Текст книги "Собрание сочинений (Том 4)"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

А те, кто не успел, – на земле лежат.

Вот картошка из мешка просыпалась...

Вот детская коляска с узлом перевернулась...

Вот женщина лежит, ребенка к себе прижала. И оба мертвые...

Идет дедушка по страшной дороге.

Голову опустил. Стыдно ему. За армию стыдно, за бойцов своих. За себя стыдно. Не сумели, эх! Не сумели защитить от врага беззащитных людей.

И вдруг по мертвой дороге идет мальчик. И поет.

Дедушка ушам своим не поверил: поет!

Выхо-одила на бе-рег Ка-тю-ша!

На вы-со-кий на бе-рег кру-той.

Усатый солдат, у которого знамя на груди и который всех храбрей сражался, отшатнулся.

– Товарищ майор, неужели дите с ума сошло от страха?

А мальчик к ним идет. И все поет:

Вы-хо-дила, пес-ни за-во-ди-ла...

Подошел к дедушке, голову поднял, потому что высоко смотреть, и говорит:

– Чего-то все спят... И мама спит... Я ее толкаю, а она не просыпается...

У дедушки лицо окаменело. Хочет он заплакать и не может. А тут бойцы кричат:

– Танки!

Дедушка обернулся – фашистские танки по дороге пылят.

– Знаменосец! – крикнул дедушка. – Ребенка бери! И чтобы беречь, как знамя, понял!

Отступили бойцы в лес, и вечером, далеко от врага, на привале, узнал дедушка от мальчика, что ему три года и зовут его Сережа, а маму зовут Катя и она любит песню про Катюшу. Больше ничего не узнал, как ни бился.

Шли бойцы лесами. Шли болотами.

Если не спал Сережа, на шее у знаменосца усатого сидел. Если спал дедушка его на руки брал.

Долго шли солдаты. В дождь и в жару. Но мальчик не плакал. Терпел. Полюбили его бойцы.

– В сыны полка бы его взять, – говорил знаменосец. – Да разве ж можно такого крохотного?

Шли бойцы вперед. Нападали на врагов. Выходили из лесу, били фашистов и снова в лесу исчезали. А когда начинался бой, знаменосец с Сережей отходили в безопасное место.

Вывел дедушка бойцов из окружения.

Вышли они не безоружные – с немецкими автоматами, отбитыми у врага.

Вышли не безымянной толпой – со знаменем полка, хоть и простреленным в двух местах: достала знаменосца фашистская пуля. Молчаливыми вышли бойцы из окружения, хоть и радоваться можно: живые остались. Но разве станешь смеяться, когда отступили? Когда оставили врагам свою землю?

Невеселые сидели солдаты. Невеселым был дедушка. И тут Сережа вдруг заплакал. Первый раз за долгую дорогу.

Вздрогнули бойцы. Вздрогнул дедушка. Понял, отчего еще так тяжело на душе. Надо Сережу отдавать. Надо с мальчиком расставаться.

Задумался дедушка. Взял листок, написал письмо жене. Отдал его раненому знаменосцу.

– Спасибо, – сказал, – за знамя. Дальше его развернутым понесем. А вот мальчика довези до Москвы.

Стал дедушка снова сражаться. Бабушка ему письма присылала. Треугольники такие. В войну конвертов не хватало.

В каждом треугольнике ладошка была. Знаете, как это делается? Кладут ладошку на бумагу и карандашом каждый палец обводят.

Идет война. Сражается дедушка. А ладошки в письмах все больше. Растет мальчик Сережа. Мой папа.

НАША СЕМЬЯ

Я стоял, прижавшись к деду.

Потом услышал, как его обнял еще кто-то. И еще.

Посмотрел я, это папа положил дедушке голову на плечо. Мама взяла деда под руку.

Мы стояли маленькой тесной кучкой, прижавшись к дедушке, и он сказал хриплым голосом:

– Какая тесная у нас семья...

– Тесная! – сказал папа.

– И очень дружная! – сказала мама.

– Ну вот, – проговорил дедушка, – теперь вы знаете мою военную тайну.

Он посмотрел на фотографию над папиным столом. Вздохнул.

– Не сдержал я слова, – сказал он грустно. – Лидушка считала, ворошить прошлое незачем, а я не могу уйти с этой неправдой.

– Папа, – произнес отец, – это неправда – моя правда, слышишь? Ты мой отец, Антошкин дед, вот и все.

