достопочтеннейшие подданные! – начал он. – Внемлите моей речи! Вот это – и он показал ложку – символ всяческого благополучия и означает еду! Если человек сыт, он доволен, если же он голоден, то ведет войны! Но я не стану морить вас голодом, вполне убежденный, что вы прокормите и себя и меня. Этот сосуд, – и он приподнял кружку, – не простая кружка, а эмблема мирового, преисполненного живым духом, строя. Но поскольку намерены мы основать в эти печальные времена царство глупости, то обязаны вы вкушать огненный напиток, доколе в силах будете, и кто окажется доблестнейшим витязем в попойке, тот будет возведен в сан моего канцлера! В этом мое воззвание! Да здравствуют ложка, чаша и веселье! Они правят миром.

Ему отвечали восклицаниями и тостами. Между тем подали еду, и общество, прежде всего, занялось средствами, содержащими человека в довольстве, не упуская, однако, из вида напитков и дурачеств!

– Приступим к дальнейшему обсуждению потребностей общества, и прежде всего – к духовно-жидкому элементу. Сюда, вечный источник нектара! Повелеваем мы оросить нашу резиденцию огневым соком Рейна, ибо сухое и невинное дурачество – глупейшая в мире вещь!

Кушанье убрали, и стол покрылся кружками и бутылками.

– Сознайтесь, шутовской епископ, – обратился Алоизиус к Леопольду, – что Бахусу принадлежит первое возлияние. Так как мы находимся в войне с жителями Кельна, то через Бахуса только и можем одержать победу. Споим врагов наших, и головная боль с похмелья пусть будет контрибуцией, которую мы возложим на них!

– Достойный и премудрый Алоизиус, я вполне разделяю твое мнение, – весело ответил Леопольд. – Если при помощи Бахуса тебе удастся победить баварцев и кельнцев, то с полным правом займешь ты кресло кузена нашего Гебгарта.

– Да, да! – засмеялись все. – Низложим Гебгарта и возложим шляпу на главу Алоизиуса.

– Нет, воинственные подданные! – ответил трубач. – В Кельне должен править первейший из глупцов, и до тех пор не заслужить мне подобной чести, пока не превзойду я глупостью Гебгарта, что, как надеюсь, случится завтра.

– Каким образом? Что ты затеваешь?

– Это тонкий, глубоко задуманный план, для обсуждения которого мы и созвали вас. До сих пор мы только полудураки, ибо провозгласили только культ Бахуса, но Гебгарт дурак полнейший, ибо поклоняется он также и Венере. Есть ли более возвышенная дурацкая мысль, как поставить Агнессу фон Мансфельд начальницею кельнской?!

Раздался громкий хохот.

– Но каким образом, господин, намерен ты подняться на эту высоту дурацкого культа? – вскричал Леопольд.

– Молчать! – закричал Эйтельгейнц. – Алоизиус доверил моему верному сердцу план компании, прежде чем мы вошли в потешную область дурачеств. Он справлялся уже у Венеры – угодно ли ей открыть свое святилище для нашей безумной любви и бахусова веселья, и с радостно распростертыми объятиями она ждет нас.

– Черт побери! Что это такое? – вскричал ротмистр Шульц.

– А то, что мы знаем приятное местечко, где завтра Бахус сочетается браком с Венерой, – брякнул Фюрстенберг.

– Пусть сам король возвестит это! – сказал Путлиц.

– В часе пути отсюда, в Беннингсгаузене, находится богатый девичий приют. Проворные и красивые девочки привольно живут там и не косятся они на людей, питающих в сердце земную любовь. Я хорошо знаю их, потому что восемь лет тому назад я был их капелланом, пока коварство подебронского капитула не вынудило меня взяться за копье и за железный штык. А что если бы завтра мы провели у них масленичную ночь?

– Да это безумная мысль! – вскричал Арнсдорф.

– Во всяком случае, она будет благосклонно принята милыми девами, – ответил Шлемпер. – Вчера я был у них, рассказал им о наших красавцах дворянах, напомнил им старое веселое время, и они полагают, что если вам угодно заставить их забыть бранные тревоги, то найдете вы у них открытые двери и такие же объятия.

– Галло! Гуссо! К монахиням! – вскричал Эйтельгейнц. – Кто добрый мне товар ищет, тот справится со мной.

– И в самом деле, если Гебгарт, архиепископ, женился на Агнессе Мансфельд, то почему же его верным слугам не полюбезничать с беннингсгаузенскими монахинями? – вскричал Россе.

