Текст книги "Собрание сочинений (Том 4)"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
Святой долг воспитателя, преодолевая сопротивление "общего мнения", педагогики неорганизованной части разомкнутого пространства и "переоценки ценностей", внушить ребенку иммунитет к вещизму.
8
Теперь, выделив из обширного круга людей, называемых воспитателями, только школьного педагога, коснемся еще одной важной – и деликатной темы, имеющей безусловное значение, когда мы говорим о вещизме.
Оговорюсь: этот разговор касается прежде всего учителей молодых педагог опытный даже частности испытал собственной судьбой, и, надо сказать, на его замечание молодой коллега отзывается порой все с той же ученической беспечностью и непониманием, какими в достатке владел он всего несколько лет назад на студенческой скамье или школьной парте.
Однако голых призывов и одних лишь восклицаний здесь недостаточно.
Приведем психологический этюд – конечно же, из жизни.
Главное действующее – а затем и страдающее – лицо – молодая учительница, выпускница института иностранных языков.
Место действия – школьный класс, школа, куда юная "француженка" приехала по распределению. Город, где находится школа, – крупный центр с миллионным населением.
Девушке – назовем ее Женей, Евгенией Степановной – по-настоящему повезло: после четвертого курса ее как отличницу отправили на стажировку во Францию, для совершенствования в языке, и она целых четыре месяца прожила в Париже, где кое-что и купила из одежды. Ничего сверхъестественного в гардеробе Жени не было, велики ли деньги у студентки, но брючный костюм, блузки и кофточки, модные джинсы, комбинезон, белое шелковое пальто и кое-какую мелочь она все-таки привезла.
Школа встретила ее приветливо, пожилая директриса, походившая на знаменитую артистку Гоголеву, была, как и все, добродушна, искренне восхищалась, что молоденькая учительница жила в Париже, выходит, язык знает не только по институтскому курсу, но еще и по жизни. Обе они – и директриса, и Женя – понравились друг другу, впрочем, Женя не могла не нравиться, даже женщинам. Тоненькая, как лозинка, с открытым доверчивым лицом и серыми глазами, она светилась обаянием.
Заметим, между прочим, что при знакомстве с директрисой Женя была одета, с ее точки зрения, изысканно – в клетчатую юбку и такой же жакет, под которым виднелась часть французской блузочки, какие там носят для деловых свиданий.
Наутро был первый урок. Женя уже давно и с волнением думала о том, как ей одеться. Она знала, ей достался девятый класс – не так уж намного она и старше этих девушек и мальчишек, приходить к ним в жакете было бы слишком чопорно, надо поскорее найти контакт, преодолеть расстояние, которое – это Женя знала из учебников – существует между столом учителя и партами. Этот барьер, пожалуй, главное, будет преодолен он, и все покатится как по маслу, знаний французского Жене не занимать. И, подумав, она решила приблизиться к классу. Натянула джинсики с широким кожаным поясом, туфельки на высоком каблучке, для праздничности – все-таки праздник! – ярко-алую блузку из ткани, похожей на шелк, но все-таки не из шелка – переливающейся при каждом движении, каждой складочкой по-новому отражающей свет – с нарядной вышивкой и кружевом на воротничке и пузырчатыми рукавами. Сверху, подумав, накинула джинсовую жилетку, вышитую цветами. Оглядела себя в зеркало: что ж, скромно, но нарядно, так можно пойти на институтскую лекцию, в музей или на званый вечер.
В учительской Женино появление произвело эффект взорвавшейся бомбы. Кто-то ахнул, кто-то охнул, кто-то проговорил: "Вот так и надо!" Но Женечка не слышала междометий и фраз. Просто уши заложило от волнения. Пожалуй, лишь одно лицо директрисы остановило ее внимание. Старуха подняла брови домиком, сжала губы в тоненькую полоску – то ли хотела что-то спросить, то ли рассмеяться.
Только потом Женя узнала, что директриса не решилась смутить ее своей репликой по поводу костюма: что бы ни сказала, уже поздно, переодеться девочка не сумеет, а настроение будет исковеркано, перед первым-то уроком!
