Текст книги "Собрание сочинений (Том 4)"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Значит, не востребованы очень серьезно. Не востребованы социально.
Я воспользовался бродячим выражением, сравнив Н. А., человека, которому "нужно больше всех", с людьми "без запросов". Эти слова – "без запросов", – конечно, очень неточны, я их употребил скорее просто для контрастного сравнения героини письма с окружающими ее людьми, не вкладывая в них особо большого смысла: запросы, конечно, есть у всех, в том числе и производственные, но, я думаю, все же понятно и бесспорно есть люди, которым до всего есть дело, есть люди, которые не в свое дело не суются, а есть и вовсе те, что ни в какое дело не вмешиваются, думая лишь о покое. Личном.
Так вот для тех, других, третьих и четвертых социальная невостребованность Н. А. поучительна, устрашающа, нравоучительна; можно на все лады перебирать вредоносность невостребованности для общей и персональной – в каждом конкретном случае – морали.
Один, поняв ситуацию, скажет себе: "А я не сунусь, дураком не буду".
Другой скажет вслух нашей Н. А.: "Так тебе и надо! Еще больше лезь!"
Третий скажет приятелю: "Чем меньше надрываешься, тем лучше. Пусть лучше сами попросят".
А четвертый подумает про Н. А.: "Ишь, выскочка!"
И многие ли скажут, подумают, обсудят с товарищем, поднимутся на собрании, вслух, открыто требуя, чтобы завод взял от каждого по его истинным, подлинным способностям?
Разве не серьезный вопрос?
Выходит, эта самая невостребованность – поучительна, педагогична, только со знаком "минус".
Она учит не хорошему. Она воспитывает человека пассивным, инертным. А далее – равнодушным. Наше дело, мол, сторона, пусть думает начальство. Пусть оно и отвечает за все.
Прислушайтесь: не слышится ли снова интонация того Володьки с гитарой? Бывшего конструктора, ныне наладчика?
Темна власть таких уроков.
Много душ калечит она, рождая неверие, скептицизм, наплевательство. Уж вовсе не нравственные, скорее печально-идейные категории. Антиидейные.
Вот в какие закоулки заводит невостребованность, особенно невостребованность молодых.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Вместо эпилога я хотел бы процитировать древнего философа по имени Эпикур. Того самого, кого склоняют, порой без нужды, когда хотят упрекнуть кого-то за слишком спокойное отношение к жизни, за любовь к слишком сладкому ее образу, за невмешательство и неясность личных целей.
Ах, люди! Ах, молва! Как часто наши понятия стереотипно неподвижны и сколько требуется сил, чтобы сдвинуть их с насиженного места!
А ведь между тем не кто иной, как древний Эпикур, сказал мудрое и столь важное в нашем разговоре.
"Из желаний, – сказал он, – одни естественны и необходимы, другие, естественны, но не необходимы, третьи же ни естественны, ни необходимы, но порождены пустыми представлениями".
Пустыми представлениями? Как всегда, великое просто.
Ведомые пустыми представлениями, "люди гибнут за металл", надо же, гибнут и в наше, все понявшее время – гибнут, как будто бы не было ни Эпикура, ни Гёте, ни Пушкина, ни сотен других великих умов, доказавших, что смысл жизни – в ином.
Гибнут, ломая себя, своих близких, считая важной целью лишь то, что материально, но что не создает еще само по себе духовной, осмысленной, полной жизни.
Но вспомним вечный вопрос: как жить? Во имя чего? Быть или не быть? И какие выводы надо сделать из писем Александра Козаря и В. В. и рассуждений, следующих за ними?
Нужны ли, должны ли быть какие-то еще выводы?
Верно, многое сказано выше. И все же, к чему педагогика, к чему воспитание, вся духовность нашего общего мира должны стремиться, как работать, чтобы люди, прошедшие теорию смысла жизни, на практике не принимали за жар-птицу ощипанную, хоть и калорийную, с точки зрения здравого смысла, курицу?