– Вероятно это какие-нибудь тощие морщинистые женщины, словно вялые огурцы! – засмеялся ротмистр Шульц.

– Какого вы обо мне мнения, непокорные подданные? – возразил Алоизиус. – Говорю вам, старшей из них нет и тридцати пяти лет. Есть там кругленькие бабенки с красными щечками, быстрыми глазками, алыми губками. Кухня у них отличная, а вина – благоуханные! Если мы отправимся, то дома останутся только полнейшие из дураков.

– Я не останусь, а буду командовать вами! – вскричал Эйтельгейнц.

– Все мы отправимся, все! – загремело вокруг стола. – Да здравствуют Бахус и Венера!

Заметив, какой оборот приняла беседа, Леопольд и Бок перестали участвовать в ней и тихонько перешептывались друг с другом.

– Друзья, почтительно повинуйтесь вашему безумию, – начал Леопольд, – но постарайтесь, чтобы оно не заходило слишком далеко. Этой поездки к монахиням нет в воинском уставе. Одна приятно проведенная ночь может принести нам больше вреда, чем мы полагаем в нашей невинности.

– Вреда? – вскричал полковник Кирсберг. – Каким это образом? Служба от этого не страдает, потому что офицеров останется еще довольно. Неприятель так крепко залег на зимних квартирах по ту сторону Рейна, как и войска архиепископов в Падеборне и Мюнстере. Ни в горах, ни на юге никто не шевельнет ни рукою, ни ногою. Да и кому придет в голову отправиться в поход по таким снегам? Я сам участвую в деле, полковник Бок, значит, я же в ответе, и будьте уверены, что, несмотря, на вино и любовь, Эйтельгейнц глядит в оба.

– Ладно! – засмеялся Бок. – Вижу я, что вас уже не удержать. По мне, беситесь, если сами монахини приглашают вас. Впрочем, я пошлю в разъезд несколько всадников, которые уведомят вас в случае чего-либо непредвиденного. А меня уж увольте. У меня дома жена и дети, да и немного будет пользы монахиням от меня, седого Купидона.

– Если вы, господин полковник, – сказал Леопольд, – так снисходительно смотрите на нас ради госпожи Венеры, то в качестве пастора безумцев я не отстану от них, хотя бы для того, чтобы посмотреть, что наши товарищи, подобно Самсону, не будут выданы филистимлянам Далилою.

– Да здравствует пастор безумцев и король дураков, – воскликнули пирующие.

– Воистину, верные и разудалые подданные, – сказал Алоизиус. – Я уже упал было духом, думая, что Леопольд покинет нас. Знайте, пресветлый муж, что вы должны быть здесь главным. Разве мы не ваша шутовская паства? Разве вы не обязаны наставлять нас в культе дурацкой любви? Долго вы будете мне благодарны за эту любовную поездку и сознайтесь, что ни Казимир, ни курфюрст не предводительствовали вами в более доблестных боях, чем я в беннингсгаузенской битве. Итак, круговую песню!

– Хорошо, чтобы вы поехали с ними, – шепнул Бок Леопольду. – По крайней мере, будем знать, что там творится и в случае слишком дурного поворота дела, можно будет и вмешаться.

– Не нравится мне эта поездка к монахиням, – ответил Леопольд. – Если тут кроется какой-то подвох, отдающий шпионством, to положитесь на меня, уши у меня постоянно будут открыты, если бы даже взбалмошный Эйтельгейнц вышел из должных границ, А насчет сторожевых разъездов так и останется?

– Несомненно, пока длится ночь и пока наша молодежь будет в Беннингсгаузене.

В течение вечера и доброй части ночи пили, пели и шумели. Перспектива завтрашних удовольствий воспламенила офицеров, потому что такие ночи выпадают крайне редко.

Леопольд проснулся рано, спал он просто отвратительно. Наш герой не был, однако ж, образцом добродетели, вследствие своей походной и бродячей жизни он тем снисходительнее относился к некоторым небольшим грешкам, что и сам в неудовлетворенных сердечных склонностях своих, в горьких воспоминаниях о тщетно ожидаемом счастье не мог до конца поручиться за свои чувства. Несмотря на это, поездка к монахиням возбуждала в нем настороженность и отвращение. Дело затеял полковник Эйтельгейнц фон Кирсберг, в отношении которого у Леопольда составилось предвзятое мнение, возникшее из убеждения, что этот легкомысленней, но вместе с тем и чрезвычайно честолюбивый человек оказывал сильное и неблагоприятное влияние на Казимира и Гебгарта, что доказывалось ведением войны.