Директриса промолчала, загремел звонок, они пошли по коридору, открыли дверь в класс, переступили порог, и Женя услышала некий странный звук – полувздох, полувосклицание. Без сомнения, очевидно было одно – это был вздох восторга, восклицание восхищения.
– Вот ваша новая учительница французского языка, – проговорила директриса строгим голосом, как бы уже одной интонацией расчищая Жене психологический плацдарм для наступления. – Ее зовут Евгения Степановна, продолжала старуха и, бросив взгляд на Женю, решила оправдать ее наряд: Год назад Евгения Степановна была на стажировке в Париже.
Новый вздох восторга пронесся над классом – теперь он был четче, как бы организованнее. К этому времени в голове у Жени прояснилось, она взяла себя в руки и чутким молодым слухом услышала, как чей-то мальчишеский голос прошептал:
– Эжени!
Это относилось к ней.
Эжени! Женя не знала – горевать ей или радоваться?
Толковая институтская методика и отличное знание языка, казалось бы, помогли ей взять класс в руки с самых первых шагов. Анализируя про себя свои уроки, она думала иногда с удивлением о том, что никакого барьера между столом учителя и партами не оказалось вовсе.
Ей все удавалось подозрительно легко для начинающей учительницы. И когда, готовясь к новому уроку, она меняла кофточки, ей и в голову не приходило, что тишина, выученные уроки и послушание означают пока что одно – восторг перед истинной француженкой, сошедшей в класс с рекламной картинки иностранного журнала.
А в классе, невидимое Жене, творилось вот что.
Еще до появления юной француженки кто-то из бойких мальчишек объявил:
– Ну и бабец сейчас видел! Супер-модерн!
Но даже эта реплика не уменьшила эффекта от Жениного появления. На первой же переменке после французского девчонки устроили первичное рецензирование:
– Это да!
– Фирма!
– Вот как мечтаю одеваться, девочки!
– А джинсики!
– А рукава!
– А туфли!
– А сама! – это уж с мальчишеской стороны, причем без всякой иронии.
И мальчишки и девчонки влюбились в новую учительницу, так бывает нередко – когда внешность и "упаковка" нравятся подросткам, а у Жени и содержание не отставало от внешних показателей.
Однако жизнь – суровая штука. Первое впечатление споткнулось о строгость новой "француженки". Ей стало казаться – и по справедливости, что знания класса неглубоки: произношение отвратительное, правила грамматики забыты. Полетели первые двойки. В класс вползло похолодание.
У всякого настроения в любой группе бывает свой закоперщик. Он первым выразил мысль, готовую сорваться у многих. Закоперщиком была девочка назовем ее Зиной.
Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:
– Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.
Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:
– Говорят, наша фифа – генеральская дочка. Ничего удивительного.
Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала – и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была – за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта "француженка" с институтской скамьи.
Драмы не было – часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.
Особенно – тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого – опасаясь барьера – все же не пошли.
Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины – в скептический.
Вначале Женя огорчилась – это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.
Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками – не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.
И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.
Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.
Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:
– А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?
Женя покраснела – вопрос застал врасплох. Но у них – молоденькой "француженки" и старой директрисы – сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:
– Может, мне их сдать в комиссионку?
– Еще что! – возмутилась директриса.
– А что лучше, – спросила тогда Женя, – не иметь их или носить только за пределами школы? Ведь и на улице меня увидит Зина. Что она подумает, что скажет? В школе одевается, как все, а на улице – как хочет? Это правильно – быть разной в школе и на улице?
Старая директриса, похожая на добродушную Гоголеву, беззвучно смеялась.
А насмеявшись – промолчала. Не ответила ничего.
Это вставная и в чем-то, не скрою, назидательная история понадобилась мне для того, чтобы подвести всякого молодого учителя к мысли – как ему одеваться. Подвести, не более – ведь у нас нет правил, регламентирующих одежду педагога, нет правил, ограничивающих броскую косметику или одежду, которая в чьих-то – может, испорченных – взорах означает высокий или низкий жизненный престиж. Каждый руководствуется своими соображениями, своей интуицией, вот только одна примечательная деталь не дает мне покоя: неужели же только с возрастом, с годами учитель одевается все сдержаннее, все скромнее?
