Текст книги "40 австралийских новелл"

Автор книги: Алан Маршалл

Соавторы: Катарина Причард,Джуда Уотен,Дэвид Мартин,Гэвин Кэйси,Вэнс Палмер,Ксавье Герберт,Фрэнк Харди,Джон Моррисон,Вальтер Кауфман,Джеффри Даттон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

ЧЕРНАЯ ДЕВУШКА (Перевод М. Шабат)

Лили Сэмюэльс жила со своей семьей в ветхом двухэтажном доме, который когда‑то раньше служил и помещением для лавки. Они поселились в этом запущенном здании, потому что снять квартиру в другой части города было им не по средствам и потому что они были туземцы. Наш хозяин, владелец доброй половины домов на улице, за небольшую плату охотно сдал туземцам давно пустовавшее помещение.

Это было единственное высокое здание во всем нашем квартале. Остальные дома, низенькие, покосившиеся, сбились в кучу, тесно прижавшись один к другому. Из разбитых окон второго этажа обитателям дома были прекрасно видны все соседние внутренние дворы, а за крышами домов поднималась на холм широкая обсаженная деревьями улица, которая вела в парк.

В пустых высоких комнатах стены были покрыты длинными пересекающимися трещинами и выбоинами, а с потолка беспрерывно сыпалась позеленевшая штукатурка.

Сэмюэльсы не привезли с собой почти никакой мебели. Только несколько черных железных кроватей, три расшатанных деревянных табурета с перевязанными проволокой ножками и бесконечное множество ящиков разных форм и размеров. Эти ящики служили детям и столами, и стульями, и даже игрушками. Спали дети наверху, на мешках и истрепавшихся тюфяках, брошенных прямо на обшарпанный пол.

В доме не было ни настоящей кухни, ни столовой, и семья ела в помещении за бывшей лавкой, которое было в свое время складом. Над единственным в доме краном на грязной забрызганной штукатурке висели ярко раскрашенные рекламы мясоторговцев и булочников, а рядом к стене были прибиты простые полки из некрашеных досок. На этих полках стояли открытые банки со сгущенным молоком, патокой и джемом, мешок муки и лежали буханки хлеба.

Во время еды в доме царил полный беспорядок. Дети садились прямо на пол или на ящики и жевали густо намазанный патокой или повидлом хлеб. Детей было так много, что трудно было представить себе, как все они могут быть братьями и сестрами, однако все они откликались на фамилию Сэмюэльс. Старшая девочка Лили кормила их и следила за ними в те часы, когда Сэмюэльса с женой не было дома. Визг детей и взрывы хохота разносились по всей улице, и соседи вечно ворчали, слыша это неуемное веселье. Можно было подумать, что в беззаботной радости черных ребятишек они видели какую‑то издевку и угрозу.

Особенно громогласно выражал свое возмущение мистер Джонсон. Нельзя поручать эту дикую, необузданную орду такой девчонке, как Лили, говорил он. А кроме того, ему хорошо известно, чем занимаются туземки пятнадцати лет от роду. Они легкомысленны, безнравственны, и вообще им нельзя доверять.

Мистер Джонсон, высокий, тощий мужчина с болезненным лицом, ходил обыкновенно в дешевом сером костюме и домашних туфлях, со спины у него свисали подтяжки и били его по ногам. Он торговал на рынке в ларьке только по пятницам и субботам, так что все остальное время мог в свое удовольствие следить за соседями.

Он имел некоторые основания для особой бдительности. У себя во дворе он держал голубей, и мы глаз не сводили с его голубятни. Кроме того, каждый вершок его крошечного дворика был заставлен ящиками с цветами, и даже на крыше сарая и прачечной он высадил зелень.

Мистер Джонсон очень гордился своим садом, но удовольствие его раз навсегда было отравлено опасениями, что рано или поздно его любимое детище будет уничтожено. На запертой калитке висела надпись: «Осторожно, собака!», – а с двери угрожающе глядел на нас большой, медный, сверкающий молоток.