– Леопольд, старик, – говорил сам себе рыцарь, – не оскорбленное ли это самолюбие, и мелочная зависть и несправедливость? Неужели ты думаешь, что хмельной Эйтельгейнц может выдать монахиням планы своего военачальника, когда дело идет просто о кутеже с любвеобильными женщинами? Если война пойдет дурно не по твоей вине, то тебе какое до этого дело? В этой резне нет и помину о религии и свободе совести. Как скоро кончится кампания, ты отправишься в Англию, как сам желал этого. А Анна фон Эйкштедт при дворе Елизаветы? Нет, нет! Не хочу я видеться с нею, не хочу терзать ни ее, ни себя: не поеду я туда! Черт возьми, да что это я опять вспомнил о ней! Ведь теперь масленица! Не лучше ли к монахиням? Податливая философия будет гораздо приятнее для твоей пустой жизни, чем эти тревоги и стремление к призраку.

Таким образом, Леопольд преодолел свои сомнения, и когда в полдень товарищи весело напомнили об отъезде, он сидел уже на коне, и при веселых шуточках все рысью отправились в Беннингсгаузен. Как отпраздновали эту ночь, выяснилось впоследствии. Поздно, на следующую ночь возвратилась вся кавалькада, хотя и сильно утомленная, но веселая и в восторге от монахинь. Пошли рассказы о тысяче маленьких, забавных проделок, о победах, дурачествах, и, прежде чем расстаться с полковником Эйтельгейнцем, было решено через пять дней снова побывать у монахинь. Даже Леопольд фон Ведель был чрезвычайно весел и доволен, а полковнику Боку пришлось выслушать за обедом такое множество забавных историй, что он. От смеху хватался за бока. 21 февраля в Беннингсгаузене было еще веселее, свидание с монахинями вызвало взаимную симпатию обеих сторон, и рыцари обещали веселым женщинам свидеться еще хоть разок до окончания масленицы.

22-го февраля, за три дня до масленичного вторника, полковников фон Кирсберга и Бока, равно как и всех начальников частей, неожиданно потребовали на военный совет к курфюрсту и Казимиру. В тот же день приказано было всем реформаторским войскам собраться утром на плоской Эрвитской возвышенности. Назначен был смотр и, наконец, сполна выплачено жалованье, в начале марта открывалась кампания. Принимая во внимание тогдашние военные приемы и глубокие снега, это было слишком рано и в высшей степени странно. Из сдержанной серьезности, с которой Бок относился даже к Леопольду, можно было, однако, заключить, что действительно существовали кое-какие опасения, что план военных действий уже определился, но пока хранится в тайне. Все находились в выжидательном и возбужденном состоянии. Ежедневно по вечерам происходили заседания военного совета, и шепотом поговаривали, что внезапное и решительное движение вперед должно привести поход к неожиданной развязке, но каким образом – это будет объявлено в момент действия.

Масленичные кутилы решили поэтому напомнить 6-го марта обещание, данное ими милым монахиням, а полковник Бок, за час до отъезда общества, потребовал к себе Леопольда.

Настал назначенный день, и Леопольд явился к своему полковнику.

– Я вынужден отдать вам приказание, которое вы должны бы получить сегодня вечером. Миновало время бесцельных военных шалостей, мы выступаем против епископских войск при Кельне.

– Наконец у курфюрста есть определенный план! Слава Богу!

– Да, много потрачено времени, денег и сил! Но сам неприятель дает нам удобный случай схватить его за горло.

– При таких силах?

– Неприятель именно и полагает, что снега задержат нас. Вся их армия перешла через Рейн.

– Оставив свою надежную позицию.

– Видно, им хочется здесь сразиться с нами. Неприятельские форпосты стоят уже в Арнсберге.

– И вы называете это, полковник, – схватить их за горло? А по-моему, они-то и сидят уже у нас на хвосте.

– Так только кажется, и наверное таково мнение Эрнста Баварского и Фридриха Саксонского. Если бы подебронский архиепископ двинулся на запад, а министерский – на юг к реке Липпе, то, конечно, мы попались бы в ловушку. Для этого неприятель должен обнажить нижний Рейн. Но мы всеми силами двинемся на запад и перейдем через Рейн. Неприятель будет думать, что окружил нас, а между тем мы очутимся в его собственных землях, между ними и нами будет река и прежде, чем он нагонит нас, мы двинемся на Дюссельдорф, Кельн и Бонн.