На этот вопрос, пожалуй, не надо ответа.
Ведь не ответила же на вопрос молоденькой Евгении Степановны старая директриса.
9
Может, я отвлекся?
Но вернемся мысленно к письму Игоря, к анонимной откровенности, представим на минуточку Игоря в классе молодой "француженки"? Возможный вариант?
Вполне возможный.
А теперь давайте вообразим: Игорь влюблен не кого-то вообще, какую-то абстрактную девочку, а в ту самую Зину, которая позавидовала молоденькой учительнице. Позавидовала не только потому, что у нее нелады с французским, а еще и потому, что дома у нее только и разговоров, что о вещах.
И Зина прибегает к родной маме с сообщением о потрясной "француженке" из Парижа.
Можно бы поговорить о самой Евгении Степановне – гибкая и тонкая как лоза, чудесная фигура, открытое, чистое лицо и серые глаза, но это все так, пустяк, главное для Зины и ее мамы – обрамление, рама, и они полны убежденности: что бы в такую оправу ни вставили – все заблистает.
Впрочем, и Зина и ее мама – сами вполне ничего по внешним, как говорится, данным. Так что женские достоинства молоденькой учительницы они оставляют без внимания.
Знание французского?
Это вообще выпадает из поля зрения. Речь о другом.
Итак, о чем же речь?
Будь хоть какие-нибудь связи с Парижем, можно было бы устроить так, что эта девчонка, пожившая там, – господи, всего четыре месяца – ахнула бы сама. Но увы! Хотя Зинин папа и "шишка", как скажет о нем потом Игорь, сама Зина и ее мама вполне уверены в том, – но до Парижа его рука не дотягивается. Пока что он меняет устаревшие "Жигули" на новую "Ладу", достает большой, во всю комнату, ковер и добывает подписку на Александра Дюма в двенадцати томах, который издан исключительно для библиотек, но если сильно постараться...
А тут Игорь.
Нет, конечно, вещи вещами, но жизнь жизнью, и вполне понятно, почему Игорь, мальчик из одного с Зиной класса, ухаживает за ней. С точки зрения самой Зины – она недурна, и только школа мешает ей по-настоящему развернуться. Но уж к десятому классу, к выпускному вечеру, к вступительным экзаменам она прижмет как следует отца, ему придется похлопотать, чтобы, отбросив в сторону эти липовые школьные условности, эти фартучки и скромные форменные платьица, это оскорбляющее тело тряпье, одеться по последнему визгу сезона. Глупо подумать, будто цель из примитивных – чтобы парни на улице приставали. Всяких встречных-поперечных Зина обойдет за три версты, не такая она глупышка, верно говорят, по одежке встречают, а она вступает не куда-нибудь – в жизнь, и надо, чтобы жизнь встретила ее, – да, по одежке, по достойной одежке, по прекрасной упаковке, чтобы и встретила достойно!
Зина представляет – и мама гладит ее по голове, это мама ее надоумила, – как, упакованная что надо, идет она сдавать документы в иняз, точно так же, как "француженка" Эжени, – и в то же время ничего похожего. Эта дурочка оказалась в Париже на стажировке, а потом явилась в школу, чтобы пылиться тут до гробовой доски и потом, в глухой старости, вспоминать кофточки, привезенные из Парижа, как самое светлое событие в жизни.
Нет, стройность и открытость взора уйдут, мама не устает повторять это, и нужно, пока молода и перспективна, оторвать у жизни что-то такое, за что сама себя до смерти уважать станешь.
Что же оторвать? Да кончить институт, выйти замуж удачно, за дипломата, говорит мама, отец утверждает: лучше за внешторговца и уехать, ну не в Париж, так в Дакар или Коломбо, да не все ли равно – лишь бы уехать! И жить жизнью избранных, меченных счастливой судьбой! Жратва иностранная, тряпки – иностранные, квартира на родине – оформлена как на картинке в глянцевом журнале.
А для этого – что надо?
Мама говорит: поберечь себя, не шляться с кем попало.
Отец восклицает: знакомства надо выбирать те, что посущественнее.
А тут Игорь. Без конца повторяет: уйду на завод. Ну и дуй!
