Текст книги "Собрание сочинений (Том 4)"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
Запоздалая зрелость при условии сильной опеки, растущего материального благополучия, расцвете "вещизма" в обстоятельствах созерцательной духовности я всего лишь сопереживаемой действенности – об этих ребятах идет речь. Пока – о молодежи, о более или менее молодых.
Но ведь результат будет наблюдаем – в полном его объеме – лет через тридцать-сорок, когда инфанты, рожденные ростом благосостояния и благополучия, сами станут дедушками.
Давайте смоделируем, хотя бы мысленно, а? Может, появятся дедушки, так и не нашедшие себя в своей долгой жизни? Бабушки, привыкшие к опеке, бесконечным советам и пожеланиям, – бабушки, ждущие советов на сей раз от внучек? Старики, не уверенные в себе, подверженные колебаниям, неустойчивые, комплексующие. И новый, уже тамошний, тогдашний, из двадцать первого века молодняк, инфанты тех, будущих, дней усмехаются над стариками, не ищут в них опоры, осуждают их моральную слабость.
Может ли это быть? Представить себе страшно, печально, даже, если хотите, отвратительно. Но возможно. По крайней мере не исключено. Полагаю, что семена инфантилизма могут прорастать до глубокой старости и дать плоды – такой горечи и послевкусия, что мы сегодня и вообразить не можем.
Мне могут возразить, что это крайности, такое прогнозирование недоказуемо, оно не в природе гибкой человеческой натуры, что жизнь сильнее нас, укатают любого сивку крутые горки и к зрелости человек даже самого избалованного воспитания придет иным, изменившимся в своей сути, и инфантильных стариков быть не может.
Однако я располагаю важным документом – человеческим письмом, подтверждающим, допустим, и единичную, но ужасную возможность. Честно говоря, лучше бы приводить иные документы, подтверждающие иные, более оптимистичные гипотезы. Но объективность размышления не вправе отвергать и такое:
"Мне 30 лет, я шесть лет замужем и вот решила написать про свою великую тягость – про своего инфантильного мужа. Правда, мой муж работает, но как убог, безделен его досуг! Неумение и, главное, нежелание трудиться, жажда вечного праздника – откуда в нем, сыне простой, рабочей семьи, это барство? Отец – каменщик, мать – заводская работница, а вот работать сына не научили. Читать не приучен, каких только книг я ему не предлагала, дома у меня неплохая библиотека, собираю книги с 10 лет, – бесполезно. Чем ни пытаюсь заинтересовать – ничего не получается. Увидел у знакомых фотоальбомы – "Вот здорово!". Купили фотоаппарат, думаю, все интерес к чему-то будет, пощелкал, проявлять и печатать – занятие более скучное, в результате – я полностью освоила фотодело. Заинтересовался аквариумом завели рыб, и опять то же. Цветет вода, дохнут рыбы. Загорелся и потух.
Поженились, родители предложили купить кооператив. Отказались. Когда добиваешься сам – оно ведь дороже, все это. Живем на частной квартире, топлю печь, ношу воду. Углем и дровами обеспечивает отец. Решила заставить мужа хотя бы немного позаботиться о доме – запастись на зиму топливом. Куда там! Ноябрь, морозы, а в сарае ни угля, ни дров. "Выписал". "Некогда в управление сходить". "Уже все разобрали". Получили квартиру. Гвозди не вбиты, ковры рулонами у стены: "Не могу пистолет достать". – "А ты на деревянных пробках сделай". – "Ты что, это неделю долбить надо".
Не хочу противопоставлять наши семьи, но так уж получилось. Я выросла в интеллигентной семье, отец – зам. директора предприятия, мама – директор школы, а я ведь все умею, всему научили. Даже утюг отремонтирую, не дождавшись помощи своего "мужчины", не говоря уже о сугубо женских делах шить, вязать, готовить и прочее. Смотрю на него и думаю: чем бы еще его занять? "Давай дачу возьмем, ты ведь умираешь от безделья!" – "С ума сошла, взять и убивать на нее каждое лето!" Растет у меня дочь, маленькая еще совсем, но помогает чем может, и пол подотрет, и посуду вымоет, и куклины платья постирает. "Ты ребенка детства лишаешь", – говорит мне муж. "Нет, я просто не хочу растить белоручку". И ведь он очень неплохой человек, мой муж. Добр, терпелив, не пьет, не курит и прочее "не". Одно тяжело – работа для него обязанность, ноша непосильная. Отсидит в кабинете восемь часов, отсидит дома и спать ляжет. И все ему скучно, все ему неинтересно. В отпуск надо каждый год ездить, каждую субботу в гости ходить. Не знаю, зачем пишу все это. Хорошо было бы, если бы вы напечатали мое письмо, может быть, узнает в нем себя, что-то по-другому станет в нашем доме? Устала я быть "мужчиной" в квартире нашей.
С уважением, Л. С.".
Вот так-то!
Эвон куда укатил пресловутый инфантилизм – во взрослую, ответственную, серьезную, связанную не только собственными желаниями, но и обязательствами перед другими жизнь.
А если мужья такие толпами пойдут? Если они дедами станут? Если их много взойдет, этаких недозревших стариков, что станет с детьми, их внуками, которые хоть какое-то право имеют на эту детскую болезнь?
Так что, гипетрофированно представив возможную жуткую перспективу, попробуем поразмышлять, как же вылечить-то эту болезнь с испанским именем – инфантилизм?
* * *
Василий Александрович Сухомлинский написал когда-то, что нужно отказаться от намерений найти какое-то универсальное средство, когда речь идет о такой широкой педагогической задаче, как обучение подростка самоутверждению. Думаю, такой подход важно учесть и при лечении инфантилизма. Одного лекарства тут нет и быть не может. И лечить одного лишь инфанта – тоже неверно.
Совет старшего – кто-то может поставить над этим знак сомнения, знак вопроса, – но совет, а не опека, не навязывание мнения и уж ни в коем разе не отъятие, не отъем этого мнения.
Мне кажется, любой человек в каких-то сферах жизни всякий раз должен пройти уже пройденное предшественниками. Вроде бы с точки зрения чистого рацио глупо. Послушай совета старших, сократи тяжкий путь познания, обойди камни и порожки на своем пути – куда как быстрей и точней выйдет. Но в этом рацио нет жизни. По уму – да, по жизни – нет. И не надо, нет, не надо нам уговаривать наших инфантов обходить камушки и порожки, выбирать тропку поровнее да глаже. Всю их дорогу нам с ними рядом не пройти, настанет, непременно настанет миг, когда им оставаться одним на большаке жизни, а там невидимая нам дорога может уготовить такие ухабы да рытвины, что предшествующая гладкая тропка в тягость покажется: не подготовила ни к чему, ничему не научила. Когда в синяках ребенок, отрок, – я разумею синяки да шишки самостоятельных шагов – это понятно, простимо, вызывает сочувствие и понимание, но коли в синяках взрослый, не изготовленный к жизни человек, – это к печалям ведет куда как серьезным. И жизнь сломать способно.
Так что опека, сильная, волевая со стороны старших – я такую видел, знаю, что способна сделать она, сколько натворить бед, разочарований, тоски – это не забота о растущих, о наследниках, нет, а тяжкий и потный труд вопреки им и их счастью.
* * *
Навязывание самостоятельности и протест против опеки могут показаться тем самым единственным универсальным лекарством, которого в то же самое время нет.
Сколько судеб – столько историй, но даже в одной судьбе средства должны соединяться разные.
Начинающего, скажем, в труде, на заводе начинающим могут оставлять долгое время обстоятельства, от него вроде не зависящие – не спрашивают его, не зовут, сдерживают. А где обманывают, где еще что. Страшный и коварный друг инфантилизма – недоверие к человеку молодому, так сказать, невостребованность его гражданственности, его деятельных, хороших качеств. Разговор этот сложный, неоднозначный, состоящий из многих проблем, и далеко не педагогических.
И тут, в поисках все же универсализма, я бы сказал – универсализма педагогической (а значит, родительской, общественной) нравственности, хочу напомнить историю, а главное, отношение к ней, происшедшую в практике все того же прекрасного, незабываемого Василия Александровича Сухомлинского.
Его ученики обнаружили, что кто-то губит дубы – узкой, незаметной полоской подрезает кору, деревья высыхают, потом легко доказать, что деревья надо спиливать. Поклялись преступников найти. Когда нашли ахнули. Пилить дубы приехал заведующий фермой, человек, любивший говорить высокие слова о патриотизме и гражданском долге.
Ребята поступили по-ребячьи. Когда пильщики устали и уснули, дети собрали пилу, топоры, бросили в овраг, присыпали землей, на кузове машины написали мелом: "Воры".
Они совершили свой суд. Но потом испугались, пришли к учителю, отдали ему ключ от машины.
Самое главное в этой истории – последующее.
Сухомлинский не испугался, а обрадовался поступку ребят, их поддержал. Он писал потом, что нельзя отмахиваться от справедливого порыва детского сердца – эта "мелочь" формирует гражданина. Справедливость, по Сухомлинскому, для ребенка непременно должна заканчиваться поступком. Он решительно протестует против воспитательского ханжества: мол, зачем так, лучше обратиться к власти, в сельсовет, еще куда, где взрослые вынесут справедливое решение. Воспитанный так человек, записал Василий Александрович, "может научиться управлять чувствами с точки зрения собственной выгоды и удобства. Такие люди страшны и небезопасны: они способны на предательство и вероломство, на них нельзя положиться в сложной обстановке, для них нет ничего доброго и святого".
Вот такой ответственный вывод, казалось бы, из невинной альтернативы: совершить справедливый поступок самому или предоставить его старшим.
В сущности, чрезмерная опека старшими подростка или даже уже взрослого инфанта есть не что иное, как отнятие у него права самостоятельных решений даже в собственной судьбе.
Еще одна бесконечно важная формула Сухомлинского: "Из эмоционального разоружения рождается опасный моральный порок – бессилие, чувство собственной никчемности".
Нет, не так безопасна эта усердно потливая озабоченность о каждом маломальском шаге любимого чада: она взращивает не ведущего, но ведомого.
Знание, куда идти, – это, в сущности, главный творческий признак социально зрелой личности.
* * *
Один из главных признаков инфантилизма – подражательство, желание следовать стандарту.
Один из главных признаков зрелости – желание скорей найти самого себя, свою индивидуальность, что еще вовсе не означает "позорного" выделиться.
Все гоняются за джинсами, надо раздобыть эти джинсы и мне. Все ходят с такой-то прической, такая прическа будет и у меня. В целом нормальное свойство отрочества "быть как все" должно непременно спотыкаться о порожек, после которого начинается: "я должен быть самим собой". Но порожек что-то не встречается. Не отдавая себе в том отчета, инфанты сперва одинаково стригутся, одинаково одеваются, потом слушают одну и ту же музыку и, наконец, одинаково думают.
А тут есть над чем посоображать. В чем-то, может, одинаковость хороша, но чаще – губительна. Она способна превратить толпу в стадо, особенно когда толпу отличает общая юность, порой равнозначная общей неопытности. Душевной, нравственной неопытности.
Ведь ежели дать тысяче подростков тысячу книг "Три мушкетера" и этой же тысяче дать возможность прослушать серию одних и тех же музыкальных новинок в их вкусе, результат будет абсолютно разный, и дело вовсе не в существе этого результата, а в многозначности результата чтения и однозначности восприятия так обожаемой ими музыки.
Что это значит? Только одно. Воспитывать инфанта надо теми средствами, которые способны формировать индивидуальности, множественность индивидуальностей.
* * *
Еще одно. Иммунитет к дурному, к негативному. Силен этот иммунитет человек зрел. Слаб иммунитет – слаб человек, еще не созрел. В сущности, устойчивость к дурному есть не что иное, как признак самостоятельности, а значит, индивидуальности.
Опасен и в то же время типичен для инфанта житейский сюжет, который я бы назвал, может и ненаучно, – эффект картинки.
Он уже велик ростом, наш дорогой ребенок, относится к себе как к взрослому, того же требуя от окружающих, конфликтует на этой почве, ощущает себя недооцененным, несправедливо угнетенным, а сам живет "картинками". Его будущее представляется ему "картинками", полными высот, признания, осуществления великих целей. Однако о том, что до воображаемой картинки – долгий путь и упорный труд, об этом думать не желает. И худо, когда между воображаемым, чаще всего внушенным близкими с самыми благими намерениями, и правдой жизни, по которой "картинки" можно достичь лишь работой, возникает пропасть, разрыв.
Это признак бесспорной инфантильности, когда трудности достижения красивой цели рождают обиду, слезы, разочарование, наконец, равнодушие.
Казалось бы, пустяковая педагогическая клепка между желаемым и путем достижения желания – а как тяжко оборачивается ее отсутствие, ее пропуск.
* * *
За забором семейной заботы, чаще всего бездумно услужливой, идущей от лжедобра мысли, что главная задача взрослых быть поводырями зрячего инфанта, может возникнуть – и возникает – немало злых идей.
Первая среди первых – эгоизм, себялюбие, которое в конце концов и поводырей поставит, коли надо, на колени. Эгоизм же рождает жестокость, рождает индивидуализм. Неумение в сфере самостоятельных поступков приводит постепенно к их нежеланию, равнодушию, а потом и неспособности их совершать. А что лучшего может желать зло?
Ведь еще Эберхардт – вспомним эпиграф Ясенского – означал:
"Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить.
Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать.
Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство".
Бойся равнодушных. А только равнодушных воспитует зашоривание глаз и бездумность.
Инфантилизм я бы сравнил со сном, но сном – необычным. Человек спит с открытыми глазами. Он видит добро и зло, но вяло реагирует на них. Он чего-то хочет – самостоятельности, поступков, но охотно от них отказывается: ведь плыть по течению куда проще, чем против течения.
Чтобы стать гражданином, инфант должен проснуться. Мозг должен среагировать на увиденное и выдать соответственную справедливости реакцию.
Проснувшись, инфант становится человеком. И все дело в том, когда он просыпается: будучи еще ребенком или став тридцатилетним мужчиной.
Бывает и так, и этак.
В жизни нет поступков больших и малых. Собственно, солгав или просто умолчав в микроскопическом проступке ранней поры своей жизни, человек уже совершает акт, формирующий его как личность. Система правдивых поступков делает его личностью. Повторяю: нет поступков больших и малых. "Комсомольская правда" писала несколько лет назад о семье детишек из вологодской деревни. У них умерли мать и отец, ребят хотели устроить в детский дом, но они воспротивились, сохранили семью, помогая друг другу. Старшему, кажется, было лет восемнадцать. Для детей в обстоятельствах, предложенных судьбой, поступок этот был естественной и единственной истиной. Окружающих он поражает мудрой зрелостью.
Грех в наши дни призывать испытание во излечение болезни. Нет уж, пусть минует детей наших горькая чаша, пусть растут они в благополучии, пусть ходят они в джинсах, коли так нравится это, и пусть, заработав, садятся за руль собственного "Жигуленка". Но пусть твердо знают цену и штанам, и машине, пусть веруют не в лживую, а в подлинную ценность человеческих созидающих рук, пусть решают сами, непременно сами, свою жизнь, исходя из вечного благого посыла, что нет ценности дороже человеческой дружбы, нет богатств дороже богатств искусства и нет дел более важных, чем собственный самостоятельный поступок.
Ведь мы – и они тоже, наши дети, – живы будущим, нашим наследием, передаваемым в наследство далее, другим.
Пробудить сознание в своем наследнике, подвигнуть его к поступку непременно доброму – значит помочь ему стать гражданином.
Быстрее или дольше, в этом, собственно, и есть главный признак болезни инфантилизма.
Пробудить быстрее означает не только помочь.
Это означает еще – доверить.
* * *
Но все-таки, есть он, рецепт, – как поскорей миновать детскость? Дело-то ведь серьезное!
Куда как серьезное. Уже энциклопедический словарь поместил точную научную формулировку этого явления. Звучит значительно: "Инфантилизм особенность психического склада личности, обнаруживающей черты, свойственные более раннему возрасту: эмоциональную неустойчивость, незрелость суждений, капризность и подчиняемость".
Так. А выход?
Человек устроен таким образом, что всегда-то он ищет один-единственный выход. А если их много, как в муравейнике, если их тысячи и ни один неповторим, тогда как?
Но есть же что-то общее, какой-то такой единый знаменатель?
Есть. Я приведу здесь три письма, лишь три выхода из тысячи. Во всех трех есть что-то неуловимо общее. Думаю, это нежелание жить по-прежнему. Обретение необходимых простых истин.
Можно найти себя, включив на полную мощность ум, силу, интеллект. Можно повзрослеть, ответив за другого. Можно, пожалев слабого, близкого, например мать. Можно найти себя, обретя дело, которое дорого тебе. И правда – тысячи можно!
Но вот лишь три из них.
ПЕРВОЕ "МОЖНО"
"Я кончил школу хорошо, можно сказать, даже очень хорошо, но никуда не поступил. Туда, куда хотел, отговорили, мол, конкурс большой, а куда рекомендовали – пошел без всякого желания и провалился. Нет, не подумайте, что я кого-то виню. Нет и еще раз нет! Только сам виноват.
Потом пошел работать. Работа была неквалифицированная и тяжелая. Но этого я никогда не боялся и с удовольствием ворочал куски рельсов и бетонные плиты... Получал деньги, вроде все нормально, но пришла весна. Встретился с такими же молодыми парнями, как и я, познакомился. Походили на концерты знаменитого ансамбля, посидели в барах, и что же я узнал?
Не ворочая железа, не сбивая пальцы о плиты бетона, они гребут денег в три раза больше. Появилась и у меня такая перспектива, и вот тут я смалодушничал в какой уже раз. Погнался за легким заработком (джинсы, пластинки, куртки) и бросил свою работу. Чуть-чуть не вылетел оттуда по статье, спасло то, что несовершеннолетний. И вот веселое время. Деньги, бары, музыка, девушки... Но мне понадобилось очень много времени, прежде чем я понял, что нету жизни. Она проходит мимо. Проходит со всеми людьми, спешащими на работу, с фотографиями в журналах счастливых ребят, добывающих уголь, сеющих хлеб, строящих дома... Я же просыпался в полдень, потом где-нибудь завтракал и шлялся, шлялся по Москве из конца в конец...
Мама плакала, а я обещал ей начать нормальную рабочую жизнь, она успокаивалась, и все продолжалось, как и было. Потом вроде стал готовиться к экзаменам в институт, мама думала выпросить отсрочку от призыва в армию... Но тут я представил, что станет со мной, если я поступлю в институт. Учеба учебой, но друзья-товарищи останутся и дела прекратить будет трудно. Короче, меня стала пугать жизнь в этом городе, и я пошел в военкомат. Сейчас уже год, как я служу в Забайкальском военном округе.
Могу смело сказать: я нашел то, чего мне не хватало. Ведь на первых порах в армии приходится очень сложно и очень трудно. Здесь надо пересилить себя, спрятать в себя свою гордыню и выполнять все то, что там, дома, казалось просто смешным. Я страшно рад, что служу в армии. Я узнал радость труда, познал настоящую дружбу, когда ты готов отдать все для товарища.
Ну а если по какой-нибудь причине ты не можешь быть призванным в армию, то сделай то, что делали уже очень многие люди в самый ответственный момент, – пересиль себя.
Ты же мужик. Вот что надо всегда помнить. Можно не быть смелым, но не иметь силы воли нельзя.
Это страшное слово – инфантилизм и страшная проблема. Понятно желание родителей, чтобы дети лучше жили. Но к этому можно идти по-разному. То, что не дали (то ли не сумели, то ли не успели) мне родители, дала армия. И за это я благодарен ей! Огромное спасибо!!!
Что сказать, конечно, трудно оторваться от всего привычного и рвануть куда-нибудь работать. Но решать-то надо. Решать, ведь жизнь, она предъявляет свои требования. И в один прекрасный день понадобятся решения быстрые и важные. А они не придут. Потому что не из чего приходить. Нет опыта, простого трудового опыта. Это самое худшее.
Извините за столь сумбурное и сбивчивое письмо.
А. Н., Чита".
ВТОРОЕ "МОЖНО"
"Мальчики и девочки в свои семнадцать сейчас почти всегда выглядят как дяди и тети внешне (акселерация?), а чуть копни глубже – часто ну такая неподготовленность к взрослой жизни: безответственность (неумение и нежелание отвечать за свои поступки), пассивность, приспособленчество, черствость, бездушие, да мало ли еще...
Но откуда все это вдруг берется? Да и берется ли вдруг?
Часто приходится слышать: вот вы, молодежь, горя не видели... И это ставится чуть ли не в упрек. А разве только при виде горя люди становятся добрее? Разве не рядом с прекрасными бабушками, дедушками, мамами, папами, не рядом с прекрасными близкими людьми вырастают эти носители черствости, бездушия, у которых доброта есть где-то внутри, но она в зачаточном еще состоянии? Будет ли она со временем развиваться? И не пытались ли родные своими делами отгородиться от подростка, как бы говоря: вот тебе все, что необходимо, вот одежда, обувь, еда, вот тебе деньги, – только будь таким, каким мы хотели тебя видеть, и не причиняй нам хлопот...
Разве может возвысить человека такое "добро" – сначала "достать" престижную путевку на "престижный" курорт, а потом напоминать об этом при каждом удобном и неудобном случае? Вот, мол, бери, пользуйся, но помни... Вряд ли такое "добро" сделает доброе. Скорее будет наоборот.
Может сложиться впечатление, что я всю вину пытаюсь свалить на взрослых. Нет.
Молодежь инфантильна? Может быть. Мы многого не умеем. Но не правы и те "непререкаемые авторитеты", которые утверждают полную нашу несостоятельность в смысле гражданственности. Мы не видели горя, не мерзли в окопах и не провожали в последний путь самых близких, самых родных. И только потому мы хуже? Но кто знает, как поведут себя все эти инфантильные, несостоятельные, беспомощные мальчики и девочки в тяжелую минуту?
Я недаром взяла в кавычки слова "непререкаемые авторитеты" – нельзя судить людей только по тому, что они никогда не знали ни горя, ни тягот войны.
И еще. Дети получают в школе необходимые знания – математика, физика, литература, много всего. Детей учат музыке, рисованию. Дети занимаются спортом – их учат быть сильными, красивыми. А вот доброте, сочувствию (умению вместе чувствовать, сопереживать), такту, ответственности, наконец, могут научить только близкие люди. Не формально близкие, а те, кому веришь безоговорочно, кто понимает тебя, кто не только хочет видеть тебя настоящим Человеком, но и растит в тебе этого Человека.
...Однажды моя мама спросила у одного из моих друзей, почему его мама не попыталась устроить свою личную жизнь. Он чуть ли не возмущенно ответил: "Но у нее есть я!.." Он принимает как должное то, что его молодая, красивая, добрая мама не имеет права ни на какую больше жизнь, кроме заботы о нем, тревоги за него. Сейчас этот мой товарищ женат, у него своя семья, своя, отдельная от матери, жизнь. Он получил от близкого человека все, что ему было нужно. Но нужна ли была ему та жертва? Он никогда об этом не задумывался. Его этому не научили.
Страшно, когда человек остается в душевном одиночестве. Почему-то, когда нет веры в кого-то одного, когда нет близкого, умного друга, постепенно теряешь веру в остальных людей. Когда в одиночестве остается подросток, ему еще тяжелее. Может быть, он не будет злым, жестоким. Но добрым он тоже не будет.
X. 3., 21 год, Уфа".
ТРЕТЬЕ "МОЖНО"
"После школы ничего не хотелось делать – ни работать, ни учиться. Понимала, что так нельзя, дома ломала голову, куда пойти. Сама ничего не придумала и по настоянию мамы поступила в кулинарное училище. Два года училась через пень-колоду, но профессию приобрела. И год ходила на работу, как на каторгу. Уйти бы с этой работы, но и ни к чему другому душа не лежала. Потом уволилась и три месяца ходила в "безработных". Мать "запилила". Немного стало мне потруднее – не было денег даже на кино, не получала обновок. А в общем, все было неплохо: сытно ела, обута-одета и крыша над головой. Потребности в работе не было. С близкими все в порядке: все деды-бабки работали, мама на пенсии и продолжает работать. А мне было все неинтересно до тех пор, пока не попробовала самостоятельности.
В двадцать лет уехала на другой конец Союза временно поработать, да так и осталась там. Нашла дело по душе, появилась цель в жизни, главное, узнала цену копейке. Обо всем надо было заботиться самой, не было надо мной опекуна, и я сразу повзрослела.
Сейчас у меня семья, муж хорошо зарабатывает. Особой нужды в моей зарплате нет, получаю я мало. Но работу я не брошу, хотя, как и любая другая женщина, задыхаюсь от недостатка времени, в кино лишний раз некогда сходить, домашняя работа закружила. И не потому, как говорят, что на работе иная атмосфера, общение с коллегами (или как еще можно назвать?), а просто уже ощущаешь потребность в труде.
И сейчас я могу сказать, откуда истоки инфантилизма – от родительской чрезмерной любви, от всепрощения. В таких случаях надо отдаляться детям подальше от дома, поискать себя без чьей-либо помощи. А мамы и папы стараются всеми правдами и неправдами втиснуть свое чадо в институт. Не понимая, что этим самым задерживают выход из стадии инфантилизма.
Б. Н., 30 лет, Владивосток".
Кому-то может показаться, что три выхода из тысяч слишком уж организационно-конкретны: уйти в армию, уехать на Восток, научиться сочувствовать, сопереживать; есть, мол, в этом некий наивный прагматизм, что ли, излишняя практичность исхода – не совет ли, не тот ли искомый общий рецепт, коего, как утверждал Сухомлинский, нет и быть не может.
Далек от этой мысли.
Повторю: исходов множество, болезнь излечима самыми разными способами. Важно помнить об одном – лечение это должно избегать как "пере", так и "недо". Пережимы и недоработки чреваты осложнениями. Берясь лечить инфантилизм, важно, как и при всякой другой болезни, вовремя поставить точный диагноз. А дальше – действовать. Учителям, воспитателям и прежде всего родным.
Считается, что любовь к дитяти не может быть глупой. Увы, может быть. Но выберем иное слово – неразумной, и эта формулировка не кажется такой уж неприемлемой.
Против неразумной, слепой, ничего окрест не замечающей любви – во имя любви осознанной, мудрой, желающей добра и ведущей к праведному поступку вот, пожалуй, единственно возможный и действительно общий для всего сущего совет.
А сущее это – отец и дочь, мать и сын, даже если речь идет о чужих детях и родителях других детей.
Все в мире рядом, а подлинное добро распространяется от одних к другим, от старших к младшим и наоборот, соединяя всех нас в единое целое.
В Л А С Т Ь В Е Щ Е Й,
И Л И
П О В Е С Т Ь О Н Е Н А Й Д Е Н Н Ы Х И Д Е А Л А Х
ПРЕЛЮДИЯ О МЕРЕ ИСКРЕННОСТИ И ПЕДАГОГИКЕ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА
Вначале – о мере искренности. О праве на педагогику – не только педагога.
О воспитателях неодушевленных, сила воздействия которых убедительнее всяких слов, – о вещах, о деньгах, о ценностях материальных, которые порождают новое в моральном – в отношениях между людьми.
Так вот, о мере искренности.
Познание души ребенка, отрока, юноши – не есть педагогическая цель. Цель всякого воспитания – формирование личности, идейной убежденности, а значит, зрелой, гармоничной, честной и работящей. Познание характера и его душевных глубин лишь фундамент, на котором строится личность ученика умелыми руками и сердцем учителя. А мера искренности – пароль на право входа в эту душу.
Понятие, прямо скажем, из деликатнейших и полностью зависит только от взрослого – от его осторожности, такта, чувства предела.
Юные люди доверяют только умнейшим, да и то в них сызмала существует порог откровенности, черта, за которой ученик или уклоняется от ответа, или говорит полуправду, или произносит то, что от него ждут, на самом деле думая совсем иное.
Глубоко убежден: если учитель ощутил порог откровенности, если понял – мера искренности исчерпана, следует тотчас остановиться в любых наступательных действиях; остановиться, чтобы задуматься – как идти дальше и надо ли идти вообще. Чувство, интуиция, тонкость без всякого преодоления барьеров откровенности подскажут настоящему воспитателю ответ на незаданный вопрос, укажут путь для дальнейшего движения.
Эти соображения – для замкнутого коллектива: класс – учитель, сын родители.
Но воспитание – это сила, способная воздействовать на человека и в разомкнутом пространстве. Человека ведь воспитывает все: истина, услышанная в трамвае, пример, поданный кем-то на улице, статья в газете, спектакль в театре, книга, прочитанная в библиотеке.
Педагогика окружающей человеческой среды, общественных контактов, педагогика жизненных ситуаций сплошь да рядом вступает в соревнование с педагогикой школьной и семейной, смело опрокидывая их устои, перечеркивая достигнутое, отрицая доказанное, внося смятение в неокрепшую душу подростка.
Чаще всего растущий человек отмалчивается, и сколько нужно любви, внимания, душевного интереса ближних – отца, матери, учителя, – чтобы увидеть перемены в нем, чтобы услышать их неслышный голос, чтобы понять, где нужно прибавить сил и энергии и восстановить утраченное равновесие разновеликих истин.
Но иногда в поиске истины – и не так редко – растущий человек обращается к разомкнутому пространству.
Со стороны вроде пишет в никуда.
Разве анонимное письмо в редакцию, общественную организацию, к писателю – письмо кому-то? Ответа же не будет, раз письмо без обратного адреса. Да если и с адресом – какой глубины и убежденности придет обратный ответ, коли речь идет не о жалобе, а о деле нравственном, всеобщем, что ли?
И тем не менее письма такие идут.
И чем наивнее, неиспорченнее человек, тем больше верит он в ответ разомкнутого пространства, в ответ, который, как кажется ему, он непременно получит – не здесь, так там, не так, но иначе.
И здесь следует сказать об ответственности разомкнутого пространства. Но вначале два слова – о его структуре.
Разомкнутое пространство, а другими словами, весь окружающий мир, пожалуй, можно поделить на две части – организованную, выражаясь модными словами, ангажированную, и менее организованную, а то и вовсе безответственную, но тем не менее тоже ангажированную, иначе говоря, тоже служащую тем или иным целям. Хотя не вполне осознанно.
Книга, театр, фильм, конечно же, относятся к первой части и, если говорить про нашу жизнь, служат добру.