– Смелый план! Однако он мог бы удасться, если мы были бы уверены, что главные силы неприятеля оставили нижний Рейн.

– Это в точности нам известно. Аббатиса Беата недавно проговорилась полковнику Эйтельгейнцу, что ей, наверно, известно о намерении кельнцев соединиться с силами епископов мюнстерского и оснабрюкского и дать нам сражение на реке Липпе. Согласно этой вести, курфюрст отправил в Арнсберг двух переодетых гвардейских офицеров, которые нашли город и его окрестности переполненными неприятельскими войсками. Теперь вам известно, что поездки к монахиням были военной хитростью.

– Гм! Было бы недурно, если бы монахини были причиной нашей решительной победы.

– Для этого необходимо разузнать, собираются ли массы неприятельских войск в мюнстерских землях, в особенности по ту сторону Липпе, и как защищен сам Мюнстер. Курфюрст и пфальцграф моим словесным приказанием поручают вам разъяснение этого дела. Кроме наших людей, на рассвете следующего дня, вас будут сопровождать еще шесть всадников. Как только закончите рекогносцировку и узнаете, чего мы должны ждать с севера – немедленно возвращайтесь назад! Еще раз повеселитесь у монахинь, и, если они станут расспрашивать о военных действиях, то поклянитесь им, что до мая никто из нас и не думает выступить в поход. Затем желаю вам удачи!

– Господин полковник, и до моего возвращения ничего не будет предпринято?

– Как можете вы думать это, друг мой? До свидания!

Изумляли ли нашего приятеля Леопольда известия, полученные полковником Эйтельгейнцем от настоятельницы женского монастыря, казался ли ему сомнительным новый план военных действий – во всяком случае, он не был так весел, как его товарищи, которые не могли дождаться минуты, когда увидят монастырь.

Вскоре над снежной равниной поднялись перед всадниками мрачные, поросшие соснами возвышения гарш-трангской горной цепи и знакомые башни с широким монастырским фасадом.

– Эй, поповский трубач! Возвести приближение амура с острыми стрелами, что благочестивые девы открыли нам врата любви!

Алоизиус с улыбкой поднес трубу к губам и протрубил «alma mater», но в таком быстром плясовом темпе, что это смахивало на танцевальную пьесу. Офицеры подняли крик и во весь опор влетели в отворенные уже ворота. Мгновение спустя они были в зале.

Веселье заразительнее печали, и прахом разлетелись остатки прежних сомнений Леопольда, когда двадцати летняя монахиня Магдалина повисла у него на шее.

После шумного свидания в зале, все попарно поднялись по витой лестнице в столовую. Алоизиус Шлемпер, бывший духовный пастырь этих развратных женщин, шел впереди с сестрой-экономкой, за ним следовал Эйтельгейнц с тучной аббатисой Беатой, и наконец – остальная толпа. Во всяком беспристрастном человеке, наверное, возникли бы особенные, очень приятного свойства мысли при виде улыбающихся, шаловливых монахинь, шедших под руку с блестящими кавалеристами по ходам и переходам величественного мрачного готического здания, воздвигнутого некогда для благочестивых размышлений, для забвения мира и самоотречения. Но воины наши не чувствовали этого и шутя поднимались в столовую, где офицеры пировали во время своих прежних посещений, но сегодня столовая была пустой. Пройдя через нее, общество вошло в коридоры, тянувшиеся в здании, окружавшем обширный монастырский двор или сад и заключавшем в себе келии монахинь. При этом, по тайному предварительному уговору, одна пара за другой исчезала в кельях, где кавалеристы снимали свои плащи и стальные шлемы и оставались tet-a-tet со своими красавицами до тех пор, пока Алоизиус не трубил «кормить», чем и давался сигнал к пиру. Так было и сегодня. Помещение, предназначенное монахинями для обеденного стола, было прекрасным залом для пиршеств и совещаний, или «конвентом», в котором принимались высокие церковные сановники и царственные лица. У задней стены обширного, освещенного девятью окнами и поддерживаемого двойным рядом романских колонн, зала находился архиепископский престол, подле которого стояло кресло аббатиссы, и вдоль стены – стулья монахинь. Чтобы достойным образом отпраздновать последнее масленичное посещение, зал превратился в сад при помощи сосновых деревьев и ветвей, затворили оконные ставни, и обширное помещение озарилось бесчисленным множеством ламп, свечей и люстр. Гости испустили крик изумления, действительно – зал представлял очаровательный вид. Посередине его стоял стол, роскошью и великолепием превосходивший все, что до сих пор представлялось гостям. Мать Беата с Эйтельнгейнцем заняли места на верхнем конце стола, Алоизиус Шлемпер с Амалией, сестрой-экономкой – на нижнем, а прочие расселись вдоль стола. Подали кушанья, разлили вино и при громком смехе, шутках и пении начался обед, который, по мере того, как вечерело, все больше и больше принимал характер необузданной оргии. Офицеры расстегнули колеты, монахини сидели без вуалей. Скромность и приличие – в сторону, настало царство Бахуса и Венеры.