Отец пристал к Зине:
– Да отшей ты этого ухажера!
– Как я его отошью? – не возмущается Зина, просто не знает – как.
– Хорошо, я тебе помогу. Сам скажу ему кое-что, – смеется отец.
Через неделю знакомит с Сережей. Господи, олух царя небесного! В школе с двойки на тройку переваливается, родители за уши тянут. Какой там дипломат или внешторговец – никаких задатков ни по единому предмету. Но тут его родители из кожи лезут, у Сережиного отца с Зининым какие-то шуры-муры. А там еще родители подарили Сереже на шестнадцатилетие "Москвич". Не новый, хоженый, но все-таки. И без конца ее, Зину, уговаривают: прокатись да прокатись.
Сели, поехали. Пока разгонялись, Игорь навстречу, заметил, остановился. Зина фыркнула: господи, какой осел!..
ЭПИЛОГ
Перечитаем последние строки из письма Игоря...
"С тех пор я злой на людей и могу совершить все, любой поступок. Я не верю, что кто-то стоит на истинно нравственной, бойцовской позиции. Я не верю людям".
Вот так.
Вот к таким серьезным осложнениям может привести власть вещей, внешне как будто совсем безобидное дело.
Всякая пустота, как известно, долго не пустует. Ее быстро заполняет что-то. Отсутствие подлинной педагогики тотчас заполняет антипедагогика.
Именно это произошло с Игорем. Сильно поддавшись антипедагогике разомкнутого пространства, крепко поверив в силу вещей, он слишком торопливо разуверился в человеческой чести и честности. Да и то! Бесчестность заметнее, она нагла и достаточно откровенна, в то время как честность – состояние духа нормальное, и она не рекламирует себя. Честность – это обычность.
Можно было бы сказать об утраченных Игорем идеалах. Но это неверно. Утрата предполагает разочарование и, выходит, начальную веру им.
Игорь не добрался до идеалов – в результате неверного воспитания. Он просто не обрел их – не увидел, не услышал, не достиг идей, которые всегда были и всегда будут сильнее самых впечатляющих материальных соблазнов.
Ненайденность идеалов в юном, едва ли не отроческом возрасте, что может быть печальнее? И как же виноваты перед Игорем его родители, его учителя, люди, которым он доверял.
Он зол на отца той девочки, на пацана, который "обошел" его в собственном "Москвиче", – хорошо, если бы эта злость обратилась в честность и борьбу против торгашеской коррупции, – но Игорь зол на всех на честных и бесчестных, без разбору, для него не существует водораздела между правдой и ложью, между злом и добром, он не научился отличать одно от другого, значит, он слеп.
Значит, речь идет о ненайденных идеалах.
Когда человек растет, ему, его психике, его взглядам недостает прочности – это давно известно педагогике. Еще в древние времена воспитатель сравнивал душу воспитанника с воском, который каменеет только с годами, только с воспитанием и жизненным опытом. Но жаль, если воск отливается не в достойные формы. Жаль, если мировоззрение воспитанника складывается под влиянием ложных ценностей, фальшивых идеалов, мнимых истин.
Втрое, вдесятеро больше понадобится теперь сил, упорства, веры, для того чтобы разубедить Игоря в ложном и убедить в истинном.
Фальшивое обладает своей могучей силой и властью, недооценивать которые – большой грех для воспитателя.
В том-то и дело, что добро, как и зло, должно быть сильным, настойчивым, уверенным в себе, но никак не пассивным.
Добру надлежит биться со злом – противником коварным и опытным.
Добро – не есть субстанция бездумная, абстрактная, категория вообще на все случаи жизни.
Добро – коли оно сильное, разумное, настойчивое, ведет человека к подлинным идеалам.
К истинным целям.
И Н Ф А Р К Т М И О К А Р Д А,
И Л И
П О В Е С Т Ь О Б И С П Е П Е Л Я Ю Щ Е Й
Р О Д И Т Е Л Ь С К О Й Л Ю Б В И
От перестановки слагаемых сумма не меняется, но как поразительно меняется смысл от перестановки самых обыкновенных слов – вы замечали?