– Ты наш самый любимый человек, – сказал я серьезно.

Мы снова сели. Кто на диван. Кто на стулья.

– А ты помнишь что-нибудь, Сережа? – спросил дедушка.

– Только деревья помню, – ответил отец. – Ветки лезли в глаза, и я протягивал руки.

– Почему же ты пел? – спросил я.

– Не помню, – ответил папа.

– И маму не помнишь? – осторожно спросил дед.

– Нет.

Я разглядывал папу. Вот он, оказывается, какой. Был на войне, хотя и не помнит. И еще... Еще у него убили маму... Я взглянул на маму. Что я стал бы делать без нее?

И тут меня осенило! Ведь дедушка и бабушка стали для папы отцом и матерью вместо убитой мамы. Нет, не так. Они и есть отец и мама.

Папа подсел к дедушке, обнял его за плечи. Посмотрел на него пристально. Сказал:

– Дай-ка я тебя поцелую, старый вояка!

Они сидели, прижавшись друг к другу.

Потом мы ложимся спать. И дед ворочается с боку на бок.

– Орден твой можно мне носить? – спрашиваю я.

– Допустим, можно, – улыбается он. – Будешь?

Я думаю. Орден все-таки дедушкин.

– Нет, – говорю я, – надо самому заработать.

– Правильно думаешь, – отвечает дед. – Этот орден на память обо мне.

– Память будет и без ордена, – говорю я.

– Ого! – улыбается дедушка. – Прорезается характер!

– В тебя! – шепчу я.

Теперь я всегда думаю о нем. В школе, на уроках. На переменах. Если просто иду по улице, опять думаю о дедушке. Вхожу домой – смотрю на него пристально. Обедаю – гляжу на него.

Вот утро. "Газики" пришли. Мама и папа в машины садятся, а мы с дедом в разные стороны расходимся. Я в школу, он проведать Анну Робертовну. Или в магазин. Бутылки блестят в авоське. Дедушка шагает неторопливо, прихрамывает немного.

Я смотрю ему в спину, пристально смотрю. И все думаю. Думаю.

Смогу ли я таким же, как он, стать? Или не смогу?

Вот прошло время, например. Много времени. И я стал старым. Стариком. Таким же, как дедушка.

Внук у меня есть, как я. И вот интересно – что будет этот самый внук думать обо мне?

Ведь, наверное, может же так быть – утром через много лет мы выходим с внуком из дому, он шагает в школу, а я иду в магазин.

И внук останавливается, глядит мне в спину. И что-то думает. Ведь он же будет что-то думать там, соображать. И вот, например, он соображает что-нибудь такое. Старичина ты, простофиля, старый хрен с редькой! Занудина несчастная! Никакого толку от тебя нет! Только и гундосишь – учи уроки, учи уроки! А сам ничего из себя не представляешь! Никакой исторической личности! Вот дед у тебя был – это да! Генерал!

И станет тут мой внук думать не про меня, а про моего дедушку.

Я долго соображаю, как тут быть?

Нет, я, конечно, не против. Пусть мой внук думает про моего дедушку. Ну а про меня все-таки станет он думать? Хорошее что-нибудь?

Я вздыхаю. Неизвестно, конечно, что придет в голову моему внуку через много-много лет. Это ведь, в конце концов, от меня зависит. От того, каким я буду.

Буду хорошим, как мой дед, что-нибудь хорошее и мой внук подумает. Например: "Ну, поплелся, старикашка? Иди, иди! Да осторожнее, не споткнись!" Разве это плохо, если тебе вслед такое прошепчут?

Ч а с т ь с е д ь м а я

ПРОЩАНИЕ

СТРАННЫЙ ДЕДУШКА

А потом пришло лето. Мой генерал ходит в светлых брюках и белой рубашке, лицо загорело на сибирском солнце, ветер перебирает седые волосы. Свои расчеты взрыва он передал через папу начальнику стройки и теперь ждал ответа.

Мы разгуливали по поселку, заглядывали к Анне Робертовне или на склад к Иннокентию Евлампиевичу, ели мороженое у Зинаиды Ивановны, и все было спокойно, мирно вокруг. Солнце плавило асфальт на тротуарах, лениво взмахивали крыльями вороны, жизнь в поселке замерла, и только шум со стройки напоминал, что поселок – это еще не все и что, может быть, он так притих и опустел именно из-за стройки, где народ днюет и ночует.

Тишина в поселке меня беспокоила. Да еще эта жара. Было душно, хотелось дождя, и мне казалось, что тишина и покой эти скоро рухнут, исчезнут, растворятся в шуме и беспокойстве.

Дедушка тоже тревожил меня.

То он был очень веселый, разговорчивый, откровенный и разговаривал со мной без конца о всякой всячине, то вдруг замыкался, становился угрюмым, молчал, и как ни старался я расшевелить его, ничего не получалось.

Неожиданно он брал бумагу, ручку, быстро писал что-то, заклеивал в конверт и сам шел к ящику, хотя прежде, отвечая на письма, просил бросить конверты меня.

Меня удивляло странное поведение дедушки.

Я пристально смотрел на него. Ведь он был всегда таким чутким. Чувствовал мои взгляды и молчаливые вопросы. Всегда отвечал на них. Но тут он молчал. А когда я прямо спрашивал, кому он пишет, отвечал кратко:

– Друзьям.

И прятал глаза.

Если ему приходило письмо, распечатывал его еще на лестнице. Быстро читал. Входя в прихожую, рвал на мелкие части. Бросал в унитаз. Спускал воду. И был веселый целый день. Странно! Боксировал меня шутя. Или мы брали с собой акварельные краски, бумагу и шли на гору, откуда видно стройку. И дедушка рисовал, заставляя рисовать и меня.

У меня получалось плохо, да и у дедушки не лучше, но зато красиво! Да, да! Можно, оказывается, и так! Дедушка рисовал вдруг реку совершенно красной. И плотину тоже! И крутой берег напротив. Он менял только оттенки красного цвета. Немного порозовее, немного покирпичнее. И получалось красиво, хотя, если смотреть поближе, ясно, что дедушка такой же художник, как и я.

– Это наследственное, – шутил я, разрывая свои рисунки, – немного похуже, чем у тебя!

– Не скажи! – возразил дед. – Я не умею рисовать, но вкладываю свои эмоции в цвет. Понимаешь, в цвет!

Я кивал ему, обнимал за шею, мы бросали краски и сидели просто так, разглядывая строгую полосу плотины, рыжие скалы на крутом противоположном берегу, высвеченные солнцем кедрачи, пену, плывущую по воде, сиреневые вспышки электросварки, слушали гудки консольных кранов и далекие взрывы. Это взрывали породу в карьере.

Дедушка трепал меня за волосы, я клал голову к нему на колени и смотрел вверх, в небо, бездонное и синее, где нет, совершенно нет никакого края.

– Не может же быть, – размышлял я, – чтобы там не было больше людей! Нигде!

Дедушка задирал голову, смотрел долго, внимательно, широко раскрыв глаза. Потом разглядывал меня.

– Ну? – спрашивал я. – Ответь!

Он улыбался.

– Не может! – соглашался он. – Где-то есть! Непременно есть. – И говорил загадочно: – Если человек хочет, люди есть везде...

Я слушал дедушкин голос. Трогал рукой его колючий подбородок, снова глядел в небо и спрашивал:

– Тебе хорошо?

– Хорошо! – отвечал дедушка. И говорил медленно, разглядывая небо. Как не хочется умирать, Антошка!

СОЖЖЕННЫЕ РИСУНКИ

Я смеялся в ответ, говорил ему:

– Ты никогда не умрешь, понятно? Ты не смеешь!

Он смеялся тоже, отвечал:

– Ваше приказание будет выполнено!

А потом внезапно умолкал. Смотрел на реку уже совсем другими глазами. Какими-то отрешенными, то есть смотрящими пусто, без интереса. Потом собирал краски. Рвал листы с красными рисунками. Собирал мои обрывки. Аккуратно подносил спичку.

Наши рисунки вспыхивали, и обратно мы шли налегке – ведь кисточки и краски свободно помещались в моем кармане.

Как я жалею теперь об этом... Как жалко, что наши рисунки лежат незаметной грудкой пепла там, на горе, а пройдет зима, растает снег, и не будет даже этой грудки. Пепел растворится, его смоет ручей и отнесет в реку... И уже не останется ничего от наших рисунков... Зачем? Зачем мы сжигали их, зачем я не собирал тогда наши картинки, ну зачем?..

Потом дедушка купил маленький радиоприемник. Он носил его всюду, куда бы мы ни шли. Это, признаться, не очень нравилось мне. Ведь раньше мы могли помолчать. Послушать, как поют птицы или шумит река, а теперь все время играла музыка, но она раздражала дедушку, он сердился отчего-то, крутил приемник, искал другую волну, успокаивался ненадолго, если находил последние известия, а потом опять нервничал, и я не мог, никак не мог понять – что с ним.

Однажды мы шли по улице и вдруг женский голос по радио сказал:

"Григорий Иванович Самойлов разыскивает дочь Надежду, эвакуированную в тысяча девятьсот сорок первом году из Харькова и пропавшую во время бомбежки эшелона в ста километрах от города... Нина Петровна Серегина разыскивает братьев, сестер, двоюродных братьев и двоюродных сестер или тетку Антонину Степановну Серегину, проживавших до войны в Смоленске, улица Кирова, дом пять".

Дед остановился, поднес приемник к лицу и смотрел на него, смотрел странно, будто хотел там что-то увидеть.

Передача кончилась, он взглянул на часы, на шкалу приемника, огляделся по сторонам, пришел в себя.

– Ты что? – спросил я его.

– Да вот, – ответил он смущенно и замолчал.

Дед шагал напряженно. Я тронул его за руку – он был скован, испуганно взглянул на меня, потом вздохнул. Расслабился. Сразу шаги его стали мягче. Он пошел медленнее.

– Да вот, – повторил дедушка, – думаю, думаю. Сколько лет прошло после войны, а люди ищут друг друга. Ищут. Ищут. И находят.

Он взглянул на меня. Повторил:

– И находят, Антошка! Понимаешь меня?

Чего же не понимать? Я кивнул. Сказал:

– Ты стал какой-то странный. Не замечаешь?

– Странный? – удивился он. – В чем?

– Пишешь письма, – сказал я, – рвешь ответы. Носишь без конца приемник. Ты раньше не был таким.

Дед неестественно рассмеялся.

– Ты настоящий разведчик, – сказал он. – Все замечаешь. Все видишь.

Я усмехнулся.

– Как же не видеть? – спросил я. – Ты у меня один дед. Если бы было два. А то один. И я на тебя смотрю. На кого же мне смотреть?

Дедушка обнял меня за плечи. Заглянул в глаза.

– А ты растешь, Антоха, – сказал он. – На глазах просто растешь.

Он стал боксировать меня. Прямо на улице. Я тоже его тихонько постукал.

– Время идет, – сказал дед, обнимая меня за плечи, и я согласно кивнул. – Время идет, – повторил он. – У кого – к полдню. У кого – к полночи. И надо торопиться!

Я кивнул опять.

– Торопиться, торопиться! – повторил с жаром дедушка и добавил неожиданно: – Мало ли!

Что – мало ли? Я потом уж задумался. А тогда опять кивнул, думая о себе.

Конечно, надо торопиться. Всегда и во всем. А то чего-нибудь не успеешь важное. Или пропустишь. Или сделаешь не так. Или промолчишь, как я тогда, в Москве. И будет досадно. Обидно до слез. Ведь я с тем парнем в красной рубашке дружить мог, а оказалось, что перед ним опозорился. Выглядел тогда, как пластилиновый подлиза. Соглашатель.

Сумею ли когда-нибудь я увидеть снова этого парня в застежках? И доказать, что я не такой?

Дедушка прав – надо торопиться. Торопиться и не ошибаться.

СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

Однажды мама объявила:

– Еду в командировку.

Оказывается, едет осматривать будущее морское дно. Интересно бы посмотреть, и я сказал:

– Возьми нас!

Дедушка рюкзак стал искать, запел во весь голос:

Если смерти, то мгновенной,

Если раны – небольшой!

Папа нам позавидовал:

– Вам хорошо, а я один останусь...

– Зачем оставаться? – спросил дедушка. – Поехали с нами. Всего пять дней! Попроси, наконец, отпуск.

Отец стал рассказывать про бетон – что теперь горячее время, и мы с ним согласились: как же, конечно. Если бы не согласились, он бы не поехал, но мы кивнули, и на другой день отец бежал по лестнице через две ступеньки – я сам видел. Еще на площадке закричал:

– Еду! Отпустили!

И вот мы едем в мамином "газике".

Мама газует лихо, перед ухабами не тормозит, нас подбрасывает к самому потолку, дедушка громко крякает, я ему подражаю. Папа не отстает.

– Что это вы, как утки? – спрашивает мама. – Раскрякались?

– Жаль, милиции в тайге нет, – ворчит дедушка.

– Лихачка несчастная! – ругается папа.

– Потолок же прошибем! – кричу я.

Мама смеется.

– Миленькие! – веселится. – Забыли, где находитесь? Это же Сибирь! И дороги у нас тоже сибирские!

"Газик" ревет, ползет в гору, мчится вниз, разбрызгивая воду, форсирует ручьи.

Мы едем по морскому дну, но ничего на море тут не похоже. На дно тем более.

Дорога, телеграфные столбы вдоль дороги. Тайга. Птицы поют. Разве вообразишь, что тут скоро вместо птиц рыбы появятся? Будут плавать над бывшей тайгой. Удивляться: неужели, мол, здесь птицы летали?

И знаете, как-то мне странно стало. Не по себе. Настроение испортилось. Трудно подумать – лес живой, бабочки, трава, цветы, и ничего этого не станет.

Мне кажется, не один я так подумал...

Дедушка замолчал, отец притих, мама шутить перестала.

Мы остановились передохнуть и сразу услышали лесное веселье. Сороки стрекочут, всякую живность предупреждают, что люди приехали. Птички чирикают. Шмели мимо проносятся, словно пули: вж-ж-ж! Живут вот, хлопочут, а не знают, что им скоро переезжать надо.

Ну ладно, шмели улетят, птицы тоже, а как ежи, например? Успеют? Или, допустим, муравьи?

Я читал, как муравьи лес очищают, как мертвеет без них тайга. Но они же крошки такие, от воды не успеют уйти! Погибнут...

Настроение у меня совсем портится. На привале я говорю отцу про муравьев.

– Сравни! – отвечает он мне. – Муравьишки и электричество! Один муравьишка только соломинку поднять может, а наша ГЭС! Какая у нее силища!

Я слушаю отца, и мне все грустнее становится. Конечно! Разве может муравьишка с электростанцией соревноваться?

– Ты не думай, – говорит отец, – что мне муравьишек не жалко. Но что делать? Приходится идти на жертвы.

– А ты не иди! – раздается голос дедушки.

Я оборачиваюсь. Он стоит за моей спиной и сердито смотрит на отца.

– Вообще это не первый разговор у нас, – говорит он папе. – Мелочь гвозди, доски, цемент. Мелочь – муравьи. Размашисто очень мыслишь, товарищ технократ.

Папа даже побледнел. Технократ – это же бюрократ. Только технический. Технический бюрократ – это такой, который, кроме техники, ничего не видит. Мне не нравится, что дедушка с папой опять ссорятся. Какой папа технократ? У него просто работа такая, он занятой человек. Ему действительно про бетон-то думать некогда, не то что про муравьев.

– Дедушка, – говорю я, защищая папу, – ты все-таки не кипятись!

– "Не кипятись"! – возмущается дед. – Нет, вы на него поглядите! Только что муравьев жалел и вдруг – пожалуйста! Так ты как думаешь все-таки? Что важнее? ГЭС или муравьи?

– Разве можно сравнивать, – говорю я, вздохнув.

– Вот! Вот! Вот! – кричит дедушка. – Правильно сказал. Разве можно сравнивать? Какого-то несчастного муравьишку и электростанцию! Нельзя их сравнивать, понимаешь! Никак нельзя! Муравьи – это муравьи. А ГЭС – это ГЭС!

Дедушка неожиданно умолкает. Я вижу – ему плохо. У него всегда такой цвет лица, когда болит сердце. Я вскакиваю, бегу к рюкзаку, достаю склянку с лекарством, капаю в кружку, добавляю воды. Приношу деду, говорю:

– Ты, кажется, просил пить...

– Да, да, – кивает он мне, – спасибо.

Мы переглядываемся понимающе.

– В общем, Антон, – говорит дедушка, – твой папа не прав, хотя он и взрослый.

Папа краснеет. Но дедушка не замечает этого.

– Муравьев надо спасать, – продолжает он. – Взрослым дядям не до этого. Предложи отряду, – смотрит на меня, – составить карту муравейников в затопляемой зоне. А потом перенести их на новые места.

– Донкихотство это, – ворчит отец.

Мы едем дальше.

Тайга расступается неожиданно, и странное поле открывается перед нами. Будто грибы какие-то – пеньки, пеньки, пеньки. Направо – голая земля, налево, впереди, позади... Пни белеют свежими срезами, и если смотреть не пристально – кажется, кто-то расставил по полю множество тарелок.

– Вот готовое дно, – говорит мама.

– Бывает дно песчаное, бывает илистое, – говорит дедушка, – это будет пнистое.

Впереди из-за горизонта поднимается дым. Потом видно пламя. Мне кажется, это пожар. Я нетерпеливо ерзаю на сиденье, и мама прибавляет газу.

Но это не пожар. Костры. Много-много костров. В кострах жгут ветки, а за дымной стеной – рокот тракторов, гул бензиновых пил, оживление, шум.

За дымной стеной – настоящая битва. Люди в касках передвигаются от дерева к дереву. Визжит пила, и дерево падает. Кусты вырубают топорами.

У больших деревьев обрубают ветки. Стволы цепляют специальные трактора. Отвозят к дороге. Складывают в штабеля. Грузят в машины. И на глазах стена деревьев отступает, оставляя свежие пеньки.

Мы выходим из "газика". Смотрим, как сражаются люди с тайгой, как побеждают ее – уверенно и ловко.

К нам подходит мужчина в каске.

– Не из райкома? – спрашивает нас. – А то ждем не дождемся. Людей не хватает.

Человек поглядывает на меня и говорит:

– Нам бы и огольцы пригодились! Человек сто. Можно и двести. Ветки таскать. Костры палить! Веселая работа!

Дедушка стоит, опустив голову. Перед ним раздавленный муравейник. Виден гусеничный след. Наверное, трактор проехал. Муравьишки хлопочут, суетятся, таскают бревнышки-хвоинки, пытаются отремонтировать свой дом.

Дед поднимает голову, спрашивает человека в каске:

– Муравейников много?

– Полно! – отвечает он весело. – Все же тайга!

– Ну и как с ними?

– С кем? – не понимает мужчина. – С помощниками? Да не хватает!

– Нет, – говорит дедушка, – с муравейниками?

– Как? – удивляется человек. – А никак! Нам про них думать некогда. Нам лес вырубить надо.

Он уходит. Деревья падают одно за другим. Урчат трактора. Дымят костры.

МОРЕ И МАМА

Мы едем дальше.

Дедушка хмуро смотрит по сторонам. Папа поглядывает на него боязливо. Боится заговорить. Я тоже молчу.

Что тут скажешь?

Дедушка расстроился, его понять можно. Он за муравьев заступился, а по муравейникам тракторы ходят. И ничем не поможешь. Конечно, можно муравейники спасти. Перенести их на новое место. Но много ли? Тайгу уже рубят. Торопятся. До муравейников дела никому нет.

– Не огорчайся, – шепчу я дедушке.

Он обнимает меня, прижимает к себе. Разглядывает мое лицо. Подмигивает невесело. Шепчет в ответ:

– Просто я старый Дон-Кихот! Шабашников не победил, помнишь? Муравьев не защитил! Много чего не сделал!

Он хмурится, смотрит в окно. Я заглядываю дедушке в глаза, мне его погладить хочется, сказать какие-нибудь слова. Но что слова значат? Нужно сделать то, что он не успел. "С шабашниками буду бороться, – решаю я, муравьев спасу. Мало жалеть, надо делать, вот что".

Мы приезжаем в деревню, где маме надо работать. Идем вместе с ней в контору. Там уже люди собрались. Мама велит нам на завалинке посидеть. Подождать, пока она выступит.

Мы послушно садимся. Окна в доме распахнуты. Слышно, как мама говорит:

– Товарищи! Будущее море не должно стать источником болезней. Поэтому территорию, которую зальет вода, надо специально подготовить. Зарыть землей помойки. Предварительно обработать их известью. Все, что может вызвать инфекцию, – сжечь. Это не просто предосторожность. Это нужно для всех вас. Для вашего здоровья...

Я думаю про будущее море. Оно будет огромное. По нему пойдут пароходы. Наверное, морские. И волны, наверное, будут, как на море. Огромные. Настоящие!

Вот море будет настоящим, а мама говорит про помойки. Неужели это важно для моря?

Мама закончила выступление, пошла по дворам. Что-то горячо говорит. Жестикулирует. Рисует карандашом на листочке бумаги. Пишет.

Потом возвращается к нам.

– Половина деревни уже уехала, – говорит она, – давайте погуляем.

Я думал – это интересно, посмотреть на бывшую деревню. А оказывается, печально. Еще как печально.

Вдоль улицы стоят голые печки. Заборчики, которым нечего теперь разделять. Колодезные журавли осиротело понурили головы.

И вдруг на дорогу выскочила желтая кошка. Села посредине и замяукала жалобно. Эх, кошку забыли! Мама взяла кошку на руки, и та сразу успокоилась, замурлыкала.