Однажды мы наблюдали за мистером Джонсоном, когда он прогуливался взад и вперед по улице и так презрительно морщился, что можно было подумать, будто у него все время дурно пахнет под самым носом. При встречах с еврейскими женщинами, стоявшими около своих дверей, он упорно отводил глаза в сторону, потому что давно уже разругался с ними.

Он остановился на минуту перед открытой дверью Сэмюэльсов. Оттуда из сумрака шел едкий запах затхлой сырости, испарений сгрудившихся человеческих тел, грязного белья и несвежей пищи, которая осталась на кухне и была потом позабыта. Мистер Джонсон сжал губы, понюхал и быстро пошел обратно к своему дому, все время бормоча что‑то под нос.

Он осторожно отпер висячий замок, слегка приоткрыл утыканную железными шипами калитку, пролез в щель и запер калитку изнутри. Держась за железный шип, он стал за калиткой и позвал своего сына Гарри, который играл с нами.

– Посмей только привести сюда этих черномазых, – сказал он отрывисто. – Сверну тебе, паршивцу, шею, так и знай. – Потом, обращаясь к нам, он добавил: – И вам советую, держитесь подальше от этой Лили и ее банды.

Однако его брань не произвела на нас ни малейшего впечатления. Даже Гарри, который во многом походил на своего отца и так же, как отец, во время ссор обзывал нас «грязным жидовским отродьем», отправился вместе с нами к двухэтажному дому.

Мы столпились у открытой двери, а изнутри навстречу нам неслись детские голоса. Не постучавшись, не спросив разрешения, мы шумно затопали по плохо освещенным комнатам, с любопытством заглядывая в каждый уголок, и выбежали на залитый солнцем двор. Я вздохнул с облегчением, когда понял, что старших Сэмюэльсов нет дома.

Мы увидели Лили с малышом на руках в середине круга мальчиков и девочек, которые, держась за руки, медленно и ритмично двигались под аккомпанемент собственного пения. Только Чарли Сэмюэльс играл один. Он сидел на корточках возле высокого деревянного забора и пальцем рисовал что‑то на песке. Он поднял голову, недоверчиво посмотрел на нас и неторопливо встал, маленький, коренастый, угрюмый.

Лили молчала. Казалось, она растерялась. Сначала она вообще не могла сообразить, как вести себя с непрошенными гостями. Нахмурив густые черные брови, она внимательно оглядывала нас своими темными удлиненными глазами, и в ее мягком взгляде видны были тревога и смущение.

– Возьмитесь за руки, – сказала она неожиданно. – Будем играть в лимоны и апельсины.

Глупо усмехаясь, мы переглянулись, но не сделали ни шага по направлению к ребятам.

– Иди сюда, возьми Флорри за руки, – с улыбкой сказала Лили и поманила меня пальцем. Легкий ветерок всколыхнул ее розовую юбку и растрепал темные с медным отливом волосы. Ее яркая малиновая кофточка была заправлена в юбку и плотно облегала грудь и худенькие плечи.

Смущаясь, я сделал так, как велела Лили. Но мои товарищи повернулись ко мне спиной и стали лениво бродить по двору и рассматривать молоденькие деревца, банки из‑под керосина и разбросанную по двору сломанную мебель. Чарли следовал за ними по пятам.

Я взял Флорри за руки, Лили запела высоким дрожащим голоском, остальные ребята подхватили песню и стали проходить под нашими поднятыми руками. Мы уже почти добрались до слов «Голову долой!» и должны были захватить нашего первого пленника, когда на противоположном конце двора вдруг завязалась драка и наша игра была неожиданно прервана. Лили бросилась к сгрудившимся около забора мальчишкам.

– Отдай, говорю, сейчас! – кричал Гарри Джонсон и тянул Чарли за рукав. – Пусть отдаст мой волчок. Зачем он его взял? – добавил он возмущенно, обращаясь к Лили.

– Отдай ему, Чарли, – тихо сказала Лили.

Неожиданно Чарли занес кверху кулак с зажатым в нем волчком и изо всех сил стукнул Гарри по носу. Потом другим кулаком он два раза ударил его по щеке. Гарри захныкал и стал отступать вместе с другими мальчишками, а Чарли шел на них, подняв кулаки.

У Лили от волнения задрожали губы, свободной рукой она схватила Чарли за рубаху и крепко прижала его к себе.

– Зачем ты это сделал? Нельзя его бить, – увещевала она.

Она крепко держала Чарли, а Чарли, не мигая, злыми глазами смотрел на Гарри, и его руки со светлыми широкими ладонями и розовыми ногтями дрожали. Гарри осторожно поглаживал щеки и вытирал нос. Как только он заметил полоску крови на ладони, на глаза ему навернулись слезы и он начал всхлипывать от испуга. Одна из сестер

Лили подняла волчок с земли и протянула его Гарри, но он, даже не посмотрев на волчок, с ревом помчался в дом, а оттуда на улицу.

Другие мальчики уже скрылись в доме, когда я бросился за ними вдогонку, хотя, честно говоря, мне гораздо больше хотелось остаться с Лили. Она пошла за нами, загораживая своих братьев и сестер, и первый раз за много дней закрыла входную дверь.

В конце улицы сердито разговаривал с соседями мистер Джонсон. Последнее происшествие совсем вывело его из себя, и теперь он ругал туземцев на чем свет стоит.

– Я говорил ребятам – не связывайтесь с этими вонючими туземцами, с этими ворами. Я говорил, но они не послушались. Надо запретить туземцам жить рядом с белыми.

Вечером я опять вышел из дому. Мужчины и женщины вынесли стулья и расположились на своих маленьких крылечках по обеим сторонам улицы. Вечер был безветренный, жаркий. Высоко в бледно – голубом небе лениво плыли темные тяжелые облака. Еще не были зажжены два плохоньких уличных фонаря. Вдалеке мы увидели Сэмюэльса с женой.

Они шли по улице, и любопытные взгляды сопровождали их. Все думали, что после грозных слов мистера Джонсона что‑то должно произойти. Однако никто не произнес ни слова; молчал за своей запертой калиткой и мистер Джонсон. Только какой‑то зевака дольше, чем следовало, засмотрелся на Сэмюэльса, и тот метнул на него свирепый взгляд. Ноздри его раздулись, и он тихо сказал что‑то жене.

У Сэмюэльса были широкие покатые плечи. На одном плече раскачивалась стоячая вешалка для верхнего платья, на другом болтался мешок с плечиками для одежды. Он шел в старых, стоптанных башмаках, переваливаясь с ноги на ногу. Вся история его многострадальной жизни была отражена на озабоченном лице цвета сухих листьев магнолии с медным отливом. У него была большая голова, черные волосы, в которых пробивалась седина, а седеющие усы не могли скрыть горькой, неприветливой складки у крупного рта. Супруги возвращались с работы – Сэмюэльс продавал по домам вешалки и плечики для платьев, а его жена стирала в зажиточных кварталах.

Когда они проходили мимо, мне вдруг пришло в голову, что я ни разу не видел, как Сэмюэльс разговаривает с кем-нибудь на улице. Среди соседей у него не было ни знакомых, ни друзей, да он, видимо, и не нуждался в них. Разве что иногда он отвечал на неожиданно обращенное к нему приветствие.

Пока Сэмюэльс был дома, мы, ребята, держались подальше от двухэтажного здания и делали вид, что ведем себя так из солидарности с Гарри Джонсоном. Несколько дней Сэмюэльс с женой никуда не выходили, но, как только они опять отправились на работу, я стал слоняться около их крыльца, где Лили сидела каждый вечер после чая.

Дети Сэмюэльсов мелом нарисовали на тротуаре квадраты и играли в классы. Я присоединился к ним. Белые ребята, которые играли на другом конце улицы, постепенно, по одному подходили к нам. Даже Гарри Джонсон издали наблюдал за игрой.

Украдкой я поглядывал на Лили. Она сидела на ступеньках, обняв колени и уставившись в землю. Мне очень захотелось подсесть к Лили и поговорить с ней. Но тут я оробел. Я чувствовал, как жаркий румянец выступает у меня на шее и лице. Неумело пытался я поймать ее взгляд, но она не обращала на меня внимания.

Игра скоро наскучила мне, я пошел и сел рядом с Чарли на краю тротуара. Хотя мы с ним были ровесники, я ни разу не видел, чтобы Чарли с кем‑нибудь играл. Сейчас он крепко сжимал в руках разрисованную картонную коробочку, в которой среди темно – зеленых тутовых листьев прятались шелковичные черви. Чарли был целиком поглощен своими драгоценными червями, и сейчас его занимал только один вопрос: где еще можно добыть для них тутовых листьев? В каком‑то соседнем дворе было такое дерево, и Чарли предложил мне вместе с ним перелезть через забор и набрать листьев.

– Когда стемнеет, – сказал я нерешительно и отвел глаза от его недовольного лица.

За холмом в бледно – лиловом небе садилось солнце, и тьма обгоняла замешкавшуюся где‑то за городскими зданиями и фабриками луну. Тут и там в открытых окнах мигали огоньки только что зажженных керосиновых ламп.

В конце улицы раздались громкие голоса парней.

Я остался сидеть, а Чарли нетерпеливо вскочил и, ни слова не говоря, исчез в темном закоулке, куда выходил соседний двор. Голоса парней приближались. Лили поднялась со ступенек, и я увидел, что они пристально смотрят на нее и следят за каждым ее движением. Наверно, Лили почувст вовала эти взгляды, потому что вся она как‑то оживилась и дрожь пробежала по ее угловатой фигурке.

– Привет, Лил! – сказали ребята. – Ты сегодня занята?

Все трое соперничали друг с другом, пытаясь завладеть вниманием Лили. «Что бы сказал обо всем этом мистер Джонсон?» – подумал я, узнав в одном из парней его старшего сына, Берта. По – видимому, больше всех Лили привлекал Томми Джемисон. Он хвастливо рассказывал о своих похождениях в городе, а его товарищи глуповато хихикали. Лили, несколько смущенная, больше молчала, только в глазах ее сверкал озорной огонек.

Оранжевая луна поднялась над городом, и матери стали зазывать детей домой. Улица опустела, все ушли. Только у дверей двухэтажного дома оставались трое парней и Лили да я по – прежнему сидел на краю тротуара. Даже сестры и братья Лили ушли в дом. Дремотная тишина заполнила улицу, и Лили с парнями перешла на шепот.

– Пошли отсюда. Прогуляемся, – сказал Томми Джемисон.

– Нельзя их одних оставить. – Лили пальцем показала через плечо. – Отца с матерью нет дома.

– А мы вернемся раньше их. – Томми отвернулся от Лили и подмигнул товарищам.

Лили устремила затуманенный взгляд куда‑то вдаль.

– Ну ладно, пройдем до угла, – сказала Лили.

Она нерешительно двинулась вперед, а за ней, стараясь казаться развязными, шли парни. На углу Лили оглянулась назад, на двухэтажное здание, словно вырезанное в освещенном луной серебряном небе.

Странное, нездоровое любопытство овладело мной, и я пошел за ними, держась на порядочном расстоянии. Вдруг я услышал позади мягкий шорох шагов и краешком глаза увидел, что Чарли бежит в тени деревьев, которые росли вдоль тротуара. Но, охваченный любопытством, я сделал вид, что не заметил Чарли, и ускорил шаги. Забыты были все предостережения матери, что нельзя уходить из дому на ночь глядя, забыто было, что мать не находит себе места, когда меня нет дома.

Я стоял на широкой, ярко освещенной улице и с нетерпением ждал, когда же наконец можно будет перейти ее. Далеко в небе играли красноватые отсветы городских огней, а монотонный шум города смешивался с нестройным дребезжанием трамвайных звонков. На минуту я потерял из виду Лили и парней, но потом увидел, что они свернули на улицу, ведущую в парк.

Я помчался в парк, вглядываясь в темноту, пытаясь уловить звуки знакомых голосов. Над головой вздыхали, скрипели, шуршали, словно ворочаясь в своих постелях, темные деревья. Воздух был напоен пряным запахом эвкалиптов, и луна излучала мягкий свет, прорезая во тьме серебристые дорожки. Я увидел, что Лили сидит на скамейке между двумя парнями, а Томми Джемисон присел перед ней на корточки. Крадучись, я подобрался поближе и спрятался за деревом.

– Давайте сядем на траву, – услышал я голос Томми, который лениво перебирал камушки на дорожке. Лили покачала головой и хихикнула.

Вдруг Томми порывисто встал, схватил Лили за руку и легко, без всякого напряжения потянул ее со скамьи. Она откинулась назад и вцепилась руками в скамейку, но Томми обхватил ее рукой за талию и поволок к большому развесистому дереву. Лили яростно сопротивлялась, пытаясь вырваться, но Томми вдруг рывком приподнял её, потом сам опустился на колени и бросил Лили на землю.

– Полегче, Томми, – нервно сказал Берт Джонсон.

Томми не ответил, он жадно прижимался губами к лицу Лили. Его товарищи сначала пугливо озирались по сторонам, а потом, словно околдованные, уставились на борющуюся пару. Платье у Лили задралось, и обнажились ее стройные коричневые ноги и бедра.

Лили вскрикнула.

– Оставь ее! – настойчиво потребовал Берт.

– Заткнись, – пробормотал Томми сквозь стиснутые зубы. – Подумаешь, гордячка! Сама же пошла с нами.

– Кто‑то идет, – испуганно сказал Берт. – Бежим! – Он нагнулся и потянул Томми за пиджак.

Я тоже услышал чьи‑то быстрые шаги. Потом я увидел, что Чарли с отцом бегут к нам. Томми нехотя поднялся.

– Ну, чего вы испугались? – с издевкой спросил он приятелей. И тут же замолчал, когда увидел, что к ним, спотыкаясь, приближаются Сэмюэльс и Чарли. Лили все еще лежала на земле. Она сердито плакала, пытаясь натянуть платье на колени.

Гневно бормоча что‑то хриплым голосом, Сэмюэльс швырнул Томми На землю, а Берта Джонсона стукнул в живот. Потом он подбежал к Томми, который поднимался словно в полуобмороке. Сэмюэльс в ярости швырнул его обратно на землю и принялся бить. Он оставил его, только когда сам, казалось, обессилел, потом подошел к Лили и подождал, пока она встанет. Не глядя на отца, Лили с трудом поднялась.

Я все еще дрожал, когда они уходили из парка, отец и Чарли, а между ними Лили. Их силуэты все уменьшались и уменьшались и наконец совсем исчезли в темноте. Я посмотрел на парней. Они шли все вместе, и товарищи с двух сторон поддерживали Томми.

Зловещая тишина опустилась на парк. Высоко в небе плыла маленькая луна. Со всех сторон, словно строгие, неулыбчивые часовые, меня обступили деревья. Мне было стыдно и неприятно. Я знал, что во всем, что произошло сейчас, виноваты не только Томми Джемисон и Берт Джонсон, но в какой‑то мере и я.

Потом я вспомнил, что меня давным – давно ждут дома, и побежал, чувствуя тяжесть на сердце от тайного сознания своей вины.

ЭДИТ ДИСМЭК

ПРОДАЖА ГОЛОДНОГО ГЕРБЕРТА (Перевод С. Дзенит)

Они ехали рядом через луг, поводья были ослаблены, позвякивали кольца на уздечках, и уже во второй раз в это утро Макс обратил внимание, что его маленькая дочка ведет себя как‑то слишком сдержанно. Он думал о причине этой сдержанности: то ли после первого года, проведенного в школе, она снова старалась привыкнуть к домашней обстановке, то ли общение с другими, более светскими людьми приглушило в ней детскую восторженность, то ли в школе она так тосковала по дому, что теперь замкнулась в себе. Вся она стала какой‑то натянутой, напряженной, скрытной, так что трудно было догадаться, о чем она думает.

Ему же казалось, что такому чудесному утру нельзя не радоваться. С вершины холма небо было похоже на голубую чашу, наполненную хлопьями взбитых сливок, а на горизонте, словно очертания крепости, четко вырисовывалась линия гор. Прямо перед всадниками, совсем низко стрелой проносились птицы, слышался задорный лай двух сторожевых псов, когда они забегали вперед и обнюхивали пни или гонялись за зайцем. Под легким ветерком по траве шли зеленые волны и, словно в танце, трепетали листья на деревьях.

Спустившись с холма, они увидели на краю долины, поросшей диким просом, упитанных молодых бычков, которых искал Макс. Они придержали лошадей. Заглядывая в глаза Нонни, Макс сказал:

– Ну как, славные бычки?

– Да, – согласилась она. – Как будто ничего.

– Подросли немного с тех пор, как ты уехала?

– Да, подросли.

– Вот что значит хорошие корма, видишь?

– Да, вижу. Будешь их продавать на ближайших торгах?

– Пожалуй, буду.

Они внимательно рассматривали бычков, как опытные торговцы. Потом Макс сказал:

– А по – твоему стоит их продавать?

– По – моему стоит.

– Я тоже так решил. Сейчас цены высокие, а потом вдруг может наступить засуха, нет смысла держать слишком много скота.

Он всегда разговаривал с Нонни, как мужчина с мужчиной, будто находил нужным советоваться с ней. Это и волновало и радовало ее, она чувствовала, что нужна ему, что заменяет ему сына, которого у него никогда не было.

– Вот тебе и плата еще за один учебный год, – сказал он шутливым тоном. – Хороши бычки, правда?

– Очень! Продай их, пока я здесь, папочка! – Немного погодя она спросила о том, о чем, казалось, думала все утро: – Ты продал Голодного Герберта в последней партии?

– Да, продал и деньги получил за него хорошие!

– Правда? Сколько, пап?

Она быстро повернулась к нему, и лицо ее, такое равнодушное до этой минуты, вдруг просияло. Он засмеялся, поддразнивая ее:

– A – а, вот что тебе хочется знать! Нет, торговец никогда не говорит своей цены.

Ее лицо опять стало скучным, безжизненным, и он подумал: «Я ее чем‑то обидел».

Отвернувшись и упорно глядя равнодушными глазами на холмы, она сказала:

– Ты обещал дать мне половину того, что получишь за Голодного Герберта, если я его выращу.

– Но ты уехала в школу и бросила его на мое попечение. Я говорил: «если ты вырастишь».

– Я и вырастила, – сказала она запальчиво. – Я сделала самое трудное. Он совсем погибал, а я дважды в день кормила его. Ты сказал, что, если я спасу его, отдашь мне половину денег.

– Слушай, Нонни, ты же получила раз в десять больше! Подумай, во сколько обходится твое ученье. Мне… мне иногда нелегко бывает платить.

Она промолчала. Ему было больно видеть ее такой хмурой и обиженной.

– Ты ведь понимаешь, правда? – спросил он. Но она только тряхнула головой, продолжая смотреть на холмы.

– Ты уже большая и должна понять. Ты же знаешь, как дорого сейчас стоит образование. Тут и плата за ученье, и дополнительные расходы, и за форму надо платить, и за спортивные занятия. Я думал, ты обрадуешься, что Голодный Герберт помог нам расплатиться за все.

Он заметил, что Нонни глотнула, словно в горле у нее застрял комок, но ничего не сказала. Она повернула свою лошадь к дому, и он молча поехал за ней.

«Вот они, современные дети! – думал он. – Всегда чем-нибудь недовольны». У него‑то самого не было родителей, которые бы потворствовали его капризам, посылали в школу, дали бы ему возможность стать на ноги. С четырнадцати лет ему пришлось работать и бороться за жизнь, а потом началась война, и он навсегда расстался с мечтой выучиться какому‑нибудь ремеслу, получить специальность. Потом он вернулся домой, и снова пошла трудная жизнь. А нынешняя молодежь хочет получить все сразу, да еще чтоб им все досталось готовеньким, без всякого труда. Нет, тут он потакать Нонни не станет! Правда, он обещал ей половику денег за теленка, если она будет ухаживать за ним, если вырастит его, но ведь, в сущности, ему самому пришлось ходить за ним! И ему все время так нужны были деньги! Тем более, что в конце концов он истратил их на нее же.

– Ну, беги к маме, – сказал он, когда они слезли с лошадей у ворот. – Я сам расседлаю.

Он смотрел, как она идет по дорожке – маленькая, крепкая, в коричневато – желтых бриджах и желтой рубашке, детские шпоры внушительно позвякивают, когда она крепко ступает на каблучки. И все же видно было, что вся уверенность с нее слетела, что она обижена и глубоко разочарована.

«Нет, к черту! – подумал он, снимая седла. – Зачем мне без конца копаться в ее переживаниях?»

К вечеру, когда разъехались гости, она спустилась в сад и остановилась у ворот. Там в высокой траве резвились три теленка. Брыкаясь и пригибая головы, они старались боднуть друг друга. «Какие красивые», подумала Нонни. Херфордские бычки. Рыжие с белыми мордами – как раз такие ей нравились. Совсем как Голодный Герберт.

Вдруг она расплакалась. Но гордость не позволяла ей плакать, и девочка изо всех сил зажмурила глаза, сдерживая слезы. Она чувствовала, что ее предали, обманули. Не надо ей и сотни подарков, пусть ей только отдадут деньги, которые она заработала своим трудом.

Она стояла у ворот до тех пор, пока телятам не надоело играть. Они улеглись в углу, свернувшись рядышком; куры слетелись на насест под грушевым деревом; в небе выступили звезды. Нонни видела, как в доме один за другим зажигались огни, оттуда слышался стук посуды и звон серебра. Мать позвала ее с веранды, она откликнулась, потом пошла в ванную умыться.

На другой день отец сказал:

– Я решил продать двадцать бычков. Мы отберем и погоним их на торги в пятницу. Хочешь поехать со мной?

– Хочу, – сказала она, – очень хочу!

– Отлично, но смотри, день будет тяжелый.

– Ничего, выдержу. – Она обернулась к матери, живая, веселая, как всегда: – Можно мне поехать?

– Что ж, если отец считает, что ты не слишком устанешь…

– Ничего, не устанет! – сказал он. – Она ведь у меня единственный помощник.

В пятницу на рассвете они погнали скот. По дороге слушали, как, просыпаясь, распевали птицы, переезжали вброд прозрачные ручьи, сдерживали норовистых бычков, пока не подтягивалось все стадо. Ехали они медленно, по пути им встречались другие стада, которые тоже гнали на ярмарку. Солнце поднималось все выше, пыль вилась за ними следом.

– Познакомьтесь с моим помощником, – говорил отец, и мужчины с серьезным видом приподнимали шляпы или подсмеивались, что помощник такой маленький.

На ярмарке было устроено много загонов для скота; усталые собаки, тяжело дыша, лежали в тени, настороженно навострив уши, готовые вскочить по первому зову; вокруг загонов разъезжали всадники в узких брюках и клетчатых куртках, широкополые шляпы закрывали их загорелые лица; отовсюду раздавалось мычание телят и ответный рев коров.

Нонни и Макс сидели на загородке. Нонни нравилась эта пыль, жара, крики скупщиков, вся эта жизнь, которую она любила, о которой мечтала. И только, когда она вспоминала Голодного Герберта, лицо ее омрачалось и она опять замыкалась в себе.

Именно в те минуты, когда Макс чувствовал к ней особенную нежность, в ней появлялось что‑то жесткое, какая-то резкость.

– Хочешь завтракать, Нонни?

– Нет, спасибо, папа.

– Разве ты не голодна?

– Нет.

– Может быть, выпьешь чего‑нибудь холодного?

– Я ничего не хочу, спасибо.

Он смотрел на ее суровое детское лицо, на маленький, резко очерченный подбородок. «Да ну, шут с ней, неужели кланяться собственной дочери!»

Скот был продан, и они отправились домой. Они не проехали и полдороги, как солнце село и стало прохладно. Переправились через последний брод, когда на небе уже показались звезды. Собаки брели следом за ними, не утруждая себя погоней за зуйками или зайцами.

– Ну, вот мы и дома, – сказал Макс, когда они сошли с лошадей и направились к калитке. – Спасибо, что помогла мне. Устала?

– Нет, папа.

– Ты довольна сегодняшним днем?

– Да, очень.

– Ну, тогда все в порядке.

Он остановился у цветочных клумб вдохнуть запах влажной земли и подумал про себя: «Если бы она была мальчиком, как бы ей пошли на пользу эти поездки!..» Он обнял ее за плечи, и они вместе поднялись по ступенькам, но он по – прежнему чувствовал, что их что‑то разъединяет.

Когда Нонни уезжала в школу, мать не поехала на вокзал. Нонни ждала в машине, пока отец компостировал обратный билет и сдавал багаж. Когда он вышел, то увидел, что она сидела с мрачным выражением лица, сложив руки в перчатках на коленях и скрестив перед собой ноги в тяжелых школьных башмаках. На синем форменном платье резко выделялся белоснежный воротничок. Он вдруг остановился и подумал: «Она еще совсем ребенок, но годы пролетят так быстро!»

– Вот твой билет и квитанция на багаж, смотри не потеряй. А вот… вот твоя доля за Герберта.

– Что ты, не надо, папа, не надо!

Она так растерялась от неожиданности, что старалась отнять у отца' свою руку и забиться в самый угол машины, сжаться в комок, стать незаметной.

– Они мне не нужны, правда, честное слово не нужны!

– Но это твои деньги, возьми.

– Нет, прошу тебя, не надо!

Она расплакалась. Вся обида, внутреннее напряжение, чувство, что ее обманули, – все исчезло. Она не могла смот реть на доброе лицо отца, с нежностью склонившегося над ней. Сколько дней пропало из‑за того, что она на него сердилась, сколько хорошего они могли бы сделать вместе, а теперь эти дни уже не вернешь!

– Мне не нужны были деньги, – прошептала она, – мне хотелось только… только, чтоб ты сам предложил их мне.

– Ну вот, теперь они твои. Купи себе новую теннисную ракетку или новую щетку и зеркало – что‑нибудь, чтоб ты посмотрела и вспомнила: «Это мне от нашего Голодного Герберта». Помнишь, как он старался тебя боднуть каждый раз, когда ты его кончала кормить?

Она молчала, хмуро глядя в ветровое стекло машины.

– А как он, разбойник, всегда норовил забраться в сад!

Но у нее перехватило дыхание, ей было трудно говорить.

– Вот и поезд подходит, – сказал он. – Пойдем.

Они шли по перрону, усыпанному гравием; отец наклонился, поцеловал ее и сказал:

– В следующий раз, когда ты приедешь, будем вместе объезжать стада, ладно?

Она кивнула, улыбнувшись ему в первый раз.

Он махал ей, пока поезд не скрылся за поворотом и не стало видно ее ручки, махавшей ему в ответ. Тогда он вернулся к машине. Открыв дверцу, он увидел на сиденье, где еще осталась вмятина от ее маленького тельца, скомканные деньги. Он стоял, глядя на них в растерянности. «Ничего не понимаю, – думал он. Ох уж эти дети! Никак их не поймешь! Сначала им чего‑то хочется, потом не хочется. Никогда не знаешь, как поступить».

Назад к карточке книги "40 австралийских новелл"