Ну, например: сдерживать или развивать стремления с детства? Но что значит – человек без стремления?
Быть первым – неужели так плохо такое желание? Прекрасно в состязании, и не только спортивном, а профессиональном или научном. Быть первым среди людей не хорошо и не плохо, а сложно, и к этому надо готовиться, вырабатывая в себе сложные нравственные достоинства. Но убивать в себе тягу к первенству – то же самое, что ломать мотор в самолете.
Неужто деньги, имущество – такое зло? Не добро и не зло. Необходимость. Классики философии – помните? – утверждали, что в будущем золотом будут украшать общественные туалеты. Пока же без денег не обойтись, и, воспитывая отношение к деньгам – а отношение надо воспитывать! – нелишне вспоминать, что деньги есть мера труда и к ним надо относиться бережно, почитая и свою, и чужую работу.
Бережно, но не скаредно, жадно наращивая число материального, превращая его в циничного и надежного божка. Чувство меры прекрасно не только в искусстве, но и в желаниях.
Мы отрицаем аскетизм, это утверждено устами партии. Мы за соединение материального с моральным. За гармонию между тем и другим.
Подумайте перед сном о прожитом дне: была ли гармония?
Выполнив план на заводе, не прошли ли вы потом мимо слепой старухи на дорожном переходе, не протянув ей руки?
Не отступили ли от истины в важном разговоре, поддакнув тому, кто сильнее?
Не сделали ли хуже то дело, которое могли сделать лучше?
Не забыли ли просьбу товарища?
Обещав что-то сделать другим, не махнули ли рукой в душе, сказав себе: "Слово стоит недорого!"
Или, может, обманули кого – во благо, конечно же, этого, обманутого?
Или солгали?
Или обрадовались чужой беде?
Позавидовали чужому успеху? Говоря при этом о тяжести зависти?
Если было все это вместе или хотя бы одно лишь только за прожитый день, если вы признались себе честно: да, это было, я желаю вам бессонной ночи в думах о себе.
Я что – исповедник, имею какое-то особое право?
Нет, ничего подобного, – не посягал и не посягаю. Просто, думая о себе, нельзя не думать о других. Как думая о других, терзаю свою душу.
Если бы кто-то когда-то одной фразой смог выразить смысл жизни! Но одной такой фразы нет. Смысл состоит из многих составных.
Биться, думая о них, – участь человека.
И находить, и становиться лучше – тоже его участь.
У Ч А С Т Л И В О С Т Ь
Последние годы, после того как журнал "Знамя" напечатал мою повесть "Благие намерения", посвященную современному сиротству, я объехал много детских домов и школ-интернатов.
Почему – после повести, ведь она уже написана, новых проблем для прозы я не открывал, по сути, все мне было известно?
И тем не менее беспокойства я испытывал куда больше, чем тогда, когда готовился к повести и писал ее.
У дегустаторов есть такой термин – послевкусие. Он означает ощущение, которое остается, скажем, после глотка терпкого вина, кусочка яблока, ягоды винограда.
Нечто похожее было со мной. Я испытывал послевкусие от своей работы, точнее, от большой и горькой заботы, к которой прикоснулся пером и я. Повесть – написанная, напечатанная – не успокаивала, а снедала тревогой и беспокойством.
Что-то надо было делать еще, кроме повести. Требовались поступки, и не столько мои. Надо было что-то такое сделать – на этот раз в жизни, а не в литературе. При этом из памяти не выходил один довольно простенький эпизод.
Мы с приятелем приезжаем на несколько дней в молодежный лагерь за Костромой и утром видим, как прямо под окнами, у нас на глазах, вырастает сказочный снежный городок: терема, забавные чудища, снегурочки и богатыри. Оказалось, в лагере отдыхают студенты со всей страны, и вот они придумали такую забаву: несколько отрядов состязаются в снежной скульптуре, чтобы хоть чем-то заняться.
В тот же день на другой стороне Волги мы обнаружили сельский детский дом. Вечером предложили студентам: давайте-ка вашу прекрасную энергию перенесем на ту сторону реки.