Я представил, как будут стоять на дне моря старые печки, которые раньше людей согревали, и мне сделалось неуютно.

И тут послышались голоса.

Мы пошли по улице, миновали старые амбары и увидели избушку на курьих ножках. Окна и те покосились от старости.

Возле избушки стояли мужчины и о чем-то громко спорили. Мы подошли поближе. Поздоровались. Спорщики затихли ненадолго. Потом закричали опять. Оказалось, они и не спорят совсем. А, перебивая друг друга, что-то доказывают маленькой старухе.

Старуха была повязана темным платочком почти по самые глаза. Смотрела испуганно на кричавших. Губы у нее дрожали. Время от времени старушка глубоко вздыхала и упрямо повторяла:

– Никак не могу!

– Пожалуйста! – кричали люди.

– Очень просим!

– Там же лучше!

– Никак не могу! – отвечала старушка.

– Новый дом! – кричали мужчины.

– Бесплатно!

– Все удобства!

– Никак не могу! – отвечала старушка.

– Да что с ней разговаривать! – крикнул один.

– Грузи в машину, и дело с концом! – гаркнул второй.

– Прощайся, Яковлевна! – велел третий.

– Никак не могу! – сказала упрямо старушка и шмыгнула носом.

Мужчины двинулись было к избушке, решительно загибая рукава, но один оглянулся на нас и сказал:

– Постойте-ка, да это никак генерал Рыбаков!

Человек подошел к дедушке, снял кепку, оголив лысую голову, и сказал:

– А я вас еле узнал, товарищ Рыбаков. Зимой вас видел, когда из снега откапывались. Я тоже в штабе был.

Дед молча кивнул. Лысый мужчина неловко переминался. Может, неудобно было, что на старушку кричали.

– Товарищ генерал! – воскликнул он вдруг обрадованно. – Может, вы нам поможете? Вот старушка у нас есть. Хороший дом ей на новом месте колхоз построил. Бесплатно! Живи, радуйся! А она никак со своей хибарой проститься не желает!

– Чем же я помогу? – удивился дедушка.

– Как же! – обрадовался мужчина. – Вы все-таки генерал! Авось послушает!

– Коли авось, давай попробуем, – ответил дед, подошел к старушке, поклонился.

– Неужто генерал? – удивилась старушка, разглядывая деда.

Потом вдруг засуетилась. Убежала в избушку. Вышла, прижимая к себе фотокарточку в деревянной рамке.

– Может, видел где, а? – с надеждой спросила она дедушку, повернув к нему рамку. – Коля, мой сынок. Пропал без вести.

Дедушка взял фотографию, долго смотрел на нее.

– Нет, – сказал, помолчав. – Не видел.

– Может, еще живой? – спросила нерешительно старушка, теребя темный фартук.

Дедушка задумался. Разглядывая снимок, покачивал головой. Потом спросил:

– Ждешь, мать?

– Вот пристали, окаянные, и все! – ответила старушка. – "Давай уезжай". Как же я уеду-то? Вдруг Коля придет? А тут ничего и нету. Одна вода.

Дед помолчал. Сказал негромко:

– Это ты зря, мать. Придет твой Коля, найдет и на новом месте. Не сомневайся.

Старуха надвинула платок на самые глаза, всхлипнула, постояла. Вошла в избу. Вернулась быстро с белым узелком – заметно было, что на дне лежит фотография в рамке.

Повернулась к избе. Перекрестилась сама. Перекрестила избу.

– Что, Яковлевна? – спросил лысый мужчина, и голос у него дрогнул: Палить?

– Пали, родимую, – ответила старуха и заплакала.

Не первый раз я видел, как старики плачут. Одинаково плачут. Лицо совсем и не плачет, а слезы текут.

Лысый мужчина сказал негромко:

– Ну! С богом!

Другие взяли ведра и пошли плескать на крыши амбаров, на старухину избушку. Потом небо побледнело. Высокие языки пламени взметнулись над деревней.

От пламени стало жарко, мы отошли подальше.

– Как в отступлении, – грустно сказал дедушка.

– Но это же наступление! – воскликнул отец.

– Зачем они жгут? – удивился я.

– Положено по инструкции, – ответила мама. – Что не нужно и засоряет местность, надо сжечь. Из санитарных соображений.

Мы уезжали молча.

Уже домой мы вернулись, а мне долго еще мерещилась фигурка старухи с белым узелком в руке. Я глядел ей вслед, и сердце мое сжималось от жалости...

ВЗРЫВ

Потом дедушку пригласил начальник стройки.

– Проект понравился, – сказал отец, – хотят, чтобы ты командовал взрывом.

Вот здорово! Не зря дедушка на складе считал часами. Высчитал: одним взрывом – целая площадь для монтажа турбин.

К взрыву готовились долго. Не один день. По утрам дед уезжал с отцом на стройку. Возвращался поздно, пропыленный, прожаренный солнцем, просоленный потом.

Наконец сказал мне:

– Завтра в полдень!

Я спросил:

– Кешку можно позвать?

– Нужно! – воскликнул дедушка и добавил с гордостью: – Это самый большой взрыв в моей жизни.

Я позвал Кешку, а пришел весь отряд. Да что там! Если бы я и не звал, все равно все бы явились: весь поселок окружил площадку. Вон Анна Робертовна, одна, без младенцев, сегодня выходной. Иннокентий Евлампиевич приветливо нам сигналил...

Дед ходил по диабазовым скалам торжественный, в белой рубашке с галстуком, аккуратно причесанный, за ним шагала толпа взрывников и начальник стройки. Наш класс сбился возле меня – я всем показывал, как нужно вести себя при взрыве: уши зажать, а рот открыть. Дедушка рассказывал мне – чтобы не оглохнуть от канонады, артиллеристы открывают рот. Газовый Баллон сопел возле плеча, мне стало смешно – я вспомнил, как выиграл у него "американку", как он выбирал меня председателем. "Неужели все это было, – подумал я, – было и прошло?.."

И тут произошло замечательное событие. Не взрыв, нет! Сначала я увидел радостное лицо старшей вожатой Гали. Она пробиралась сквозь толпу к нам и махала рукой. За ней двигался какой-то парень в солдатской форме. Он тоже махал рукой и тоже улыбался. И это был Борис Егоров!

– Смотрите, кто приехал! – закричал я.

Началась суматоха, ребята кинулись к Борису, хотели его качать, стали поднимать, но вожатый наш оказался тяжелый, его уронили, пошла свалка, куча мала. Взрослые на нас зашикали, будто сейчас цирковое представление начнется. Борис поднялся, покраснев.

– Вы что! – сказал он. – Это не меня качать надо, а генерала Рыбакова. Смотрите!

Все повернулись к площадке. Дедушка надевал каску. Потом он махнул красным флажком, и дежурные, оцеплявшие площадь, засвистели в специальные свистки.

Дедушка поднял вверх ракетницу, и небо прорезала красная звездочка.

Я вздрогнул.

Пронзительно, жутко завыла сирена. Так, наверное, сирены выли на войне. Во время воздушных налетов. Я представил, что сейчас на нас самолеты станут бомбы кидать, и мне спрятаться захотелось...

И вдруг все смолкло.

Я слышал, как за спиной тяжело дышит Кирилл.

– Закройте уши! – сказал негромко я, и в эту секунду диабазовая площадка полезла вверх. Вся сразу!

Потом стала рушиться.

В неровной плоскости возникли каменные фонтаны. Они обгоняли породу, взлетали все выше и выше, дробясь на отдельные брызги – каменные глыбы. Наконец фонтаны, разогнавшись, стремительно полетели вверх – почти как ракеты, и самые большие камни стали замедлять ход, останавливаться в воздухе. Осколки поменьше обгоняли их, а камни все висели, висели в воздухе, а потом стали падать.

И тут все смешалось. Это был настоящий смерч. Тяжелые глыбы уже валились вниз, а каменные брызги еще взлетали. Было похоже, что кто-то могучий взялся руками за края диабазовой площадки и встряхнул ее резко, как одеяло. Знаете, как хлопают одеяла! Так и тут, одеяло взметнулось, рассыпалось на глыбы камней и фонтаны осколков, повисело в воздухе и опустилось вниз, да так, что сразу из-под этого одеяла брызнула в стороны пышными струями каменная пыль.

Грохот заткнул уши тяжкой волной, заполнил открытый рот, взметнул волосы на голове, отшатнул назад. Еще не успела осесть пыль, как я услышал восторженный голос Кирилла Пухова.

– Вот это картина! – крикнул он.

И тут я увидел деда.

Он шагал к нам пошатываясь. На каске, на лице, на белой рубашке с галстуком лежал плотный слой пыли, а по руке текла струйка крови.