Испепеляющая любовь – это возможно и, в общем-то, не удивительно, но стоит вставить между ними словечко "родительская" – и все существо, весь дух человеческий протестует: да разве же мыслимо, чтоб любовь родительская – и со знаком "минус", испепеляющая, значит, уничтожающая но это неправда, этого быть не может, потому что не может быть; родительская любовь, всегда благо, всегда тепло и ласка, всегда счастье не хватающее, недостающее многим, что и говорить, – но ведь по сути своей родительская любовь никак не может пойти во вред, разве не так?!
Но вот история о любви, вполне похожей на родительскую, но жестокой в своей сущности и, да, испепеляющей.
Действующих лиц – всего трое, семья микроскопическая, типично нынешняя.
Отец, назовем его Аркадий Андреевич.
Мать по имени Светлана.
Сын, которого нарекли Олегом.
Олег в ту пору, о которой идет речь, школьник выпускник-десятиклассник. Он – единственное чадо в семье. Любимое, бесценное сокровище.
И это можно понять, потому что он – поздний ребенок.
И это можно легко вычислить, если из 49 лет отца вычесть 17 лет Олега. Получится, что Аркадий Андреевич стал отцом в 32 года. Поздновато.
Имеет ли это существенное значение? Имеет, и еще какое. Аркадий Андреевич сам вырос в "трудной" семье. Его отец и мать разошлись, и он в полную меру и в ранние годы понял, что о нем особенно заботиться некому, что он должен в этой жизни всего добиваться сам.
И он добивался. После школы поступил в университет, на физико-математический факультет. И этот выбор, оказывается, может стать существенной деталью в нашей повести, печальной и непростой.
Неизвестно, отчего Аркадий Андреевич выбрал физмат. В школе он прилично учился по математике, повезло ему, судьба подарила удивительного учителя. Ведь талантливый учитель – это прежде всего талантливый человек. А талантливый человек, оказавшийся учителем, может увлечь своим делом кого угодно. Так вышло и у Аркадия.
Но если бы просчитать тогдашнего Аркадия на нынешних электронно-вычислительных машинах, этот электронный расчет мог бы подсказать ему совсем иную судьбу. Подтолкни его основательнее, он бы пошел в филологи. Очутись в школе талантливый учитель-химик, стал бы Аркадий химиком. Но вот ему достался математик. Человек озаренный, всегда всклокоченный, как бы не от мира сего, этот учитель не преподавал математику – он жил ею! И увлек многих. Кого на счастье, кого на беду.
Аркадий не был склонен к математике, точнее сказать, он был склонен к математике точно так же, как ко всему остальному: к биологии или к географии. Но всклокоченный математик был личностью посильнее других, посильнее, чем биолог или географ. Он создал в классе обстановку благоговения перед владычицей Математикой. По его речам, походившим на заклинания, выходило, что математика – основа всех начал. Да, в сущности, ведь так оно и есть. Математика – в основе любого строительства. А строительство – наипервое человеческое занятие. Математика – это физика со всеми ее ядерными реакциями, поразительная голография, тысяча и одна ночь прочих волшебных чудес. Да что там, математическим законам подчиняется и биология, и ритм человеческого сердца, и пульсация крови, и дыхание простенькой травинки.
Всклокоченный волшебник, казавшийся тогда добрым, подчинил себе всех мальчишек из класса Аркадия. Мальчишки эти были разные, точнее, их следовало – по законам математики опять же – разделить на три группы: первая – бесспорно талантливые, те, для кого математика оказалась божьим даром, ведь это как стихи: дано или не дано. Вторая – это те, кто сразу или скоро понял, что они не смогут угнаться за поездом, что у них не хватает ни сил, ни таланта, чтобы перенять призвание всклокоченного волшебника. Эти, побежав немного за поездом, махнули рукой, остановились, сконфузясь, отошли в сторону и в конечном счете почувствовали счастливое облегчение. Искренность и правда – всегда благо.
Но была еще одна группа, и к ней принадлежал Аркадий. Люди средних способностей. Люди, попадись которым талантливый биолог, стали бы средними биологами, а попадись талантливый учитель словесности, – посредственными филологами.
Бессмысленно доказывать, что это люди без призвания, – нет. Просто призвание в час выбора еще не отыскало их. И Аркадий выбрал математику.
Еще в школе, стараясь не отстать от поезда, в котором сидят самые способные, он надрывался, напрягал всю свою мощную плоть, чтобы одолеть задачу из учебника для первого курса математического факультета. А когда, содрогаясь от напряжения, поступил-таки на физмат университета, жизнь его превратилась в самоистязание.
Даже способным студентам приходилось несладко. А Аркадий трудился втрое, впятеро больше других, способных.
Все это еще в юности, в студенчестве выработало определенные черты характера: хорошие и плохие. Впрочем, в хорошем всегда отыщется своя противоположность. Аркадий стал адски трудоспособен, невероятно трудолюбив, бесконечно настойчив. Он не жалел времени на освоение новых знаний. Но учился он тем не менее очень средне, вызывая усмешки способных. Эти счастливчики за глаза называли его Тупарем. Обидное прозвище, что и говорить. А самое главное, не очень заслуженное. Тупарь, Утюг и, наконец, Тупорылый. Со временем эти прозвища истаяли, забылись, как истаяла и забылась студенческая пора. Забылись не для всех. Обидные студенческие прозвища помнил Аркадий.
Теперь уже Аркадий Андреевич.
С годами, со временем его жизнь не облегчилась, не упростилась. После института Аркадий Андреевич пошел работать в школу, был учителем, потом с невероятным трудом поступил в аспирантуру, прошел аспирантские годы в тягостной, изнуряющей работе, но времени ему не хватило, и диссертацию он защищал год спустя после аспирантуры.
Проклятая эта диссертация вывернула его наизнанку, подарила язву желудка, колит, и неизвестно еще чего там было больше – скудной аспирантской еды или истрепанных нервов.
Он выполз из-под диссертации, как из-под тяжелого танка, раздавленный, опустошенный, но с яростной верой: теперь и я не хуже других.
Что ж, во многом это была правда. Диссертация давала прибыток, причем пожизненный. Любимая и ненавистная, необходимая и бессмысленная, дорогая и отвратительная, диссертация поила, диссертация кормила. И все ничего, если бы Аркадий Андреевич жил сам по себе, один-одинешенек. Но несчастливый математик женился, как все обычные люди. Женился на девушке по имени Светлана.
Они встретились и полюбили друг друга, когда Аркадий был аспирантом, а Светлана лишь только студенткой.
Личная жизнь Аркадия Андреевича походила на его математику. Эта личная жизнь оказалась выверенной и рассчитанной, точно задача.
Но здесь важная роль принадлежит Светлане. Окажись Светлана другим человеком, вся жизнь Аркадия могла бы повернуться по-другому, вся его расчетливость и точность рухнули бы под нелогичной, но уверенной поступью настоящей любви. Однако характер у Светланы оказался непротивленческий. Ее сверстницы выбирали себе в мужья однокурсников, а она замахнулась на аспиранта. И это требовало определенных взаимных обязательств.
Во-первых, Аркадий был старше. И ей, на правах младшей, следовало во многом уступать. Во-вторых, он был безумно, ужасно работоспособен. А это создает определенный ореол – ореол уважительности. Ореол, может быть, даже незаурядности. Ведь Светлане неизвестно, какими кличками одаряли Аркадия его однокурсники. Четырехлетняя разность возрастов в студенческую пору дистанция громадная.
К тому же Светлана избрала своей специальностью географию.
Откровенно говоря, в эпоху, когда главные географические открытия уже позади и географов в университете готовят с одной исключительно целью стоять с указкой возле карты или глобуса в школьном классе, профессия географа как бы утрачивает свой смысл. Печальна участь географа, у которого отняли даже саму мысль о возможности если и не открытий, то хотя бы несложных путешествий. Во что он превратился? Говоря грубо, неприукрашенно, в ходячую энциклопедию – это как максимум. Знает, где какая страна и какой в ней народ живет, расскажет без запинки про полезные ископаемые, экономику, политическое устройство. Ну, да стоит ли ради того учиться пять лет?
Нет, как ни крути, не такая уж это профессия, чтобы посвящать ей жизнь. Протяни руку к книжке, распахни страницу, нужную тебе, и ты ничуть не хуже, чем самый квалифицированный географ, узнаешь, где и какой народ, где и какая гора, где и какое море и сколько в нем островов.
Впрочем, меньше всего тут стоит спорить о профессии. Хочу только заметить, что, как и всякая другая профессия, она наложила отпечаток на Светлану. Так что, выбирая Аркадия Андреевича в мужья, Светлана приняла априори некую житейскую данность: Аркадий без пяти минут кандидат, она простая географичка, вот и все. Ущербность ее увядающей, как ей казалось, профессии сказалась на их отношениях: Светлана приговорила себя к подчиненности.
Живая, бойкая, любящая, она как бы умышленно выбрала в жизни забор, который укроет ее от нелегких невзгод. Забором этим был человек – Аркадий Андреевич.
Что и говорить, хотя она географичка, в ее суждениях тоже был некий математический расчет. Муж – первая скрипка, жена – за ним, глядишь, получится дуэт на всю жизнь.
Любовь Светланы и Аркадия поначалу напоминала изнуряющие, терпеливые и отнюдь не похожие на любовь отношения.
Они познакомились, когда Аркадий поступил в аспирантуру, отработав три года в школе. Светлана училась на первом курсе. И у них как-то сразу все решилось: объяснились, пришли к твердому убеждению – это любовь, приговорили себя друг к другу.
Студенческая вольница кружила вокруг буйной радостью, влюблялась, женилась, разводилась, а Светлана и Аркадий терпеливо ждали друг друга. Сперва Светлана – пока Аркадий окончит аспирантуру. Потом снова Светлана пока Аркадий, окончив аспирантуру, допишет свою долгожданную диссертацию. Однако, когда он защитился и по неписаному обычаю отметил ресторанным банкетом свою вершину, свою удачу, они не пошли в загс и не стали мужем и женой. Теперь Светлану ждал Аркадий.
– Мы не имеем права, понимаешь? – говорил он. – Ты должна закончить университет. Брак, – терпеливо и нудно повторял он, – это не только радость и не только счастье. Это еще и обязанности.
– Мои обязанности, – возражала Светлана, – все перед тобой. Пользуйся ими.
Он снисходительно улыбался.
– Не могу, точнее – не хочу. Я сознательно строю свою семью.
Светлана подчинялась. Аркадий говорил негромко, а оттого убедительно. Ведь он был уже кандидат физико-математических наук. Она пока просто студентка. И, думая о будущем, Светлана одергивала себя, впереди ей виделась уже сегодня установленная взаимосвязь: он навсегда кандидат, она – навсегда же – человек, зависимый от него. Ему принадлежало первое и решающее слово. А главное, Светлана не хотела этого решающего слова себе, она предоставляла его Аркадию, она думала о нем, как о стенке, за которой удобно быть.
Ее печалило, в сущности, только одно: какой он педант! Что и говорить, Аркадий не был педантом от рождения, по наследственности. Он стал им в силу избранного пути, он стал им потому, что был очень трудолюбив, он стал им потому, что был менее способным, чем другие его товарищи. Добрая черта – упорство – родила свойство тяжелое: педантизм. Как в той поговорке: "Каждое доброе свойство имеет свое дурное продолжение".
Итак, они подождали, пока Аркадий закончит аспирантуру. Потом они подождали, пока Аркадий защитит диссертацию. Потом они подождали, пока Светлана закончит университет.
И вот все позади. Они вдвоем. У обоих – дипломы. У него кандидатский, у нее – университетский. Свободны, как птицы. Можно жениться.
Они наконец женились.
Однако просто женатые люди – это еще не семья. Семья начинается с ребенка. Ответственный Аркадий Андреевич объяснял своей юной жене, что ребенок – это всегда великая ответственность, что родить ребенка – ума не надо, но нужен ум, и немалый, чтобы родить его вовремя, по всем правилам настоящей человеческой ответственности. Настоящая человеческая ответственность, по разумению Аркадия Андреевича, состояла в том, чтобы родить ребенка не абы как и не в любой миг, а продуманно, сообразно обстоятельствам, с полной мерой чувств.