Хотя Леопольд и не был святым в среде этих людей, но пить ему сегодня не хотелось, а потому он был воздержаннее других. Страшная усталость, скука и доходившее до отвращения пресыщение мало-помалу овладевали им. Чем больше хранил он воздержанность, тем больше другие лишались ее, и тем сильнее сознавал Леопольд всю гнусность собственных поступков и развращенность женской половины общества. Он почувствовал прежние тревоги свои и усиливавшуюся недоверчивость к Эйнтельгейнцу, физически и нравственно оказавшегося теперь во власти Беаты. Его охватили детские порывы к более возвышенному и нежному, к той любви, когда говорит одно лишь сердце, когда тем счастливее человек, чем больше молчит. Он опять стремился к недосягаемой, умершей для него женщине, к которой, однако, постоянно тянулось его сердце. Имей крылья, он улетел бы, но долг требовал от него, чтобы он не покидал товарищей своих. Его печаль, проснувшееся чувство, тягость священных воспоминаний, мало-помалу овладевших им, – все это раздражало его и, оттолкнув от себя Магдалину, Леопольд встал, и повернулся, чтобы взять свой палаш и напомнить товарищам о скором отъезде.

– Зачем ты отворачиваешься от меня, белокурый Леопольд? – вскричала Магдалина. – Тебе наскучили любовь и веселие?

Ничего не ответив, Леопольд вложил оружие в портупею, как вдруг его взор остановился на статуэтке, стоявшей в стенной нише. Леопольд отскочил назад, вскрикнул и задрожал.

То была фигура пресвятой Девы, так дивно изваянная из дерева, с таким искусством раскрашенная, что, казалось, она дышала. Это ангельское, исполненное непорочной невинности лицо, сострадательно смотревшее вниз, эти опущенные вниз руки, как бы хотевшие прижать к сердцу несчастное человечество, разожгли в Леопольде мучительное, страстное желание, жгучее раскаяние и безумную ярость.

– Да, – загремел он Магдалине, – пресытился я твоей противной любовью, и если обниму я кого-либо в этом гнусном доме, то разве что святую, воплотившую в себе непорочную женскую любовь! Все грехи мои исповедую ей, все страдания открою ей!

Он взял фигуру из ниши, опустился на стул и, зарыдав от ярости и горя, оросил безжизненный лик Мадонны горячими слезами.

– Святотатство! – вскрикнула Магдалина; бросаясь к аббатисе.

– Осквернение святыни, позор и проклятие! – завопили монахини.

– Змеиное отродье! – вскричал Леопольд. – Если на глазах у изображения этого вы могли грешить, подобно жителям Содома и Гоморры, то уж поставьте в нишу образ самого дьявола и зовитесь сатанинскими монахинями беннингсгаузенскими!

– О, если бы баварцы были уже здесь, – кричала Беата, – чтобы кровью вашей залить это злодеяние! Но настанет день, когда вы, кальвинские псы, за все заплатите. Отправляйтесь, милый господин фон Ведель, в Мюнстер и к Везелю! Многое увидите вы там и вечно будете вспоминать о нас!

– Вот как! – ответил опомнившийся и изумленный Леопольд. – Теперь-то ты показала свое истинное лицо?! В объятиях кальвинистов, вином и любовью ты подбивала их на измену? Пойдем, товарищи! На коней – и домой! Кто хочет остаться протестантским воином, тот следуй за мной!

И положив руку на палаш, он выскочил вон, двое или трое из товарищей последовали за ним. Леопольду удалось отыскать келью Магдалины, он поспешно надевал плащ и маску, а в коридорах между тем раздавалось его имя.

– Безумец, – вскричал ротмистр Шульц, – что вы думаете делать теперь? Вы окончательно сошли с ума!

– Напротив, теперь я образумился! Если для вас святы еще наше знамя и дело наше, то отправляйтесь со мной в штаб-квартиру. Я скажу Боку, чего могут ждать кальвинские собаки от беннингсгаузенских монахинь!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю