Текст книги "Мужская школа"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

15

Пока что складывается впечатление, будто в классе четыре ученика: Рыбкин, Рыжий Пёс, Коряга да я, все остальные безликие фигуры. Но это не так. Просто события разворачивались таким образом, что эти четверо заняли в происходящем главное место. На самом деле нас было почти тридцать, а именно двадцать девять. Сашку Кутузова я уже упомянул высокий белобрысый пацан, он всегда стремился к миру и согласию; Ваня Огородников тоненький, будто совсем хлипкий на вид, а на самом деле жилистый, сильный, только уж очень скованный и молчаливый; круглогла-зый Левка Наумкин когда подрастёт, он станет заправским гимнастом, а пока главная примета вечно красные веки, непроходящий конъюнктивит, наверное, от неправильного обмена веществ; Коля Шмаков в старших классах мы окажемся с ним соседями по парте, и он станет кудрявым, широкогрудым парнем, поступит в артиллерийское училище, облучится на запуске ракет и первым умрёт из нашего десятого; Владька Пустолетов крупный, головастый, добродушный тоже станет потом военным как-то ему придётся там с его характером; Витька Дудников задира с большим, страшного цвета родимым пятном на лице, которое, похоже, вечно заставляло его самоутверждаться, в каждом классе по-новому; ещё один Витька Ложкин в старших классах вытянется в лучшего математика, поступит в военно-механический институт, станет признанным умницей ещё в школе, отхватит золотую медаль…

Всех я, однако, не переберу они сами появятся, когда нужно в этом повествовании, а кто не появится извините, пацаны, у всякого сочинения свои скромные возможности, ограниченные сюжетом, и, как ни старайся, всё равно не скажешь всего, что хотел.

Словом, там, в пятом, из толпы одинаково остриженных головастиков, одетых в одинаковые чёрные кителя, стали постепенно вырисовываться разные лица и непохожие характеры. И это, пожалуй, происходило не только в моём сознании. Приговоренная к одинаковости человеческая натура всё равно вырастает непохожей на другие, пустой это труд – требовать равное от разных, дрессировать под одну музыку, ждать от всех похожих чувств.

Зряшное, пустое это дело, но вот удивление – чем бесполезнее труд, тем с большим упрямством люди тратят на него силы. Есть у нас поразительно неодолимый азарт к ненужному.

А если усердствуют взрослые им подражают дети.

И здесь самое время рассказать ещё про один урок жестокости правда, мужская школа тут ни при чём, такое же могло произойти и происходило в женской, начальной, семилетней школах, ремеслухе и даже институте, потому что тема, о которой пойдёт речь, вызывала всеобщий если не ужас, то отвращение, потому что это было делом запретным и потому позорным, а позорное занятие следовало высмеивать, унижать, выжигать калёным железом этому учил невидимый из нашего класса грозный марксизм-ленинизм-сталинизм да-да, именно так, из трёх слов, состоял таинственно высший суд, которому не требовались даже приговоры настолько абсолютным и необсуждаемым был его перст.

Скажу прямо, эта история переехала в шестой класс, она тянулась довольно долго и мучительно, чтобы потом, в одно мгновение, оборваться, так что мой рассказ будет перескакивать во времени.

Итак, среди моих бритоголовых сверстников оказался человек истинно несчастный, однако эта истинность установилась не сразу.

Пацана звали Веня Мягков, и он очень соответствовал своей фамилии. Вот уж за кого твёрдо могу поручиться, что он не бил меня втёмную, так это за Веню. Сидел он на первой парте, ни с кем не болтал, был прилежен, но учился плохо, перебиваясь с двоек на тройки. Это я не к тому, что его кто-то осуждал, наоборот, в пятом да и в шестом выставляться было вредно, это уж потом произошёл перелом, но всё же, так внимательно слушая учителей, как слушал Веня, можно было даже, хоть иногда, получать четвёрки.

Когда его вызывали, он говорил тихо, медленно, никогда не обижался, если его дразнили, даже, кажется, испытывал при этом удовольствие. Пары тоже не огорчали его, он смирно вздыхал, пряча дневник в парту, вежливо кивал учителю за его немилость и даже мог попросить за двойку прощения. Надо же, считал себя виноватым.

Выглядел Веня как-то не так, как остальные. В ту пору мы не очень разбирались в одежке, ведь все одевались одинаково, но даже среди такой одинаковости Бенин китель отличался заметной бедностью похоже, его ему не сшили, а из чего-то перешили, и это что-то было очень ношеным и старым.

Еще Веня носил кальсоны. Это было видно, когда, например, у него задиралась штанина или когда он бегал между ботинком и брючиной мелькало исподнее. Об этом знал весь класс, и Рыжий Пёс, бывало, ненастойчиво приставал к Мягкову в его, конечно же, дурацком стиле:

Тебе, паренёк, не жарко? Ты там из своих яиц цыплят не высидишь? – и заходился петухом. Класс, как водится, ржал, а Веня застенчиво улыбался и говорил тихо такие слова, что даже Женюра отводил глаза:

– Уж у кого что есть…

Лицом Веня был тоже тих когда улыбался, на щеках появлялись симпатичные ямки, взгляд он пытался держать долу, и если взглядывал кому в лицо, разговаривая, то быстро и как бы крадучись.

Жил вот с нами такой пацан, многим, пожалуй, казалось, что знают они его как облупленного ведь Веня учился здесь с самого первого класса, а оказалось, не знают ничего.

В ту пору нам множество всяких уколов делали. Чаще всего происходило это в пионерской комнате или в кабинете завуча, интеллигентнейшей Марии Николаевны. Откуда-то приходила медсестра, наверное, из поликлиники, приносила с собой большую сумку, в которую помещалась даже электроплитка, ставила на неё блестящую коробку, в которой бурлили, кипятились шприцы, ну и колола нас подряд, как каких-нибудь баранов. На уколы отпускали прямо с уроков, человек по пять-семь, и когда те возвращались, уходили новые.

Вообще в войну, да и после кололи нас беспощадно. Особенно неприятные были уколы под лопатку, и всякий раз, когда являлась сестра, по школе прокатывался шмон: «Больно! Прямо в спину!» Или наоборот: «А, мура, в руку!»

И вот настал очередной укол.

Как сейчас помню, была алгебра, Бегемот, отпуская новую группу, каждый раз выражал пренебрежение к этому делу, может, и полезному, да только не на алгебре.

Ну, кто там следующий? пророкотал он в очередной раз. Топайте на ваш укол!

По порядку номеров вышли Веня с Витькой Дудником, мы с Рыбкой и Рыжий Пёс.

В пионерской, откуда временно изгнали Мариванну, нам велели раздеться до пояса, мы весело скинули свои кителя, похихикивая, принялись оглядывать друг друга – и обмерли.

На Вене был нательный крест. Беленький, дюралевый, на белой тесёмочке.

Вот так да! Языки у большинства из нас болтались очень свободно, но тут даже Рыжий Пёс примолк.

Это требовалось ещё переварить: наш одноклассник при кресте. Паузы для размышлений, однако, не получилось. Медсестра, блондинистая такая кобыла, громко накричала:

Ох! Мальчик! Ты что? В Бога веришь? А уже такой большой!

И всадила Вене под лопатку свою иглу. Он только чуть вздрогнул и тихо, всерьёз, проговорил:

– Да, верю!

Охо-хо-хо! закатилась белая сестра, и все мы, кроме Вени, переглянулись: ну и дурища, женщина, халат белый, жалеть должна, а она как фашистская овчарка.

Веня пошатнулся и стал медленно валиться. Мы враз к нему подскочили, усадили на стул. Сестра быстро ватку с нашатырным спиртом к носу его поднесла, наконец-то заткнулась Веня дёрнулся, ожил. Мы оделись, вышли гуськом. Мягков шагал впереди, остальные отстали, Рыжий хотел что-то сказать, но передумал. Мы вернулись в класс, а неожиданная новость со следующей перемены стала гулять по школе.

Как же много подлости между страхом и слабостью! Они будто два магнитных полюса, а посреди них бушует сила, ломающая доброту и порядочность. Если человек боится, значит, он уступает страху, слушается угрозы, хочет сохраниться, спастись сам, а такое спасение всегда соседствует с предательством.

Сперва наш класс как бы вздрогнул от неожиданности. А потом струсил. Уж очень непонятной оказалась опасность. Не имея своего опыта, мы, выращенные в инкубаторах одинаковости, испугались непохожести Мягкова. Не зная, что значит верить в Бога, напуганные верховным, откуда-то из Кремля идущим знанием, что Бога нет, мы вдруг пришли к необсуждаемому пониманию, что Веня прокажённый. Заразный, больной.

Да ещё в Бога он верил как-то особенно непонятно. Оставив однажды после уроков пионеров, Зоя Петровна растерянно объяснила нам, что Мягков из какой-то такой секты старообрядцев-беспоповцев. Они, в общем, даже церковь и попов не признают, а собираются молиться сами в каком-то таинственном доме – как подпольщики.

Растерянность прошла. Странное дело, войну против Вени Мягкова начал не Рыжий Пёс, а в общем добрый (Рыбкин. Радостно усмехаясь, он однажды притащил откуда-то Вене кличку: «Попик-беспопик». Мягков только улыбнулся. Но чем покладистее он был, чем больше прощал, тем крепче ему доставалось. Герка, кажется, помешался.

Ну-ка, беспопик, приставал он к Мягкову на перемене, расскажи-ка, откуда солнце, например, или звёзды?

– На всё воля Божья, – отвечал Веня.

Да где же он сидит-то? таращил глаза Рыбкин. На небе будто? И солнце, и землю, и звёзды на ниточках держит?

Никто, говорил Мягков, этого не знает.

То-то и оно, наставительно заходился Гер ка, не знаешь, значит, никакого Бога нет. А есть только физические законы.

Веня смотрел в сторону, тихо улыбался, ему не хотелось связываться с Рыбкой, не хотелось спорить, сразу видно, что он живёт по своим правилам и его ничем не переубедишь.

Ты мать свою любишь? – спросил он совсем неожиданно, даже не глянув на Рыбкина.

Ну, допустим, – хорохорился тот, – а при чём тут это?

Так что же, любовь твоя тоже закон физики? В общем, когда не хватает аргументов, люди хватаются за камни или за оружие, если оно, конечно, есть под рукой, так не раз случалось в истории человечества.

Рыбкины убеждения не пронимали Веню, напротив того, Герка долго чертыхался после таких диспутов – ведь Мягков его всегда в лужу сажал. И он начал действовать.

То схватит Веню за нос, как когда-то меня Коряга, то запустит в него тряпкой, которой доску вытирают, – был в нашей школе и такой вид оружия. Тряпку следовало намочить под краном и вообще-то как следует выжать. Рыбкин отжал её чуть-чуть и засандалил «попику-беспопику» прямо в лицо.

Противно это, когда на других вот так пакостно нападают. Веня размазывал грязь по лицу, пытался улыбнуться, но его стоицизма уже не хватало в глазах дрожали слёзы.

Чего тебе надо? спрашивал он Герку. Че го тебе от меня надо?

Меня незловредный Рыбкин тоже поражал, чего его понесло?

Может, хватит? сказал я ему однажды. Я из его башки эти глупости выбью! проворчал он решительно. – Бога нет и всё! Ты уверен? – спросил я осторожно. А ты нет? как-то даже восхищённо поразился он.

Немного погодя я понял, откуда ветер дует. Мы зашли к Герке домой, и я увидел его замечательного деда. Сам по себе старичок был совершенно щупленький, даже тощий. И лысый. И всё же неприметным его никак не назовешь. На голове всё пусто, а бородища – точно, как у Маркса, только совершенно белая, седая. Может, он потому так и «Капитал» этот толстенный любил?

Когда мы пришли, Рыбкин дед пил чай из стакана с подстаканником, чай, наверное, был очень горячий, и дед злобно дул на него. Только Герка его, похоже, совершенно не опасался.

– Ну, дед, заорал он с порога, расскажи-ка нам, как вы эту белую нечисть в семнадцатом году шашками рубали?

Я даже хихикнул: кого этот дед мог рубать, такой замухрышка-то? Дед держал на столе газету, свёрнутую вчетверо. Он ею помахал, ответил:

– Да не всех, видать, вырубили-то! Вон чё творится! Голод в стране! Неурожай! Всех надо бы в ноле! Или к станкам, а то развели тут.

Он уставился на меня с подозрением, будто это я во всём виноват и меня надо к станкам и в поле.

Ну вот, сказал он, отхлебнув чаю, взять хотя бы вас! Галстуки пионерские носите, а что у вас творится? Верующие, понимаешь, какие-то! Это в пятом-то классе? Уже пора бы и соображать.

Теперь я смекнул, отчего Рыбкин такой непримиримый к Вене. А дед прибавил:

Ох, сильны же во всех нас пережитки капитализма! Ох, сильны!

Мне показалось, он даже с каким-то удовольствием это произнёс, будто крепко уважал такие живучие пережитки.

Комната, где жили Рыбкины, была довольно большая, но пустая и неуютная. Дом был барачного типа, построенный задолго до войны и построенный хорошо. Обитые вагонкой стены стали какого-то нежно-коричневого цвета, солнечные лучи делали комнату весёлой прибавь тут немного мебели да женской руки и дом превратился бы в картинку. Но в углу приткнулся неопрятный железный умывальник, поганое ведро, к стене привалился фанерный шкаф, сколоченный наспех, полной рухлядью был и стол, заляпанный пятнами от горячего чайника и утюга. Домашнюю эту неопрятность к тому же разглядывали со стены Ленин и Сталин, вот так да! При всей любви к вождям и понимании, что их портреты требуются для повсеместного наблюдения за нами, всё-таки в домах я пока что не встречал их застеклённых обликов. Как-то обходились.

Может быть, вам покажется выдуманным и этот дом, и сам старик, взявший напрокат поседевшую бороду Карла Маркса, но дело в том, что мы ведь вообще жили тогда в выдуманном мире. Больные люди казались себе совершенно здоровыми, считая больными вполне здоровых соседей. Свергнув старых богов, такие вот старики, бывшие когда-то ведь молодыми, срочно придумали себе новых, да, как известно, не всякая срочная работа отличается высоким качеством. Чтобы отвечать за будущее, надо быть сильно уверенным в себе, однако, как нелегко догадаться, никто и никогда не может быть абсолют но уверен в результате дела, производимого впервые. Одно дело каменщики, строящие дом. Этот дом не первый у них, есть проверенные чертежи, хороший кирпич, крепкий раствор. Но мы строили не дом, в том-то всё и дело. А целый мир! А мир невозможно построить по чертежам, к тому же их не бывает. Мир людей строят сами люди, и не из кирпичей и цемента, а из своих умений и судеб. Эту стройку можно одолеть только добром, помогая друг другу и желая друг другу добра. А не худа. Желая худа, можно зажечь пожар, начать войну, убить. Мир строят одним лишь согласием, желанием согласия достичь и с его помощью двигаться.

Но мы жили иначе. Только что кончилась война, и не в одной лишь Москве, а по всей стране действовали, убивая и грабя, шайки «Чёрной кошки». В сорок седьмом не вырос хлеб, и начался голод. Война кончилась, но страна существовала по законам военного времени, и за пятнадцатиминутное опоздание на работу запросто давали срок. Вместо того чтобы оттаять и подобреть после войны, народ как будто ещё яростнее закусил узду, напряг скулы.

Затих послепобедный смех, быстро истаяла радость. Пройдёт два года, и с новой силой вспыхнет подозрительность, начнутся посадки новых врагов народа – откуда они только и брались, эти враги всё новые и новые…

16

Однажды Рыбкин явился с вытаращенными глазами и прошептал:

– Хочешь пошпионить?

Странное, конечно, предложение. Но, согласитесь, и волнующее. Ведь шпионить это значит работать на врагов. Если работать на своих, у такого занятия своё слово, можно сказать, прямо противоположное разведывать. Я попросил соседа разъяснить свою мысль – что он имеет в виду.

Оказывается, ему пришла в голову идея выследить таинственный дом, где молится беспоповец Веня.

Конечно, – говорил он, приглушая голос, тут надо много терпения. Может, придётся и ночь не спать. А то и две! Тебя отпустят?

Я не очень был в этом уверен, но кому не захочется своими глазами увидеть подпольщиков? Естественно, я согласился, хотя что-то такое внутри мешало.

Какое-то такое неудобство. К серьёзному делу требовалось основательно приготовиться, поэтому я ещё с вечера предупредил домашних, что, может быть, завтра задержусь допоздна, потому как во Дворце пионеров семинар.

Слово это я употребил впервые, не знаю уж, от кого услышав, но получилось удачно – ведь я же говорю – стоит произнести новое серьёзное слово, как тебе будто бы сразу же доверяют. Мама даже погладила меня по голове, благословляя на семинар, доверчивая душа.

Что нам сразу же стало мешать – так это портфели, а так всё шло по плану. Стараясь увлеченно разговаривать между собой, после уроков мы двинулись следом за Веней, чтобы не спугнуть его, даже перешли на другую сторону улицы.

Мягков, правда, оглянулся на нас разок-другой, но угрозы в том не усмотрел и шагал довольно ходко, что на него совсем не походило – в школе он не только говорил, но и двигался медленно.

Была уже зима, приближался Новый год, в те времена, хочу заметить, погода не дёргалась, будто припадочная, как нынче то снег, то дождь, и если уж наставала зима, то это была настоящая зима. Накануне дула пурга, снег не очень-то убирали, и мы двигались по тропке, так что разговаривать было неудобно: заднему приходилось кричать, а передний должен был всё время оборачиваться. Впрочем, сего дня нам такое верчение было на руку Веня не про падал из поля нашего зрения.

Квартала через два он исчез в подъезде двухэтажного коммунального дома, и тут мы опять почувствовали, как нам мешают портфели. В самом деле, никто не знает, сколько придётся тут торчать, а когда зимой несёшь какой-нибудь предмет, рука быстрее мерзнет, это всякому известно, и ты внутри варежки не можешь пальцами пошевелить, чтобы согреться, а перекидывать портфель из руки в руку невелико удовольствие.

Пришлось отойти подальше от Вениного дома, зато мы хорошо устроились за каким-то дровеником, сумки кинули в снег, а сами безбоязненно принялись толкаться для согреву. Эх, верно говорится: хуже нет ждать да догонять. Ведь мы же неизвестно чего ждали. Может, про этот таинственный дом, где Мягков молится, всё выдумали? А может, мы просто-напросто этот дом видим своими глазами обыкновенная коммуналка, и ничего нам больше ни разведать, ни вышпионить не удастся. Хлипкая, надо заметить, вообще идея.

Но детство прекрасно своей наивной нерасчётливостью. Рыбкин убеждённо верил в свой замысел и мне эту веру внушал. Как только я притухал, он кочегарил остывающие угольки моего энтузиазма.

Представляешь, – едва шевелил Герка синющими от холода губами, заглядываем мы в этот дом, а там – покойник!

Сам ты покойник! ворчал я без всякого воодушевления. – Ну что за радость от этого? Как же! – удивлялся Герка. Страшно!

Во дурила! От страха прячутся, а он его ищет. Право слово, чем сильнее старался Рыбкин заинтриговать меня, тем сомнительнее казалась вся его затея. Но не отступать же, раз согласился. Уговор дороже денег.

В подъезд входили и заходили люди, мы на минуту замирали, вглядывались в незнакомые лица, но Мягков не появлялся, а на улице быстро вечерело. Ещё немного, и нам пришлось бы сменить позицию.

И вдруг мы увидели знакомую фигуру – не может быть! В подъезд вошла Зоя Петровна, наша классная. Вот дела – в доме пробыла совсем недолго, а вышла вместе с Веней! Причём шли они так, будто всегда вдвоём ходили, правда, Мягков крутил головой, хорошо хоть назад не оглядывался.

Выдерживая безопасное расстояние, мы двинулись следом, но Рыбкин сразу сказал:

– Они к ней идут! Я знаю, где это!

Точно! Учительница тоже жила совсем неподалёку от школы, две чёрные фигурки скрылись за забором одноэтажного домика, в окнах вспыхнул зелёный свет, а мы крадучись перелезли через невысокую оградку палисадника вот уж где портфели были совершенной помехой, осторожно прижались к краю окна.

Занавески задернуты, но с краю оставалась широкая, с ладонь, щель, и мы увидели, что Веня ест картошку с маслом, кивает головой, а Зоя Петровна ему что-то изредка говорит.

Потом она пригорюнилась, глядя исподлобья на пацана, и так прошла, наверное, целая минута. Стараясь двигаться осторожно, чтобы снег под ногами не очень скрипел, мы вновь одолели оградку и пошли прочь.

Он просто ел, и всё. Ел дома у классной. Она его подкармливала подумаешь, тайна. Ведь мы вовсе не за такой тайной отправились сегодня. Совсем за другой. Видно, не повезло, а может, и правда, никакого такого таинственного дома нет.

Честно говоря, у нас уже не оставалось для обсуждения ни капельки тепла. Мы дрожали как цуцики, и я грешным делом подумал, что сейчас мне влетит от мамы, потому что после осенней болезни она едва ли не каждый день велела мне не охлаждаться. Как ей терпения хватало!

Высушенные морозом, разом потерявшие интерес к Вениным секретам, мы разлетелись по домам, как околевающие воробьи. Последний квартал я драпал бегом, и это меня, похоже, чуток спасло: мама расспрашивала про пионерский семинар, наливая в тарелку распрекрасный горячущий суп…

Однако наивно было бы думать, что история Вени Мягкова так и закончилась на благостной ноте: учительница кормит своего несчастного ученика. Едва видимые нам, возле верующего мальчишки происходили вовсе не детские события, большинство из которых были, конечно же, недоступны нам и нашим нескромным взглядам. Нам доставались лишь крохи, Мы слышали только отголоски событий.

Одно из них чуточку застал я: внизу, в школьном фойе, классная разговаривала с немолодой женщиной, которая почти по самые глаза была повязана чёрным платком. Ещё женщина носила какой-то длиннополый зипун, да и валенки её были латаные-перелатаные, а Зоя Петровна стояла перед ней на высоких каблуках и в капроновых чулочках, наклонялась к ней поближе и при мне повторила дважды:

Конечно, уезжать! Обязательно уезжать!

Учительница стояла спиной ко мне, а я, не торопясь, отряхивал снег с валенок и увидел, что женщина заплакала. Точнее, глаза её налились слезами, она наклонила лицо, и капли скатились на её бес форменное пальто.

– Куда же нам! – будто простонала она, и тут Зоя Петровна обернулась ко мне, я поздоровался, двинулся к раздевалке.

Еще спустя неделю Владька Пустолетов сказал, что меня зовут к директору.

Я считал себя уже стреляным воробьем, которого не проведёшь на мякине, и в ответ на Владькино извещение только хмыкнул. Однако после перемены, когда мы уже расселись по местам, дверь распахнулась, и уборщица Катя, трудолюбивая татарочка, ска зала, что меня вызывает директор.

– Чё натворил? – спросил меня Герка, а я лишь пожал плечами.

– А ещё тихоня! – подпел Рыжий Пёс – нет ему покоя.

В кабинет Эсэн я не знал, как входят, и на всякий случай постучал. Дверь открылась, и меня поманила вовнутрь Зоя Петровна – чего это она тут? Я вошёл и услышал, как за мной щёлкнул замок.

За столом сидел директор, а на стуле возле окна какой-то худой человек в костюме и с галстуком. Я поздоровался. Все трое дружелюбно отозвались.

Я думал, что-то первым скажет Эсэн, но он старательно писал за своим столом, и Зоя Петровна, неуверенным каким-то, льстивым голосом проговорила из-за моей спины:

Вот тут Алексей Алексеевич хочет тебя спросить… Ну, как вожатого отряда… Что ты думаешь про Веню Мягкова?

Я обернулся на учительницу.

Видать, с нескрытым недоумением обернулся. Она же классная руководительница! Она же Веню подкармливает! Выходит, лучше меня Веню знает, а задаёт таксой вопрос.

Может быть, первый раз я так внимательно разглядел лицо Зои Петровны Самыловой – очень невыразительное, какое-то терпеливое лицо. Сейчас щёки порозовели, особенно порозовели уши – мочки просто огнём горят. И глаза какие-то особенные, будто изнутри воспалены.

Нет, ничего я не понимал. Просто отказывался понимать.

Ты не бойся, – тонким женским голосом сказал человек с галстуком. – Ты только ответь на мои вопросы.

Ну хорошо, – кивнул я, не понимая, конечно же, что за вопросы ко мне-то. Ведь Мягков даже не пионер. Я так и сказал вначале.

Ясно, – как бы задумчиво проговорил мужчина, хотя чего же тут ясного-то? Не пионер, да и всё.

Ты знаешь, что Веня в Бога верит? спросил он.

Все в классе знают, ответил я. – Он не таится.

Хорошо, хорошо, – непонятно чему обрадовался дядька. Ну а, к примеру, он про Бога в классе говорит?

– Отвечает, если пристанут. – Та-а-ак! – снова обрадовался он, и эта непонятная радость мужчину будто вдохновила. Говоришь, отвечает? Ну а, к примеру, чтобы он сам, понимаешь, сам такие разговоры вёл… Как бы это помягче выразиться, за Бога вас агитировал, в свою веру, так сказать, обращал? Такое было?

Нет!

Это простое словечко я выпалил решительно и не задумываясь. Мужик в костюме сидел у окна, и против света его лицо не так-то просто было разглядеть и запомнить. Тем более что такие лица не запоминаются. А кроме всего этого, я уже разобрался, что к чему. В двенадцать лет пора в таких делах разбираться. К тому же, повторю, все мы выросли на книге про Павлика Морозова.

И вовсе напрасно Эсэн так пристально рассматривает меня, оторвавшись от срочного письма. Уж если эта писанина такая срочная, пожалуйста, продолжайте.

Но, в общем, мне на директора обижаться не за что. У него измученное, усталое лицо, и напрасно он напускает на себя спокойствие – ему явно не по себе. Он как будто настороже и ещё словно хочет избавиться от тяжести. Ему словно душно, вот что.

– Подумай, не спеши, – говорит человек у окна, в его голосе я слышу не желание, чтобы я вспомнил, а какое-то неясное предупреждение. Неизвестно почему, мне приходит в голову мысль, что вот уж теперь я не имею права мямлить, а должен чётко и ясно сказать правдивые слова. И я произношу внятно и уверенно:

– Веня Мягков никогда никому не говорит ничего о Боге сам, никогда никого не агитирует и никого не обращал в свою веру. Он очень тихий, робкий, скромный и честный человек. – Я подумал и неожиданно прибавил: – Он ни на кого не способен повлиять.

– Спасибо, – неожиданно властно сказал Эсэн. – Можешь идти.

– Э-э-э, – заблеял человек у окошка, наверное, ему ещё что-то хотелось спросить меня, но директор был для меня моим прямым командующим, и я, не растерявшись, выполнил его распоряжение: повернулся и быстро вышел из кабинета.

Не успел я сделать и пяти шагов, как услышал перестук каблуков.

– Подожди! – остановила меня классная.

Я снова вгляделся в лицо Самыловой – первый раз я назвал её про себя по фамилии, а не по имени-отчеству. Румянец схлынул с её лица, и теперь она казалась позеленевшей.

Если в классе спросят, зачем вызывали к директору, ни в коем случае не рассказывай, что было.

Она говорила тоном, не допускающим возражений. Я подумал, что она, конечно, права: зачем всё это Мягкову, и так ему достаётся, а тут ещё такое.

Это был допрос? спросил я учительницу.

Ну с чего ты взял? – неискренне удивилась она.

– А откуда этот человек? – не унимался я. Тсс! – прошептала классная и, закатив глаза,

показала пальчиком наверх. Потом как бы отряхнулась: – В общем, тебе незачем знать.

Ну что же, раз незачем! Я тряхнул головой в знак согласия.

В классе скажешь, что директор интересовался учителем французского. Я чуть не присел:

– А он чего?

Да ничего, просто скажешь – он перешёл в другую школу, а оттуда интересуются мнением наших учеников.

Я опять кивнул головой, но с места не трогался. Что-то мне мешало. Наконец осенило.

– И что я директору сказал?

– Что он замечательный фронтовик!

– А откуда я это знаю?

– Он вам рассказывал.

Она прыснула, а я почти с уверенностью подумал, что Самылова и про Мариванну знает.

Осенью, уже в шестом, я брёл по улице, пиная кленовые листья, и встретил Веню с той женщиной з чёрном платке. Наверное, это была его мать.

А потом он исчез. Совсем и навсегда исчез из нашего класса. Когда он не пришёл раз и два, Зоя Петровна объявила, что Мягков переехал в другой город.

– Вот так попик-беспопик, – громко воскликнул Рыбкин. – Даже не попрощался! Да это ж разве по-божески?

И все освобождённо рассмеялись.

Ну ладно, Герка, ладно остальные ребята – хотя почему же ладно? Жил человек с нами, каждый день рядом сидел, а исчез – и никто о нём не пожалел, все рассмеялись, да ещё вроде и с радостью… И всё-таки не ребята меня поразили классная руководительница.

Она некрасиво смеялась, обнажив десны, и даже слезы от этой необыкновенной радости промокала платочком: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!»

И я вдруг подумал – да она безумно рада отъезду Мягкова, потому что этот безобидный пацанёнок на ней тяжким камнем лежал. А теперь его нет. И ей полегчало. И ясно – совсем ясно, – как много сил потратила она, чтобы тихо и мирно, но избавиться от Вени. Вот когда во мне всё щёлкнуло и сошлось – и совет матери Вени: «Конечно, уезжать!», – и даже кормёжка эта – фу, как противно. Разве можно сразу и жалеть, и хотеть избавиться?..

Ну куда, куда они убегут – женщина в чёрном, почти на глаза надвинутом платке и тихий, безобидный Веня? Куда им бежать – ведь там, куда они приедут, всё начнется снова, и другой дядька в костюме и при галстуке начнёт допытывать – а не обращал ли кого Мягков в свою веру, не агитировал ли за Бога? И снова все, кто рядом, струхнут – и пацаны, и взрослые.

И не будет предела этому бегу – ведь у круга нет конца.

Вспоминая потом про Веню, я думал ещё что он походит на рыцаря Печального образа, только, пожалуй, ему живётся похуже. Над Дон Кихотом смеялись, его обижали, но ведь странный идальго мог позволить себе не обращать внимания на эти издевательства.

А Веня не мог.