Признаться, поначалу нас не вполне поняли. Сидели перед нами прекрасно одетые и абсолютно благополучные люди, с выразительными, интеллигентными, красивыми лицами, кивали, охотно соглашались пойти в детдом, но я по глазам видел – не понимали, совершенно не понимали, о чем речь.
Благим делам покровительствует природа, и утро нового дня выдалось восторженно-прекрасным: солнце, преломляясь в крупных снежинках, отливало то небесной голубизной, то рыжей медью, то весенней зеленью. А через Волгу – "талия" у нее в том месте версты две – протянулась живая студенческая цепочка.
И вот мы во дворе детдома. Уже не умом, а глазами, душой, еще не очерствевшей, прикасаются благополучные, интеллектуальные, красивые студентки и студенты к такой простой и ясной истине: вот эти малыши в одинаковых серых шубейках и в шапочках, тоже, увы, серых, живут здесь без матери, без отца, без бабушки и деда, и какой бы доброй ни была воспитательница, души ее все равно не хватит на каждого из двадцати пяти ребят группы.
Я видел, как не в теории, а в жизни встретились счастье и беда и как менялось лицо счастья. Как вспыхнули эти глаза желанием помочь, желанием поделиться собственным благополучием.
Часов, кажется, пять провели студенты у неблагополучных ребят. Знакомство вылилось в дело, чисто студенческое по форме и содержанию.
Сбросили снег с крыш, хотя раньше детдом за это платил деньги местным ханыгам. Смастерили снежный городок, да такой, что сельские жители потом смотреть его сюда ходили. Катали малышей на санках, знакомились, утирали малым носы.
Когда возвращались назад, на крутой берег Волги вышел едва ли не весь детдом. Махали варежками. Звали: "Приходите еще!"
И приходили. Другие смены молодежного лагеря и приходили, и приплывали летом в детский дом, а те студенты в тот зимний вечер без устали расспрашивали нас о детских домах вообще, о том, как и почему оказываются там ребята.
В тот-то вечер, пожалуй, и окрепло во мне ощущение, по-моему, совершенно точное: у студентов такой огромный, нерастраченный резерв душевных сил, духовной энергии, который надо, непременно надо использовать.
Да и только ли у студентов!
Узнав о беде, люди приходят на выручку – старая эта традиция сильна и поныне. Читаешь газеты – там отдали кровь, там бросились в воду, в полымя. А рабочий почин, когда бригадир крепкой бригады бросает налаженное дело, идет туда, где нужнее, – разве это не участливость людская?
Но будем откровенны: рядом с отзывчивостью живет глухота, рядом с добротой – сухость, рядом с желанием помочь – душевная леность, и эти дурные свойства, увы, нарастают, накапливаются, как запасы отвратительной энергии – энергии отрицательного значения.
Вот сын забыл свою мать: помогать поможет, шлет исправно четвертные к праздникам, а писем не пишет. Вот дочь ведет себя как законченная эгоистка, все лучшее – себе, и хоть родители не возражают, рады ублажить любимое чадо любым способом, не вызвать возмущения это не может. Соседи не здороваются с соседями, незнакомы даже – это уж норма, обычай, к печали нашей – добытый, рожденный на наших глазах нашим же собственным благополучием – у каждого отдельная квартира – и есть немало примеров из милицейской хроники, когда сосед не открывает дверь, если стало худо незнакомому ему соседу.
Словно бы на глазах то тут, то там возникают между людьми невидимые перегородки, и стыдно и страшно становится от мысли, что у новой этой энергии, как у всякой энергии, есть сила, есть власть, которой доброта и отзывчивость часто не в силах ответить, ведь они – доброта и отзывчивость, а не злоба и эгоизм.
Недобрые слова и неправедные поступки разрушительны и громогласны, тогда как любовь и сердечность тихи и молчаливы.
Кстати, малыши, оказавшиеся в детских домах – их число не убывает, а причина, по которой они оказываются там – без одного процента все сто при живых родителях, – результат все той же разрушающей отрицательной энергии зла я эгоизма.
Но я не о зле хочу поразмышлять, а о добре, о том, как по природе своей некрикливое, а скорее тихое, молчаливое качество должно бы найти новый код в нашем человечном обществе, и о том, почему мы столь мало, а главное, бессистемно печемся о его нравственном самоутверждении во всех проявлениях человеческого общежития.
Итак, красивые, интеллектуальные, враз посерьезневшие лица благополучных студентов в зимнем лагере под Костромой. Они стояли передо мной и спрашивали: что можно, что нужно сделать для детских домов там, куда они вернутся? И столько в их вопросах было напора, столько искренней готовности тотчас, не дожидаясь возвращения, приняться за дело, что я лишь печалился: ах, жаль, нет у меня для них "фронта работ".
Комсомол дал "фронт работ" и тем студентам, и многим другим. Действуют педагогические отряды. Укрепилась всесоюзная неделя "Творческая молодежь – воспитанникам детских домов". Перед XIX съездом комсомола по всей стране прокатилось хорошее дело под названием "Добрые книги детскому дому". Собрали больше миллиона книг. В студенческом строительном движении появилось совершенно новое – отряды безвозмездного труда. Заработанное своими руками ребята передают детским домам, чтобы укрепить их бюджеты, чтобы купить подарки к дню рождения. Московские писатели придумали и уже издали первый том сборника "Подарок", где собрана хорошая литература и весь тираж которого комсомол закупил для детских домов. Теперь такой сборник будет ежегодным, глядишь, через пятилетку – собрание лучших сочинений окажется в руках у тех, кому книги пока что достаются несправедливо трудно.
Перечисленное мною – внешняя сторона хорошего дела. Внутренняя же мне важнее.
Внутренняя сторона дела состоит в том, что многие и многие тысячи людей, прежде всего молодых, получают возможность проявить участие в тех, кому это участие нужно. Находится выход для доброй энергии. Создается возможность для проявления добрых человеческих свойств, среди которых и участливость – забота о многих других.
Мне довелось прочесть сотни писем, вложенных в бандероли с книгами для детских домов. Много писем от детей, от пионеров. Мне кажется, что это свидетельство силы и ума нашей начальной школы. Ее учителя рассказали ребятам о комсомольской затее, раздули в них угольки добросердечия, подвинули к реальному поступку. Много писем из коллективов – рабочие, конструкторы, студенческие группы восприняли идею, как собственную необходимость. Одна старушка – по ее просьбе не называю фамилию принялась собирать макулатуру, сдавала ее, на скромную свою пенсию выкупала дорогостоящие нынче дефицитные книги и присылала их для детского дома – это уже не просто порыв, а действие, продолжительное по времени, емкое по труду.
Пусть простит меня, что не знаю ее имени-отчества и называю ее столь официально, с инициалами, В. И. Федюшкина из Ленинграда. Эта добрая женщина связала семь пар шерстяных носочков для малышей и прислала их вместо книг. Поклон ей низкий за это. Носочки в детдоме, конечно, есть, но кто не знает, как горят они на маленькой егозе, да и тепло в детдоме не помешает – хоть моральное, хоть буквальное, которое дают носочки.
Так что если говорить о детском доме, прийти в него смогут немногие, но право на помощь, на участие в добрых делах должны иметь все, не так ли?
И вот тут от частного, от детских домов, я хочу перейти к более широкому.
Мы много говорим и пишем о нравственном воспитании. Слова эти нравственное воспитание – порой звучат как заклинание. В нравственном воспитании, как и в футболе, разбираются, кажется, все. По крайней мере, все знают, что требуется, к чему надо прийти. Вот как прийти – это сложнее. Тут надо ломать голову. И чаще всего выходит так, что если нравственная цель нам очевидна, то путь к ее достижению, само воспитание выглядят расплывчато, туманно, так и оставаясь словами.
Мне кажется, воспитание нравственное, точно так же, как воспитание трудовое, требует упражнения, тренировки, знания. А для этого нужны возможности – не в форме собраний, более или менее научных сообщений и докладов, а в форме дела – вполне конкретного, массового и точного. Участливость как форма положительной человеческой энергии должна находить применение, отыскивать выход, иначе это грозит страшным: затиханием импульсов доброго желания. Как известно, если кран ржавеет, вода не течет.
Применительно к душе – это страшная, разъедающая ржавчина.
В размышлениях о природе подвига, как мощного по нравственной решимости разового поступка, существуют разные суждения. Тут поминаются и характер, и отчаяние, и то обстоятельство, что совершить разовый поступок едва ли не легче, чем множество мелких, но одинаковых в своей последовательности – не берусь судить, что точнее. Убежден лишь в одном: подвигу не может не предшествовать последовательная в своей целеустремленности жизнь. Подвиг не может состояться после ряда несправедливых поступков. Только честные решения жизненных, а может быть, и всего лишь житейских задач способны подготовить нечто большее. Каждодневные упражнения нравственности дарят нам героев.
Когда-то Лев Николаевич Толстой произнес вещие слова: "Совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом".
Он же добавил: "Совесть – верный руководитель жизни людей".
Но что такое совесть в человеческом общежитии? Свод внутренних истин, правил, которые вступают в действие в тех или иных обстоятельствах? Вот именно – вступают. Непременно действуют. Совесть – многозначное качество, она слагается из многих составных, одни из которых диктуют линию человеческого поведения в разных условиях, а другие действены без всяких условий.
Одна из благороднейших добродетелей – участливость.
Мне хочется стряхнуть с этого слова налет благотворительности; нет, участливость – это чисто человеческое свойство, и действенно оно без условий, вовсе не тогда лишь, когда кому-то плохо, хотя, если кому-то плохо, участливый человек не останется, разумеется, в стороне.
Итак, участливость.
Я пошел к этому важному свойству души от детского дома, отношение к которому должно быть явно участливым.
Но вернемся оттуда в нашу вседневность.
Меня не устает поражать перепад между естественной участливостью родителей к маленькому своему ребенку и неестественной безучастностью к ребенку подросшему – отроку, юноше. Я не берусь утверждать, что это норма, что она распространяется на всех как некая самодовлеющая и обязательная сила. Нет. Но многие отроческие проблемы, носящие сегодня, увы, черты общественных проблем – и среди них едва ли не в полном объеме такая болезненная, как юношеская преступность, – начинается с совсем, казалось бы, безобидного положения при котором подросток, достигший 15 – 16 лет, вдруг, порой и для себя неожиданно, получает статус самостоятельности, опережающий его нравственное развитие. При этом родители слепы, глухи, безучастны по отношению к дитю, каждый чих которого еще так недавно вызывал бурю беспокойства.
Многие склонны состыковывать понятие "участливость" с понятием "опека". Что и говорить, неумная и мелочная участливость может обернуться и раздражающей, вызывающей протест опекой.
Но сегодня у нас в дефиците именно участливость, умение пользоваться ею.
В быту довольно расхожей стала ситуация, когда старшие походя и, как говорится, наотмашь строго судят молодежь. Презрение и неудовольствие брызжут через край. При этом, если скажем, паренек "свой" и покорен, он молча глядит за окно, точно норовит выключить свой слух, воспринимает ругань как звуковую гамму, не больше; если "свой" и непокорен, начинается перебранка, которая старших приводит к сердцебиению, злости и валидолу коктейль не из самых благожелательных. Если паренек не "свой" и дело происходит на улице, в магазине, яростный суд старших вызывает лишь огрызание – здесь пропасть между судьями, как правило непрошеными, и подсудимыми возникает немедленно и примиряющих обстоятельств нет.
Но вот что поражает: высокая взыскательность к младшим часто уживается с полным отсутствием какой-либо взыскательности к себе. А "возрастная" критика, когда один критикует другого только по праву возраста, к хорошему привести не может. Да, кажется, и такой цели не преследует.
И все же подобные отношения часты. Можно утверждать – типичны. Повышенные претензии к молодым при полной личной глухоте к ним и отсутствии взыскательности к себе лишь провоцируют нелюбовь младших к старшим. Как же тут не вспомнить понятие "участливость", если размышлять о позитивном выходе из положения?
Этот выход – единственный.
Да, участливости надо учить.
И не только юных.
Но и взрослых.
Еще один вариант. К "своему" участлив, к "чужим" – равнодушен, холоден, злобен. Что это? Ограниченность человеческих чувств, ярко выраженный индивидуализм?
Ну а как все-таки учить участливости?
Увы, такой методики нет. Нет такого курса в пединститутах и прочих вузах. Это курс сердца, вот в чем дело.
Но разве утверждение человечных, сердечных отношений – не цель и смысл нашего общества?
Помню, в тяжкие годы моего военного и послевоенного детства, мы, мальчишки, по каким-то неписаным законам в первую голову презирали эгоизм. Пацан, в одиночку съедавший на перемене принесенную из дома дополнительную булку, рисковал в один миг оказаться на последней ступеньке детского уважения. На высшей же ступеньке бывал тот юный мудрец, который выручал незаметно из беды на контрольной или, по дороге домой, выспрашивал потихоньку твои беды да еще и утешить мог – угловато, неловко, по-мальчишески. Война приносила много беды, похоронок. В черный час ребят утешали взрослые, и это понятно, но их утешали и их ровесники, и эта скупая, внушенная горем участливость стоила многих уроков и высоких слов.
Не так давно в общем деле нашего воспитания произошел интересный сдвиг. Система ПТУ приняла мастерами десятки и десятки известных рабочих, Героев Социалистического Труда. У этих людей нет педагогического образования, но есть педагогическое сознание и жизнью продиктованное рабочее умение обращаться с людьми.
С людьми, подчеркнем, взрослыми.
Это интересный поворот мысли. Можно ведь поначалу возразить идут-то, дескать, они к людям далеко не взрослым.
Верно.
Но к людям, торопящимся стать, быть и уже теперь выглядеть взрослыми.
Что из специфически педагогического берут умудренные жизнью герои?
Представьте себе – совершенно "непедагогическую", но такую по-человечески понятную "категорию", как участливость.
Если человек в кризисе, а человек этот юн, что по здравому смыслу следует сделать прежде всего? Разобраться в этом человеке. Что у него на душе? Что у него болит? Чем он мается и что любит? Простые истины, что и говорить, но вечно важные, и славные ленинградцы, дважды Герои Социалистического Труда Василий Александрович Смирнов и Афанасий Прокопьевич Михалев, пришедшие в ПТУ один – с Балтийского, другой – с Ижорского заводов, стали каждый день исповедовать эти простые истины, пестуя своих ребят, завтрашних рабочих.
Мне кажется, именно тут, в этой смычке образования и труда, завязывается нынче важный педагогический и человеческий плод, обратить внимание на который стоило бы нашему учительству. Когда к ученику относятся формально, а значит, безучастно, оценка всех его порывов идет по простой шкале, где всего два полюса – плюс и минус. Выучил – не выучил, сдал – не сдал, активный – пассивный, и дело с концом. Я не призываю, чтобы учитель стал этаким иезуитом, который знает каждое душевное движение и глаз не спускает со своих учеников. Но и равнодушие, которое синонимично безучастности, не может быть нормой отношений.
Участливость я бы сравнил с прекрасным плодоносящим деревом. Его корни уходят в толщу поколений, а плоды надолго оставляют прекрасное послевкусие. Не зная личных биографий Смирнова и Михалева, совершенно уверен, что в их судьбах когда-то приняли участие добрые, хорошие люди. Эта участливость родила участливость их учеников, теперь прославленных мастеров, а может и героями-то их сделала все та же людская участливость.
Еще одно, чрезвычайно важное. Участливость – свойство не одностороннее, оно обладает равновеликой силой. Участлив взрослый к подростку, он тотчас, без промедления, оказывается участливым по отношению к нему, взрослому. А если юный человек становится участливым ко всем окружающим – ко всем взрослым, ко всем ровесникам, ко всем младшим, можно считать, что достигнута важная нравственная цель: юный человек научен жить по совести.
Я начал разговор об участливости с совершенно конкретного – детского дома. Чужая беда должна вызывать озабоченность и сразу за ней следующую участливость. Это и есть практика нравственного воспитания.
Но мир наш полон всевозможнейших ситуаций, в которых может и должна воспитываться человеческая совесть. Пожилой человек тащит тяжелую вещь разве это редкая ситуация? Но сколь часто молодые, проходящие мимо, кинутся ему на помощь? Увы, статистики этих соотношений нет, процентами не измеришь доброту и отзывчивость. Есть утверждения, что процент этот падает – суждения идут на глазок, примерно, под руководством чувств, когда один дурной пример способен заслонить десяток хороших хотя бы потому, повторяю, что хорошие поступки не крикливы.
Однако твердо надо знать: участливость – это действенное проявление совестливости, это мостик между старшими и младшими, инициативная доброта, получающая немедленный отклик.
Бабушка, знающая о заботах внучки, и внучка, любовь которой заключена не только в потреблении бабушкиной теплоты, но и в добрых поступках по отношению к старому человеку; отец, стремящийся познать непокорность собственного сына не столько ремнем, сколько умом, и сын, интересы которого простираются несколько дальше отцовской зарплаты; учитель, помощь которого выходит за пределы школьного дневника, и школьник, для которого честь класса не абстрактное понятие общего собрания, а боль сердца и забота души, – вот что такое, собственно, участливость как категория общественная, социалистическая, советская.
Всем есть дело до всех – до близких и совсем незнакомых.
Как это прекрасно!
И как участливо!
Н Е Ж Е Л А Н Н Ы Е,
И Л И
М А Т Ь Ч У Ж И Х Д Е Т Е Й
Добро и зло для ребенка – это
то, чем была молния или улыбка солнца
для первобытного человека
таинственной карающей десницей или
благословением.
Я н у ш К о р ч а к
Подступая с бьющимся сердцем к тяжкой этой теме, я долго и мучительно думал о том, какой выбрать к ней камертон, какую интонацию из многих возможных – и даже нужных! – должно признать единственно точной... Не знаю, достигнута ли искомая цель, но вот к чему снова и снова возвращается моя тихая печаль, о чем спрашивает моя героиня и на что я не могу дать ей ответа, – впрочем, она и не ждет от меня ничего; она спрашивает себя, и я тоже себя спрашиваю, бесконечно возвращаясь к этой простой мысли: отчего даже хорошие, достойные люди так не любят знать про чужую беду, так сторонятся ее, так не хотят думать о ее истоках?
А может, в этом – праведная закономерность, и нравственное здоровье наделено рациональным эгоизмом, по законам которого надо держаться подальше от всяких бед, памятуя лишь о положительных началах столь быстротекущей жизни?
Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?
Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?
В силу должности своей, избранной профессии?
Нет.
Я все время задавался вопросами: у нее – что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла – это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.
Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, – это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.
Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело – жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.
Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души – лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.
Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.
Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.
Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков – она сама.
* * *
Еще одна подробность – в преддверии рассказа.
Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят – и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.
Но множество – категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль...
Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, – но я жадно вглядывался в каждое детское лицо независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:
"Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили – только его одного".
Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.
Они были просто беспечальны.
Легко сказать: просто.
Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.
Сделать беспечальной печальную жизнь – вот что непросто.
* * *
В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.
Обыкновенный детсад.
И лишь для меня – необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее – в сад, который был когда-то именно в этом здании, – подумать только! – ходил я лет этак сорок с лишним назад.
Сердце екнуло, но несильно, негромко – время сделало свое дело.
В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.
Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.
Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.
Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.
Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.
Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.
